Крах национал-патриотического баасистского режима в Ираке под ударами американской военной машины — независимо от того, было ли это итогом военного поражения или сговора Саддама с Бушем, — открыл новую главу в современной истории. Эта глава называется: «финальная конфронтация сверхэлит». На одной стороне находятся силы, которые правят гигантским евразийским материком, имея свою инфраструктуру, представителей и агентов влияния практически повсюду; на другой стороне, силы, управляющие Новым Светом, американским материком. И те, и другие сформировались не сегодня, и даже не вчера — их кристаллизация шла в течении по крайней мере последних трех столетий (а для Старого Света и побольше).

Особый смысл эта конфронтация, вошедшая сегодня в активную проявленную фазу, имеет для России. Наша великая страна, занимающая практически весь север евразийского материка, с начала ХХ века находится в особых отношениях с США. Америка помогала подготовить и осуществить переворот 1917-го. Она была противовесом, не позволившим Европе ликвидировать новое политическое образование на карте — СССР, она сама вышла в сверхдержавы благодаря тому, что традиционный европейских империализм был скован советским фактором. Во многом Россия и Америка связаны между собою тандемным «контрактом». Холодная война явилась своеобразным проявлением этого партнерства-соперничества. Поэтому сегодня судьба России является своеобразным контрапунктом негативной производной от судьбы США.

Почему мы говорим в терминах «Старого» и «Нового» светов, а не в ставших для современного читателя привычных терминах «Евразии», «морской и сухопутной цивилизаций», «римланда» и «хартланда» и т.п.? Геополитика, оперирующая географическими категориями, которые она возводит в ранг метафизических и историософских , — это тупиковый метод, «буржуазная лженаука» по оценке недавнего прошлого. Под Евразией принято понимать пространство российской империи, в то время как нас интересует интегральное единство всего материка, которое включает в себя и Европу, и Китай, и Индию, и исламский мир, а среди них, конечно же, и Россию. Как принадлежащие к целому компоненты, эти разнородные цивилизации сведены в единый Старый Свет одной общей основой: традиционное единство тех политических корней, из которых выросло все нынешнее человеческое «пространство» на нашем материке. Это значит, между прочим, что Конфуций гораздо ближе Джону Стюарту Миллю или Вольтеру, чем любой из них классическому представителю американской цивилизации. Вся культура и менталитет Старого Света объединены через Вавилон, павший сегодня под нашествием американцев, несущих совершенно иную формулу бытия.

В 1917-м году в Российской Империи произошло событие беспрецедентное: в ней в лице династии Романовых была уничтожена часть материковой сверхэлиты, которой доверялось управление этой одной шестой суши. Это нельзя сравнить ни с казнью английского короля Карла Первого, ни с гильотинированием французского монарха Людовика Шестнадцатого. Тогда не наносился удар по самому биологическому корпусу тех элит, которые позднее преемственно образовали нынешнюю правящую верхушку мира. В России же реальная верхушка была сведена фактически к формату Зимнего Дворца. Именно поэтому с точки зрения мировой олигархии на территории России возникла «черная дыра», которую невозможно заполнить, ибо допуск свежих кадров в круг сверхэлиты закрыт после революции Мэйдзи в Японии и подавления сипайского восстания в Британской Индии. Те, кто мечтают образовать новую династию на российском троне в постсоветскую эпоху, просто не понимают традиционного происхождения ныне правящей миром корпорации знати, чьи корни уходят в генеалогические недра Старого Света.

Итак, на месте России возник СССР — мощнейший вызов империализму. Мы давно разучились думать политически и забыли, что это такое — «империализм». Это слово, происходящее от латинского корня «impero», подразумевает несокрушимый сплав финансового могущества, победоносных легионов, и — самое главное — неотъемлемого божественного права традиционной знати на безграничную власть. «Империализм» — это патриции. Поэтому либеральное представление о «советском империализме» грешит той же виртуальностью и приблизительностью как и все наши политические метафоры.

Суть же в том, что проиграв в холодной войне Советский Союз исчез как живой субъект реального политического пространства, но остался в виде разлагающегося трупа — номенклатуры и присоединившихся к ней люмпенов, которые приватизировали имущественное и политическое наследство СССР и эксплуатируют его в личных целях. «Советская власть» кончилась в качестве политического явления, но она еще пока существует как фантом, в котором сконцентрированы худшие черты «советизма», приведшие эту власть к историческому поражению: засилье коррумпированной безыдейной бюрократии, отстаивающей свои шкурно-корпоративные интересы и готовой продаться любому подходящему хозяину.

В этом смысле эпоха Путина есть последняя логическая фаза «загробного существования» этого советского фантома. Сдача Средней Азии американцам, уход флота со всех баз за границей, организация гражданской войны с собственным населением на Северном Кавказе, превращение бывших союзников в Восточной Европе во врагов, полное отсутствие стратегической перспективы и даже воли иметь таковую — все это ставит нас перед перспективой конца самой страны и, вероятно, всех нас вместе с ней. Дело не в Путине или каком-то другом отдельно взятом администраторе. Это объективный процесс обрушения проигравшей системы. Следует понять, что в логике этого процесса не может быть места договоренностям, а тем более партнерству или дружбе с оппонентом, который это поражение нанес, т.е. США. Выиграв в холодной войне они обязательно должны добить противника, вплоть до демонтажа его политической инфраструктуры и ликвидации его как самостоятельного субъекта международного права. Так было с Японией и Германией, так же США обязаны поступить и с Россией.

Состояние российской обороны делает эту развязку крайне близкой. Уже сейчас эффективность стратегического ядерного щита России под большим вопросом. К 2007-му году у нас останется несколько десятков «Тополь-М» — моноблочных ракет с характеристиками, уступающими по точности наведения разделяющимся боеголовкам тех систем, которые за выработкой ресурса будут сняты с вооружения. Останется 1-2 стратегических подлодки, отслеживаемых от баз до района патрулирования мощнейшей системой космического и морского наблюдения США. Иными словами, Россия перейдет на уровень ядерной оснащенности, сравнимый с сегодняшним КНР. Такой уровень уже сейчас пятикратно перекрывается противоракетной обороной США. В таких условиях у России остается не больше шансов на «шантаж» оппонента, чем, например, было у Саддама с его мифическим «оружием массового поражения». Однако, есть основания полагать, что США не будут ждать 2007 года. Фактически они уже начали проводить активные операции по демонтажу России как суверенного государства.

В глобальной исторической перспективе поражает сходство религиозной модели, по которой возникли Северо-Американские Штаты, с исходом евреев из Египта под руководством Моисея и Хиджрой (переселением) мусульман от мекканских язычников. Во всех случаях в итоге исхода создается независимая община, позднее превращающаяся в новое государственно-цивилизационное образование, которое возвращается к своим истокам, «наказывает» тех, от кого был совершен исход, и устанавливает общий контроль над политическим пространством как прежнего мира, так и нового. Несомненно, в сознании переселенцев, откочевавших за океан от тирании британской короны, четко присутствовала модель, по крайней мере, Моисеева исхода. Однако и ветхозаветный вызов евреев власти фараона, и исламская община, превратившаяся на протяжении одного поколения в общеевразийский халифат, были мировыми религиозными революциями, которые в своем протестном потенциале так или иначе актуальны до сегодняшнего дня. Политическое рождение США сами американцы также любят называть «американской революцией». Однако она не стала по-настоящему ни религиозной революцией, ни, тем более, революцией мировой. Причина этого в том, что протестантские общины, образовавшие ядро будущего американского общества, практически немедленно приступили к созданию аналога тех «старосветских» элит, от которых они убежали. Идеология экономического либерализма и утилитаризма, которая превращает человечество в машину по потреблению «счастья» и всевозможных материальных благ, а свободного от внешнего принуждения индивидуума делает конечной, самодостаточной целью мироздания — это то, что объединяет правителей как Америки, так и Европы в новое время. Бесспорно, внутренняя подоплека американской и европейской элит разная: они схожи не более чем печать и оттиск. Именно это делает их и партнерами, и — в конечном счете — непримиримыми врагами в условиях глобального кризиса.

Популярна иллюзия, будто ориентированные на монетаризм США стремятся превратить весь мир в потребительский рынок для своих товаров. Те, кто так думают, смешивают понятия «американский гегемонизм» и «экономический глобализм». На самом деле американские правящие круги уже выбросили за борт как несостоятельную для их целей стратегию мирового рынка. Этой стратегии в наши дни придерживаются транснациональные корпорации. Американская администрация рассматривает ТНК как помеху для своего непосредственного военно-политического контроля над миром и как ресурс правящей верхушки Старого Света, которая на самом деле сегодня стоит гораздо ближе к технологиям глобализма, чем Америка.

Американская «англосаксонская» протестантская элита, опирающаяся на поддержку посреднического финансового капитала, связанного с политическим сионизмом, должна теперь пойти «ва-банк» и в кратчайшие сроки разгромить основы политического могущества сверхэлиты Старого Света, потому что иначе Америка будет задушена внутренним кризисом, который периодически вызревает в ее недрах и разрешается только за счет планетарных потрясений — мировых войн. Америка не способна существовать в изоляции, но по своей изначальной природе «цивилизации исхода», государства-изгоя, она не может быть встроена как подчиненный компонент в мировую систему. Это ее общая черта с Россией: она должна либо лидировать, либо исчезнуть.

Объявив войну верхушке Старого Света, США вынуждены замалчивать на нынешнем этапе свою конечную стратегическую цель: они переплетены хотя и поверхностными, но влиятельными узами совместных проектов, обязательств, договоров с Западной Европой. Поэтому удар должен наноситься не по сильнейшему и ближайшему к США, а по наиболее удаленному и слабейшему звену Старого Света. Таких звеньев на самом деле два: Россия и исламский мир. Их слабость заключается в том, что и русское, и мусульманское политические пространства управляются сверхэлитой Старого Света через посредников, верхушечных выскочек, не имеющих живых корней в почве. В России это бюрократы-временщики, в мусульманском мире — постколониальные псевдоэлиты, глубоко враждебные исламской общине, «мусульманской улице». Это делает как «ислам», так и Россию слабо структурированными, плохо управляемыми образованиями. Но это же является их наиболее опасной чертой с точки зрения США: они могут стать площадкой для развития новой альтернативной тенденции, которая окажется способной придать Старому Свету неожиданное, далеко идущее измерение. С другой стороны, именно фактор неопределенности, связанный как с Россией, так и с мусульманским геополитическим пространством, дает Старому Свету своеобразную глубину и устойчивость, является особым надисторическим ресурсом. Именно поэтому, по сравнению со Старым Светом, Америка выглядит плоской двумерной проекцией, комиксовой пародией на настоящую «объемную цивилизацию».

