перевод с франц. Наталии Дульневой

Вступление

Под конец XIII века, через пятьдесят лет после Монсегюра, после того, как родилось несколько поколений, переживших систематические преследования (крестовый поход, Инквизиция), в контексте великих геополитических потрясений, приведших к подчинению Лангедока монархическим порядкам, катаризм, казалось, умирал в Окситании.

Первое десятилетие XIV века ознаменовалось, однако, ослепительным обновлением катарской веры от Пиренеев до нижнего Кверси. В этом последнем пробуждении ереси, среди маленькой группы решительных Добрых Людей, собравшихся вокруг Пейре Отье, бывшего нотариуса графа де Фуа, одну из первых скрипок играл Добрый Человек Пейре Раймонд Сартр, родом из Сен-Папуль, больше известный под монашеским именем Пейре Раймонд из Сен-Папуль.

Близкий к самому Пейре Отье и часто бывший его товарищем, Пейре Раймонд самоотверженно посвятил себя призванию апостольского служения как Добрый Человек, в самое ужасное время, когда против подпольной Церкви были спущены с цепи безжалостные полицейские ищейки, работающие рука об руку – доминиканские инквизиторы Каркассона и Тулузы, Жоффре д’Абли и Бернард Ги.

Мы просто попытаемся здесь пойти по забытым следам этого сына парадоксального, одновременно еретического и очень католического аббатского города в самый разгар последней зимы катаризма.


I. Инквизиция в Лаурагэ

На протяжении долгой, бурной и трагической истории Окситании XIII века, Сен-Папуль находился в привилегированной ситуации: бургаду, выросшую вокруг древнего аббатства, защищала, или, как минимум, поддерживала в ней порядок, рука бенедиктинского аббата, хранителя и цитадели ортодоксии. Потому она, казалось, избежала несчастий своего времени, находясь вне великого театра событий, касавшихся ереси и репрессий против нее. Когда крестовый поход против альбигойцев опустошал соседние деревни между Лаурагэ и Монтань Нуар (костер в Кассес, май 1211 г., битва при Сен-Мартен-Лаланде, сентябрь 1211 г., массовое убийство в Лабеседе, весна 1227 г.), Сен-Папуль обходили стороной. Когда Инквизиция систематически прочесывала города и веси Лаурагэ, начиная с 1240 г., религиозный трибунал миновал Сен-Папуль, словно бы считая его вне всяких подозрений. И только под самый конец истории окситанского катаризма, в начале XIV века – незадолго до того, как там было образовано епископство – Сен-Папуль попал в Историю.


II. Еретик родом из Сен-Папуль

Достаточно парадоксальным выглядит то, что один из последних подпольных Добрых Людей, деятель последней зимы катаризма, был родом из Сен-Папуль, такого католического Сен-Папуль, которое, как считалось, на протяжении XIII века оставалось консервативным и ортодоксальным в самом сердце Лаурагэ – региона бывшего в наивысшей степени и основательно еретическим. Поскольку никакого еретического присутствия на улицах Сен-Папуль в то время, когда катаризм был наиболее распространенным и влиятельным не ощущалось, логично было бы предположить, что через два поколения после Монсегюра, когда катаризм повсеместно умирал, в Сен-Папуль он должен был полностью отсутствовать. А было совсем наоборот. Архивы Инквизиции XIV века – фрагменты следственных дел Жоффре д’Абли в графстве Фуа в 1308-1309 гг., книга приговоров Бернарда Ги (1307-1323), и реестр Жака Фурнье, епископа Памье (1318-1325), подробно информирующие нас о последнем взлете катаризма, не просто сообщают об активности известного Доброго Человека, называемого Пейре Раймонд из Сен-Папуль, но и доводят до нашего сведения имена как минимум трех местных семей, «зараженных» ересью: Сартр (родственники Доброго Человека Пейре Раймонда: его брат Бертран Сартр и сестра Раймонда Баррьер), Понсенк (в лице двух сестер, Гильельмы и Визиады) и Одрик (Пейрона, дочь покойного Гийома).

Если в 1300 г., после столетия преследований, катаризм явно находится на стадии исчезновения, а не роста, то можно предположить, что в Сен-Папуль, как и в других местах, жили остатки еретических родов: и если катарские семьи упоминаются в Сен-Папуль в начале XIV века, то это значит, что во времена до преследований, катаризм не мог полностью там отсутствовать. Конечно, под пристальным взором аббатов, он никогда не достигал там той плотности и динамизма, известной на примере соседних населенных пунктов Лаурагэ, как Лабеседе, Сен-Мартен-Лаланде, Водреуй или Ле Кассес, все владельцы и совладельцы которых были верующими, а еретические монахи, или Добрые Мужчины и Добрые Женщины разгуливали средь бела дня и у всех на глазах вели свою посвященную Богу жизнь в общинных домах. Как и в больших епископских городах – Нарбонне, Каркассоне, Альби, Тулузе – катаризм, разумеется, существовал в аббатской бургаде Сен-Папуль неявно, но не стоит думать, что его там вообще не было: его жители, подданные аббата, были как минимум соседями, родственниками, кузенами, друзьями или приятелями жителей соседних сеньоральных castra, где Добрые Люди публично проповедовали. Держу пари, что попытка освободить катарского диакона из застенков аббатства в 1241 г. не состоялась бы без наличия местных помощников. Под носом аббата и инквизиторов.

Очень красноречивые параллели также можно провести с извивами еретической социологии соседней деревни Верден-Лаурагэ. В 1245 г. всё население Верден, свидетельствовавшее перед инквизитором Бернардом де Ко, массово и солидарно заявило, что ничего не знает о ереси [1]. Ни одной трещины в объединенном фронте ереси сделать не удалось, ни одного дела не было заведено, потому что никто ни на кого не донес. Однако через два поколения, приговоры инквизитора Бернарда Ги вскрыли в Верден один из наиболее активных очагов катарского сопротивления начала XIV века – что и выявляет эту коллективную ложь 1245 г. Отсутствие подозрений инквизиторов середины XIII века относительно населения Сен-Папуль, скорее всего, означало, что инквизиторы куртуазно не вмешивались в юрисдикцию аббата Сен-Папуль, оставляя ему борьбу против ереси, и вовсе не является доказательством того, что какая-то часть деревни не могла быть тайно на стороне ереси. Потому в общем не стоит удивляться тому, что один из сыновей этой аббатской бургады участвовал в последнем сопротивлении катарской Церкви, а многие ее жители в XIV столетии стали жертвами Инквизиции. К тому же, окружающие деревни так и оставались интенсивно катарскими, как показывает пример Верден-Лаурагэ. В этом контексте в последние десятилетия XIII века вполне могло родиться и развиться еретическое призвание Пейре Раймонда Сартра, называемого Пейре Раймонд из Сен-Папуль.

История, которую мы попытаемся вместе приоткрыть, восстановлена из архивов Инквизиции. Ее реестры, хотя и чрезвычайно фрагментарные, говорят нам о том, что в 1290-х гг. существовала налаженная сеть подпольных проводников между Лаурагэ и Италией, где особое место занимал Верден. В эту отчаянную эмиграцию к Церкви в изгнании беспорядочно стремились катарские верующие, достигшие определенного возраста, озабоченные спасением своей души и получением счастливого конца из рук Добрых Людей; молодые скомпрометированные верующие, бросившие всё на родине и решившие зажить новой жизнью, далеко от преследователей; целые семьи, осиротевшие без Добрых Людей и стремившиеся к святости. Почти все известные нам проводники родом из Верден; среди наиболее активных были Гийом Фалькет, Пейре Бернье, Сердана Форе.

Но эти подпольные паломничества могли скрывать и религиозное призвание. Некоторые отправлялись в Италию, чтобы получить из рук иерархии своей Церкви в изгнании, просвещение и посвящение consolament. Так было и в случае с Пейре Раймондом Сартром, из Сен-Папуль.


III. Миссия Доброго Человека Пейре Раймонда из Сен-Папуль

Из показаний его сестры, Раймонды, жены Мартина Баррьер, из Сен-Папуль, допрошенной в июле 1307 г. инквизитором Тулузы Бернардом Ги[2], следует, что шестнадцать лет назад Пейре Раймонд оставил родину и подался в Италию. Это позволяет датировать его знаменательное путешествие 1290-1291 гг. Кроме сестры Раймонды, у Пейре Раймонда был еще как минимум один брат, Бертран Сартр, тоже совершивший путешествие в Италию[3]: вполне правдоподобно, что оба брата отправились вместе, или по крайней мере, Бертран сопровождал Пейре Раймонда. Бертран первым вернулся домой, а Пейре Раймонд – только через десять лет, зимой 1299-1300 г., и уже в качестве Доброго Человека. Ни о нем, ни о его семье мы больше ничего не знаем. Были ли они крестьянами? ремесленниками? бедными или зажиточными? Нет никаких указаний об этом. Фамилия Сартр (Sartor) означает «портной», но в конце XIII столетия это уже не означало семейной профессии, а просто указание на факт, что несколькими поколениями ранее предки были портными. Единственная, но довольно значительная деталь, которую мы знаем о личности Пейре Раймонда Сартра, так это то, что он был красивым мужчиной: quendam pulchrum hominem. Так свидетельствует Пейре Бертран, ткач из Кассес, встретивший его в 1301 г. [4]

В Италии, куда около 1291 г. прибыли беглецы из Сен-Папуль, Пейре Раймонд и Бертран, они обнаружили, что окситанская Церковь в изгнании, окруженная небольшими общинами верующих, чувствует себя сравнительно неплохо. В конце столетия остатки катарской иерархии находились в Ломбардии и на Сицилии. Ломбардия представляла собой первый этап, сравнительно легко доступный для окситанских мигрантов, а Сицилия нечто вроде убежища. Фактически, после решительной победы сторонников папы (гвельфов) над сторонниками императора (гибеллинами) в 1268 году, благодаря интервенции Карла Анжуйского, Инквизиция неотвратимо набросила свои следственные сети на Ломбардию, как и на весь Апенинский полуостров. Исключением был только остров Сицилия, отнятый у анжуйцев Неаполя, союзников папы, арагонской династией, связанной с последними наследниками императора Фридриха и склонной к гибеллинским взглядам.

Возможно, это было причиной, по которой там смог жить последний иерарх Церкви Добрых Христиан Окситании.

Его звали Раймонд Изарн, и в инквизиторских архивах его называли «старшим диаконом» или «старшим еретиком», и его престол был на Сицилии. [5] Очевиднее всего, он был последним известным окситанским катарским епископом. В своем убежище на Сицилии иерарх жил вместе с двумя другими Добрыми Людьми, Раймондом Местр и Гийомом Саллес, о которых мы больше ничего не знаем. Интересно, что в том же безопасном месте существовала и подобная микрообщина Добрых Женщин – их тоже, по-видимому, было две или три.

Возможно, Пейре Раймонд Сартр совершил путешествие на Сицилию, чтобы получить обучение и крещение из рук епископа Раймонда Изарна? Через несколько лет, став Добрым Человеком под монашеским именем Пейре Раймонд из Сен-Папуль, он жил в Кунео, в Ломбардии, в обществе другого катарского монаха, родом из Монтегут, в Лаурагэ, Берната Одуэ, который, скорее всего, был диаконом Церкви. Добрый Человек Пейре Раймонд, таким образом, был soci, ритуальным компаньоном диакона. Рядом с ними, в свете Добра, жила небольшая община верующих из Окситании – но Бертрана Сартра, брата Пейре Раймонда, кажется, там не было: он уже вернулся в Лаурагэ. Этот конкретный пример Доброго Человека Пейре Раймонда дает нам возможность уточнить способ присвоения монашеского имени катарским служителем: принимая обеты, они часто оставляли только свое имя, данное им при рождении и прибавляли к нему имя места происхождения. Потому так и хочется сказать: «Пейре Раймонд Сартр, монашеское имя брат Пейре Раймонд из Сен-Папуль». Бывший аристократ Амиель д’Отерив, родом из Перль, в Сабартес, стал Добрым Человеком Амиелем из Перль; бывший ткач Андрю Тавернье, по кличке Праде Тавернье, родом из Праде д’Айю, получил монашеское имя Андрю из Праде; ученый Фелип Талайрак, из castrum Кустаусса, в Разес, принял имя Фелипа из Кустаусса, и так далее. Разумеется, удивительным образом только случайно в формулировках реестров свидетельств перед Инквизицией сохранились редкие остатки таких благочестивых имен, произносимых верующими.

