Архив - Янв 2011

January 31st

Али Шариати "Джихад и шахадат"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 16:20 by фа
пер. с англ. А. Ежовой

Термин martyr (мученик) произведен от латинского корня mort, означающего смерть и умирание. Мученик - это существительное, репрезентирующее того, кто погибает за Бога и веру. В любом случае, мученик - это тот, кто умер за Бога и веру. Единственное отличие его смерти от смерти другого человека может быть усмотрено в причине. Он умирает за Бога, в то время как причиной смерти другого может быть рак. Иначе говоря, сущность явления, в данном случае смерти, в обоих случаях одинакова. Поскольку дело касается смерти, нет никакой разницы между тем, кто был убит за Бога, и теми, кто погиб от какой-либо страсти или в результате несчастного случая. В этом смысле Христос и те, кого умертвили за их приверженность христианству, являются мучениками. Иными словами, они были смертниками, потому что в христианской религии понятие мученик относится к человеку, который умер.

Однако шахид всегда жив и находится среди нас. Он - не отсутствующий. Таким образом, эти два понятия - шахид и мученик - являются антонимами. Как уже было сказано, с термином шахид (мн. ч. шахада), будь то шахид национальный или религиозный, в восточных религиях или в каких-либо других, сопряжено понятие святости. Это так. Вне всяких сомнений, в любой религии, школе мысли, в национальном или религиозном отношении, шахид сакрален. Данное утверждение справедливо даже в том случае, когда речь идет не о религиозном, а о материалистическом мировоззрении. Отношение и чувства, испытываемые к шахиду, отражают его метафизическую святость. По моему мнению, проблема, откуда возникает понятие сакральности шахида, заслуживает детального научного анализа. Даже в тех религиях и философских школах, в которых отсутствует вера в святость и в святых, тем не менее, существует убежденность в том, что шахид сакрален. Один его статус дает начало непременной соотнесенности шахида с собственной идеологией. Другими словами, он сам порождает свой ореол ценности и святости, поскольку, во всяком случае, взаимоотношения между человеком и его воззрениями сакральны. Такая же связь устанавливается между шахидом и его верой. Подобным образом, правда, неявно, возникает отношение между последователем какой-либо веры и ее шахидами. Так, источником представления о святости шахида является то чувство священного, которое все люди испытывают к своим убеждениям, народу и религии. В рамках экзистенциализма проходят дискуссии, по некоторым параметрам весьма близкие к нашим рассуждениям о велаяте и его следствиях. У человека есть первичный, неотъемлемый характер, и характер вторичный, формирующийся . В своем уважении к прошлому все люди одинаковы. Каждый, кто носит одежду, существует! Однако в подлинном смысле слова то, что формирует характер человека, то есть делает его непохожим на остальных, - это духовные отношения и измерения, чувства, инстинкты, индивидуальные качества - то, что заставляет человека мыслить себя как особенное Я. Он обретает себя, говоря: Я есть ...

Откуда возникают особые свойства Я? Я, будучи человеком, после того, как родился, выработал у себя определенные черты, качества, позитивные и негативные ценности. Постепенно я познаю себя. Откуда все это берется? Хайдеггер утверждает: Совокупность знаний человека о своем окружении формирует его характер, это знание есть сознательное отношение человека как экзистенции к внешней по отношению к нему вещи, личности или идее. Когда я устанавливаю мысленную либо экзистенциальную связь с индивидами, движениями, явлениями, вещами, идеями и т.д., данное отношение сказывается на мне. Отражение всего этого становится частью моей сущности и формирует мой характер. Человеческий характер есть совокупность всех его отношений с иными характерами. В соответствии с этим, моя добродетель и мудрость соотносится с добродетелью и мудростью всех тех индивидов, характеров, идей...которые меня окружают и к которым я имею отношение.

Эта связь может быть исторической (например, я читал книги по истории). У нас не было непосредственных контактов с имамом Хусейном. Однако когда мы мысленно встречаемся с ним в книгах и устных рассказах, он становится частью нашего знания, а затем - составляющей наших личных свойств. В этом смысле каждый человек существует в отношении к своим знаниям и идеалам.