В силу этих причин США вынуждены в кратчайшие сроки взорвать силовым путем сначала мусульманское, а потом и российское политические пространства, чтобы «оголить» фланги правящей верхушки Старого Света и лишить ее маневра на этапе финальной конфронтации.

С учетом развала оборонной системы России ее распад практически неизбежен независимо от конкретного сценария. Выбор Москвы определяется только скоростью развития негативных тенденций внутри самих США. Если американской администрации хватит ресурса контролировать внутриполитические процессы у себя дома, она выберет политический развал России, который займет больше времени. В противном же случае Вашингтон будет склоняться к проведению блицкрига. Слом России сейчас более приоритетная задача, чем затяжное выбивание одного за другим стратегически незначительных национал-государств, на которые лоскутно поделен исламский мир.

Во-первых, погром антиисламских бюрократий, оседлавших мусульманские страны, укрепляет низовой экстремизм, развязывает руки не фундаменталистским организациям, но радикальным течениям мусульманских диаспор Европы. Во-вторых, если внимательно проследить логику действий американцев в южной Америке - они направлены на окружение, изоляцию.

На следующем этапе США смогут выбирать между возможностью безнаказанного воздушно-космического удара по РФ и взрывом этой территории изнутри через сепаратизм регионов, прикрытый прямой военно-политической поддержкой Вашингтона против Евразии.

Как только на месте Российской Федерации возникнут несколько относительно крупных территориальных образований, претендующих на «суверенитет» под покровительством США, советский период российской истории окончательно завершится. При этом впервые возникнут условия для фундаментальной трансформации менталитета и психологии нашего народа, который привык всю свою энергию вкладывать в строительство централизованного бюрократического аппарата, неизбежно превращавшегося в худшего врага великой российской цивилизации. Именно тогда возникнет настоящая революционная ситуация и социалистический потенциал народа, проведенного через унижения и мытарства «постпартийной» олигархической эпохи, будет преобразован в конкретное революционное силовое действие. На месте России появится два типа образований: одни, связанные с административным прошлым централизованной системы, такие как московский и петербургский регионы, другие же, связанные с наличием сырьевых ресурсов — Урал, Западная и Восточная Сибирь.

«Государственное» образование с центром в Москве окажется периферией, поскольку Москва ныне сосредотачивает 90 % общероссийских ресурсов как столица олигархии, мегаполис-посредник, производящий в качестве своего продукта администрирование. Как только от Москвы отпадут в «независимость» сырьевые регионы, люди и деньги побегут из бывшей столицы туда — в Красноярск, Екатеринбург, Кемерово. Именно поэтому олигархи сегодня вводят в свои структуры транснациональные корпорации в качестве акционеров — чтобы глобалистским фактором скрепить Россию как единое поле эксплуатации и ограбления. Однако после распада сепаратистские князьки под прикрытием Америки обязательно бросят вызов ТНК, вплоть до «национализации» недр. США пойдут на то, чтобы поощрить даже брутальный «национал-социализм» в нововозникших образованиях — лишь бы отнять сырьевой ресурс у Европы, которая опирается именно на Россию как источник нефти и газа.

Распад общероссийского политического пространства приведет к масштабной миграции людей, которая во много раз превысит миграционные процессы после распада СССР. Не только толпы людей двинутся из административных центров, утративших в новой ситуации всякий смысл, но и громадная волна мигрантов из ближнего и дальнего зарубежья двинется с юга на север: из Средней Азии, Пакистана, Бангладеш и арабского Востока на Волгу и в Сибирь. (При «сепаратизации» ныне существующая система охраны границ, естественно, рухнет.) В условиях развала политического и экономического пространства, многократного ухудшения и без того крайне низкого уровня жизни нынешнего российского населения, катастрофического изменения общественного сознания и т.п. огромное значение приобретут любые факторы, значение и действие которых будет выходить за узко региональные рамки и носить общеевразийский характер. Первым из этих факторов является ныне существующая мусульманская диаспора России с ее жестким кавказским стержнем. В условиях, когда в построссийское пространство хлынут с юга волны свежих мигрантов, именно всеевразийская кавказская диаспора станет наиболее действенным средством контроля и регулирования этого человеческого поля, связанного через ислам с нынешними традиционными мусульманами России.

Не следует забывать, что описанные события приведут к резкому ухудшению экономической и политической обстановки в самой Европе, поскольку она прежде всего лишится российского сырья. Параллельно тому, что будет происходить на просторах Евразии, деструктивные процессы, запущенные США, будут развиваться на Ближнем и Среднем Востоке. Именно благодаря этим параметрам возникнет действенный треугольник политической воли к освобождению Старого Света от американского диктата, а заодно — и собственной традиционной олигархии. Этот треугольник будет состоять из революционных радикальных сил Европы, России и исламского мира, но политическую базу он обретет в первую очередь на бурных и непредсказуемых великорусских просторах, где воздушно-космический контроль США и их способность к электронно-дезинформационной войне против организованного противника ничего не будут стоить.

Самое интересное в данной ситуации то, что в зеркальном отражении к 1917 году теперь не США будут поощрять русскую революцию против Европы, а, наоборот, Европа станет спонсором и партнером русской революции как единственного шанса на избавление от гегемонии вашингтонского «мирового правительства».

1. Банализация происходящего как цель перестроечной пропаганды

В перестроечной прессе 1989—90 гг. обычным делом было разоблачение (иногда даже в форме интеллектуальной самокритики) так называемых мифов перестройки. Этим были заняты и “правые”, и “левые”. Действительно, за долгие десятилетия хрущевско-брежневского периода общественное мнение накопило огромное количество прописных истин, общих мест, расхожих общеинтеллигентских конвенций, построенных, как правило, от обратного, к штампам застойной пропаганды. Все эти контрштампы были вербализированы, обкатаны в гласной публицистике 1987—89 гг. Позднее эта проявленная форма альтернативного советского сознания начала представлять собой материал для демонтажа, критики, уточнений, разоблачений, т.е. всех тех публицистиско-инфомационных операций, которые гипнотизируют общественное мнение, позволяя уклоняться от реальных тем и их адекватной трактовки “в лоб”. Ни одно из критических разоблачений перестроечных мифов (о рынке, о советах, об эффективности парламентаризма и т.д.) даже не пыталось подойти к действительно интересным вопросам: что такое большевизм? Чем на самом деле была КПСС и в какой мере она действительная наследница ленинской РСДРП? В какой мере пресловутое противостояние Восток — Запад было на деле результатом сознательного сговора между американизмом и советизмом? Но самое типичное в практике перестроечной публицистики то, как она избегает ответа на вопрос, почему вообще началась перестройка.

На самом деле именно в этой проблеме содержится ключ к загадкам современной истории. Именно здесь можно нащупать один из наиболее ярких и вместе с тем наиболее тревожных парадоксов нашего времени. Поэтому типичным подходом масс медиа к теме “почему перестройка?” оказывается банализация любой ценой, снятие даже привкуса парадокса. Лидируют в этой области рассуждения о “давно назревших тенденциях”, о невозможности продолжать так дальше и т.д. Все это столь неадекватно и вопиюще не соответствует фактам, что пропаганда предпочитает не касаться этой темы вообще.

2. А был ли кризис общества?

Действительно, внутри советского общества не было решительно никаких предпосылок для радикальной переориентации. Литературно знаменитый 1984 год (до которого покойный Амальрик сулил советской власти не дожить) характеризовался полным исчерпанием оппозиционной энергии, возможностей открытого нонконформизма. Если брать неформальные силы общества в самом широком спектре — от шизоидно-богемных интеллектуалов, чьей представительской фигурой был полуподпольный (сейчас право-истеблишментский) писатель Юрий Мамлеев до чисто политических диссидентов, ориентированных на академика Сахарова — они с 1972 до 1984 года прошли такой путь разложения, распада, разочарования и приспособления, что говорить о них как о политическом факторе в предперестроечное время нельзя. Это, кстати, подчеркивается тем обстоятельством, что лидирующими фигурами перестройки сразу же стали истеблишментские деятели, которые и до ее начала были у дел. Старые же нонконформисты вылезли не сразу, а лишь на четвертом году горбачевской эры. Только в 1989 стала популярна тема “шестидесятников” и того, что они якобы сделали, чтобы нынешнее время стало возможным.

Но дело в том, что даже когда нонконформисты еще были политическим фактором (1956—68), это был очень второстепенный служебный контролируемый фактор. Если вынести за скобки искренние иллюзии и доходящее до мании величия самообольщение, существовавшее на периферии в низах “параллельного общества”, остается факт постоянного рабочего диалога между верхами диссидентуры и истеблишментом режима. Только наивные не осведомлены, что обмен людьми и идеями существовал между Востоком и Западом всегда. Достаточно сказать, что радиостанция “Свобода”, ставшая в СССР символом “серой” пропаганды и подрывной деятельности, постоянно контролировалась Комитетом с полного ведома и согласия как ЦРУ, так и самих сотрудников “Свободы”¹.

Чувство реального требует признать, что никаких признаков катастрофы не ощущалось и в экономике. Сейчас, когда муссируется тема застойно-советского паразитирования на природных ресурсах, трудно встретить хотя бы вскользь брошенную информацию о реальных масштабах промышленного экспорта СССР, в котором, конечно, лидировал ВПК². Однако СССР был крупнейшим экспортером оружия (в 1984 году примерно на $25 млрд). Только ежегодные закупки Ливии ($4 млрд) покрывали половину стоимости хлебного импорта ($ 8 млрд). Так что о каком-то “проедании” ресурсов говорить можно лишь с оговорками: это было сложное, многоступенчатое “проедание”, причем речь идет о ресурсах всего “третьего мира”, чей вывоз на Запад (ибо откуда та же Ливия могла получить доллары для советского оружия?) обеспечивался через посредничество советской экономики³.

Стало быть, не было ни массового недовольства, ни катастрофического провала в экономике. Консенсус советского общества в середине 80-х был оптимальным⁴. Практически все процессы внутри страны были управляемыми.

Во внешней политике видимое противостояние набирало размах еще и через год после прихода Горбачева. На “першинги”, оккупацию Гренады, охоту американских ВВС лично на Муаммара Каддафи советская пропаганда отвечала в жестком тоне.

И вдруг в недрах советского режима что-то сломалось.

3. Были ли оппоненты у перестройки?