Зимой 1296-1297 гг. в Кунео прибыли двое новых именитых иммигрантов, ведомых рвением и призванием: двое нотариусов из Акса, высокогорной долины Арьежа, Пейре Отье и его брат Гийом. Это были знаменитые люди, принадлежавшие к настоящей катарской интеллигенции, которая, благодаря защите графской династии, еще благоденствовала в обществе графства Фуа. Двое нотариусов были крещены как Добрые Люди, по-видимому, диаконом Бернатом Одуэ где-то около 1298 года. Это были явно личности с характером. Пейре Отье в 1299 году возглавил великое возвращение Добрых Людей в Окситанию. Вместе с ним были его брат Гийом и Пейре Раймонд из Сен-Папуль; Андрю из Праде и Амиель из Перль последовали за ними чуть позже. Бернат Одуэ остался в Кунео, в ломбардском убежище, в обществе своего племянника Матью Герма, который тоже стал Добрым Человеком.

Затея с великим возвращением, целью которой было вновь раздуть катарскую веру, практически уничтоженную на родине, была чрезвычайно рискованной. Конечно, в ней следует видеть глубокую веру и огромное мужество со стороны Добрых Людей – и не в последнюю очередь Пейре Раймонда из Сен-Папуль, как и плоды силы личной убедительности Пейре Отье. Но это решение также было результатом некоторых «стратегических» рефлексий. Даже если сегодня, глядя из нашего времени, мы можем сказать, что эта попытка была обречена на провал, сам этот период фактически мог выглядеть довольно благоприятным. Начиная с 1285 года, инквизиторская институция утрачивала свою силу в Окситании: ненавидимая за свои злоупотребления, вызывающая народные беспорядки, презираемая элитой, которая постоянно обращалась к королю с жалобами на нее. В 1299 г. жители Каркассона, Альби и Лиму, поощряемые францисканцем-спиритуалом Бернатом Делисье, подняли восстание, вошедшее в историю под названием «Каркассонское безумие», и докатившееся почти до Тулузы. Посланцы короля приняли сторону народа против доминиканских инквизиторов. Можно сказать, что до восстановления власти инквизиторов в 1305 г., катарские проповедники пользовались относительным спокойствием от преследований в Окситании. Таким образом, эта попытка была не полностью безумной.

[1] Следствие в Верден-Лаурагэ, Тулуза, Ms 609, f 71a.

[2]Сulpa Раймонды Баррьер. Приговоры Бернарда Ги. Изд. Philip a Limborch. Historia Inquisitionis, vol. 2, Аmsterdam, 1702, р. 108.

[3]Сulpa Бертрана Сартра из Сен-Папуль, беглеца из-за ереси, in ibid., p. 258.

[4]Сulpa Пейре Бертрана, ткача из Кассес, in ibid., p. 185.

[5]Сulpaе Гийома Фалькета и Раймонда из Верден, in ibid., pр. 13-15.


Но дерзость этого предприятия была также, и особенно плодом абсолютного метафизического императива. Окситанский катаризм был поставлен здесь на карту: по всей стране, в течение столетия преследований, когда Добрых Людей массово уничтожали, осиротевшие верующие были еще довольно многочисленны. Настало время наново сеять и оживлять веру, наново упрочить Церковь и умножать призвание. Потому что только вновь начав увеличивать количество пастырей, Церковь – «истинная Церковь Христова» - могла получить шанс на выживание, чтобы исполнять свою роль проповеди Евангелия в этом мире и приведения душ к Спасению Божьему. Для верующих и Добрых Людей Церковь не могла умереть. Она являлась в этом мире, князем которого был Сатана, вратами, открытыми к Христу, к Царствию Божьему. Миссия Добрых Христиан была вписана в промысел Божий.

Зимой 1299-1300 гг., смешавшись с толпой пилигримов, устремившихся в Рим и обратно на празднование Юбилея, трое Добрых Людей, покинувших Ломбардию – Пейре, Гийом и Пейре Раймонд - прибыли в Окситанию. Тогда они разделились: Пейре Отье вначале остался в Тулузе, чтобы установить нужные контакты и положить на депозит у менялы Узальгуйе деньги, предназначенные для поддержки подпольных действий. В это время Гийом Отье и Пейре Раймонд из Сен-Папуль пробираются в высокогорное графство Фуа, где попадают в естественно благоприятное окружение. До весны 1300 года они прячутся в Жюнак, на выходе долины Викдессус, у главного кузнеца Пейре Марти, который предоставил им убежище в своей голубятне. Сразу же они устанавливают контакты с местными верующими, среди которых есть довольно значительные личности, как сеньоры де Жюнак и де Рабат, Гийом Байарт, судья Сабартес и кастелян Тараскона для графа Роже Берната III де Фуа.

Весной 1300 г. Пейре Отье тоже появляется в графстве Фуа, а вскоре за ним следуют Амиель из Перль и Андрю из Праде. Имея корни в Сабартес, где катаризм располагал еще реальной опорой, легче было организовать миссию реконкисты. Маленькими группами по двое-трое Добрых Людей, проповедников и неутомимых ходоков, ведомых верными проводниками, прятавшимися в домах преданных верующих, они обошли всю огромную «окситанскую страну катаров» от хребтов Пиренеев до Центрального Массива: Сабартес, Разес, Фенуийидес, Тулузэ, Лаурагэ, Нижнее Альбижуа, вплоть до Нижнего Керси. События развивались с чрезвычайным динамизмом. Инквизиторские источники, подающие сотни и сотни имён верующих и подпольных церемоний, к сожалению, имеют большие лакуны и очень бедны на элементы, по которым можно датировать события, чтобы день за днем следовать по бесконечным дорогам подпольных Добрых Людей. Пейре Раймонд из Сен-Папуль, кажется, в основном находился в обществе самого Пейре Отье и его сына Жаума, крещенного в 1301 году. Между 1300 и 1305 годами можно попытаться выделить его подпольные миссии и многочисленные появления в высокогорной долине Арьежа – в Аксе, Ларнате или Тарасконе, но также в самой Тулузе и в регионе – Лаурагэ, Лантарес, вплоть до Ломании и Гаскони. Интересно, что о его присутствии никогда не упоминается ни в Разес, ни в Фенуийидес (Лиму, Кустаусса, Арк, Риу эн Валь, Кубьер).

Подчеркнем, что он был особо близок к Пейре Отье. По этому поводу стоит заметить, что почитаемый глава Добрых Людей располагал в Тулузэ, до самого конца своего опасного апостольского служения, безоговорочной поддержкой одной из своих дочерей, Гайларды, и мужа последней, по имени Раймонд Сартр, о котором мы не знаем ничего, за исключением того, что он не был родом из графства Фуа, как вся остальная семья (есть один намек, что он родом из Соррезе, но это указывает лишь на то, что у него не было выговора Сабартес). Фамилия Сартр, кажется несколько необщеупотребительной – если верить инквизиторским источникам – и потому можно предположить, не был ли этот зять Пейре Отье просто-напросто братом или родственником его товарища Доброго Человека Пейре Раймонда Сартра из Сен-Папуль.

Легко объяснимо присутствие Пейре Раймонда из Сен-Папуль в команде арьежцев – Пейре и Жаума Отье, Амиеля из Перль – в Тулузэ и Лаурагэ. Этот уроженец Лаурагэ, возможно, несмотря на длительное отсутствие, хранил привязанность к родным краям (мы уже видели, что в деревне у него осталась сестра Раймонда, замужем за Мартином Баррьер, и брат, добрый верующий Бертран Сартр), и имел прекрасно налаженные еретические связи. В сопровождении его и проводника Пейре Санса, родом из региона Верфей, который в свою очередь стал Добрым Человеком в 1306 году, небольшая команда быстро наладила дело в Лаурагэ и Лантарес, а также в Верден и Прунет, население которых, практически полностью, их поддерживало. В доме дез Уго, в Буньяк, возле Тарабель, но также в Сегревилль, Морвилль, Ле Кассес, ревностные семьи верующих открывали надежные убежища. Потом Добрые Люди установили контакты с верующими бургад низовий Тарна – Рабастен, Мирпуа-на-Тарне, Сен-Сюльпис; на севере Тулузэ, в Борне и Верльяке-на-Теску; на западе они достигли даже границ Гаскони: в Буийак, Комберугье и Лавит-де-Ломань, где они проповедовали и утешали умирающих[1].

Вот несколько остановок на подпольных дорогах Пейре Раймонда из Сен-Папуль: так, около 1301-1303 года мы видим, что проводник Пейре Раймонд дез Уго[2] приводит из Тулузы в Борн, в каммас Форе, называемых Испанцами, его собратьев, Добрых Людей Пейре, Жаума и Амиеля, чтобы урегулировать спор между ним и Добрым Человеком Амиелем – после чего проводник уводит его в Тулузу; Пейре Раймонд также часто и регулярно бывает в Верден-Лаурагэ, где его принимают с особым рвением в семье верующих Bolha (Буилль): Пейре Буилль-старший прячет его в своем каммас (хуторе), где он проповедует, иногда один, иногда с Амиелем из Перль, и в случае нужды давал утешение умирающим[3]. Мы видели его связи с семьей, с братом Бертраном, сестрой Раймондой, но также и с диаконом в Кунео, Бернатом Одуэ, родом из Монтегут-Лаурагэ.

Фактически, люди курсировали между Окситанией и Ломбардией достаточно регулярно: маленькая подпольная Церковь, прячущаяся между Тулузой и Пиренеями, никогда не отрывалась ни от своих итальянских баз, ни от иерархии в изгнании. Так, диакон, живший в Ломбардии, Бернат Одуэ (иногда называемый Мессер Бернат или Бернат из Монтегут) приехал около 1304 года, по просьбе Пейре Отье и Добрых Людей, совершив в Окситании что-то вроде короткого пастырского визита, вместе со своим племянником и компаньоном Добрым Человеком Матью Герма. Нам также хорошо известно об этом путешествии из свидетельства племянницы диакона, потому что даже сухое инквизиторское резюме передает черты трогательной солидарности между Добрыми Людьми и их семьями. Особенно Пейре Раймонда из Сен-Папуль[4].

Нам известно, что большая часть семья Одуэ-Герма, родом из castrum Монтегут, на границах Лаурагэ и Альбижуа, совершила коллективное путешествие в Италию к Мессеру Бернату. На переломе XIII-XIV веков на родине осталась Бернада, сестра Матью Герма, замужем за неким «Гийомом из Монтегут возле Сан-Фелис», и мать многочисленных детей. Разумеется, что ее дядя-диакон дал ее адрес команде Добрых Людей во время их великого возвращения в 1299-1300 годах. Сразу же после этого ее навестили Добрые Люди Пейре и Жаум Отье, затем Пейре Раймонд из Сен-Папуль. Дом Бернады Герма в Монтегут был радушным и дружеским домом, где всегда был накрыт стол для подпольщиков, где можно было поговорить, выпить и закусить.