Точно так же, когда мы подводим часть нашего существование под какое-то основание, эта часть становится составляющей данного основания. Например, по нашему убеждению, справедливость сакральна. Это - та ценность, которая стала частью нас благодаря нашей связи и контакту с ней. Если я пожертвую тысячу долларов своих собственных денег на установление справедливости, эта тысяча долларов впитает в себя святость справедливости. Пока эти деньги лежали в моем кармане, они были просто тысячей долларов. Когда я отказываюсь от них во имя справедливости, они обретают иной вид, поскольку трансформируются в сущность справедливости. Или, к примеру, у нас есть какие-то деньги и мы кормим группу бедных. Если кормление бедняков имеет на себе отблеск святости, то количество денег, которое ушло из наших карманов на это мероприятие, приобретает определенную ценность. Иными словами, им становится присуща не рыночная, а духовная ценность. Если мы потратили такое же количество денег на распространение пищи духовной, например, на написание, перевод или публикацию книги, эти деньги находят новую ценность, степень которой зависит от того, насколько сакрально само действие в данном вопросе. Иначе говоря, деньги утрачивают свое существование в собственном смысле слова, однако они обретают новое существование и ценность. В действительности, деньги являются внешним мерилом энергии и силы. Если все они ушли на вечеринки, то в таком случае приобретают профанную ценность, хотя некоторые думают, что она является священной! Деньги подобны керосину и бензину, которые в состоянии привести в движение машину или зажечь лампу. Однажды деньги потрачены, и лампа зажжена, и деньги превращаются в духовную энергию, зависящую от того, за что они были заплачены. То, что потрачено, не имеет собственной независимой ценности. Эта ценность принадлежит мне - тому, кто их израсходовал. Данное количество денег было частью меня. Так, святость мотивации траты этих денег отражается на мне. Ее ценность возвращается ко мне. Я заслужил ее постольку, поскольку эти деньги были частью моего существования. Сто долларов, которые я пожертвовал на установление справедливости, сами превращаются в святость справедливости. Святость справедливости обратилась в деньги , иными словами, нечто абсолютно материальное и экономическое. Таким образом, если они пожертвованы на кормление бедных, ценность такого поступка переносится на сами деньги. Однако то же самое количество денег, изведенное на непристойные вечеринки, не приобретают ценности. Они становятся даже ничтожнее, нежели просто материальная ценность. С этой точки зрения, мы можем сформулировать следующий принцип: Все обретает собственную ценность сообразно тому, на что было потрачено. Будучи отрицаемым, нечто утверждается. Иными словами, при отрицании его существования утверждается его ценность. В самоуничтожении оно достигает вечности цели, при условии, что данная цель представляет собой что-то вечное, как, например, идеал, ценность, свобода, справедливость, милосердие, мысль или знание. Деньги, пожертвованные на благо приобретения знаний, исчезают из чьего-либо кармана, так, что их количество равняется нулю, но в то же время они обращаются в ценность тех знаний, на которые они были израсходованы.

Точно так же, как деньги являются частью моего существования, само мое существование, моя биологическая жизнь, мои инстинкты и мое время являются составляющими меня. Предположим, я потратил час своего собственного времени на то, чтобы заработать денег. Поскольку зарабатывание денег лишено какой бы то ни было ценности, этот час также не может обрести никакой ценности, ибо я принес его в жертву тому, что не ценно и не свято. Но если тот же самый час я отвел на то, чтобы совершенно безвозмездно дать кому-нибудь знания и направить его на истинный путь, этот час был потрачен на нечто ценное. Час берет на себя ценность той цели, на которую он был отдан.

Шахид - это тот, кто отрицает все свое существование во имя сакрального идеала, в который мы все верим. Это естественно, что вся святость данного идеала и той цели переносится на его существование. Правда, его существование внезапно обернулось не-существованием, однако он вобрал в себя всю ценность той идеи, за которую он отдал жизнь. Поэтому неудивительно, что в глазах людей он сам обрел святость. Таким образом, человек становится абсолютным человеком, поскольку он больше не личность, не индивид. Он - идея. Он был индивидом, который пожертвовал собой ради идеи. Теперь же он сам стал идеей. По этой причине мы не рассматриваем Хусейна в качестве конкретного человека, который был сыном Али. Хусейн - это олицетворение Ислама, справедливости, имамата и божественного единства. Мы не восхваляет его как индивида с тем, чтобы придать ему ценность наряду с иными шахидами. Это все не имеет отношения к сути дела. Когда мы говорим о Хусейне, то не имеем в виду Хусейна как такового. Хусейн - это индивид, который с неподдельной искренностью, с предельным величием силы человеческой отдал жизнь за абсолютную и священную ценность. От него самого не осталось ничего, кроме имени. Он больше не человек, он - идея. Он превратился в целое направление мысли, которому он принес себя в жертву.

Человек, который становится шахидом ради блага народа, и вследствие этого считается святым, приобретает данный статус. По мнению тех, кто понимает народ не как сумму индивидов, а как целое, характеризующееся наличием коллективного духа, шахид является кристаллизацией этого духа, который называют нацией. Подобным же образом, человек, принесший себя в жертву во имя знания, также больше не индивид. Он сам становится знанием, шахидом знания. Мы прославляем свободу путем восхваления человека, отдавшего жизнь за свободу, при этом мы не почитаем его просто по той причине, что он был хорошим человеком. Безусловно, в этом нет противоречия [исламу], поскольку с точки зрения Бога он все еще остается индивидом, и в жизни будущей его ждет своя судьба и личное воздаяние. Но в обществе, где он судим сообразно критериям своего направления, мы не превозносим его как человека, мы чтим саму идею, почитаем священное. С этой точки зрения смысл понятия шахид все больше проясняется. Когда вера в положения определенной религиозной школы постепенно разрушается, когда новом поколении она почти исчезает, будучи преданной забвению в результате сговора, внезапно индивид восстанавливает ее путем самоотрицания. Иными словами, он призывает ее вернуться на сцену жизни. Жертвуя собственным существованием, он утверждает исчезающее существование того идеала. По этой причине он является шахидом (присутствующим свидетелем) и машхадом (видимым). Он всегда находится впереди нас. Идея также достигает присутствия здесь и вечности с помощью шахида. Она возрождается и вновь обретает душу.