Благодаря гипнозу общественного мнения штамп о “врагах перестройки” прочно укоренился в сознании рядового обывателя. В действительности эта идея весьма амбивалентна. “Слева” шла критика так называемых консервативных сил — партаппарата, великодержавников, которые противостоят демократическим завоеваниям. Но “справа” эти завоевания критикуются как издержки перестройки. Можно, конечно, рассматривать эту формулировку как защитно-демагогическую, которая лишь прикрывает ненависть “правых” к перестройке как таковой. Однако это не более чем “левая” мифологема. В действительности на сегодня в стране нет реакции в собственном смысле слова, т.е. сил, которые бы стремились восстановить доперестроечный status quo. Мы, конечно, говорим именно о силах, а не о частных лицах, чьи мнения и пожелания ничего не стоят.

На самом деле между “правыми” и “левыми” идет борьба не “за” и “против” перестройки, а за овладение ее перспективами, за то, чтобы пройти экзамен на финальное историческое выживание именно в этих перспективах. Только такой подход дает ключ к расшифровке, в общем-то, загадочного для непосвященных перестроечного жаргона, начиная от “плюрализма” и перехода от “классовых ценностей” к “общечеловеческим” и кончая знаменитым “главное — нáчать”⁵. Не случайно все руководители КПСС включая наиболее одиозных постоянно подчеркивали, что именно они и были инициаторами перестройки. Общественное мнение сейчас не склонно фиксировать заявления такого рода; их отбрасывают в “бумажную корзину” привычного коммунистического словоблудия. Хотя все ЗНАЮТ, что перестройка началась сверху, но никто в это НЕ ВЕРИТ. Точнее, есть мифологема, что перестройку начал один Горбачев, “перехитривший всю партию, но якобы и он не знал, куда она зайдет⁶. Это типичный пример банализации действительности вопреки фактам и логике; банализации; которая избавляет общественное мнение от шока правды.

4. Когда началась перестройка

В практике пропагандистской манипуляции фактами нет мелочей. 1985 год стал годом-символом, сравнимым лишь с 1917-м. Понятно почему: во-первых, будучи годом прихода Горбачева к власти, он работает на концепцию уникальной миссии “генсека-антикоммуниста”. Во-вторых, будучи следующим за 84-м, который немало мифологизирован в свою очередь, он подкрепляет установившуюся традицию, удобен для банально ориентированного мировосприятия. Однако в самом 85-м не произошло никакого видимого разрыва с советской политической преемственностью. Не произошло такого разрыва и в следующем году, несмотря на очень осторожное введение понятия “гласность”...

Подлинный поворот к тому, что происходит сейчас, причем не только в СССР, но и во всем мире, начался лет за 6 до XXVII съезда. И начался он, как ни странно это может показаться на первый взгляд, с вторжения Китая в приграничные территории Вьетнама. В ХХ веке дорогостоящие и амбициозные авантюры стали наиболее эффективным способом деморализовать, скомпрометировать, а в итоге и устранить пошедшие на них режимы. Военные авантюры стали подлинными увертюрами к “перестройкам” как регионального, так и мирового масштаба.

Итак, в 1979 году Китай сделал первый шаг к своей перестройке, предприняв одну из самых неорганизованных, антипрофессиональных, абсурдистских операций подобного масштаба в современной военной истории. Это было концом декларативного маоизма и началом эры прагматиков.

В том же году, только в самом его конце, на десять месяцев позже китайцев, СССР приступил к аналогичной акции, осуществив вооруженное вторжение в Афганистан. У этой акции, конечно, было много настоящих, не декларативных целей (в частности, содействие глобальной дестабилизации исламского мира: не забудем, что 1979 был годом исламской революции в Иране, против которого почти одновременно с советским захватом Кабула начал боевые действия Саддам Хуссейн⁷; учтем также, что следующим кандидатом на исламскую революцию был Пакистан), однако главной целью ставилось создание предпосылок для перестройки.

Война Запада руками арабских секуляристов⁸ против исламского Ирана и непосредственное участие СССР в войне против мусульман Афганистана (а фактически и против Пакистана) необычайно интенсифицировали процессы глобального характера, меняющие суть эпохи. В эти конфликты, именуемые масс-медиа “локальными” и присутствующие где-то на периферии обыденного внимания, было на самом деле вовлечено прямо или косвенно сознание, психика, кровь, жизненная энергия сотен миллионов людей. Началось гигантское перемещение капиталов и кредитов. Сотни миллиардов нефтедолларов, авансированных Ираку финансировали то, что журналистами называется “технологический прорыв постиндустриального Запада”, а на деле является технологическим обеспечением нового мирового порядка.

С 80-го года начинается рост карательной активности мирового истеблишмента, жестокое игнорирование второстепенных государственных суверенитетов, одновременно с возникновением специфически провокационных авантюр, последствия которых служили тщательно выверенным целям⁹.

5. Признаки новой эры в СССР

Афганская операция (по поводу которой политологи все не могут решить, кто же несет ответственность)¹⁰, стала катализатором мощной химической реакции в реторте советской политической системы: целые эшелоны функционеров определенного типа стали “выпадать в осадок”. К типологии и внутреннему смыслу номенклатуры нам придется вернуться позже. Сейчас достаточно отметить, что в руководящем аппарате существовали (и существуют) две тенденции: “автохтонов” и “мондиалистов”¹¹.

Они разделились и стали в оппозицию друг другу после смерти Сталина, который гармонически воплощал их в своем лице, будучи одновременно автохтонным вождем и мондиалистским лидером¹².

Бесспорно, нет такого номенклатурного деятеля (и чем крупнее его калибр, тем это очевиднее), который бы был целиком однозначен: у “автохтона” неизбежно есть мондиалистский аспект, пусть даже выраженный очень сложным косвенным образом, иначе его принятие вовнутрь властной структуры было бы невозможным. У самого истового “мондиалиста” должно быть родимое пятно автохтоннсти, иначе он не сможет оперировать в такой империи, как евразийская.

Тем не менее с 1953 года и по сей день СССР является ареной ожесточенного противоборства этих тенденций, носившего до 1979 года относительно закулисный характер. Видимая, откровенная, декларативная перестройка означает просто, что мондиалисты добились стратегического перелома в свою пользу в ходе борьбы.

Начало открытой конфронтации выразилось в ударе по коррупционерам. Нынешние советские граждане очень актуально воспринимают недавние перипетии общественной судьбы знаменитого следователя Гдляна — “номенклатуробойцы”, разросшегося одно время до эпических пропорций героя комиксов. Однако, антикоррупционный террор против чиновников — “автохтонов”, связанных с теневой экономикой, начался еще при Брежневе. В 1980 году была предпринята операция под кодовым названием “Каскад”, первая среди мощных ударов по “традиционной” партократии. Аресты тысяч теневых бизнесменов создали предпосылки для политической компрометации целых блоков номенклатуры.

Типична политическая философия этого мондиалистского удара: коррупция и автохтонность синонимичны, эта синонимичность должна закрепиться как моральная аксиома в массовом сознании.

Инициатором этого наступления бесспорно был КГБ — главный оплот мондиализма в советской системе, обеспечивший технически как последующую перестройку, так и всю серию “бархатных” и “кровавых” революций в Восточном блоке¹³.

6. Миссия КГБ в Евразии

Сейчас постепенно становится расхожим местом упоминание КГБ как организатора революционных преобразований в коммунистическом мире. Владимир Буковский в своем интервью “Огоньку” говорит об этом как о чем-то самом собой разумеющемся. Тем не менее какой-нибудь год назад радио “Свобода” расценивала информацию о том, что “бархатную” революцию в Праге осуществлял первый зам. председателя КГБ генерал-полковник Глушко, как дешевое мифотворчество. Вера в то, что КГБ является охранительной консервативной силой, была (и пока остается) присущей как правому, так и левому обывателю. Очевидно, однако, что это типичная иллюзия отчужденного от власти человека с уммы, для которого контроль (или, точнее, гнет) над ним неотделим от чувства исторической незыблемости, неустранимости режима. В действительности охранительные структуры во все времена были одним из важных источников политической нестабильности. Чтобы не ходить далеко, упомянем лишь пример так называемой царской охранки: ее роль в трагической судьбе Романовых бросается в глаза всякому, кто этим интересовался без предвзятости¹⁴. Взаимопроникновение, взаимопропитывание охранительной агентуры и революционеров — не парадокс, а норма. Это становится понятным, стоит лишь глубже задаться вопросом, откуда и каким образом обзаводится режим как защищающими его органами, так и ниспровергающими его подрывными элементами. И то и другое должно быть прежде всего профессионально¹⁵, иначе об адекватном функционировании не может идти речь. Но подлинный профессионализм исключает самозарождение, самоорганизацию, самодеятельность, требует преемственности поколений профессионалов, традиции, школы. Профессионализм, особенно в среде социального контроля и субверсии¹⁶ генетически родственен традиционному посвящению и всегда несет на себе родовую печать мастеров основоположников.

Позволим себе небольшой экскурс в историю. Русская охранная служба организовывалась начиная с XVI века баскаками и мурзами, перешедшими на службу в Московское царство, и опиралась на сеть осведомителей, созданную еще ордынскими спецслужбами. Ордынские же методы в основе были заимствованы из императорского Китая. Они исходили из концепции “пресекания зла в корне”; другими словами, лицо или группа лиц, замеченные в антигосударственной деятельности, немедленно задерживались и уничтожались. Этот китайский подход, усовершенствованный чингизидами, лег в основу практики всех регионов, находившихся под монгольским, а затем и тюркским контролем. (До монгольского завоевания ничего подобного не было в халифате за почти 6 веков его истории.) Китайско-монгольские методы требуют огромной сети малоквалифицированных осведомителей, относительной примитивности (однородной атомарности) общества и в сколько-нибудь протяженной перспективе неэффективны. В период противоборства Востока и западного (в первую очередь протестантского) экспансионизма с XVII по XX века они не выдержали конкуренции со стороны англо-голландских методов. Последние же кладут в основу идею “манипулировать злом, чтобы оно нейтрализовывало себя само”. Это означает высокую технику провокаций, создание подставных организаций, диверсии на интеллектуальном уровне, руководство противником через глубоко законспирированную агентуру. В истоках англо-голландского подхода парадоксальный симбиоз двух школ: психолого-аналитическая, созданная диаспорой, и тайная дипломатия имперского Рима.