То, в чем Бернада Герма призналась инквизитору, так это в том, что ее кузен Виталь Одуэ, внебрачный сын диакона, был послан как агент в Ломбардию Добрыми Людьми, чтобы привести своего отца, Берната Одуэ. Когда они вернулись, Виталь сам сообщил Бернаде о благоприятном исходе путешествия. Немного погодя, Добрый Человек Раймонд из Сен-Папуль появился в Монтегут. После того, как он выпил в семейном кругу, Добрый Человек раздал деньги всем детям Бернады, мальчикам и девочкам, и сказал, что он был (или есть?) soci ее дяди Берната Одуэ и ее брата Матью Герма. Из culpa матери трудно сказать. Переданы ли были эти деньги от имени их родственника-диакона, или они были переданы им по инициативе Доброго Человека Пейре Раймонда. Чуть позже, Бернада и ее муж вновь приняли у себя еще одного подпольного вестника с просьбой встретиться с дядей-диаконом лично, в безопасном месте. Свидание произошло ночью, возле соседнего castrum Кассес. Но Бернат Одуэ не был один в своем тайном убежище: подле него был Добрый Человек Пейре Раймонд, как его возможный soci. Встреча имела не чисто религиозный характер: беседы были также семейными и отмеченными теплотой. Но это последний образ мира. Потому что отныне жизнь подпольщиков превращается в постоянную полицейскую травлю.

[1] Раймонд Донс, in ibid., p. 155.

[2]Пейре Раймонд дез Уго, in ibid., pр. 68-69.

[3]Изарн Буилль и его отец, Пейре Буилль-старший, in ibid., pр. 15-16.

[4]Бернада Герма, in ibid., pр. 75-76.


IV. Последняя травля и исчезновение Пейре Раймонда из Сен-Папуль

1305 год отмечен крутым поворотом в истории последнего преследования окситанского катаризма. Отныне полицейские репрессии, которые несколько умерили было свой пыл из-за поддержки королевскими представителями бунтов городского населения против Инквизиции, теперь вновь развернулись в полную силу против маленькой Церкви, поставившей всё на карту. После того, как король Филипп Красивый некоторое время, казалось, балансировал между враждующими лагерями, в конце концов, он принял жесткую позицию на стороне Инквизиции, и спустил солдат и сенешалей Каркассона и Тулузы на непокорных. Берната Делисье заключили под стражу, а Каркассонское безумие было подавлено и закончилось вереницей повешенных, как в Каркассоне, так и в Лиму.

В 1303 году в Каркассоне был назначен новый инквизитор, Жоффре д’Абли, из доминиканского монастыря в Шартре. В 1305 году он продемонстрировал народу, что его власть восстановлена и поддерживается королем, и он с размахом возобновил расследования. Используя протоколы своих предшественников, он вызывал и допрашивал фигурировавших там подозреваемых, разослал повсюду шпионов и доносителей: в сентябре 1305 года в Лиму было арестовано двое Добрых Людей, Жаум Отье и Андрю из Праде. Располагая поддержкой и соучастниками, они смогли довольно быстро бежать и укрыться в подполье, но уже многочисленные верующие и «агенты еретиков» были пойманы, а многие явки раскрыты; Инквизиция всюду расставила ловушки. Под конец 1305 года обширные следственные операции систематически опустошали Разес и Лаурагэ. Наиболее скомпрометированные верующие из Лиму бежали в Тулузэн вместе с Добрыми Людьми, а перепуганные верующие из Арка отправились в Лион добиваться прощения папы. Жоффре д’Абли устраивал облавы на население целых деревень: Прунет в Лантарес, Верден-Лаурагэ и т.д. К несчастью для нас, все архивы этих следственных дел исчезли, и мы можем восстановить эту информацию только по вторичным источникам.

Без сомнения, именно тогда диакон Бернат Одуэ, прибывший в Окситанию в предыдущем году, когда ситуация казалась подходящей для начала укоренения Церкви, счел необходимым обеспечить свою безопасность, и вернулся в итальянское убежище.

Но что произошло с Добрым Человеком Пейре Рпаймондом из Сен-Папуль?

Его брат Бертран Сартр был арестован, скорее всего, в конце 1304 года. Как и многие другие, он был заключен под стражу в Муре Каркассона. Добрый Человек Пейре Раймонд в это время прятался недалеко от Сен-Папуль. Дважды, в двух различных местах, с интервалом в шесть месяцев, он просил свою сестру Раймонду Баррьер придти поговорить с ним[1]: Речь шла об их брате Бертране и возможности помочь ему. Во второй раз Добрый Человек передал с воей сестре достаточно значительную сумму в 25 ливров, pro expeditione dicti Bertrandi, что довольно трудно точно перевести. Были ли это деньги на его содержание? Чтобы обеспечить его нужды в тюрьме, улучшить его пропитание, не только, чтобы он получал хлеб и воду, что было обычной практикой – или для того, чтобы подкупить нужных людей. Как бы там ни было, Бертран Сартр очень быстро обрел свободу. Более того, он обрел ее тем полнее, что больше не оказался в инквизиторской власти. Фактически, отлученный в 1315 году, как беглец из-за ереси и неявившийся в суд, «Бертран Сартр из Сен-Папуль, брат еретика Пейре Раймонда»[2] тщетно был вызван Бернардом Ги в 1319 году, чтобы выслушать свой приговор. Согласно формулировке обвинения, в 1305 году, он был освобожден из каркассонской тюрьмы «за обещание помочь поймать еретиков», обещание, которое он явно не собирался исполнять, а наоборот, бежал вместе с еретиками, которых должен был ловить.

Что касается Доброго Человека Пейре Раймонда, то и он потихоньку исчезает из документов, оставляя нас в неопределенности в отношении своей реальной судьбы. Мы имеем очень точное свидетельство о том, что на следующий день – crastina – после ареста в Лиму Добрых Людей Жаума Отье и Андрю из Праде, то есть в сентябре 1305 года, он забрал у одного из верующих в Верден, Сикарда Буилля, значительную сумму в 30 марабутинов золотом и 80 турнусов серебром, которую он шестью месяцами ранее оставил у него на хранение, и покинул Лаурагэ с этими деньгами[3]. Не стоит сразу же делать вывод о том, что Пейре Раймонд из Сен-Папуль при первых же признаках опасности предпочел исчезнуть вместе с казной Церкви. Дело обстояло намного сложнее, и эта ситуация должна быть поставлена в ее контекст – тем более, что как мы увидим, Добрый Человек, покинув Лаурагэ, вовсе не исчезает из повседневной жизни катарского подполья.

Прежде всего, возможно, что Пейре Раймонд как Добрый Человек имел очень специфические обязанности и нес ответственность за сокровища подпольной Церкви, поскольку неоднократно показания выделяют его среди его собратьев как человека, распоряжающегося деньгами. Он их раздает, отдает на хранение особо преданным верующим, забирает, помещает в другие места и так далее. Выглядит очень правдоподобным, что он совершенно легитимно забрал огромную сумму, находящуюся у Сикарда Буилля, не для личных нужд, а для нужд Церкви в ситуации очень серьезной опасности. Нам также известно, что спустя некоторое время, арестованные Добрые Люди, Жаум и Андрю, таинственным образом бежали из Мура Каркассона, и это дает нам основания предполагать, что по крайней мере часть из этих 30 марабутинов золотом послужали для того, чтобы облегчить их побег, «подмаслить» стражников или солдат. Так же, как и 25 ливров, переданных Раймонде Баррьер – и возможно, взятых из той же суммы – ускорили освобождение Бертрана Сартра.

Следующий момент: Добрый Человек Пейре Раймонд, покинувший Тулузен и Лаурагэ осенью 1305 года, не покинул, однако, Окситанию. Фактически, упоминается о его присутствии в подпольных сетях Сабартес между 1305 и 1307 годами, поскольку графство Фуа могло еще служить относительно безопасной гаванью. Прежде всего, он появляется в Аксе, одетый как торговец и в сопровождении ребенка, затем на мосту Синсат, возле Кабаннэ, когда он собирался идти в Ларнат, в сопровождении местного аристократа, чтобы встретиться с Пейре Отье, который тогда там находился[4]. Прибыл ли он непосредственно из Лаурагэ? Принес ли он то, что осталось от денег Церкви? Год или два спустя, то есть около 1306-1307 годов проводник Раймонд Маури, из Монтайю, сопровождает его до Ларната, где им занимается преданный клан Изаура, один из сыновей которого, Раймонд, провожает его до Жюнак. Там он действовал вместе с молодым Добрым Человеком Арнотом Марти[5]. Во всяком случае, если доверять датировке, данной Раймондом Изаурой, это самое последнее упоминание, которым мы располагаем по поводу Доброго Человека Пейре Раймонда. Впоследствии он исчезает из документов.

Начиная с 1307 года, когда в Тулузу прибывает новый инквизитор, Бернард Ги, существенно поддержавший деятельность инквизитора Каркассона Жоффре д'Абли, и особенно начиная с 1308 года, когда граф Гастон I де Фуа порвал с традиционной политикой своего линьяжа, молчаливо поддерживавшего еретиков, и дал возможность Инквизиции свободно действовать на своих землях, ситуация для подпольщиков – Добрых Людей, верующих, проводников – стала невыносимой. Наступили времена ужасной и последней травли. По-видимому, небольшое ядро Церкви укрылось в Ломбардии, собравшись подле диакона Берната Одуэ и его племянника Мэтью Герма, чтобы сохранить все, что возможно, с перспективой выживания Церкви: Понс Бэйль, называемый Понсом из Акса, и Понс де На Рика, называемый Понсом из Авиньонет. Присоединился ли к ним Пейре Раймонд из Сен-Папуль?

Вполне можно предположить, что Добрый Человек, отсутствующий с того времени в документации, вновь совершил путешествие в Италию, и на этот раз в обществе своего брата Бертрана. Мы уже видели, как Пейре Раймонд в 1305 году принял участие в освобождении Бертрана, и как Бертран сразу же укрылся в катарском подполье – очень вероятно, присоединяясь к Пейре Раймонду. Ни тот, ни другой больше не появляются в Окситании. Умерли ли они в Ломбардском изгнании? Возможно также, что будучи в Сабартес около 1307 года Пейре Раймонд решил, вместе со своим братом или без, перейти Пиренеи, как это сделали через год или два многие из его друзей-верующих из Ларната и Монтайю. Можно, конечно, сославшись на лакуны в инквизиторских архивах, выдвинуть гипотезу о том, что Пейре Раймонд, как и почти все его собратья, был пойман и сожжен, просто информация об этом до нас не дошла. Но это мало вероятно: пребывая под юрисдикцией Инквизиции Тулузы, Добрый Человек, если бы ему был вынесен приговор, неминуемо фигурировал бы в мартирологе огромной книги приговоров Бернарда Ги.


Заключение

В это время в Окситании продолжали шириться безжалостные репрессии и вестись следственные дела – они охватили Каркассес, Разес, Тулузен, Нижнее Альбижуа, Нижнее Керси и графство Фуа (Сабартес и земли Мирпуа), а также Ломань и Лаурагэ. Раймонда Баррьер, сестра Пейре Раймонда и Бертрана Сартра, была арестована и допрошена в 1307 году, как это случилось немного погодя, чтобы пустить в ход новые пружины следствия, со всеми близкими и родственниками Добрых Людей. Процедуры были поставлены на конвейер, население целых деревень арестовывали и препровождали к Инквизиции Каркассона и Тулузы: так произошло в Борне, в Верльяке, Монтайю и опять в Верден-Лаурагэ. Наступил террор. Подпольные нити порвались, верующих умело допрашивали, и вскоре зазвучали приговоры: вечное заточение в Муре для верующих – как произошло с Гильельмой Понсенк, Везиадой Серда и Пейроной Одрик из Сен-Папуль; костер для рецидивистов, посмертное сожжение для умерших в ереси, разрушение и сожжение домов, и, наконец, костер для пойманных Добрых Людей. Сохранилось около четырех десятков приговоров, настигших жителей Верден: приговоренные к ношению крестов – 4; осужденные на Мур – 24; сожженные как рецидивисты – 5; эксгумированные и посмертно сожженные – 6; еще 1 приговор разрушения дома, и 3 приговора заочного отлучения беглецам из-за ереси, никогда не пойманным.