Существует два вида шахидов, один из них символизирует Хамза, повелитель мучеников, другой персонифицирован Хусейном. Между Хамзой и Хусейном существует большая разница. Хамза - это моджахед и герой, который идет в бой с целью одержать победу и поразить врага. Вместо этого он сам повержен, убит и таким образом становится шахидом. Однако в данном случае речь идет о шахадате индивида. Его имя находится в верхней строчке списка принявших смерть за веру.

Хусейн, с другой стороны, представляет собой иной тип шахида. Он не вступает в сражение с намерением убить врага и вернуться победителем, равно как и не погибает в результате террористического акта, подобно Вахши. Это не тот случай. Хусейн, который мог бы сидеть дома и просто жить, восстает и сознательно приглашает смерть. Именно в этот момент он выбирает самоотрицание. Он избирает этот опасный путь, становясь в центре битвы и выступая против созерцания мира и против времени, так, что его действие получило широкую огласку и чтобы та идея, за которую он отдает свою жизнь, была бы понята в ближайшее время. Хусейн выбирает шахадат в качестве своей кончины и средства к утверждению того, что отрицалось и было подвергнуто искажению со стороны аппарата управления.

В случае с Хамзой, напротив, шахадат выбирает его и других моджахедов, которые отправляются в бой за победой. В шахадате Хусейна его целью является самоотрицание во имя освящения того идеала, который отвергается и постепенно исчезает. С этой точки зрения, джихад и шахадат - совершенно разные вещи. Али говорит о двух понятиях в двух неодинаковых контекстах, у каждого из которых имеется своя философия. Аль-Джихад иззун лиль Ислам (Джихад является славой Ислама). Джихад - это действие, философия которого отличается от философии шахадата. Безусловно, в джихаде может присутствовать шахадат, но он олицетворен Хамзой, а не Хусейном.

Аль-шахадат истизхаран аляль-муджахадат ( Шахадат выявляет то, что скрыто ). Да, такова цель шахадата, и поэтому он всегда отличается от джихада. Вот как я понимаю суть проблемы. Когда-то истина была установлением, которое выглядело привлекательным в глазах людей. Все следовали ей, и она была священна. Ее всеми силами охраняли. Однако со временем, поскольку истина не обслуживала интересы меньшинства и угрожала правящей верхушке, в результате сговора она была устранена из умов и жизней людей. Свято место пусто не бывает, и в качестве компенсации они придумали нечто свое. Постепенно изначальная идея была окончательно утрачена, подменена обсуждением совсем других проблем. В данной ситуации шахид, намереваясь возродить первоначальную идею, жертвует своей собственной жизнью и тем самым привлекает внимание к ставшему непопулярным предписанию, вызывая отвращение к его поддельным заменителям. Это и есть цель. Во времена Хусейна основным был вопрос о том, кому должна принадлежать власть после смерти Пророка. Остальные проблемы являлись маловажными. Главный вопрос звучал так: В любом случае, кто призван править уммой и быть ответственным за судьбу мусульман? Как мы помним, он был камнем преткновения на протяжении всей эпохи правления династии Омейядов. Подоплекой восстаний и кризиса власти Омейядов была именно эта проблема. Люди были готовы в любой удобный момент заполнить собой мечети и схватить халифа за горло, вопрошая: На основании какого аята и почему ты занимаешь свой пост? Имеешь ты на это право или нет? Конечно, в такой ситуации правители не могли находиться при власти долго. Неудивительно, что омейядский период продолжался не более столетия.

Во времена своего халифата Аббасиды, которые были в большей степени искушены в данных вопросах, нежели Омейяды, деполитизировали население, то есть сделали народ более равнодушным к вопросам об имамате (лидерстве) и к судьбе общества. Как им это удалось? Они добились этого, прибрав к рукам все сакральное: поклонение, кораническую экзегетику, калам (теологию), философию, перевод иностранных книг, систему образования, развитие и экспансию цивилизации - так, чтобы Багдад мог быть наследником всех великих городов и цивилизаций мира, а мусульмане стали самыми передовыми людьми. (Но чем все это в действительности закончилось!) Лишь бы все забыли об одной проблеме и никто не обсуждал ее.

Чтобы вновь обратить людские взоры на эту проблему, возникает шахид. Поскольку у него нет ничего, кроме собственно жизни, он приносит ее в жертву. Он отдает жизнь за определенную идею, а посему святость идеи переносится на него самого. Аллаху принадлежит и восток, и запад, Он ведет, кого хочет, по прямому пути! И так Мы сделали вас умматан васатан (общиной посредствующей), чтобы вы были шахидами (свидетелями) относительно человечества и чтобы Посланник был шахидом (свидетелем) относительно вас (2:142-143).