Концепция современной разведки сложилась вместе с расцветом в Европе торгового миропорядка, пришедшего на смену традиционной цивилизации. Международный класс финансистов, практически совпадающий с элитой диаспоры, образовывал универсальную информационную структуру, осведомленную о конъюнктуре рынка, социально-политических перспективах в любое время, в любом месте. Именно здесь берет начало “джентльменский клуб” мировых разведок, в сущности единая глобальная спецслужба, разведенная по национально-государственным “квартирам”. Из Генуи и Венеции Возрождения мировой информационный центр переместился в Амстердам и Лондон “нового времени”. Разведки, ныне входящие в “джентльменский клуб” (получившие профессиональное посвящение из законного преемственного источника), допущены к жизненно важной информации мирового уровня и контролируют судьбы народов и движений. Маргинальные второстепенные спецслужбы обречены либо функционировать на подхвате, либо вечно проигрывать профессионалам.

Вернемся, однако к КГБ. На его счет распространен миф о преемственности в отношении царского Охранного отделения. В этом нет ни грамма действительности. Пресловутая охранка принадлежала как раз к маргинальным (по мировым меркам) учреждениям, обреченным на поражение, так же как впоследствии службы аналогичного калибра (португальская ПИДЕ в 1974, иранский АВАК в 1979) Не- и недопрофессионалов всегда уничтожают всерьез, профессионалы же не тонут никогда! Создателями “карающего меча революции” были инструкторы “Интеллидженс сервис”. У английских спецслужб имелись прочные связи в петербургском высшем свете, в гвардии. С началом мировой войны англичане сотрудничают с разведкой российского Генерального штаба. Не только десятки тысяч офицеров, впоследствии перешедших к Троцкому, но и часть высшей аристократии империи была задействована в тайных механизмах революции. (В этом аспекте особенно привлекает деятельность великого князя Кирилла, отца нынешнего претендента на Российский престол¹⁷.)

Но, разумеется, наиболее многочисленную часть инструкторов составляли вернувшиеся с революцией в Россию сионистские эмигранты, традиционно сотрудничавшие с “Интеллидженс сервис”¹⁸. Так что знаменитый английский разведчик Сидней Рейлли вряд ли был расстрелян, потому что шпионил за большевиками. Скорее всего, он работал в самом центре взаимодействия ЧК и “Интеллидженс сервис” и представлял опасность. С Савинковым тоже далеко не все ясно. Имея хотя бы некоторые представления о чекистских методах работы, естественнее предположить, что с операцией “Трест” дело обстояло обратным от общеизвестной версии образом: Савинков был агентом ЧК, концентрировавшим вокруг себя реальную оппозицию. “Трест” представляется подлинным антибольшевистским подпольем, выявленным через авторитет и престиж Савинкова. Заодно Савинков сдал в ЧК (а через него и мондиалистской спецслужбе) достаточно подробную картину настоящей оппозиции мондиализму в Европе: ведь он был близок ко многим нонконформистским тенденциям своего времени, в том числе консервативным революционерам Италии. Если так, то уход Савинкова к белым оказывается глубоко продуманным ходом¹⁹ (о котором Сидней Рейлли должен был знать). Возможно, дело Азефа, так таинственно ускользнувшего от преданных им эсеров, может предстать в другом свете.

Создание ЧК — НКВД — ГПУ — КГБ в геополитическом плане явилось событием первостепенной, даже глобальной значимости. Оно одно уже полностью оправдывает все издержки и усилия по осуществлению большевистской революции. До 1917 года гигантская (1/6 суши) территория Северной Евразии была белым (относительно) пятном на карте мондиализма. Япония уже тогда вошла в Мировой Порядок, Индийский субконтинент был частью Британской империи, Передняя Азия, юридически независимая благодаря Османскому государству, не могла эффективно противостоять тотальной субверсии англичан, использовавших арабский национализм и кое-какие другие факторы. Через большевистскую революцию и создание евразийской спецслужбы мондиализм установил прямой контроль над землями бывшей Российской империи (одновременно империи Чингисхана, Александра Великого, а в легендарной древности — империи Рам). Это означало вовлечение в глобальные политические стратагемы новых бесчисленных ресурсов, людских резервов, возникновение новых возможностей²⁰. КГБ, бесспорно, — член “джентльменского клуба” мировых разведок, пользующийся в силу этого историческим иммунитетом. Он контролирует Евразию, специализируясь по исламскому миру²¹. Он создал свои филиалы в виде “Штази”, “Z-Z” и насеровской “Мухабарат”, компании с ограниченной ответственностью и возможностями, которые по необходимости приносятся в жертву. Комитет государственной безопасности, как и “Интеллидженс сервис”, как и ЦРУ — организации, с которыми он тесно сотрудничает — является мондиалистским учреждением, представляет и защищает в СССР интересы мондиализма, обеспечивает посвящение в мондиализм потенциальных лидеров партии и государства. Это система, в которой с самого начала не было ничего автохтонного.

7. Образ КГБ в народе

На первый взгляд эта тема не имеет прямого отношения к “аспектам перестройки”. В действительности анализ мифических представлений, связанных с КГБ и распространенных в самых широких слоях, может помочь в решении критической проблемы: каковы психоидеологичесие корни мондиализма в низовом автохтонном слое евразийского населения? Иными словами, насколько народ (народы) Северной Евразии может стать не невольным, как до сих пор²², а сознательным орудием нового мирового порядка на равных правах с англоязычным население планеты?²³

Первый вопрос, который мы должны сформулировать в этой связи, таков: ощущает ли народ в какой бы то ни было (пусть совершенно бессознательной) форме мондиалистскую природу КГБ? Ответить на этот вопрос далеко не просто. Дело в том, что комитет в массовом сознании подвергся фетишизации и превратился в один из важнейших объектов квазирелигиозного поклонения. Он стал неким воплощением мужского полюса народной души, взяв на себя в значительной мере “отеческие”, авторитарно-патерналистские функции. (Этому не мешает и чекистская ответственность за кровь миллионов, память о расправах над самим же народом: мазохизм только подогревает патерналистский аспект культа.)

Не нужно думать, что в данном случае речь идет о безобидной идеализации: “обожествление” КГБ носит вполне серьезный буквальный характер. Так для многих носителей великодержавной ориентации Комитет стал последней надеждой на национальное и государственное спасение от хаоса, неким “deus ex machina”, который вмешается в историю в последний момент...

Такая идеализация уже сама по себе неизбежно амбивалентна: КГБ, с одной стороны, не может быть чем-то чуждым, внешним, противостоящим; с ним народ должен ощущать ту степень родства, которая обеспечивает патерналистскую связь, уверенность, что сила Комитета — это его, народа, сила! С другой стороны, этот же Комитет не допускает панибратства, свойскости, повседневной близости, в отличие, скажем, от милиции: КГБ загадочен, но его тайна позитивна, противоположна негативной тайне масонства, Запада. Это экстериоризированная тайна самого народа в том смысле, что сам народ религиозно ощущает собственную загадочность для себя самого; это ощущение и есть то, что раньше называлось “богоносностью”.

Любопытно, что некоторые аспекты народных представлений о КГБ разделяются (а может быть, сознательно поддерживаются) демократами. В частности, идея об отсутствии коррупции, неподкупности органов (тоже в противовес МВД). В контексте левой пропаганды это парадоксальным образом усиливает отрицательный имидж: дополнительный штрих к портрету этакого нечеловеческого монстра. Но важным, с нашей точки зрения, представляется следующее. Выше мы говорили, что коррупция в схеме мондиалистской морали прочно ассоциируется с автохтонностью, местной “заскорузлостью”²⁴, она превращается чуть ли не в фольклорно-этнографическую черту. Коррумпированность локальна, дремуча, нецивилизованна, неподкупность — рациональна, культурна и типизирует общечеловеческое.

Убеждение в неподкупности КГБ реально свидетельствует об открытости массовой эмоционально-инстинктивной сферы для мондиалистской суггестии.

8. “Народ и партия едины”

У огромного большинства советских людей на протяжении всей советской истории существовало стойкое убеждение в своем социально-политическом противостоянии миру. Концепции “одной отдельно взятой страны”, “враждебного окружения”, “крепости социализма”, эффективная и ясная идеологема “вызова, брошенного старому миру”, все это укрепляло комплекс своей особости, противопоставленности “всеобщему”, существовавший и до революции. 1917 год усилил этот комплекс тысячекратно, сделал его практически религиозным стержнем советизма. Дело, однако, в том, что если до 17-го года комплекс имел под собой какое-то основание (Российская империя не была однозначно интегрирована в мировой порядок), то это основание исчезло после 17-ого — большевистская революция явилась сугубо мондиалистским феноменом, и одной из ее задач было устранение недостаточного универсализма, недостаточной “открытости” царской России²⁵. Это кажется парадоксальным в свете пресловутой закрытости советского общества, “железного занавеса” и т.д., тем не менее это вопрос лишь акцентов, ярлыков, привыкания к штампам. Американское общество является не менее закрытым и “занавешенным”, будучи бесспорно мондиалистским. Весь вопрос в том, что считать “занавесом”: невозможность обывателя уехать за границу? Это несерьезно, к тому же в таком случае мондиалистский Запад сегодняшнего дня гораздо менее открыт, чем 100 лет назад. Главное вот что: может ли в данную страну прибыть эмигрант (тем более многочисленная группа эмигрантов) с установкой принципиально сохранять свою самобытность, не становиться частью коллективного сознания? Стоит лишь представить себе перебирающихся в США эмигрантов, уверенных, что они никогда не станут американцами, и при этом американское общество, спокойно позволяющее им не быть таковыми... Общество, которое внешнему-то миру не желает позволить отличаться от Америки! В то время как в Европе настаивают, чтобы живущие там турки всегда оставались именно турками, индийцы — индийцами, арабы — арабами, в то время как для традиционного Востока немыслима какая либо митисация, подгонка под шаблон, molting pot, Америка требует от всего своего населения американизма, СССР — советизма. Тотальный конформизм независимо от правил въезда — выезда есть единственный “железный занавес”, притом не только не противостоящий мондиализму, но функционально обслуживающий его.

Советское общество характеризуется фатальным непониманием своей роли, своей миссии в истории. Между тем призывы к мировой революции, идея “всемирной советской республики” типологически ничем не отличаются от установки на новый мировой порядок, новое мышление и общечеловеческие ценности, все эти пароли — позывные современного мондиализма. В феномене ленинизма язык реальной политики впервые совпал с эсхатологическим языком визионеров, еще раз доказав, что политика есть функциональное производное от сакральной истории.