Костер в Каркассоне для Жаума Отье, Гийома Отье, Андрю из Праде, Арнота Марти – последнего известного нам товарища Пейре Раймонда из Сен-Папуль – в 1309 году, и для Фелипа де Талайрака в 1310 году; костер в Тулузе для Амиеля из Перль осенью 1309 года и для Пейре Отье перед Пасхой 1310 года. Только один из Добрых Людей отрекся, молодой Рамонет Фабр. Еще один покончил с собой, юный Санс Меркадье. Бежавший в королевство Арагон Гийом Белибаст, храбро продолжал проповедовать для маленькой общины верующих-эмигрантов до 1321 года, пока и его не арестовали с помощью шпиона инквизитора Памье и не сожгли в Виллеруж-Терменез по приговору архиепископа Нарбоннского. В 1319 году инквизитор Бернард Ги в ходе своих последних антикатарских процедур, метал громы и молнии в торжественном приговоре отлучения Бертрану Сартру из Сен-Папуль, беглецу из-за ереси с 1305 года, не явившемуся в суд и еретику – что по крайней мере, с еще большей уверенностью, чем по поводу его брата Пейре Раймонда, дает нам возможность считать, что его никогда не схватили и не сожгли. В то время аббатство Сен-Папуль перешло уже в разряд епископства; а вскоре епископ-инквизитор Памье, Жак Фурнье, был избран папой в Авиньоне под именем Бенедикта XII. Порядок был восстановлен…

В сердцах последних верующих вера, конечно же, еще жила, но Церковь катаров в этом мире была мертва. Она была сожжена на костре вместе с последним Добрым Человеком, Гийомом Белибастом или Пейре Отье. Никто больше не мог ни проповедовать Евангелие от ее имени, ни спасать души утешением Святого Духа. Отныне Инквизиция захватила всё, в том числе и итальянское убежище. Вскоре и на Востоке, когда Босния, Болгария и Византия пали жертвой турецкого завоевания, эта христианская ересь растворилась в победившем исламе. В Альпах, в Германии, в Богемии, Инквизиция преследовала новых еретиков, вальденсов и гуситов. А затем по всей Европе загорелись новые костры, на сей раз для ведьм.

Но что за голос, тихий, мужественный и немного дерзкий, который всё шепчет: «Есть две Церкви, одна бежит и прощает, другая владеет и сдирает шкуру»?

[1]Сulpa Раймонды Барьер, in ibid., р. 108.

[2]Сulpa Бертрана Сартра. in ibid., р. 258.

[3]Сulpa Сикарда Буилля, in ibid., р. 15-16.

[4]Раймонд Отье, Реестр Жоффре д'Абли, изд. A.Pales-Gobilliard, L’inquisiteur Geoffroy d’Ablis…, cit., p. 127; Раймонд Изаура из Ларнат, in ibid., р. 275.

[5]Раймонд Изаура, in ibid., р. 279.

перевод с франц. Наталии Дульневой

Вступление: соответствующие источники

Огромное количество теоретических источников - от теологических томов до антидиссидентской полемики c одной стороны, до литургических книг, катехизисов и иных текстов катарского происхождения, с другой - дают возможность историкам создать довольно точную современную картину катаризма и его христианских требований. Достаточно много других, в основном нарративных, источников, показывают, насколько глубоко катаризм внедрился в окситанское общество еще во второй половине двенадцатого века, так глубоко, что Папа Римский решился провозгласить крестовый поход против светской аристократии, защищавшей диссидентскую Церковь.

Репрессии катаризма в тринадцатом и четырнадцатом столетиях собрали и аккумулировали множество источников юридического характера, реестры инквизиции, которые сегодня дают нам возможность заглянуть в самые глубинные, интимные пласты жизни Окситании того времени, особенно в социальной и социологической области, и увидеть наиболее тесные связи семейного характера. Работая с этими реестрами, можно достаточно четко составить глобальное представление об окситанской семье в тринадцатом столетии. В этой статье я буду использовать информацию, которую удалось обнаружить в реестрах инквизиции, чтобы понять взаимоотношения, давшие возможность окситанским семьям проникнуться катарским религиозным духом. Также я надеюсь, что моя статья разрушит стереотипы, созданные некоторыми доктринальными источниками и полемистами того же тринадцатого столетия, представляющие катаризм, как явление антисоциальное, негуманное и социально опасное - взгляд, который противоречит фактам. (1).

1. Основания данного исследования. Точка зрения инквизиторов.

Яркий и безжалостный свет реестров инквизиции беспощадно выявляет всех - от высших до низших сфер общества: рыцарей, работников, аристократов, горожан и крестьян, бросившихся в объятия диссидентской веры. Это идеальный материал для изучения структуры семей. Инквизиция была установлена в 1233-1235 годах. Ее миссией было вернуть в лоно католической веры окситанское население и умиротворить его, легитимизировать результаты войн и королевских завоеваний, подавить любое проявление ереси. Инквизиция сочетала карательную функцию с исповеднической, добиваясь покаяния населения, отречения его от ереси и воссоединения с католицизмом, накладывая соответствующие наказания и играя также роль репрессивной судебно-следственной системы (Inquisitio haeretice pravitatis), используя исповеди в качестве показаний и основываясь на информации доносчиков. Но главной ее целью было выследить и выловить всех подпольных проповедников.

Исходя из этого, Инквизиция делала свое дело так дотошно, как это было возможно. Фактически, это был передвижной трибунал: его члены приезжали в город, допрашивали всех его обитателей, и записывали эти исповеди-показания-доносы в реестры. Целью таких допросов и призывов к покаянию было добраться до самой сути связей, лежащих в основе семьи и общества. В интересах инквизиторов было собрать как можно больше информации о наиболее тесных и широких связях тех свидетелей/подозреваемых, которых они допрашивали. И даже если теперь наши мотивы абсолютно отличаются от их тогдашних мотивов, мы разделяем их интерес, как бы оставляющий открытыми перед нами все двери окситанских домов…

Следующее десятилетие после падения Монсегюра в 1244 году ознаменовалось началом неуклонного исчезновения веры катаров: ее слишком систематически уничтожали в окситанском обществе. Фактически, все источники по данной проблематике можно сгруппировать по двум главным периодам. Принимая во внимание факт, что допрашиваемые в 1240 году вспоминают о событиях, имевших место «сорок лет назад и более», то есть перед крестовым походом 1209 года, я вначале прослежу обстоятельства, когда катаризм свободно развивался в семье и обществе Окситании, и успешно сопротивлялся первым волнам репрессий. Затем я буду рассматривать события, начиная с 1240-1250-х годов и далее, следя за медленной смертью окситанского катаризма, растянувшейся фактически на целое столетие.

Из чисто практических соображений, связанных с сохранившимися записями реестров инквизиции, я сосредоточусь на Графстве Тулузском - Лаурагэ, Ланта и Тулузэ, с экскурсами в Альбижуа и графство Фуа. Это не значит, что катаризм в этих областях был распространен больше, чем где-либо. Просто источники, на первый взгляд такие обширные (более чем 5 600 показаний в манускрипте MS 609 Тулузы, реестры Бернарда де Ко и Жана Сен-Пьера) - это всего лишь часть первоначальных реестров инквизиции. Так что эти результаты только относительны, особенно в количественном и картографическом аспекте, и я бы предостерегала от всяких огульных обобщений касательно цифр и процентов в этом отношении.

По контрасту, качество информации в этих реестрах ошеломляюще богатое; они дают нам такое разнообразие подробностей и взглядов, способов жизни и веры целого общества, что мы можем узнать довольно интимные вещи из жизни семей, охваченных катаризмом, семей, состоявших как из простого союза родители-дети, так и огромных семей, фамилий. В Лаурагэ и Ланта под скромной крышей, как правило, ютились супружеская пара, ее дети, возможно, бабушка или теща, и реже шурин или золовка. Тетки, бабушки и кузины регулярно приходили навещать их. И очень часто они были катарскими Добрыми Женщинами…

Катаризм и семейные связи.

Перед тем, как я начну цитировать источники, приводя общеизвестные факты о том, чем был окситанский катаризм, я попытаюсь создать атмосферу, чтобы читатель почувствовал себя как дома среди катарских семей, описываемых мною. (2). Катаризм был одновременно Церковью и религиозным орденом, а его основной чертой было то, что он не признавал христианской легитимности ни Римской Церкви, ни Папы. Это был религиозный орден кающихся монахов и монахинь, следующих правилам апостольской жизни, и таким образом, обязанных жить общинной жизнью, молитвой, работой, дисциплиной и иными монашескими обетами. В то же самое время, это была Церковь, со своей епископальной иерархией, присутствие которой отмечается в Лангедоке уже со второй половины двенадцатого столетия (Сикард Селлерье в Альбижуа около 1165 г.), а немного раньше в Рейнских землях (Льеж, 1135 г.), организованная вокруг епископов, в чьих руках была власть посвящать в проповедники путем передачи Святого Духа.

Катарские монахи и монахини соединяли в себе черты как черного, так и белого духовенства. Как братья и сестры, живущие в миру, они были обязаны совершать пастырскую деятельность, просвещать евангелием верующих, или верующих в еретиков, как выражалась Инквизиция. Как служители Церкви, связанные монашескими обетами, они должны были уделять таинство, которое, с их точки зрения, смывало грехи и спасало души, - consolament или крещение Духом через наложение рук. В соответствии с их литургическими текстами, это единственное таинство, основанное на Писании и доказывающее, что их Церковь была истинной Церковью Христовой (которой Христос дал право связывать и развязывать).

Таинство брака было для них одним из таинств «лживой Католической Церкви», тем таинством, которое катарские проповедники отвергали особенно категорично. Эта глубокая оппозиция браку как таинству была главной чертой многих христианских диссидентских движений, начиная с 1000 года - с того времени, когда Грегорианская реформа учредила браки среди мирян, благословляемые священниками, и тем самым институализировала «вмешательство Святого Престола в матримониальные дела» (3).

Мнение, что целомудрие является признаком чистоты или доказательством чистоты, так же старо, как и само христианство; ему придавалось особое значение в раннее Средневековье, когда многие монахи любили в возвышенных тонах теоретизировать о своем статусе девственников, возвышающем их на шкале добродетелей и ведущем прямо в небеса. В такой ситуации установление христианского брака давало мирянам надежду на спасение, несмотря на их недостойные условия жизни. Катары разделяли отношение своих католических коллег к плоти, и систематизировали эту древнюю идею, приписав присущие плоти функции и желания дьяволу, назвав ее плащом из шкуры или телесной тюрьмой, созданной дьяволом, Князем мира сего, и которая призвана улавливать души, на самом деле являющиеся ангелами, падшими из Божьего рая в этот мир.

Богатые источники Инквизиции дают нам возможность увидеть, как монашеская идеология, предшествовавшая Грегорианской реформе, сумела успешно оказать влияние на определенную часть западного мира в двенадцатом и тринадцатом столетиях. Очень часто спекулируют на том, что отказ катаров признавать телесный союз священным должен был играть опасную роль для средневекового христианского населения. Часто эти спекуляции основаны на генерализации - и даже перекручивании - других принципов катаров, таких как отрицание мира и плоти (4), возвышение аскетизма и тяга к небесной отчизне. Поэтому будет очень интересно посмотреть на документальные источники, способные бросить свет на то, что было на самом деле, и увидеть в обществе катаров обычную христианскую общину со своей спиритуалистической религиозностью.

2. Поддержка катаризма

Те, кто дают сведения перед Инквизицией, единогласно совпадают в одном пункте: в те годы, «сорок лет назад и больше», то есть, около 1200 года, «еретики жили открыто» в деревнях, «и у них там были свои дома»… Вследствие этого, даже те обитатели данных населенных пунктов, которые не особенно хотели встречаться с ними, вынуждены были проходить мимо них, встречаться с ними на улицах маленьких городков, бургад, или во дворе castrum, замков; а верующие могли беспрепятственно искать их, вызывать их и принимать их у себя дома. Благодаря очень cплоченной жизни внутри castrum и бургад, доступное, близкое христианство, которое воплощал катаризм, смогло распространиться в этом обществе со скоростью лесного пожара. И таким образом оно вошло в дома и семьи.