В данном аяте шахид понимается не как убитый . Шахадат указывает на то, что было сокрыто и почти ускользнуло из области памяти, постепенно предаваемое людскому забвению. Шахид свидетельствует за эту невинную, безмолвную и униженную жертву. Мы знаем, что шахид является понятием, отличающимся от всех остальных. Посланник - это шахид, который не был убит. Не будучи уничтоженным, исламское общество, основанное на установлениях Корана, имеет статус и круг ответственности шахида. Бог говорит: ...так, чтобы вы могли быть свидетелями относительно человечества..., так же, как Посланник - свидетель относительно вас. Итак, значение шахадата шире и важнее того, чтобы быть убитым. Тем не менее, тот, кто отдал свою жизнь, совершил наиболее величественный шахадат. Каждому мусульманину нужно строить общество свидетелей за остальных людей, ибо Посланник - это образец, по которому мы формируем себя. Он - наш шахид, а мы - шахиды человечества.

Мы установили, что слово шахид имеет дополнительное значение: пример, прототип, образец , на который человек равняется. Это значит, что мы должны отвести нашему Пророку центральное место в культуре, вере, знании, мысли и обществе, приведя все это в соответствие с его примером. Если вы сделали это, то вы тем самым поместили себя в центр времени и земли, все иные народы и массы будут строить свою жизнь, ориентируясь на вас. В этом отношении вы (как народ) становитесь их шахидом. Иными словами, ту роль, какую сыграл для вас Посланник, вы будете играть для остальных. В этом смысле выражение: умматан васатан (справедливое и гармоничное общество) оказывается довольно уместным применительно к слову шахид . Мы обычно думаем, что наименование умматан васатан относится к умеренному обществу, то есть к обществу, в котором нет расточительности или мелочности, которое не погрязло в материальном в ущерб духовному. Это - общество, где есть место и духу, и материи. Оно умеренно ; но, принимая во внимание вопрос о миссии этой уммы, для данного выражения значение васатан ( посредствующий ) не является существенным. Его смысл - намного более возвышенный. Он состоит в том, что мы, будучи уммой, призваны стать осью времени; то есть мы не должны быть группкой людей, населяющих уголок Ближнего Востока и вращающихся вокруг самих себя, при этом оставаясь в стороне от судьбоносных и жизненно важных событий, которые влияют на все и определяют настоящее человечества и историю завтрашнего дня. Мы, постоянно поглощенные снисходительностью к собственным слабостям, не должны пренебрегать этой [возложенной на нас] ответственностью. Наша миссия - быть в центре поля. Мы должны быть не обществом гаибов (гаиб - отсутствующий , в противоположность шахиду), которое является изолированным и псевдомутазилитским, а уммой, находящейся посреди Востока и Запада, между Правым и Левым, между двумя полюсами, иными словами, в центре поля. Шахид - именно такая фигура. Он присутствует на всех полях. Умматан васатан представляет собой общество, находящееся в центре всех сражений; у него есть универсальная миссия. Оно не является изолированным, закрытым и удаленным сообществом. Это - общество шахидов.

Мнение, которое я высказал относительно шахадата в прошлом году, заключается в том, что шахадат, являющийся одной из основ ислама, следует рассматривать в качестве отдельного столпа веры, такого же, как молитва, пост и джихад. Стоит принять во внимание, что в обыденном сознании шахадат воспринимается как состояние или участь моджахеда, осуществлявшего джихад и принявшего смерть от рук врага. Это тоже правильно. Но я говорю о принципе, который является смежным по отношению к джихаду - не выступая при этом ни в качестве дополнения к нему, ни в виде определенной ступени, которой моджахед достигает с точки зрения Бога или применительно к своей будущей жизни - ибо то, что я имею в виду, относится к особому типу шахадата, символически представленному Хусейном. У нас в Исламе есть выдающиеся шахиды, такие, как наши Имамы, первый и главный среди них - Али, величайший Имам и славный сын Ислама. Однако, несмотря на то, что Али тоже является шахидом, мы рассматриваем Хамзу и Хусейна в качестве идеальных типов шахадата.

Хамза - это великий герой Ислама, шахид одного из наиболее памятных сражений под Ухудом (в 627 году). Пророк Ислама ни о ком не печалился так сильно, как о Хамзе, даже в тех случаях, когда умер его собственный сын, Ибрахим, или когда пали смертью мучеников некоторые его знаменитые сподвижники. В битве под Ухудом Хамза стал шахидом в результате бесчеловечного заговора, который был задуман Хинд (женой Абу Суфиана и матерью Муавии) и осуществлен ее рабом Вахши. Реакция Посланника была бурной. Люди Медины столь сильно превозносили Хамзу в качестве героя, что саудиты обвинили их в поклонении ему. Это показывает, насколько грандиозна была его слава, хотя он и не был мединцем. Именно с его переходом в Ислам численность мусульман стала расти. В начале бизата курайшиты считали Хамзу эпическим героем. Он был младшим сыном Абд аль-Мутталиба, великого охотника и воина. После того, как он вступился за Посланника, подвергавшегося всяческим оскорблениям со стороны курайшитов, Хамза стал склоняться к принятию ислама. Как только он сделался мусульманином, мусульмане перестали быть слабой и притесняемой группой. Они действительно проявили свою готовность действовать открыто. В дальнейшем же, пока такая личность и такой воин, как Хамза, был в рядах мусульман, он затмевал собой всех остальных. Даже Али, будучи столь блестящей и эпохальной для Ислама личностью, находился под влиянием Хамзы. Очевидно, что в битве под Ухудом мусульман вел в бой Хамза, а за ним следовал Али.