Тогда что же такое, наконец, ленинская партия большевиков? Каков ее реальный статус в контексте, скажем, всемирного правительства, не того, которое хотел учредить Ленин после победы мировой революции, а реального, постоянно контролирующего демифологизированную перспективу? Почему именно она пришла к власти, будучи в гамме революционных сил далеко не самой перспективной организацией?²⁶ И, может быть, самый центральный вопрос: как партия смогла в середине тридцатых из космополитической стать великодержавной?

Ответ может быть только один: эта партия, единственная из всех, выражала нечто фундаментально евразийское, некий архетип, присущий глубинам имперской коллективной души, то, что парадоксальным образом одновременно апеллировало к самым несовместимым типам: еврейскому банкиру и петербургскому аристократу, патриотическому офицеру и люмпену, Рериху и Максиму Горькому (последнему, по крайней мере, до 1918 года). То-есть было в этой партии что-то столь попадающее “в десятку”, что ее вызвали из политического небытия, посадили в красный угол, отогнали тех, кто варил кашу с самого начала, и пестовали 70 лет, ибо слепому должно быть ясно, что ее историческое выживание обеспечивалось мировым порядком с самого начала²⁷.

Секрет этой партии, бесспорно известный мондиализму, грандиозен и вместе с тем прост, он лежит на поверхности, более того, он был предметом пропаганды, раскрывался и интерпретировался в бесчисленных лозунгах, так что прочно вошел в “пятно незрячести” всеобщего интеллектуального внимания: эта партия была глубиннейшим, последовательннейшим образом антиэлитарна, предельно антиэлитарна в каждом шаге, в каждом мельчайшем проявлении. Здесь мы не имеем в виду демократизм, популизм и т.п.: это все интеллигентские мелочи. Ленинский большевизм антиэлитарен метафизически, тотально, он гносеологически делает выбор в пользу объекта против субъекта, в пользу субстанции против сущности, в пользу чистого движения против формы... Диалектика против понятия, общее против особенного, количество против качества, масса против единичного. Можно ли вслед за Шафаревичем подвести итог этому ряду противопоставлений, сказав, что это был однозначный выбор в пользу смерти против жизни? Тогда большевизм не обладал бы тем бесспорным жизнеутверждающим соблазном, который существовал параллельно с пространством “Чевенгура” и “Котлована”... В большевизме, действительно, ничто сосуществовало и, более того, диалектически взаимодействовало с пафосом силы, присутствия, перспективы... Короче говоря, с пафосом наглядного позитива. В этом разгадка, почему большевиком мог стать аристократ, интеллектуал, поэт — не в меньшей мере чем матрос или рабочий. Человеческое сознание к ХХ веку “исчерпало ресурс доверия” к персонализму в самом широком смысле. А персональное, а субъектное стало гарантом правды, некоей неотразимой бесспорностью. Большевизм гносеологически явился последней апелляцией к “объективной истине”, перед тем, как человечество, вступая в нынешний миропорядок, окончательно сделает выбор в пользу субъективного идеализма²⁸. Мондиализм дал шанс этой уникальной — а вместе с тем судьбоносной, универсальной, долженствующей быть партии, чтобы она этот шанс исчерпала, чтобы выработать до дна еще и эту мифологему коллективного чаяния.

Партия с ее культом субстанции, материи, массы (и что самое удивительное, реальным, магически действенным культом! Вот почему Ленин боролся с интеллигентскими версиями “массолюбивости”: эти версии неоперативны, неискренни, ненародны) неизбежно должна была вступить в подлинный симбиоз с народом, для которого этот культ органичен. Народ фактически обрел в партии “церковь” своей органики. И если это “воцерковление” стоило самому народу огромных жертв, это означает, что живые люди не тождественны в своем реальном быту глубинным архитепическим пластам собственной коллективной души.

Именно поэтому в один момент партия из космополитической организации профессиональных революционеров стала массовой великодержавной партией. Это осуществилось под незримым метафизическим напором судьбы, которая лишь маскируется изощренными политическими интригами конкретных людей. Логика истории партии имперсональна, как логика химической реакции: она предопределена природой вовлеченных веществ и исключает волюнтаризм²⁹.

9. Особенности партии нового типа

Чтобы не потерять связь с реальностью, надо ни на один момент не упускать из виду, что партия с самого начала была инструментом мондиализма, потенциальным механизмом непосредственного мондиалистского контроля в Евразии. Ее особость заключается в том, что в целой гамме таких же инструментов, столь же преданных мондиализму партий (эсеров, кадетов, назовем любую! в том числе и меньшевиков...) она была единственной фундаментально антиинтеллигентской, единственной, всерьез плюющей на всякий индивидуалистический психологизм, на любой личностный аспект как на буржуазную пошлость. Иными словами, она была механизмом в буквальном смысле слова (эсеры могли развалиться оттого, что в их рядах оказался Азеф; большевикам было в принципе наплевать, что в их рядах оказался Родион Малиновский). Стало быть, объединяла в своей природе три аспекта: она была мондиалистской, безусловно управляемой, и одновременно абсолютно народной (именно в том принципиальном, а не наивно-буквальном смысле, который только и важен). Именно такого (или очень близкого типа) организации — т.е. имеющие в себе единство этих трех условий — обречены на успех.

Что стала делать партия, придя к власти? Она стала прежде всего реализовывать свою собственную изначальную природу, развивать три своих главных составляющих и их единство как гарант политического выживания. Очевидно, что все процессы (в политическом, социальном и судебном смыслах), затеянные партией — от коллективизации и индустриализации до чисток себя самой, — порождены логикой и потребностями этого триединства. В этом контексте следует понимать и уничтожение “ленинской гвардии” — их уровень антиперсонализма не соответствовал масштабу страны и ее геополитической миссии, нуждающейся в подлинно анонимном механизме управления.

Нельзя не отметить здесь к месту следующий момент. Можно быть яркой личностью в маргинализме, но нельзя быть яркой личностью в истеблишменте. Сам принцип истеблишмента утвержден на том, что экзистенциальное (т.е. сопряженное с живым присутствием конкретного свидетеля “здесь и теперь”) — это неправда. Правда только в легальном порядке, чей авторитет исходит из анонимного безличного консенсуса. Легализм исключает свободу, исключает вертикальную ответственность, исключает личную власть. Но он вынужден считаться с тем, что ниже истеблишментского уровня бродит экзистенциальный хаос. Поэтому легализм допускает (только в репрезентативную среду) личностный фактор, но обязательно в рамках социального балагана. Иными словами, личность на посту обязана быть шутом, коверным на политической арене. Вообще, все персонализированное на мондиалистском уровне допускается лишь в качестве буффонады, фундаментальной самодискредитации. Идеальной властной структурой на Западе является шут, воплощающий “личное начало” для толпы, чья деятельность обеспечивается аппаратом роботов. Сколько ни есть имен, на которых фиксируется массовое сознание, все это шуты, и за каждым — четкий внимательный мертвый механизм “обеспечения”. Шуты берут взятки, механизм — никогда; шуты постоянно разоблачаются как подкаблучники, импотенты, наркоманы или, на худой конец, придурки с нелепыми причудами; с них снимают штаны и порют всенародно; если — не дай Бог — завелось подозрение на харизматичность, немедленно — импичмент и солидное выволакивание в грязи. Что же, вы думаете, порют и валяют в перьях? Да этот самый личностный фактор, пока еще не вполне устраненный из “человеческих ценностей”! Культ личности, на который большевики вынуждены были пойти³⁰, (хотя мыслили вполне мондиалистски: роль личности ничтожна, все определяется “объективными законами”, каковые суть просто модификация современной западной концепции легелизма), оказался “ахиллесовой пятой” их бытийной позиции; он привязывал партию к автохтонности, местной архаике (хотя надо подчеркнуть еще раз: Сталин был — не мог не быть по своей сути — вполне мондиалистским лидером в контексте современного понимания этой роли); это же, собственно, и было направлением перестроечной коррекции социализма — культу личности противостоит идеал правового государства! После Сталина последующие лидеры все больше соответствовали западной истеблишментской модели, описанной выше³¹.

10. Народность и партийная “евгеника”

Многое в текущей истории перестало бы казаться непонятным или, наоборот, само собой разумеющимся, если отбросить определенные табу, ограничивающие контакт исследователя с жизнью и охраняемые фатальной склонностью общества к банальному. Эти табу, в частности, касаются генетических мотиваций политической борьбы, иными словами сферы, в которой измерение власти пересекается с измерением расовой и кастовой наследственности. Бесспорно, в умолчаниях подобного рода играют роль комплексы, возникшие в итоге II-й мировой войны. Это не избавляет нас тем не менее от факта, что в мировозрении всех международно известных политических сил, окончательно сформировавшихся к XIX веку, имплицитно заложены элементы расизма и социал-биологизма, представляющего собой, по сути, некий “социальный расизм” ³².

Борьба каст действительно является намного более древним, серьезным и далеко идущим явлением, нежели борьба рас. Социал-дарвинисты и эпигоны Гобино чрезмерно раздули историческую значимость последней, в то время как эпоха сугубо межрасовых столкновений практически совпадает с новой историей, началом образований колониальных империй и сознательного похода против духовного традиционализма. Иными словами, расизм в современном общепринятом смысле исторически связан с окончательным проявлением современных же мондиалистских тенденций.

Традиционное общество в большинстве примеров было многорасовым, но линии конфронтации внутри него не проходили через сугубую биологию. Ориентация на принципиальное знание, исходящее из внечеловеческого источника, дает возможность игнорировать чисто имманентные различия.

Однако различия человеческой природы, обусловленные врожденными кастовыми модальностями, имеют прямое отношение к тому, как само это знание используется обществом, к судьбе откровения в истории. Поэтому конфликт между кастами входит в жизнь традиционной цивилизации. С крушением “вертикальной” перспективы духовные типы людей, соответствующие кастам, не перестают воспроизводиться, но искажаются и вырождаются, и их противоборство приобретает черты той политизированности, отчужденности и механицизма, которые позволяют маскировать его под борьбу классов. За столкновением экономических интересов кроется драма генотипов, стремящихся обеспечить свой приоритет или, по крайней мере, выживание в политическом пространстве. Генотип, а не его носитель на самом деле стремится выступать как подлинный субъект полиса. Это отчетливо видно на примере парламентов кризисного периода, еще не нивелированных “новоделов” интегральной “истеблишментизации”.