Семьи верующих

Серьезные исследования окситанского общества катаров показывают нам, что уже поколение времен 1180-х годов, если не раньше, считало катаризм фактически семейной традицией, где дети воспитывались в этой вере с ранних лет. (5). Кто-то рождался в семье катаров, в то время, как его сосед - в семье католиков, и религиозные условия семьи играли, как правило, определяющую роль, если даже человек впоследствии мог уже сам определиться.

И в самом деле, показания демонстрируют нам очень маленькое количество отдельных, изолированных верующих. Верующие признаются в том, что они верили, что диссиденты были хорошими христианами, и могли принести им спасение, они декларировали, что принимали, ритуально приветствовали и слушали проповеди катарского клира, что они принимали участие в их религиозных церемониях, и фактически в большинстве случаев практиковали свою религию в семейном контексте. Только в некоторых случаях мы наблюдаем семьи, разделенные по религиозному признаку, но такие случаи скорее исключение, чем правило. Очень часто происходит так, что одни и те же верования разделяют несколько, или чаще всего большинство членов семьи, так что можно даже говорить о катарских семьях. Арнода де Ламот свидетельствует об этом в своих показаниях перед Инквизицией в 1244 году. Вот какая сцена происходит около 1208 года:
«Однажды две женщины-еретички, чьих имен я не знаю, прибыли в Монтобан, в дом моей матери, Аструги. Эти две женщины проповедовали там, в моем присутствии, и в присутствии моей сестры, Пейронии, и моей матери, Аструги, и Ломбарды, вдовы моего дяди, Изарна д’Ауссака. (6).

Затем две девочки были представлены их матерью катарской сестринской общине в Виллемур, где, после прохождения своего неофитства, их крестили, как раз перед крестовыми походами. Очевидно, вопрос их персонального призвания в данном случае не поднимался. После того, как крестоносцы вторглись в этот регион, девочки вернулись обратно в профанный мир, а их мать на этот раз представила их епископу Кагора, чтобы он позволил им воссоединиться с католической верой. Однако, как только мир был восстановлен, около 1220 года, обе молодые девушки снова приняли свои обеты, и на этот раз их мать, Аструга, сделала это вместе с ними. Три женщины из рода Ламот были крещены их родственником Бернардом де Ламот, коадьютором епископа Тулузы, и всех их ожидала долгая религиозная карьера, которую трагически оборвала Инквизиция.

В 1208 году дама Аструга де Ламот, очевидно, потеряла своего супруга, хотя возможно, что овдовела она еще раньше. У нее была очень большая семья: нам известно, что в 1241 году у нее было девять живых детей. Может быть, именно поэтому она решила отдать двоих младших дочерей, Арноду и Пейронию, Церкви катаров, и ждала, пока не встанут на ноги остальные дети, чтобы и она сама могла посвятить себя «Богу и Евангелию». Возможно, Арнода и Пейрония были в некоторой степени «посвящены» как бесприданницы, подобно многим таким девочкам, уходившим в диссидентские монастыри, по свидетельству доминиканского автора Журдена де Сакс. Нам известны имена нескольких девочек, за которых подобный выбор сделали их матери: Азалаис де Перейль, Мабилия де Лаурак, Гайлларда дю Ма, дочери аристократов; и Раймонда Гаск, Эрменгарда Бойер и Сегура Видаль, дочери крестьян или ремесленников из Ле Ма Сент Пуэлль. Те из них, которые потом были возвращены назад в католичество, в основном братом Домиником, и отказались от религиозного пути своей жизни, чтобы выйти замуж, тем не менее, при этом оставались искренними катарскими верующими. В свою очередь Арнода и Пейрония, будучи уже взрослыми девицами, приняли самостоятельное решение снова стать служительницами катарской Церкви.

Оставшиеся семеро детей Аструги – Марода, Дульсия, Бернард, Бертран, Гийом Бернард, Гюги, Раймонд и даже Гаррига, жена Бертрана, как мы знаем, продолжали посещать, чествовать и защищать свою мать и сестер, избравших монашеский образ жизни, несмотря на то, что последние вынуждены были уйти в подполье и любой контакт с ними подвергал контактирующего опасности. Все они были осуждены в 1241 году инквизитором Пьером Селланом. Таким образом, семья Ламотов являет собой типичный пример того, как фактически все члены семьи принадлежат к одной и той же вере: вдова, девятеро ее детей, все они являются верующими, а трое из них даже принадлежат к катарскому клиру. Их ближайшие родственники – а среди них, по крайней мере, были одна из невесток и тетя – тоже были добрыми верующими, а двое двоюродных братьев – Бернард и Жирод де Ламот, занимали высокие посты в иерархии Тулузской Церкви.

Церковь в семье/ Семья в Церкви

Читая показания перед Инквизицией, удивляешься очень активному присутствию катарского клира в самых внутренних, интимных кругах окситанского общества. У многих семей верующих, так же как и у Ламотов, по крайней мере, один близкий родственник принадлежал к катарскому клиру. Многие верующие признаются в том, что их мать, сестра, или дядя были еретиками,что означает служителями катарской Церкви. Так, из показаний собранных Бернардом де Ко и Жаном де Сен-Пьерр в 1244-1245 годах (Тулуза, MS 609) в Сан-Мартин-Лаланд в Лаурагэ, следует, что из 388 жителей, упомянутых в 251 собранном в этом городке показании, 158 были верующими, как женщинами, так и мужчинами (из них 16 принадлежало к аристократии, 40 были богатыми горожанами, 16 – ремесленниками, 5 – слугами и 81 – скорее всего крестьянами). Еще 15 людей были Добрыми Мужчинами и Женщинами: 2 из них принадлежало к аристократии, 9 – к богатым горожанам, 1 ремесленник и 3 крестьян. Пропорция мирян и монахов у катаров, таким образом, была один на десять верующих, что означает, что почти каждая семья имела хоть одного человека среди Добрых Людей. (7).

Уйдя от мирской жизни, диссидентские монахи и монахини – бабушки, дяди, и часто тети - живя в другом месте, тем не менее, продолжали играть активную роль в религиозной жизни своей семьи. Среди семьи совладельцев Ле Ма Сент Пуэлль, фактически каждый – сыновья, дочери, невестки и зятья, внуки, племянницы и племянники – за исключением одного из сыновей, ставшего католическим священником – регулярно виделись и приглашали к себе бывшую главу семьи Гарсенду и ее дочь Гайлларду, ставших Добрыми Женщинами. Они ели с ними и говорили с ними в общинном доме, где те жили, а Гарсенда даже на какое-то время оставляла свою общину, чтобы ухаживать за своим больным внуком, Отом де Квидер. Ее невестка, Флор де Бельпеш, присоединилась к ней, уйдя из дома после скандала со своим мужем, Гийомом дю Ма. Ломбарда, их тетя и ее ритуальная компаньонка, часто навещали и наставляли в христианской вере семью Коффиньял в Фанжу…

Бабушки (avia), принявшие обеты, нередко забирали с собой своих внучек и даже внуков, чтобы воспитывать их в своей вере: Дульсия де Гузен из Сан-Мартин-Лаланд поступила так со своими внуками Бернардом и Гийомом; Раймонда де Дюрфор из Фанжу воспитывала так свою внучку Везиаду де Фесте. Дульсия де Гузен, будучи Доброй Женщиной, провела пять лет, между 1225 и 1230 годами (когда репрессии еще не были такими сильными) под одной крышей со своим сыном Пьером и невесткой Амадой в Сан-Мартин-Лаланд, в обществе Бернарды, тоже монахини и ее ритуальной компаньонки.

Тети (amitta), очевидно, проявляли особую активность. Они нередко забирали с собой племянников и племянниц, которых воспитывали в общинах. Это подтверждается очень многими показаниями. Например, Азалаис Бернард из Ле Ма Сент Пуэлль в детстве провела пять лет со своей тетей Гильельмой, которая обучала ее в женской общине в Верден-Лаурагэ; Диас, жену Понса Амиеля, нотариуса из Мираваля, воспитывала в Лабеседе ее тетя Росса и ее компаньонки; Морин Бускет из Виллесискл родители отдали в семилетнем возрасте на воспитание ее тете Каркассон Марти, которая обучала ее в общине в Кабарет до вторжения крестоносцев; Раймонду и Флоренсу, двух сестер из Ле Ма Сент Пуэлль воспитывала их тетя Гильельма Одена, тоже в женской общине в Кабарет. (8).

Без сомнения, в этом был также социальный и экономический смысл. Девочек кормили, поили и давали им крышу над головой катарские религиозные общины, а они помогали Добрым Женщинам. Это облегчало бремя семьи. В то же время они получали там «хорошее образование», как религиозное, так и общее. Тети не забирали их с собой для того, чтобы они проходили религиозное обучение неофитов: скорее, так поступали матери, принявшие монашеские обеты и забиравшие с собой дочерей.

Что касается главной семейной ячейки, то очень часто показания говорят нам о том, как мать и отец, довольно часто вместе, решают принять монашеские обеты. Намного реже встречаются случаи, когда отец один решает стать монахом, хотя примеры жены, самостоятельно принимающей такое решение, встречаются чаще.

Ситуации в этом отношении были абсолютно разные. Как правило, матери и жены ждали, пока они не овдовеют и пока не подрастут их дети, а потом уже решали вопросы своего личного спасения. Я уже упоминала Астругу де Ламот. Так поступила знаменитая Эксклармонда де Фуа, и, как это показал Мишель Рокеберт, так делало большинство «катарских матриархинь», аристократок и жен богатых горожан из Фанжу, Лаурак и Ле Ма Сент Пуэлль. В мирное время женщины их ранга относились к вопросам спасения с не очень большим рвением, откладывая свое крещение до того, как они достигнут пожилого возраста. Но бывало, что благородная дама могла оставить своего супруга, чтобы последовать за своим святым призванием, которое она внезапно услышала. Так было с Одой де Фанжу и Филиппой де Фуа в 1204 году; их мужья, уважая их выбор, освободили их от брачных уз. Правда, не все мужья демонстрировали подобное понимание. Тем не менее, можно сказать, что обвинения против катаризма в том, что он нарушал гармонию между супругами и вел к разрушению социального порядка, абсолютно беспочвенны, поскольку подобная его позиция скорее вдохновляла идеи духовной и материальной независимости среди жен и матерей.

Фурньера де Перейль, например, сбежала от мужа около 1200 года и вступила в сестринскую общину в Лавеланет, забирая с собой Азалаис, свою юную дочь, которую она тоже уговорила принять монашеские обеты; Флор де Бельпеш оставила своего мужа Гийома, одного из совладельцев Ле Ма Сент Пуэлль, и нашла убежище у своей свекрови Гарсенды, в женской общине. Несколько других, неудачно вышедших замуж женщин, сумели воспользоваться альтернативой, которую предлагали им катарские сестринские общины, на то время бывшие яркой формой женской эмансипации, которые давали женщинам возможность жить доходами от собственных трудов, а не зависеть от доминирования мужчин. Дульсия Фауре, из Велленев ля Комталь, оставила своего мужа около 1206 года, когда она была еще очень молодой, чтобы присоединиться к Добрым Женщинам своей деревни, Гайлларде и ее компаньонкам, а потом была представлена как неофитка сестринской общине, возглавляемой Бланш де Лаурак в Кастельнодари. В конце концов она отказалась от своего намерения, не выдержав суровой аскетической жизни катарских монахинь, о чем она свидетельствует, сорок лет спустя, перед инквизитором Бернардом де Ко. (9)

Но часто, когда мы говорим о семье, то видим, как и мать и отец, одновременно принимают решение придерживаться монашеских обетов катаров. Подобная ситуация является очень характерной для катаризма, и о ней есть очень ранние свидетельства. Подобные случаи отмечаются Ефимием из Периблетоса в богомильских общинах в Малой Азии около 1030 года. В 1145 году, Жоффре д’Оксерр отмечает пример такой решительной супружеской пары в Тулузе, которая отказалась от материальных богатств и оставила родственникам своего малолетнего ребенка, присоединившись соответственно к мужской и женской общине в одной из окситанских бургад, которые уже тогда, во времена миссии Бернара из Клерво, считались в этом регионе рассадниками ереси. В начале тринадцатого столетия такие примеры совместных решений были многочисленны и характерны для супружеских пар, достигших достаточно пожилого возраста, дети которых уже выросли и встали на ноги. Тогда родители начинали думать о своей религиозной жизни, как это случилось с Фэй и Пьером де Дюрфор, совладельцами Фанжу. Двое из их детей, Пьер и Индия, последовали их примеру; но часто информация, которую можно обнаружить в показаниях, слишком мала, чтобы делать обобщения.