Вы знаете, когда Хамза погиб из-за этих грязных женских козней, Посланник очень разозлился и опечалился. Как только он приблизился к телу Хамзы, то увидел, что глаза последнего были выколоты, а нос и уши - отрезаны. Хинд сделала себе из них устрашающий орнамент. Человек, который поклялся выпить кровь Хамзы, исполнил свое обещание при Ухуде. Мухаммед, стоя у бездыханного тела этого великого героя, молодого и любимого сына Абдул Мутталиба, своего юного дяди, говорил с таким ожесточением и жаждой отмщения, что тут же пожалел об этом и получил предупреждение от Бога. Мухаммед поклялся, что спалит заживо тридцать врагов, и это будет возмездием за пролитую кровь Хамзы. Однако тотчас же раздался небесный глас, возвещавший, что только Господь огня имеет право сжечь человека за его преступление. Так Посланник нарушил свой обет. Поскольку Бог запретил ему такую месть, он пытался утешить себя чтением поминальной молитвы.

После того, как он вернулся в Медину, члены семей оплакивали своих близких; но никто не скорбел о Хамзе, ибо у него не было там ни родственников, ни дома. Он был одиноким переселенцем. Посланник, полный столь нежных чувств, которых никто не ожидал от такого мужественного героя, как он, был обескуражен тем, что никто, кроме него, не плакал по Хамзе, сыну Абдул Мутталиба, герою нашей семьи . Тронутые столь нежными чувствами, люди из мединской общины приходили к Посланнику и приносили свои соболезнования, говоря: Мы будем оплакивать смерть Хамзы, а Посланник прочитает поминальную молитву по нашим погибшим . И он поблагодарил их.

По меньшей мере первое время в истории ислама Хамзе был присвоен титул Сайид аль-шахада (повелителя шахидов). Впоследствии данный титул стал относиться прежде всего к Хусейну. Оба они - повелители шахидов, но между их шахадатом есть фундаментальная разница. Они относятся к двум различным типам, которые едва ли можно сопоставить. Хамза является моджахедом, который погибает в разгар джихада, а Хусейн - это шахид, достигающий шахадата до того, как он был убит. Он остается шахидом не только на месте собственного шахадата, но у себя дома. С того самого момента, как Валид, правитель Медины, попросил Хусейна присягнуть ему на верность, на что тот ответил: НЕТ! - и за этот отказ он был предан смерти - Хусейн становится шахидом, поскольку слово шахид в данном случае не обязательно обозначает кого-либо, кто был убит, а относится именно к свидетельствующему, нацеленному на неприятие осуществленных перемен. Шахид - это человек, который с момента принятия подобного решения выбирает для себя шахадат, даже несмотря на то, что между его решением и смертью могут пройти месяцы и даже годы. Если мы хотим объяснить фундаментальное различие между этими двумя видами шахадата, то должны постановить, что в случае с Хамзой именно смерть выбирает его. Иными словами, шахадат избирает шахида. Случай же с Хусейном - прямо противоположный. Шахид выбирает собственный шахадат.

Философия формирования моджахеда отличается от философии становления шахида. Моджахед - это искренний воин, который ради защиты своей веры и общины, или же их распространения и прославления, идет в бой с целью разбить, опустошить и победить врага, который препятствует или угрожает его пути; таким образом, различие между атакой и защитой - это джихад. Моджахеда могут при этом убить. Поскольку он погибает на этом пути, мы называем его шахидом. Шахадат, персонифицированный Хамзой, - это трагическое происшествие с моджахедом, намеревавшимся повергнуть и убить врага. Таким образом, шахадат Хамзы относится к человеку, принявшему смерть от рук врага, вместо того, чтобы он убил этого врага. Этот человек является моджахедом. Что касается Хусейна, то он как шахид сам идет навстречу собственной смерти. В первом случае шахадат выступает в качестве события, имеющего негативную окраску. Во втором случае шахадат представляет собой сознательно поставленную цель. Когда речь идет о первой разновидности шахадата, то имеется в виду несчастный случай на пути к победе, во втором типе шахадат является местом назначения. Смерть Хамзы - трагедия; смерть Хусейна - идеал. Это целая идеология. Там - моджахед, который, желая убить врага, сам погибает. Его оплакивают, о нем сочиняют панегирик. Здесь - шахид, и его смерть не является неудачей, ибо шахадат является высочайшей степенью, вершиной развития человека. Это - достижение абсолюта посредством собственной смерти. Смерть в данном случае - не зловещее событие. Это - оружие в руках друга, которым он поражает врага в голову. В ситуации, когда встающий на защиту истины Хусейн абсолютно беспомощен перед лицом атакующего врага, он наносит ему удар в голову при помощи своей смерти.