Известно, что один из наиболее болезненных и вместе с тем табуированных упреков в адрес большевиков является упрек в генетической неавтохтонности, проще говоря, в том, что значительную часть кадровых революционеров составляли выходцы из черты оседлости. Парадоксально, по крайней мере на первый взгляд, что при таком солидном космополитическом параметре, заложенном как бы в саму субстанцию партии с самого начала, она тем не менее оставалась органически народным учреждением. Весь этот космополитизм не помешал партии сразу же после прихода к власти начать осуществлять с железной последовательностью программу “пролетарской евгеники”, отсеивающей всех, имеющих отношение к “бывшим”, от сколько-нибудь значимых социальных перспектив и дающей зеленый свет в первую очередь наиболее обездоленным интеллектуально и образовательно элементам. Разумеется, принципом этой “контревгеники” был изначальный фундаментальный антиэстетизм, в конечном счете все та же ненависть к личностному и фетишизация количества. Однако в результате партия, оставаясь мондиалистским инструментом, одновременно становилась еще и орудием евразийского порядка, своего рода инструментом евразийской судьбы. Этот момент выступает еще острее, если учесть, что пораженные в правах “бывшие”, как всякий правящий класс с давней историей, в той или иной степени космополитичны по самой своей природе, стало быть, если не генетически, то, по крайней мере, структурно и даже психологически имеют по сравнению с народными низами больше общего с еврейской диаспорой (включая и наиболее обездоленные ее элементы).

Выполняя контревгеническую программу антиэлитизма, (а не выполнять ее этот идеальный механизм контроля не мог), партия неизбежно должна была на каком-то этапе освободиться и от космополитического элемента в своих аппаратных структурах. Это было частью ее самореализации, частью той специфической евразийской судьбы, которую она активизировала³³. Механизм партии как института судьбы устроен так, что все новые слои должны вовлекаться в статус “бывших”, по мере того как к политическому солнцу поднимаются все более донные слои социального субстрата: происходит актуализация в виде нормы тех планов ментализации, коллективной души, которые еще вчера были грезой утописта или судебного психиатра. Так, сначала вполне естественно “бывшими” являются низвергнутые правящие классы, затем вчерашние красноармейцы из крестьян, потом партийцы из еврейских интеллигентов, наконец, сталинисты из батраков и пролетариев, далее хрущевцы из советской неоинтеллигенции, потом опять-таки из общенародного симбиоза постинтеллигентов и постпролетариев...

По мере углубляющейся актуализаии антиэлитного, антиличностного (процесс, идущий неровно, где-то по спирали, и, конечно, отнюдь не с тотальной эффективностью) растет выпадающий в осадок слой разнообразных “бывших”, между которыми идут интенсивные процессы взаимодействия, отбора, слияния... Вчерашние политические враги становятся историческими союзниками. Это органический процесс формирования диссидентуры в самом широком смысле демдвижения, ибо суть демдвижения в вынужденной обусловленной³⁴ солидарности весьма пестрых элементов, которых объединят прежде всего то, что все они “бывшие”. Таким образом, они являют собой как бы негативый слепок реализуемой партией судьбы. Партия, осуществляя заданную в своей структуре народность, творит из бывших некий параллельный “теневой народ”. Этот “теневой народ” плюралистичен и находится в оппозиции тому институту, который курирует автохтонную судьбу. Стало быть, этот народ неизбежно промондиален в своих ориентациях и даже бессознательных симпатиях.

Важнейшим моментом контревгенической практики оказалось то, что она очень быстро превратилась в средство социально-расовой самозащиты евразийских низов, тех людей, которые вне партийной протекции проиграли бы в конкурентной борьбе. Благодаря антиэлитной избирательности режима именно наиболее обедненные от природы элементы получили возможность не только выжить, но и сделать карьеру. Народу в целом это нанесло колоссальный ущерб, ибо протежируемое “дно” закрепилось в качестве этнической доминанты³⁵. Евразийское имперское начало в итоге оказалось импотентным при сколько-нибудь длительной конфронтации с мондиализмом. Кроме того, сама партия с роковой неизбежностью исчерпала ресурсы дальнейшей дегуманизации и впала в зависимость от своих же “клерков”, “белых воротничков”, партийной интеллигенции. Трудно точно оценить ту роль, которую технический аппарат (референтура) сыграл в политическом кризисе властных структур. Можно лишь отметить, что партийная интеллигенция в отличие от выборных функционеров всегда связана с: а) “бывшими”, б) КГБ, в) международными инстанциями, без чего она не могла бы профессионально действовать; и, во-вторых, что “клерки” (аппарат) всегда и всюду были источником кризиса и поражения своих патронов. Возвращаясь к началу этой главы, повторим: многие веши проясняются в свете той борьбы, которую носители конфликтующих генотипов ведут за то, чтобы обеспечить себе историческую преемственность, дать своей наследственной модальности социальный шанс... Скажем, полемика вокруг 6-й статьи конституции. Для одних ее сохранение — это гарантия социально-расовой защиты, ее отмена — их уход в историческое небытие. Для других, наоборот, упразднение 6-й статьи — долгожданный реванш, та неизбежная драматическая развязка, когда партия, обратив в “бывших” кого только возможно, в итоге делает “бывшей” сама себя и клепсидра исторического равновесия переворачивается.

Не может быть никакого сомнения в том, что эта социальная мясорубка, кончающаяся самоубийством главного действующего лица — партии, является фундаментальной частью сознательной стратегии мондиализма. Он действует всегда в теснейшей, почти симбиозной связке с автохтонным началом, использует его как инструмент, подводит к кризису и конфликту с собой и затем побеждает. “Общее” математически предопределено выигрывать у “частного”.

11. Посткоммунистическая Евразия в планах мондиализма

В сегодняшней жизни, к сожалению, практически не происходит ничего непредвиденного. неуправляемого, самопроизвольного. К сожалению — потому что квазитотальная законтролированность человеческого существования сводит к минимуму духовное измерение истории, превращает ее в часовой механизм рока. Естественно, с метафизической точки зрения этот контроль не более чем самообольщение; духовная реальность может в любой момент перечеркнуть, отменить весь механизм “общечеловеческой” мондиалистской цивилизации, налаженные с такой дьявольской тщательностью ( “увести это творение и привести другое” — Коран)... Тщета контроля время от времени проявляется в сбоях, накладках, просчетах, ярчайший пример чего дает рождение Исламской Республики Иран.

Надо признать, однако, что в повседневной политике этот пример исключителен. Во всяком случае, ничего непредсказуемого и неконтролируемого не происходит в процессе перестройки в СССР, при том что она — математически выверенное и заданное еще в начале советского режима событие. Естественно, люди, погруженные в поток непосредственной жизни, воспринимают происходящее как хаос, возникший вследствие ошибок управления, или злонамеренный подрыв самих собой разумеющихся ориентиров, ценностей; люди, в той или иной мере приверженные идолопоклонству, никак не могут взять в толк: все, что только может быть в принципе разрушено, обязательно будет разрушено, ибо что-что, а негативная возможность должна реализовываться сполна. И дело, естественно, не в пессимизме, не в “субъективном подходе”, дело в осуществлении фундаментального принципа метафизики: “У Абсолюта нет ничего равного Ему”. Надо просто иметь в виду, что свойства неуничтожимости, неувядаемости, самодостаточности присущи только Абсолюту.

Империи рушатся, величайшие из них стали прахом, и об их историческом существовании осведомлены далеко не все ныне живущие потомки их былых подданых. Вопрос в том, рушится ли в данный момент советская империя, присутствуем ли мы при ее конце? Быть ей или не быть — сегодня, как и в 1917 году, решают не населяющие ее народы, а правящие круги мира.

Заинтересованны ли они в окончательном распаде государственного образования, занимающего шестую часть суши? Будем логичными: нельзя отменить конкретные структуры региональной власти, не поставив на их место всемирную структуру, которая немедленно и повсюду взяла бы на себя функции упраздненных “суверенитетов” Ни ООН, ни Бильдербергский клуб, ни трехсторонняя комиссия технически не приспособлены играть роль исполнительной власти. Кроме того, нельзя отменить одну региональную силу, сохранив другую. Иными словами, нельзя упразднить в качестве империи СССР и не упразднить при этом в том же качестве США. Разумеется, и до этого дело дойдет, и, возможно, скоро, ибо было бы ошибкой отождествлять американский (как и любой другой) империализм с мондиализмом: США — лишь инструмент последнего, обреченный, как и всякий инструмент. Но именно сегодня о демонтаже американской государственности вопрос не стоит. Значит, он не может стоять и в отношении советской, ибо это два неразрывно связанные, взаимодополняющие компонента мирового контроля.

Существует еще немало политологов, которые мыслят в категориях именно империализма, империалистических интересов, считая их последней инстанцией в определении геополитики. С этой точки зрения расчленение, захват, физическая оккупация, прямое администрирование контролируемых пространств выглядят как вполне адекватные цели, которые могут ставить перед собой хищнически ориентированные государства, в том числе и в отношении России. Но дело в том, что реальные интересы международного истеблишмента (настоящей последней инстанции в принятии глобальных решений) не только транснациональны, они трансимпериалистичны, эти интересы не совпадают с хищническими интересами кого бы то ни было. А как же, можно спросить, интересы тех самых транснациональных монополий, гораздых грабить сырье и контролировать рынки сбыта? Увы, эта ситуация тоже в значительной мере уходит в прошлое. Сейчас мир стоит на пороге того, что сам рынок в его привычном понимании превратится в экономический архаизм. Господствующий капитал (а господствующим сейчас является только ростовщический) все меньше заинтересован не только в том, чтобы скупать, но даже и в том, чтобы продавать. Приоритеты политэкономии недавнего прошлого теряют силы.

Можно быть уверенным в том, что громадные пространства Северной Евразии по-прежнему предпочтительнее сохранять под эгидой автохтонного суверенитета: это чрезвычайно сберегает силы и средства и — что намного важнее — гарантирует стабильность. Кроме того, нельзя забывать о такой пусть второстепенной, но все же имеющей свой вес детали: на территории, подлежащей непосредственному контролю, приходится создавать соответствующую инфраструктуру (которая далеко не сводится к своему материальному воплощению!). Это означает делегировать данной территории ряд очень специфических возможностей, даже некоторых полномочий. Так, Индия не смогла бы сегодня стать региональной минисверхдержавой, если бы не получила определенную инфраструктуру от английской администрации. Но полномочия, связанные с этой инфраструктурой, англичане смогли доверить только Индийскому национальному конгрессу, партии, созданной британской “Интеллидженс сервис” в 1881 году в перспективе независимости, полученной три поколения спустя! Кажется невероятным? А разве в конструкцию Союза 70 лет назад не закладывались параметры, функциональный смысл которых становится ясен только теперь?