«У меня была сестра по имени Риксенда» - сознается Гийом Грэйль из Ле Кассе, в 1245 году. «Она стала еретичкой, а ее муж Бернард Когуль тоже стал еретиком; они оба оставили castrum и жили в лесу очень долгое время; это было 25 лет тому назад и больше (то есть это было около 1220 года)…

Человек, дающий показания – как другие жители городка – очень часто говорили о том, что они встречали Доброго Человека Когуля и Добрую Женщину Когулю, во время их евангельской деятельности, и каждый/каждая из них были соответственно с soci или socia, то есть с мужчинами или женщинами – ритуальными компаньонами.

«Мой отец Раймонд Отье и моя мать Раймонда, его жена, оба стали еретиками», - признается Гийом Отье из Виллепинте, в том же году (1245). «Потом оба они обратились и примирились с католической верой, благодаря святому Доминику и аббату Виллелонге. Это было тридцать лет назад, и они получили свои письма о воссоединении (около 1215 года). Но моя мать Раймонда решила вернуться к своим еретическим извращениям, снова стала еретичкой и ее сожгли. Но я никогда не кланялся ей…(10).

Могут ли эти случаи, когда оба родителя принимали религиозное призвание, рассматриваться как потенциальная угроза семье и социальным связям? Исследователь легко может заметить, что часто, если не всегда, дети тоже старались следовать по религиозным стопам родителей, особенно следовать примеру матери. Иногда мы можем видеть как целые семьи, единым блоком вступают в катарскую Церковь, как, например, Дюрфоры (оба родителя, дочь и сын) или семья католического епископа Каркассона Бернара Раймонда (его мать, двое братьев и две сестры были Добрыми Мужчинами и Женщинами). Я уже упоминала об альянсах мать-дочь, как, например, Аструга, Пейрония и Арнода де Ламот, но были и другие. Такие примеры очень многочисленны и показывают, что семьи поставляли в катарский клир не только пожилых людей, родителей, более часто матерей, дети которых уже выросли – так что демография Окситании не была поставлена под угрозу – но иногда и более молодых мужчин и женщин, отказывавшихся от брака и рождения детей.

Люди, дающие показания, часто даже называют одним родовым именем группы родственников, одновременно принимавших монашеские обеты катаров. Например «Ругьеры» - это сестры Диас, Пейрония и Гильельма, дочери семьи Ругьеров из Виллепинте; все три сестры стали Добрыми Женщинами, и мы можем проследить их судьбу в течение тридцати лет, от общины в Лабурд, где они жили перед крестовым походом, до Лаурагэ, где они прятались в период введения инквизиции, и до Ломбардии, куда они в конце концов эмигрировали в 1235 году или около того. Упоминаются также «Марморьеры» из Монтань Нуар, «Одена» и «Бруна» из Ле Ма Сент Пуэлль, или «Перрьеры» в Лаворе, родом из Тулузы. (11)

Таким образом, в большом количестве семей верующих, в самой их сердцевине, в их лоне, было как минимум один или больше членов катарского клира, с которыми они встречались, постоянно контактировали и пользовались их помощью и советами. В отличие от тех семей, чьи родственники стали католическими монахами и монахинями, катарские монахи и монахини никогда не уходили из мира. Более того, они продолжали играть очень активную роль в семейных делах. Кроме того, семейные связи оставались для них очень сильными и значительными даже тогда, когда они жили в монашеских общинах. Фактически можно говорить о семейных связях с катарской Церковью и внутри этой Церкви, и эти связи были очень тесными, даже во времена репрессий. Сама структура катарской Церкви и ее деятельности ясно демонстрировала поощрение таких духовных связей и близости, и очевидно базировалась на этих сильных семейных связях, характерных для окситанского общества. Если кто-то решался избрать катарский вариант христианской веры, то это вовсе не приводило к разрыву социальных и эмоциональных связей с их семьями. Как целые семьи присоединялись к катарской Церкви, так и Церковь входила в семью.

Катарские дома или катарские семьи?

Итак, с cамого начала катарская Церковь не стремилась к разрыву и ломанию семейных уз. Родственники одного пола, особенно женщины, часто продолжали жить вместе в одной общине; мужчинам-родственникам нередко доверяли разнообразные функции в катарской иерархии, но в таком случае, они могли разделиться. Гвиберт и Изарн де Кастр, братья, стали один коадьютором епископа Тулузы в Фанжу, а второй – диаконом Лаурагэ в Ле Ма Сент Пуэлль перед крестовым походом, а три их сестры жили вместе, как Добрые Женщины в общине в Фанжу. Подобно этому, Бернард и Жирод де Ламот, братья, были соответственно, коадьютором Тулузской Церкви в Ланта и диаконом в Лабеседе во время Реконкисты в 1220 годах, а их родственницы, мать и дочери де Ламот, сформировали монашескую общину. Подобных примеров немало. Матери и дочери, тети и племянницы, или сестры, редко разлучались, становясь Добрыми Женщинами. Мы уже дали здесь достаточно примеров, полагаю, нет нужды приводить их дальше. Тем более, что известно огромное количество трагических случаев, когда матери, дочери и сестры вместе умирали на костре. Существовали также катарские братства или мужские «семьи». Пьер и Бернат Бофиль были братьями и Добрыми Людьми; они жили вместе под одной крышей в Ле Кассе до 1205 года, а с ними еще оставались два мальчика, сыновья Берната. Один из них, Пьер, оставался катарским верующим, и его допрашивала Инквизиция в 1245 году. Второй сын стал катарским диаконом в Сан-Фелис и Монтомар между 1215 и 1235 годом. Одна из их сестер, Пагана Бофиль, дочь Доброго Человека Берната, тоже была служительницей катарской Церкви перед крестовыми походами: она была Доброй Женщиной в Сен-Поль-Кап-де Жу. Ее брат Пьер не указывает, как отец и дядя растили ее в своей религиозной общине, и мы предполагаем, что ее, очевидно, воспитывала мать в женской общине.

Хочу еще коснуться проблемы относительно катарских общин, так называемых катарских «домов», которая до сих пор остается неразрешенной в исторической науке.(12). Как мы уже видели, стать служителем катарской Церкви означало принять для себя существование, полностью посвященное Богу, монашеские обеты целомудрия, бедности, послушания, работы и молитв (монастырские Часы, отмечаемые многократным повторением Pater и Adoremus), соблюдение ритуальных церемоний (исповедь монахов или aparelhament) и жизнь в общине, в соответствии с правилами Евангелий под руководством Старшего или Старшей. Женатые или замужние неофиты освобождались супругами от брачных уз, подобно католическим неофитам. Теоретически, катарские дома были обычными религиозными общинами, подобными католическим монастырям, за тем исключением, что располагались они прямо в центре бургад, а их обитатели и посетители могли в любое время свободно входить и выходить оттуда, и они не были связаны никакими правилами затворничества. Длинные показания Арноды де Ламот дают нам точное и подробное описание таких общинных домов, и особенно дома, которым руководила в Виллемуре Добрая Женщина Понсия. Именно там Арнода и ее сестра Пейрония проходили свое первое неофитское обучение в 1208 году. На основании многих других показаний легко представить себе, как жена и муж взаимно освобождают друг друга от брачных уз и расходятся в мужскую и женскую монашескую общины, и при этом сыновья следуют за отцом, а дочери – за матерью.

Однако другие показания дают более обрывочную информацию. Удивляет, к примеру, очень большое количество катарских общинных домов, процветавших в различных местах страны до прихода крестоносцев: пятьдесят в Мирпуа, семьдесят в Виллемур…Естественно, что эти дома не могли быть такими большими как монастыри, и там не жило очень много людей. Разница между частными домами и катарскими религиозными домами в таком случае выглядит очень размытой, и как мы видим, некоторые катарские религиозные дома начинались с частных домов богатых приверженцев катаризма, как Бернард Бофиль, Бланш де Лаурак или Гарсенда дю Ма, которые, приняв монашеские обеты, создавали у себя дома мужскую или женскую общины. Таким образом, по крайней мере некоторые из этих домов, могли сохранять частный или семейный характер, в отличие от больших монастырских общин. В соответствии в Евангелием, «Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мт. 18, 20), мать и дочь, принявшие катарские монашеские обеты, могли основать собственную общину, особенно, если к ним присоединялось еще несколько других женщин. Можно также представить себе, что сестры, племянницы и другие родственницы приходили жить вместе с ними как будущие неофиты или временно. И как мы уже видим, нередко в катарских религиозных общинах воспитывались и дети…

Посмотрим на случай Финас де Тауриак. Рожденная в аристократической семье в Рабастен, она воспитывалась братом, Пельфором де Рабастен в начале тринадцатого столетия: ее мать Брайда и сестра Эксклармонда, согласно ее показаниям перед инквизитором, были Добрыми Женщинами и жили в их доме, и Финас вместе с братом постоянно с ними виделась. (13). Нам известны и другие подобные случаи, подрывающие стереотипный образ катарских обетов целомудрия. Например, в 1225 году целая семья жила в одном доме в Лабеседе, Лаурагэ: отец, Госберт Перрьер, двое его сыновей, Гийом и Пьер, его жена Бруниссенда и Номэй, ее ритуальная компаньонка, потому что Бруниссенда была Доброй Женщиной. Возможно, обе монашки решили отдаться на милость бывшего мужа одной из них во времена репрессий? Однако, в середине 1220-х годов над катарским клиром еще не нависла серьезная опасность.

Еще более интересным является случай Бернарда Пьера из Сен-Мартин Лаланд. Он сообщил инквизитору Бренарду Ко, что с 1205 года он рос в катарской семье: его отец Бернард, его мать Флориана и его братья Раймонд и Пьер были Добрыми Мужчинами и Добрыми Женщинами. «Я ел, пил и спал вместе с ними последние восемнадцать лет. Многие люди, имен которых я не назову, приходили к нам в дом, чтобы поклониться им.» (14) Этот свидетель не упоминает о том, имела ли его мать socia, ритуальную компаньонку, и как она соблюдала свои монашеские обеты в общине, где она жила под одной крышей со своим мужем или экс-мужем.

Подобный случай мы можем найти тоже в Сен-Мартин Лаланд, на этот раз в аристократических кругах. По меньшей мере три года, между 1225 и 1228 годами, то есть в те времена, когда Добрые Мужчины и Женщины не должны были прятаться в подполье, дама Дульсия де Гузен руководила катарской общиной в своем собственном доме, вместе со своим мужем Понсом де Гузен, и в этой монашеской общине, среди других людей мы находим их племянницу Бернарду и племянника Гийома, который воспитывался там и позже давал показания перед Инквизицией. (15). После того, как Понс умер (около 1228 года), Добрые Женщины жили с Пьером, старшим сыном Дульсии.