Шахадат источает неповторимое сияние; он озаряет мир светом и согревает холодные и мрачные сердца. Он приводит в движение парализованную волю и мысль, прежде поглощенную стагнацией и темнотой, он пробуждает память, из которой стерлись все истины и воспоминания, он дает надежду и проницательность, он укрепляет волю человека и заставляет его осознать свою миссию и ответственность. Мысль, что ничего не может быть сделано сменяется убежденностью в том, что кое-что может быть сделано , и даже что-то должно быть сделано . Гибель шахида влечет за собою и смерть врага, поверженного теми, кто был научен кровью шахида. Проливая свою кровь, шахид не выступает в качестве непосредственной причины падения врага (ибо один он не в состоянии осуществить этого). Он желает унизить врага, и ему это удается. Шахид выбирает смерть вовсе не потому, что хочет спастись от тяжелых условий и неуютного окружения. Он не встает на позорный путь. Вместо негативного ухода шахид осуществляет позитивную атаку. С помощью своей смерти он осуждает угнетателя, совершая свой поступок на благо угнетенных. Он разоблачает агрессию и возрождает то, что прежде отрицалось. Он напоминает людям о том, о чем они уже забыли. В заледеневших сердцах он зажигает огонь жизни, воскресения и движения. Для тех, кто пребывал в плену и считал такое состояние нескончаемым, кровь шахида является спасительным кораблем. Для глаз, которые уже не могут прочесть слова истины и узнать ее лицо в сумерках деспотизма и оболванивания, когда не видно ничего, кроме осквернения всего и вся, кровь шахида - это мерцание свечи, которая дает возможность видеть, это лучистый свет руководства для дезориентированных людей, странствующих среди бездомных караванов, по горам, пустыням, заброшенным дорогам и канавам.

Шуон "Понять Ислам"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 16:10 by фа

Schuon, Fritjof. Comprendre 1'Islam, 1961

Вопросы философии.- 1994.- #7-8  (главы из книги)

Пер. с франц. Ю. Стефанова


Пророк сказал: "Бог не создал ничего благороднее разума, и гнев Его падает на тех, кто им пренебрегает". И еще: "Бог прекрасен и возлюбил прекрасное". Оба эти изречения весьма характерны для Ислама: мир представляется ему огромной книгой, исполненной символов и знаков (айат), то есть элементов красоты, взывающих к нашему разумению. Мир состоит из форм, похожих на отголоски застывшей небесной музыки; познание или святость растопляют эти оледеневшие осколки, освобождая таящуюся в них внутреннюю мелодию1. Здесь уместно вспомнить тот стих из Корана, где говорится о "скалах, откуда брызнут источники", и о сердцах, которые "тверже скал"; эти образы сопоставимы с "живой водой" Христа и с "потоками живой воды", которые, согласно Евангелию, истекают из святых сердец.

Эти "источники", эти "потоки живой воды" не подвластны формообразующим и разделяющим силам кристаллизации; они струятся в области "сущностной истины" (хакика), к которой ведет "путь" (тарика), ответвляющийся от "общей дороги" (шариат), то есть от основного Закона; на этом уровне истина перестает быть совокупностью понятий, превращаясь в "стихию", подобную воде или огню. Вышесказанное позволяет нам перейти к другому рассуждению, а именно: существование различных религий, каждая из которых говорит на своем языке, считая его абсолютным и, следовательно, исключительным,- это существование оправдывается тем, что различия между религиями полностью соответствуют различиям между отдельными людьми; иначе говоря, религии истинны, потому что к каждой из них было обращено слово Божие; они различны, потому что Бог говорил на разных языках в соответствии с разницей восприятия, и, наконец, все они абсолютны и исключительны, потому что каждый раз Бог провозглашал: "Я семь".

Вполне понятно и естественно, что такого рода мысли неприемлемы на уровне экзотерического правоверия2, но созвучны тому вселенскому правоверию, которое проповедовал, например, Мохийдин ибн Араби, великий глашатай мусульманского гнозиса: "Сердце мое открыто всему сущему: оно - пастбище для газелей3 и христианский монастырь, капище идолопоклонников и Кааба паломника, скрижали Торы и стихи Корана. Я исповедую религию Любви4. Куда бы ни шли ее караваны5, она останется моей религией и моей верой" (тарджуман аль-ашвак)6.

* * *

"Бог любит краткость", говорят раввины, и именно этой краткостью объясняются смелые, непонятные с первого взгляда эллипсы, а также напластования смысла, встречающиеся в богодухновенных текстах. Истина, с точки зрения Бога, состоит в духовной и социальной действенности того или иного слова или символа, а не в их фактической точности, когда она психологически неэффективна или даже вредна. Бог прежде всего хочет спасти нас, а уже потом-заняться поучениями. Его цель - мудрость и бессмертие, а не внешнее знание, не говоря уже о простой занимательности. Христос назвал свое тело "Храмом", и это может удивить нас, если мы подумаем, что данным словом изначально и небезосновательно обозначается каменное строение; но сложенный человеческими руками из камней храм куда менее достоин называться храмом, нежели тело Христа, вместилище живого Бога. Можно даже сказать, что Храм Соломона или Ирода - это всего лишь образ тела Христова, ибо временная последовательность не имеет для Бога никакого значение так в священных Писаниях слова и даже факты подчас меняются местами ради прояснения высшей, ускользающей от людей истины. Но при чтении богодухновенных Книг приходится сталкиваться не только с этими трудностями. Нельзя забывать о том, насколько они удалены от нас во времени, о различиях менталитета в разные эпохи и, вообще говоря, о качественном неравенстве различных фаз человеческого цикла. В древности - будь то эпоха индийских риши или времена Мухаммада - язык был не тот, что в наши дни; слова еще не были затерты, они заключали в себе куда больше смысла, чем это может показаться нам теперь; многие очевидные для древнего читателя вещи можно было обойти молчанием, тогда как теперь их приходится "привносить" в текст7.