Статус, отводимый мировым контролем России ближайшего будущего, в чем-то напоминает бразильский (не случайно во время перестройки резко активизировались советско-бразильские контакты). Бразилия является ведущей державой южноамериканского континента, России отводится место ведущей державы азиатского. У России есть Сибирь, у Бразилии — нечто аналогичное, так сказать “Сибирь Южного полушария”. И то и другое — Сибирь и Амазонская сельва — регионы хищнической эксплуатации и экологического бедствия. Кроме того, этнический автохтонный субстрат Северной Евразии и Южной Америки родствен. Россию мондиализм принуждает разоружиться, — Бразилия только что под давлением мирового контроля отказалась от собственной ядерной программы. И та и другая получают в свое ведение полицейское курирование регионов, объявленных “второстепенными”. В прошлом у обеих стран — свержение монархии, гражданские войны, крестьянская партизанщина, жестокие диктаторские режимы в одно и то же время (Варгас, президент в 1930—45 и 1950—54 гг., покончил самоубийством перед лицом растущего кризиса в стране). Даже перестройки в России и Бразилии начались одновременно: в 1985 г. завершилось 20-летнее правление военной хунты, начавшееся, кстати, одновременно с брежневской эпохой.

Конечно, до недавнего времени СССР сравнивался с США, представляя собой как бы их альтернативный аналог, но это время прошло. Все же сравнение с Бразилией условно: существенно большая значимость России заложена, во-первых, в ее центральной географической позиции в Восточном полушарии, во-вторых — в исторической миссии.

 

¹ “Измена” разведчиков, переходящих на сторону противника, на самом деле является одной из старейших форм делового сотрудничества между соперничающими разведцентрами, составляющими интернациональный “джентльменский клуб”. Но это отдельная тема.

² В 1990 году СССР вывез товаров на общую сумму $102 млрд (примерно четверть американского и германского экспортов).

³ Таким образом, мир 60—80-х гг. был остроумно организованным механизмом, где Запад сбывал остаточный продукт соцлагерю, а тот, в свою очередь, уже свой остаточный продукт “третьему миру”. Такая система сознательно поддерживалась заинтересованными сторонами через искусственное завышение цен на западную продукцию и занижение на советскую. В начале 80-х за стоимость одного американского танка можно было приобрести три советских.

⁴ Даже андроповские массовые облавы на граждан в банях и кинотеатрах были встречены либо с циничным безразличием, либо с одобрением. Конформизм не имел границ.

⁵ Le fameux adage gorbatchenen, prononce en patois de son region natale dont l’imitation est devenu le “gag” tres repandu.

⁶ Заместитель Председателя Верховного Совета Белоруссии предложил Горбачеву признаться, что он не знает, как быть дальше.

⁷ При массивной поддержке СССР и Запада.

⁸ “Из рукава иракского правительства высовывается американистский кулак” (аятолла Хомейни).

⁹ В этом ряду стоит загадочный захват аргентинцами Фолклендов, очень напоминающий кувейтскую операцию Ирака. Антисионистский режим был явно поощрен из “хорошо дезинформирующих источников”. Разгром Аргентины политически ставил регион “на место”; он бесспорно проявился в отказе Бразилии от собственной ядерной программы... Кажется, что всех “зайцев”, убиваемых в такого рода акциях, и не сосчитать. Достаточно сказать, что до Фолклендов Латинская Америка, в том числе ее промышленный авангард, могла быть союзником в противостоянии мировому истеблишменту, после Фолклендов эта возможность была хирургически устранена.

¹⁰ Получается, что вроде бы только ныне благополучно перемершие “геронтократы”. Сама идея, что не ворочавший языком, едва живой Брежнев может быть лично автором акции в принципе эсхатологического значения, работающей на создание нового мирового порядка, показывает, что банальность не стыдится быть абсурдной.

¹¹ От французского mondial — мировой мондиализм подразумевает установление единой планетарной цивилизации с универсальной системой социального, политического и полицейского контроля.

¹² В этом один из секретов парадоксальной популярности Сталина у мировой левой общественности: само превращение очевидной автохтоннсти в фактор классического мондиализма воспринималось, как поразительное чудо с огромным положительным потенциалом на будущее.

¹³ Когда Генеральным секретарем стал Андропов, реакция Запада, несмотря на правозащитную критику этой креатуры, была в целом благожелательной и в чем-то напоминала реакцию на Горбачева. Диссиденты тогда возмущались: “В каком еще государстве возможно, чтобы начальник секретной полиции стал главой государства?!” Да в Америке, где директор ЦРУ Буш, мондиалист и член трехсторонней комиссии, стал президентом!

¹⁴ Как известно, “охранка” в значительной степени руководила террористической деятельностью революционеров; многие видные террористы были ее агентами, включая, например, Богрова, убийцу Столыпина. Вообще, нет такой революционной конспирации, которая не была бы на ладони у полиции; стало быть, любой удавшийся переворот предполагает соучастие правоохранительных органов, что блестяще продемонстрировано в Чехословакии, ГДР и нагляднее всего в Румынии.

¹⁵ Та самая “организация профессиональных революционеров”. Вообще, субверсия не может не иметь цеховую, “кастовую” в ремесленно-профессиональном смысле природу. В ряде случаев — наследственную преемственность. Если подумать, кастовая, династическая преемственность революции неизмеримо фундаментальнее, чем бесспорный “цеховизм” спецслужб. См. поучительный, хотя и тяжеловесный труд К. Каутского “История социализма”: Т. 1. От Платона до анабаптистов; т. 2. От анабаптистов до современного рабочего движения. Пг., 1918.

¹⁶ В контексте изучения мондиализма очевидно, что субверсия в самом широком смысле есть особая форма социального контроля. Сюда кроме политической борьбы следует относить и разнообразный мир организованной преступности.

¹⁷ Совершенно тот же сценарий разыгрывался в 1789 году. Тогдашний Кирилл — Филипп Эгалитэ.

¹⁸ В 1917 г. в ЧК было 500 сотрудников, в 1918 — 120 тысяч! Не будь за ними профессиональных организаторов с опытом оперативной работы, эти 120 тысяч были бы сами источником дезорганизации и нестабильности для режима. Для ясности представим 120 тысяч дилетантов, принявшихся за террор!

¹⁹ Тогда понятна и мгновенная моральная капитуляция Савинкова перед чекистами, раскаяние, призыв “разоружаться” к соратникам, поразительно легкий (по бльшевистским меркам) приговор со ссылкой на прошлые революционные (эсеровские!) заслуги. Ну а в конце, конечно, самоубийство... И художественная, весьма назойливая (через роман и телефильм) популяризация версии, строго противоположной действительно имевшему место.

²⁰ Одной из таких возможностей следует считать деколонизацию и создание “третьего мира”, в отношении чего планы разрабатывались с 80-х годов прошлого века.

²¹ За арабским национализмом стоят англо-американцы; за арабским коммунизмом — выходцы из России. Иорданскую, сирийскую, иракскую, ливанскую партии организовали лица, родившиеся в Виленской, Ровенской и тому подобных губерниях Привислянского края!

²² “Быть невольным орудием” не означает, что у данного народа нет мондиалистских претензий. Мессианство, скажем, всемирно-революционного пролетарского толка, это самый что ни на есть мондиализм, только в его “иллюзорной” эсхатологически-несостоятельной версии. Стать добровольным сознательным мондиалистом — это отказаться от явно религиозного аспекта мирового мифа, перейти на позицию общечеловеческого, в котором исключается мистика конкретных сущностей, конкретных “коллективных бессознательных”. Отказаться от своего человеческого в пользу общечеловеческого — это и значит, с точки зрения мондиалиста, цивилизоваться. Мондиализм требует психологического разоружения всех автохтонов, подчеркнуто не делая разницы между профанами и традиционалистами.

²³ Ленин считал, что в будущем сохранятся два планетарных языка: английский и, возможно, русский.

²⁴ “Заскорузлость”, “медвежий угол” — выражения, часто использовавшиеся Лениным, который являет пример врожденного органического мондиалиста “снизу” (пролетарский мондиализм).

²⁵ Война с Германией парадоксально подкрепила тезис о “противостоянии” и “окружении”. При этом как-то прошло мимо внимания то, что СССР участвовал в мировом фронте против континентальной Европы и что в действительности как раз Германия была “в окружении”.

²⁶ Не будем упускать из виду, что до самого конца Романовых большевики были далеко не в гуще событий, проще говоря не в курсе происходящего (пресловутое узнавание Лениным о Февральской революции из газет). Историю как бы делали большие (не большевики!). Внезапно “большие” полетели на свалку этой истории, и в центре оказались вчерашние маргиналы, клянчившие сотню франков на никому не известные эмигрантские листки. Даже у диссидентов хрущевского времени было несравненно больше размаха, средств, известности, политического веса!

²⁷ Возьмем, к примеру, знаменитую интервенцию 14-ти держав. Против 5 млн штыков Троцкого батальон англичан в Архангельске и 3000 французов в Одессе? Кому не ясно, что 14 держав курировали ход гражданской войны, чтобы она, не дай Бог, не повела к какому-то непредсказуемому исходу. А притом всю гражданскую войну американцы содержали партию большевиков, ЧК и Красную Армию вместе с их семьями (6 млн взрослых и 4 млн детей кормила АРА с 1918 по 1922 г.).

²⁸ Мы здесь, естественно, касаемся лишь судеб профанизма, тех масс, что вовлечены в динамику кризиса “общечеловеческого”. Этот кризис — лишь эпизод в метафизическом сценарии традиции.

²⁹ Якобинцы интеллигентствовали, апеллировали не к субстанции или, к примеру, сразу к ничто как к последней правде, а к всеобщему разуму, великому существу (коллективному человечеству). За это их и вышвырнули с исторической сцены очень быстро, хотя они интеллектуально гораздо ближе к Бушу и Горбачеву, чем к Ленину. Не помогло им даже то, что они убили 10% французского народа, совсем неплохо даже по большевистским меркам.

³⁰ Причины, вынудившие партию избрать форму культа личности для реализации своих исторических задач, будут затронуты в следующей главе.

³¹ Наивны попытки защитить руководителей от издевательств: функции, которые они принимают на себя, заведомо исключают “гражданское достоинство”. К тому же закон, карающий “оскорбление величества” (Lese Majeste), связанный со священным таинством миропомазания, в применении к выборному главе профанического государства вносит лишь дополнительный абсурд в политическую жизнь.