Тогда же, в 1220-х годах, Раймонд Арруфат, рыцарь из Кастельнодари, посетил своего родственника Пьера Бодрига в Ласбурд в Лаурагэ. Там он встречался с матерью и сестрой Пьера, которые жили с ним, несмотря на то, что они были уже крещены. У Раймонда также была кузина в Ласбурд, Азалаис, и у нее был муж, Пьер Ругьер, а в их доме он видел по крайней мере трех сестер-монахинь, уже упоминаемых Ругьеров, которые были Добрыми Женщинами и все равно жили в своем доме вместе с семьей (16); это было еще до того, как их брат Пьер сам принял монашеские обеты и стал Добрым Человеком. Или Понс Вигьер, крестьянин из Сен-Полет, допрошенный Инквизицией в 1245 году, признался, что в молодости, где-то около 1215 года, когда он, однажды вернувшись домой с виноградника, узнал, что его мать Одиарт, вдова, жившая вместе с ним, недавно получила крещение/посвящение катаров в соседнем доме. Несмотря на это, она по крайней мере месяц продолжала жить в его доме, он прятал ее и частично помогал ей материально, но, как объяснял он «я был беден, и не мог дать ей много, но если бы я имел больше, я бы с радостью дал ей больше, хотя я знал, что она еретичка…» (17) Это произошло в разгар крестовых походов, когда катарский клир из-за преследований вынужден был прятаться в подполье – тем не менее интересно, что только-только крещенная Добрая Женщина по крайней мере несколько недель провела в доме своего сына без ритуальной компаньонки.

Как мы можем видеть, недостатка в таких примерах нет. И в частных домах, и в более специализированных религиозных общинах, существующих в довольно различных вариантах, жили и верующие и члены клира, и, как это ни парадоксально, даже супруги, принявшие обет целомудрия, оставались иногда вместе и дальше жили под одной крышей. Таким образом, катарская Церковь обрела свое присутствие в наиболее внутренней и интимной сфере, святая святых семейных отношений, которые в принципе являются основой любой социальной организации. Им удалось сделать это благодаря своей очень гибкой, открытой структуре, отбросившей монашеское затворничество и действующей по правилам, когда религиозной, монашеской общиной считался даже союз двух лиц одного пола, двух socis или socias. Когда репрессии загнали катарскую Церковь в подполье, это взаимодействие и взаимопроникновение религиозных чувств и семейной поддержки, без сомнения, усилили возможность сопротивления подпольной Церкви, несмотря на методы Инквизиции, удачно позволяющие последней проникать в мысли допрашиваемых и подрывать солидарность преследуемых.

Катаризм в подполье

Хочу также добавить, что единственным путем искоренить катаризм, так сильно проникший вширь и вглубь окситанского общества, что он стал неотъемлемым элементом семейной жизни, было разрушить социальную и семейную солидарность. Инквизиция была создана именно для этой цели, и очень эффективно с ней справилась. Вызовы на допросы, страх быть приговоренным к бесчестию путем ношения крестов, конфискации имущества, пожизненному заключению и, наконец, сожжению на костре – судьба, которая ожидала подпольных членов катарского клира, а вскоре это наказание распространилось и на верующих, пойманных во второй раз – все это постепенно разрушало сложившиеся в обществе социальные связи и разрывало семейные узы. Но даже в этом случае сопротивление продолжалось еще очень и очень долго.

1245-1250 годы были наиболее страшными для катаризма. Граф Тулузский, умерший в 1249 году, простился даже с мыслями о восстании. «Господство клириков и французов» по выражению Понса де Гомервилля, одного из ведущих граждан Тулузы и катарского верующего (18), стало неизбежным. Иерархия катарской Церкви была уничтожена (все ее члены погибли на костре в Монсегюре или бежали в Ломбардию). Вслед за политическим и военным поражением Окситании, кампании Инквизиции в Лаурагэ и Тулузэ полностью разрушили сеньоральные связи в деревне, особенно там, где ересь гнездилась наиболее всего. Совладельцы Сен-Мартин-Лаланд были уничтожены приговорами Инквизиции, и только несколько представителей этого рода смогли переселиться в Лаурак (19). Окситанское рыцарство должно было либо приспосабливаться к новым обстоятельствам, как это сделал Оливер де Термез, либо умирать с голоду. Добрые Мужчины, гонимые повсюду – после 1250 года фактически уже не упоминаются Добрые Женщины (20) – могли рассчитывать только на то, что в состоянии были им предложить небольшая семья и солидарность маленьких городков и деревень, существовавшая даже тогда, несмотря на Инквизицию.

Cемьи, как правило, пытались защищать своих родственников, на которых шла охота, так долго, как это было возможно. В начале тринадцатого столетия, когда разразились и стали усиливаться репрессии, они прятали их, эскортировали и кормили – как это делал крестьянин Понс Вигьер во время крестовых походов. Верные катарам рыцари, «фаидиты», также безоговорочно защищали своих родственников. Пока Граф Тулузский окончательно не сдался, почти у каждого вооруженного сторонника катаризма была мать, сестра или брат, за которых он хотел отомстить. Хорошим примером этого являются защитники Монсегюра: Гийом де Лахилль, рыцарь из Лаурак, был сыном Доброй Женщины Франчезы и братом Доброй Женщины Бруны, и умер вместе с ними во время массовой казни в Монсегюре; Жордан дю Ма был внуком Гарсенды и племянником Гайлларды, а обе они были сожжены перед 1240 годом.

Раймонд де Рокевилль, сеньор Ле Кассе, как об этом сообщают информаторы Инквизиции, был, около 1240 года, «мужем еретички Раймонды». Он сам или вместе со своими братьями, совладельцами Монгискара и других земель, сопровождал с вооруженным эскортом свою жену Раймонду и ее компаньонку Маркизу, двух женщин, за которыми охотилась Инквизиция. Он защищал их, заботился о их безопасности, приносил им еду, просил их благословения и навещал их, когда они прятались в лесных укрытиях. (21).

Когда в 1245 году Понс Вигьер, наш бедный крестьянин из Сент-Пулет, предстал перед Инквизицией, он признался, что его сын Пьер оставил его несколько лет назад, чтобы стать Добрым Человеком и жить в подполье, и что его жена недавно сделала то же самое. Он пытался уверить инквизитора Бернарда де Ко, что он порвал все связи с ними. Однако есть очень много трогательных примеров лояльности родственников к подпольным преследуемым монахам и монахиням. Священник из Ауриака, который был шпионом Инквизиции, выдал Раймонда Разейре, который защищал, прятал и кормил свою мать, Добрую Женщину, в хижине в лесу возле Камбиака. Когда ее ритуальная компаньонка умерла, он привел ей свою сестру, чтобы она могла крестить ее и сделать своей socia в преследуемой вере – а ведь ей совсем немного оставалось до костра (22).

Среди разрозненных представителей этого поставленного вне закона общества, прятавшегося по лесам и искавшего приют, где придётся, среди этих скрывавшихся монахов и монахинь, узы семейных привязанностей оставались довольно сильными. В 1245 году Маркиза, socia Раймонды де Рокевилль, всё ещё скрывалась в Лаурагэ. Она и ее новая компаньонка, делившая с ней тяготы подпольной жизни, были выданы Инквизиции Арнодом де Клеренс, из Ле Кассе. Маркиза была матерью двух Добрых Людей, Понса и Арнота Айнартов, которые регулярно общались с ней и ухаживали за ней, несмотря на грозящую им самим опасность. Когда однажды ночью они прибыли в дом Арнода де Клеренс, чтобы повидать свою мать, было уже слишком поздно: обеих женщин уже арестовали. Предатель пытался наврать им о своей роли в этом деле. Он даже дал им кусок хлеба, который, как он сказал, принадлежал их матери и который она, наверное, благословила. Им ничего не оставалось, как снова уйти в ночь, унося с собой этот кусок хлеба… (23).

Бывало и такое (фактически, это было одним из факторов искоренения катаризма), что семья могла отвергнуть создававшего проблемы родственника-диссидента, который мог привести семью к разрушению ее благосостояния путём конфискации имущества или заключения в тюрьму остальных членов семьи. Искушение выдать родственника или друга, чтобы спасти собственную шкуру, стало раковой опухолью некоторых семейств, разрушая родственные связи. Мы оставили Дульсию де Гузен, когда она мирно жила в монашеском союзе со своей племянницей Бернардой, в доме своего сына, Пьера де Гузен в Сен-Мартин Лаланд. Так продолжалось пять лет. Пока однажды в 1233 году, после установлений Инквизиции и подписания Парижского мирного договора, Пьер не решил, что Дульсия и Бернарда угрожают его спокойствию, и просто вышвырнул их из своего дома. Естественно, что их тут же арестовали. Скорее всего, их сожгли (24).

Однако примеров подобного поведения относительно немного. Примечательно то, что решимость помогать и давать приют катарским проповедникам постепенно окутывалась всё большей и большей тайной. И прежде всего это касалось женщин, которые и дальше помогали преследуемым, давали им одежду и еду, а их мужья ничего об этом не знали. Женщины – матери, дочери, внучки – составляли теперь своего рода тайный заговор, оставляя своих мужей и отцов в неведении, участвуя в церемонии consolament, или помогали Добрым Людям, оказавшимся вне закона. Но количество живших в укрытии людей катастрофически сокращалось, и прежде всего, вследствие постоянных арестов и казней.

Тем не менее, даже в последние годы, предшествовавшие окончательной смерти катаризма, и которые известны нам преимущественно из записей приговоров Бернарда Ги (1307 – 1321), из того, что осталось от реестров и протоколов Жоффре д’Абли (1308 – 1309) и из толстого тома реестров показаний, собранных Жаком Фурнье (1318 – 1325), Церковь катаров, насчитывающая в это время лишь около дюжины отчаянных проповедников, всё еще могла опираться на преданность большого количества как отдельных верующих, так и целых семейств. Около 1300 года хороший верующий знал, что Изауры из Ларната «стоят на дороге добра» (26), а Изауры из Ларката – нет. Браки очень осторожно заключались между семьями верующих, чтобы не допустить волка (то есть потенциального информатора) в овчарню. Методы, которыми Инквизиция покончила со всем этим в начале четырнадцатого столетия, были ужасающими: настоящие полицейские допросы и расследования с требованиями дать список сообщников, использование шпионской сети, «зачистки» целых деревень с арестом всех жителей для дальнейших допросов, и т.д. Бернард Ги практиковал коллективные приговоры целым семьям.

Вот хотя бы один пример, среди многих, о котором я часто упоминаю: коллективный приговор семье Ма де Руги из Монклер де Кверси. Он был зачитан Бернардом Ги на публичной проповеди на ступенях Тулузского кафедрального собора 23 апреля 1312 года. Целая семья, живые и мертвые, люди и здания, были приговорены к смерти и разрушению. Те, кто уже умер – Раймонд и Бернарда де Лантар, их сыновья Бернард, Арнод и Пьер и их внук Гийом младший – получив consolament из рук Пьера Отье, были приговорены к эксгумации и сожжению останков. Их дочь и невестка, Гайларда и Раймонда де Лантар, были приговорены к пожизненному заключению; трое других – две дочери и невестка, Жоанна, Финас и Раймонда – были переданы светской власти для сожжения на костре за вторичное впадение в ересь. Что касается их дома, то Бернард Ги приказал его разрушить и сжечь, а само место было объявлено проклятым и предназначенным стать пустырём и свалкой (27).

Однако первая четверть четырнадцатого века стала удивительным возрождением катаризма после столетия систематических преследований. Между 1300 и 1308 годами новая группа очень решительных Добрых Людей, маленькая Церковь братьев Отье, развернула кампанию тайного проповедования и возродила старые связи солидарности и диссидентского братства на огромной территории между Пиренеями и нижним Кверси. Это монашеское сообщество, которое отчаянно старалась умножить своё число, привлекая новых неофитов, соглашавшихся на крещение в зубах смерти, является ярким примером солидарности семей. Три центральные фигуры этой Церкви принадлежали к одной и той же семье: двое братьев-нотариусов из Акса, Пьер и Гийом Отье, и сын Пьера Жак. Ближний круг поддержки этих подпольных проповедников состоял из их самых близких родственников: бывшая жена Гийома Гайларда Бенет и бывшая возлюбленная Пьера Монетта; брачные и внебрачные дети Пьера – Бон Гийом и как минимум две дочери Пьера; зять Пьера Арнот Тиссейр, врач и нотариус из Лордата; их братья и сёстры, кузены и кузины (Раймонд Отье и его жена Эксклармонда, Раймонда де Роде, ее муж и дети, и т.д.). Далее следовали более широкие круги поддержки, состоящие из родственников и друзей, многие из которых были богатыми и влиятельными людьми, и наконец, была восстановлена вся подпольная сеть, скрепляющая семьи всех верующих.