Любой священный текст со всеми своими бросающимися в глаза противоречиями и темнотами имеет нечто схожее с мозаикой, а иногда - даже с анаграммой, но достаточно заглянуть в традиционные, а стало быть, богодухновенные комментарии, чтобы уяснить, с какой целью было выдвинуто то или иное утверждение, в каком смысле его надо понимать и с помощью каких намеков можно сгруппировать разрозненные и противоречивые с первого взгляда элементы текста в единое целое. Такого рода комментарии основываются на устной традиции, сопровождающей Откровение с самого начала, или исходят из того же самого сверхъестественного источника, что и само Откровение; их задача, стало быть, заключается не только в том, чтобы восполнить недостающие, но необходимые для понимания фрагменты текста и уточнить, в каком смысле они должны пониматься, но и пояснить его подчас сложную и запутанную символику; короче говоря, комментарии составляют провиденциальную часть традиции, являясь теми живыми соками, которые поддерживают ее существование во времени даже в том случае, когда они закрепляются в письменном виде. "Чернила ученых подобны крови мучеников",- сказал Пророк, указывая тем самым на ту огромную роль, которую в традиционном мире играют ортодоксальные комментарии8.

Согласно еврейской традиции, не буквальный текст Священного Писания, а именно ортодоксальные комментарии составляют силу закона; Тора сама по себе "закрыта" и не поддается вразумительному прочтению; "открыть" ее дано лишь мудрецам; сама природа Торы требует соответствующего комментария, Мишны. Считается, что Мишна хранилась в Ковчеге Завета, когда Иисус Навин перенес его в синедрион, тем самым освятив его; отсюда следует, что синедрион основан самим Богом и составляет с Торой единое целое. И вот что еще важно: устные комментарии, полученные Моисеем на Синае и переданные им Иисусу Навину, были отчасти утрачены, и мудрецам пришлось восстанавливать их на основе Торы; из этого следует, что гнозис обладает как "горизонтальной", так и "вертикальной" длительностью или, точнее говоря, он служит сопровождением Закона, написанного одновременно как "горизонтальным" и прерывным образом, так и "вертикальным", непрерывным. Пусть тайны переходят из рук в руки, но священная искра всегда готова вспыхнуть от простого соприкосновения с богооткровенным текстом, если это будет угодно Духу Святому. Говорится также, что Тора была явлена днем, а Мишна - ночью9, что Тора необъятна сама по себе, а Мишна неисчерпаема в силу своего существования во времени; ко всему можно добавить, что Тора подобна беспредельному и спокойному океану, а Мишна - стремительному потоку. Все вышесказанное, mutatis mutandis, приложимо к любому Откровению, а в особенности - к Исламу.

Все эти рассуждения о священных Писаниях естественным образом подводят нас к необходимости определить понятие самого слова "священный". Священно то, что, во-первых, связано с трансцендентным порядком, во-вторых, обладает характером абсолютной достоверности и, в-третьих, не поддается пониманию и контролю со стороны обычного человеческого рассудка. Вообразим себе дерево, чьи листья, не имеющие никакого непосредственного понятия о корнях, вздумали бы обсуждать вопрос о том, существуют ли эти корни или нет, и если да, то какой они формы и так далее. Если бы в разгар спора до них донесся голос самих корней, подтверждающих, что они и впрямь существуют и что форма у них такая-то и такая-то, это сообщение и было бы подобием священного Послания Священное - это присутствие центра на периферии, незыблемого - в движении; абсолютного - в относительном; это то, что придает преходящему и тленному свойства бессмертия.

Чтобы понять все значение Корана, следует остановить внимание на трех предметах: на его доктринальном содержании, которое объясняется в великих канонических трактатах Ислама, принадлежащих, например, перу Абу Ханифа и Ат-Тахави; на его повествовательном содержании, обнимающем все многообразие человеческого духовного опыта, и на божественной магии, то есть на его чудесной и в известном смысле чудотворной10 мощи. Эти истоки метафизической и эсхатологической доктрины, мистической психологии и теургической мощи скрыты покровом отрывистых, сталкивающихся между собой слов, кристаллических и огневых образов, величественных речей, отражающих все стороны человеческого существования.