³² Действительно, социал-дарвинистские и расистские представления были характерны для европейской социал-демократии в веке. Многие виднейшие деятели рабочего движения во Франции были антидрейфусарами, то есть, попросту говоря, юдофобами. Шведские социал-демократы отказались от некоторых расистских тезисов своей программы только в сороковые годы, после поражения Третьего рейха. Да и национал-социализм, первоначально связанный с консервативной революцией и так называемыми “немецкими большевиками”, вырос из совершенно реального рабочего движения.

³³ То, что мы здесь называем евразийской судьбой, — определенный потенциал низов, субстанциональный полюс человеческого коллектива — дремало в санкт-петербургский период империи. Эсхатологически мондиализм не может реализоваться, не разбудив и не исчерпав до дна все возможности региональной автохтонности; она должна выявиться как инструмент глобальной стратегии, вступить с этой стратегией в конфликт и проиграть. Евразийская автохтонность была запечатана, как джинн в имперской бутылке, Соломоновой печатью самодержавия. Это стало основной причиной, почему мондиализм приговорил к исторической свалке царский режим, который не только ему не противостоял, но даже служил верой и правдой.

³⁴ Вынужденная обусловленность в данном случае не означает, что эта солидарность внешняя и малоэффективная. Особенно мощный глубокий процесс взаимодействия прошел между советизированным дворянством и “деклассированными” бывшими партийцами из евреев. В результате возник подлинный еврейско-дворянский симбиоз как стержень диссидентской психоидеологии.

³⁵ Любопытно, что в Средней Азии потомки ходжей и баев, образовавшие поначалу верхушку республиканских компартий, опирающиеся на часть старой элиты, (“компрадорские партократии”, типичные для коммунистической интервенции в “третьем мире”), вернулись в власти после почти тридцатилетнего перерыва (с середины тридцатых по конец пятидесятых), “краснопалочники”, активные помощники советской власти из беднейших декхан, так и не смогли образовать правящую группу с наследственной преемственностью. Судя по некоторым наблюдениям, генетическая основа по крайней мере части этих “люмпен-декхан” восходит к древнейшему доиндоевропейскому населению региона, возможно родственному эламитам (дравидам).

Опыт смерти и основанная на этом опыте та или иная философия смерти — это изначальный критерий внутренней подлинности человека, его метафизического качества. Явный культ смерти, ее эстетизация, доходящая до одержимости, как это имело место в традициях ацтеков, Египта фараонов или европейской культуре барокко — не обязательно свидетельствуют о подлинном понимании того, что такое поистине есть смерть; ее реальная сущность скрыта по ту сторону декоративной атрибутики, черепов и скелетов с косами, своей избыточностью как бы заклинающей ужас. Вместе с тем непризнание ее как центрального факта, вытеснение мысли о ней за пределы бодрствующего сознания говорит о духовной ущербности еще более глубокой и безысходной. Обычный человек во все времена стремился избежать излишнего сосредоточения на этой теме, с другой стороны, memento mori — помни о смерти — было девизом духовных элит (к которым в Европе средневековья и раннего Возрождения бесспорно относилось и так называемое “оперативное масонство”).

Сегодняшний мир в его доминирующем западном, точнее американском, обличье представляет собой в духовном плане исторически беспрецедентную смесь инфантильного, диснейлендовского оптимизма и неизбывной параноидальной тревоги. Исход Второй мировой войны положил конец Европе как центру мирового порядка. На целых два поколения мир вступил в эпоху карнавала, переоценки ценностей снизу, легализованной анархии. Любая норма, догмат, жесткость, дисциплина, наконец, просто упорядоченный смысл были признаны “отрыжками” тоталитаризма, если не прямо фашизма. Жан Поль Сартр лично защищал городских партизан-террористов. Биполярный мир, холодная война только питали своей энергией этот праздник, начинавшийся на руинах разгромленных европейских столиц. Сегодня он кончился вместе с биполярностью. Мы живем в посткарнавальную эпоху. Рождается новая норма, новая догматика, разномастная, абсурдная, лубочная, пытающаяся спрятать свою истерическую паучью агрессивность за либеральными улыбками телекомментаторов. Рождается — уже родился! — новый посткаранвальный тоталитаризм со всемирными амбициями, имя которому — “Нью эйдж”. У этого тоталитаризма, естественно, есть своя догматическая философия смерти. В ней узаконены все мыслимые ошибки, недомыслия, отклонения, “испорченные телефоны” бесконечных межконфессиональных диалогов, и построена эта философия на вере в перевоплощение душ.
Идея “перевоплощения” — возвращение души умершего на Землю через рождение живого существа, именуемая на жаргоне неоспиритуалистов “реинкарнацией”, претендует на укорененность в древних традициях. В европейский интеллектуальный обиход эту идею запустил сентиментальный немецкий драматург XVIII века Вольфганг Лессинг. Как социалист и один из первых неоспиритуалистов нового Запада, он оказал большое влияние на французских энциклопедистов, соединявших наружный рационализм со скрытой космистской “мистикой”. Все они, как правило, были спиритами, верили в реинкарнацию (именно Фурье “подарил” это слово официальному основоположнику французского спиритизма Карлу дю Прелю) и даже объясняли умственное и душевное неравенство людей разным количеством испытанных смертей и рождений, благодаря чему “менее опытные” души стоят ниже по шкале спиритической эволюции. (Стоит заметить, что механический рационализм, сталкиваясь с такими “чудесами”, как неодинаковость двух разных объектов (!), прибегает для их “объяснения” к совершенно иррациональным трюкам.)

Подлинная духовная Традиция, основанная на передаче сквозь историческое время надчеловеческого знания, никогда и нигде не допускала подобного абсурда. Невозможность реинкарнации очевидно следует из того, что безгранична Универсальная Возможность, неисчерпаема конкретика всех ее реализаций. Повтор рождения одного и того же существа в одних и тех же (земных) условиях так же немыслим, как повторение одного и того же числа на оси числового ряда. Такой повтор, если бы он состоялся всего лишь единственный раз в одной точке “Большого Космоса”, означал бы необратимое схлопывание  в ничто всей реальности.

Идея “реинкарнации”, подхваченная профанами в эпоху торжества материализма, представляет собой отголосок двух других идей, действительно имеющих место в Традиции, но совершенно не понятых европейцами Нового времени. Одна из них — доктрина метампсихоза, известная по греческим источникам и связываемая обычно с именем Пифагора. Популярна переданная Диогеном Лаэртским история о том, как Пифагор заметил знакомому, пнувшему по дороге приблудную собачонку: “Ты только что ударил своего деда”. В учении о метампсихозе речь идет о миграции психических элементов, составляющих тонкое поле (психическую оболочку) Земли, в котором участвуют все существа, проявившиеся в земных условиях. Это практически аналогично миграции физических веществ, переходящих из одних тел в другие, и точно так же не имеет отношения к реальной неделимой природе обладателей этих тел.

Другой — гораздо более сложной и в силу этого еще менее понятной концепцией является трансмиграция, особенно подробно разработанная в индуизме. Она в некотором смысле представляет антитезу, так сказать, полярное дополнение к учению о метампсихозе. Трансмиграция — это переход духовной (эйдетической) сущности умершего на другой план космического проявления, иными словами — за пределы пространственно-временного континуума, который мы называем “вселенной” и который на самом деле является лишь одной из бесчисленных ступеней в лестнице миров — действительно “Большом Космосе”.

В этой связи необходимо оговорить, что все упоминания о перевоплощениях, носящие порой довольно красочный и экзотический характер, встречающиеся в традиционной восточной литературе, особенно в даосских и конфуцианских источниках, имеют чисто символическую природу и никогда буквально не воспринимались теми, кому они были адресованы. Это, кстати, еще одно довольно важное обстоятельство: традиционная литература всегда адресна, обращается к строго определенной аудитории посредством понятного лишь ей языка, поэтому рассмотрение этих текстов с позиций некой “общемировой культуры” заведомо лишает их того смысла, ради которого они были написаны.

Итак, реинкарнация — неразборчивое эхо доктрин, основанных на реальном знании и потому чрезмерно “радикальных” для профанического сознания. Но этим однако не исчерпывается проблема компилятивной и полузнайской философии “Нью Эйдж”.
Как не парадоксально, неоспиритуалистическую теорию перевоплощения и традиционные учения древних греков и индуистов связывает одна внешне сходная черта. Ни тут, ни там не идет речи о реальной смерти. И метампсихоз, и — в гораздо большей и обоснованной степени — трансмиграция рассматривают смерть как момент перехода их одного состояния в другое; неоспиритуалистическое перевоплощение предполагает постоянное возвращение на один и тот же план существования. В обоих случаях подлинно реальным оказывается момент проявления, жизнь. И для посвященных, и для профанов смерть есть лишь пустая пауза между проявлениями одного и того же существа. Разница между неоспиритуалистами и традиционалистами в том, что первые — профаны, воюющие с собственным духовным наследием, — стараются заклясть и саму идею реальной смерти, открывшейся западному человеку через христианство, в то время как вторые — греки, индусы, да и адепты любых других традиций, основанных не на божественном откровении, а на метафизическом созерцании, — о смерти вообще не говорят. Эти традиции знают все (и под разными углами зрения) — об объекте и объектах, — но они не знают и не могут знать ничего о трансобъективной реальности (“Субъекте”), выражением которой является реальная смерть. Источником знания о трансобъективном может быть только откровение Субъекта о Самом Себе. В этом откровении обнаруживается, что истинное существо живущего непосредственно связано с его смертью, которая имеет безусловный характер. Все, что остается после смерти, распадается, мигрирует, меняет план проявления, будь это “Дух”, психическая оболочка или физическое тело, это не имеет прямого отношения к тому, кто жил и умер; его жизнь в тот момент, пока она длились, была уникальным и неповторимым моментом “здесь и теперь”. Его смерть — оборотная сторона этого момента — есть абсолютное “нигде и никогда”. Только Бог, Единственный, Кто не умирает, может совершить это последнее тотальное чудо: воскресить умерших в их собственном теле, совершить этот невозможный возврат и тем самым навсегда победить неисчерпаемость внешней тьмы.

Оценив должным образом сокровенную доктрину смерти как стержень богооткровенного авраамического единобожия можно понять и то, какие силы формируют инфернальный оптимизм сегодняшней цивилизации заката; ибо агрессия наступившего режима “Нью Эйдж” — эры антихриста — направлена против завета со своим Господом, заключенным на могилой “ветхого Адама”.