На первый взгляд, такое сплочение семей против преследований кажется нормальным и естественным, но при более глубоком размышлении можно увидеть, насколько серьезной опасности подвергалась каждая семья, ее имущество и сама ее жизнь. Конечно, когда мы говорим о религиозных преследованиях, то в этом плане люди очень заинтересованы спасением души, что выходит за рамки рациональных размышлений и меркантильных интересов. Но может ли одно это объяснить то тайное единство, ту заговорщическую солидарность, которую выявляла каждая семья, несмотря на опасности и наличие информаторов в своей среде? Подобное поведение отличается от условий военного или политического подполья, характерного, например, для французского Сопротивления во время Второй мировой войны, когда подпольщики, как правило, держали своих родственников в неведении относительно своей деятельности.

Я хотела бы привести хотя бы несколько примеров таких семей, объединенных своими усилиями поддержать катарскую Церковь в ее последнем порыве: скромная семья Маури из Монтайю, из которых родители, пятеро братьев (Пьер и Жан, пастухи, Гийом, Бернат и Арнот) и по крайней мере одна сестра, Гильельма, умерли в тюрьмах Инквизиции; Белибасты из Кубьер, очень влиятельная семья, из которых трое сыновей главы рода, Гийома старшего, были очень активно вовлечены в деятельность подпольной Церкви. Гийом младший, последний окситанский Добрый Человек, был сожжен в Виллеруж-Термене в 1321 году; Бернат, которого некоторые свидетели называют hereticus, был чрезвычайно активным помощником диссидентской Церкви; а Арнот – младший из братьев – был приговорен к смерти заочно…(29)

Я не буду здесь говорить много об обитателях деревни Монтайю (30), а хочу вспомнить также о верующих, эмигрировавших из Сабарте в Арк, сохранивших лояльность к вере катаров и помогавших проповедникам-диссидентам: о них свидетельствуют в начале четырнадцатого столетия реестры Жака Фурнье. (31)

Случай семьи Сикре-Бэйль, также из Сабарте, более сложный. Родители, Арнот Сикре и Сибилла Бэйль, стали жить отдельно. Очевидно, яблоком раздора в этой семье стала религия. Арнот Сикре, католик, бывший одно время кастеляном Тараскона для графа де Фуа, известен тем, что возглавил карательную экспедицию Инквизиции в деревню Монтайю в 1307 или 1308 году. Сибилла Бэйль, преданная катарам верующая, сделала из своего дома в Аксе подпольную ячейку и была одной из наиболее активных помощников Церкви братьев Отье; в 1308 году ее сожгли живьем за отказ отречься. Двое ее сыновей остались с отцом и носили его фамилию, Пьер и Арнот Сикре младший. Двое других сыновей, Бернард и Понс Бэйль, также как и дочь остались с матерью, взяв ее фамилию. Дети Сибиллы были верующими катаров: Понса крестил Пьер Отье и он присоединился к маленькой группе Добрых Людей, составляющих костяк Церкви катаров в ее последний период. Сыновья кастеляна Сикре присоединились к католическому лагерю отца. Арнот Сикре младший стал информатором и шпионом Инквизиции и, используя репутацию своей сожженной матери, внедрился в подпольную сеть для того, чтобы выдать Инквизиции Гийома Белибаста в 1321 году и получить в награду дом Сибиллы Бэйль в Аксе, конфискованный, когда она была приговорена к сожжению.

Заключение

Так умер окситанский катаризм в первой половине четырнадцатого столетия. Методы, изобретенные специально для подавления этого религиозного движения, дали возможность Инквизиции эффективно подорвать связи семейной солидарности, защищавшие преследуемых, тем более, что социальный контекст был уже и так подорван военным поражением и политической аннексией. Уничтожение одного за другим подпольщиков и тех верующих, кто пытался их защищать, стало очень важным делом для Инквизиции.

В свете потрясающих протоколов Инквизиции становится ясным, что созданное катаризмом общество, в конечном итоге, было абсолютно нормальным обществом, где люди женились и рожали детей в тех же пропорциях, что и везде. Предполагаемая вредоносность веры катаров, этого спиритуалистического христианского взгляда на мир, на самом деле была чистой выдумкой - эта вера служила скорее скрепляющим средством, а не смертоносным фактором вымирания для семьи. Такой взгляд появился, возможно, потому, что слишком много копий было сломано вокруг догматики катаризма, который был всего лишь одним из вариантов христианской религиозности, сконцентрированным на утешении с небес. Слишком мало обращалось внимания на их организационную и религиозную практику, которая принесла им намного больше «популярности среди народа», чем разговоры о падении ангелов или рассуждения о диалектике двух начал.

Церковь катаров была предшественницей таких явлений в христианском мире, как организация монастырей в городе или деревне, из которых возникли проповеднические ордена, ей принадлежит идея спасения на дому. Какой бы спиритуалистической и бестелесной не выглядела бы катарская вера, их религиозная практика была более прагматической и «близкой к проблемам людей», как сейчас принято говорить. В отличие от Римской Церкви, она переносила в отдаление и не отрезала религиозную элиту (как это делали клюнийцы или цистерианцы), для которой спасение было обеспечено, от масс народа, пребывавшего в юдоли скорби, мире, князем которого есть Сатана – а ведь все в этом пункте были согласны. Практика катарской Церкви была практикой церкви с очень гибкой структурой, позволившей ей войти в самое нутро семейной жизни.

Катары учредили не просто монастыри в городе или деревне, а монашеские общины дома и обеспечивали спасение в собственной семье. Их монахи и монахини не были отрезаны ни от профанного мира, в котором они жили раньше, ни от своей социальной среды, ни даже от своих семей. Поэтому социальная и семейная среда очень естественно стали орбитой притяжения Церкви катаров, где Спасение было обещано всем, и дорога к Спасению была открыта для всех, раньше или позже. Принимая во внимание то, что эта Церковь была намного больше приспособлена к социальным и экономическим условиям своего времени и региона, что ее клир работал не покладая рук и не требовал уплаты десятины, что эта Церковь занималась социальным обеспечением дочерей-бесприданниц, женщин, бежавших от домашнего насилия и вдов без средств к существованию, можно намного лучше понять, каким образом сложился такой симбиоз между окситанским обществом и катарской религиозностью, и почему он был таким успешным.

Семейные привязанности и пример, подаваемый близкими и любимыми людьми, были эмоциональными факторами привязанности христианских жителей Окситании к Церкви катаров, и могут объяснить ту непоколебимую и часто высказываемую даже перед инквизиторами веру, что «эти люди были добрыми христианами и могли спасти наши души». Самый искренний окситанский христианин был уверен, что найдет в диссидентской Церкви ту близкую, родную, братскую Церковь, где можно обрести спасение в обществе людей, которых он любит. Без сомнения, именно поэтому эта Церковь смогла так долго сопротивляться Инквизиции.

1.Читатель может найти общее вступление к социологии окситанского катаризма в моей книге Les Femmes cathares, Paris, Perrin, 1992, в которой я тоже ссылаюсь на используемые здесь примеры. Я также отсылаю читателя к своей статье “The Voice of the Good Women. An Essay on the Pastoral and Sacerdotal Role of Women in the Cathar Church” в книге Women Preachers and Prophets through Two Millenia of Christianity, University of California Press, 1997. См. также очень добротное исследование Richard Abel, Ellen Harrison. The participation of Women in Languedocian Catharism Mediaeval Studies, Toronto, XLI, 1979, p.215-251.

2. Очень ценное исследование по этому поводу было сделано в фундаментальной работе Жана Дювернуа Jean Duvernoy, Le Catharisme, 2 volumes (La Religion, L’Historie), Toulouse, Privat, 1979, 2-е издание 1996.

3. Здесь я ссылаюсь на Georges Duby, La chevalier, la femme et le pretre, Paris, Hachette, 1981.

4. Есть часто цитируемый, но один-единственный, изолированный случай Эрмессенды Вигьер, из Камбиак, которая сказала инквизитору, что отвернулась от катаризма, когда она была молодой беременной женщиной, а кто-то из Добрых Женщин сказал ей, что у нее демон во чреве (MS Toulouse, BM 609, f 239b). См. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 107.

5. См. к примеру Michel Roquebert, “Le catharisme comme tradition dans la “familia” languedocienne” в выпуске Effacement de catharisme (13-14 s.) журнала Cahier De Fanjeaux № 20б 1995б р. 221-242.

6. Показания Арноды де Ламот, обращенной, из Монтобана, MS Paris, B.N., Doat 23 f2b sqq. О судьбе Арноды де Ламот см. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 13-58 и также 228-230.

7. Я использую здесь исследование Patrice Cabirou “La societe a Saint-Martin-Lalande au temps du catharisme” (докторская диссертация), Университет Монпелье, 1996 г. См. также Michel Roquebert Un exemple de catharisme ordinaire: Fanjeaux” в книге Les pays cathares, которая содержит материалы Конференции 1992 года Центра катарских исследований в Каркассоне, опубликованной также в журнале Heresis, 1995, p.169-211.

8. Детали можно найти в книге Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 185.

9. Показания Дульсии Фауре из Вилленев ле Комталь, MS Toulouse, B.M. 609, f184b. См. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р.131-132.

10 Показания Гийома Отье из Виллепинте, там же f185a.

11. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 178-179.

12. См. Anne Brenon, “La maison cathare: un praqtique de vie religiouse et communautaire etre la regle et le siecle” в Les pays cathares…, р. 213-232.

13. Показания Финас де Тауриак, Paris, B.N. Doat 22, f65 sqq. См. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 169-172.

14. Показания Бернарда Пьера из Сан-Мартин-Лаланд, MS Toulouse, B.M. 609 f34a sqq. См. также Patrice Cabirou , La societe…, р. 97-98 15 Показания Гийома де Гузен, там же f30b-31a. См. также Patrice Cabirou , La societe…, р. 97-98.

16. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 175.

17. Показания Понса Вигьера из Сен-Пулет, MS Toulouse, B.M. 609 f227b sqq. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 176-177.

18. Показания Фаурессы, жены Пьера Видаля, MS Paris, B.N., Doat 25, f43b-52a. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 291.

19. См. Patrice Cabirou “La societe a Saint-Martin-Lalande…, р.143-149.

20. Это явление хорошо рассмотрено в Richard Abel, Ellen Harrison. The participation of Women…

21 Показания Раймонда де Рокевилль, MS Toulouse, B.M. 609 f216ab. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 189, 201, 268.

22. Показания Мартина де Каселль, бывшего священника из Ауриака, MS Toulouse, B.M. 609, f237b-238a.

23. Показания де Клеренс, там же f.222a-223b. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares .. р. 268-269.

24. Показания Амады, жены Пьера де Гузен, там же, f38a.

25. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 278-292.

26. Фраза, употреблявшаяся для обозначения преданных верующих во времена подполья.

27. Cм. Anne Brenon, Les Femmes cathares…, р. 347-353.

28 Там же, р. 302-318.

29. Gauthier Langlois, “Note sur quelques documents inedits concernant le parfait Guilhem Belibaste et sa familie”, Heresis, 25, 1996, р. 130-134.

30. Я отсылаю читателя к известной книге Emmanuel Le Roy Ladurie, Montaillou, village occitan,Paris, Gallimard, 1976.

31. См. Veronique Crapella, Familles cathares (докторская диссертация), Университет Монпелье, 1996