Но сверхъестественный характер этой Книги состоит не только в ее доктринальном содержании, ее психологической и мистической достоверности, ее преобразующей магии; он проявляется также в ее чисто внешней действенности, в чуде ее распространения; результаты воздействия Корана в пространстве и во времени несоизмеримы с тем чисто литературным впечатлением, которое может произвести на неподготовленного читателя его буквальный текст. Подобно любому священному Писанию, Коран является "закрытой" книгой, которая "открывается" лишь с определенной точки, с точки зрения истин, ведущих к спасению.

В Коране следует различать общее совершенство божественного Слова и частное совершенство заключенного в нем содержания; например, совершенство, с которым разбирается вопрос о Боге и его качествах. Точно таким же образом мы различаем совершенство золота и совершенство украшения, изготовленного из этого металла. Как произведение ювелирного искусства непосредственным образом демонстрирует нам благородство золота, так и благородство той или иной строки священного текста раскрывает нам саму благородную суть Корана, нерасчленимого божественного Слова, но не увеличивает его бесконечную ценность; все это также соотносится с той "божественной магией", с той преобразующей и подчас чудотворной силой божественного текста, о которой уже упомянули выше.

Эта магия теснейшим образом связана с самим языком Откровений, то есть с арабским, откуда проистекает каноническая необоснованность и ритуальная недействительность переводов. Священным можно считать тот язык, на котором говорил Бог11; а для того, чтобы Бог говорил на нем, нужно, чтобы он обладал известными особенностями, которые не встречаются в поздних языках; наконец, следует понять, что, начиная с определенной циклической эпохи и сопровождающего ее "сгущения" духовной атмосферы. Бог перестает говорить, по крайней мере вслух. Иначе говоря, начиная с определенной эпохи все явления, выдающие себя за новую религию, оказываются ложными12; Средние века были, grosso modo, тем последним рубежом, за которым уже невозможно появление новых Откровений13.

Подобно самой вселенной. Коран един и в то же время множествен. Вселенная - это множественность, объединяющая и ведущая к Единому. Множественность священной Книги - разнообразие ее слов, изречений, образов, рассказов - переполняет душу, а затем захватывает ее и мало-помалу возносит в атмосферу ясности и непреложности. Душа, привыкшая к наплыву феноменов, отдается им без сопротивления, ими она живет, ими расчленяется и распыляется и, более того, становится тем, о чем она думает, и тем, что делает. Богооткровенное Слово использует эту нашу особенность, обращая ее, разумеется, на пользу души благодаря небесному характеру своего содержания и языка: мы, подобно рыбам, доверчиво заплываем в божественную сеть14. Пуская в ход мозаичную пестроту текстов, фраз, слов, Бог гасит наше умственное возбуждение, хотя для этого Ему самому приходится прибегать к видимости такого возбуждения. Коран - это отражение всего того, что может помыслить и почувствовать человеческий разум; посредством этого отражения Бог исчерпывает человеческие тревоги и приобщает верующего к тишине, ясности и миру.

* * *

Откровение в Исламе, как, впрочем, и в Иудаизме, соотносится прежде всего с символикой книги: вся вселенная - это книга, чьи буквы являются космическими элементами - буддисты называют их дхармами, - которые, посредством бесконечных сочетаний и под воздействием божественных идей, порождают все многообразие миров, существ и вещей; слова и фразы этой книги суть проявления творческих возможностей, причем слова играют роль содержания, а фразы - роль вместилища; фразу и впрямь можно представить себе в виде пространства - или длительности,- включающего в себя определенный ряд возможностей и составляющего то, что мы можем назвать "божественным промыслом". Символика книги отличается от символики слова своим статичным характером: слово существует во временной последовательности и обладает возможностью повторения, тогда как книга содержит в себе "единовременную" информацию; ей свойственна известная нивелировка хотя бы в силу того, что все ее буквы схожи между собой, что, кстати, весьма характерно для всей перспективы Ислама. Вместе с тем эта перспектива, как и перспектива Торы, включает в себя и символику слова, которая соотносится в ней с понятием начала: Бог говорит, и лишь затем Его Слово кристаллизуется, принимая форму Книги.

Прообраз этой кристаллизации заключен а самом Боге, из чего можно заключить, что "Слово" и "Книга" суть два аспекта высшего Существа, творящего и одновременно самораскрывающегося Принципа; говорится, однако, что Коран - это Слово Божие, тогда как нельзя сказать, что слово предшествует Корану или Книге.

Прежде всего "Слово" - это Бытие, понимаемое как вечное Деяние божественной Сущности; но если Бытие понимается как совокупность возможностей проявления, его можно считать "Книгою". Затем, в плане самого Бытия, Слово или Калим, то есть тростинка для письма, представляется творческим Деянием, а Кинга - творческой Субстанцией, той самой Пракрити, которую индусы называют божественной И, наконец, в плане Существования - или, если угодно. Проявления - Слово предстает "божественным духом", срединным и всеобъемлющим Разумом, который осуществляет чудо творения; в этом случае Книга является совокупностью "кристаллизованных" возможностей, миром бесчисленного множества сотворенных существ. Итак, "Слово" отражает собой аспект "динамической" или "действенной" простоты, а Книга - аспект "статической" или "бытийственной" сложности15.

Можно сказать и так: Бог сотворил мир как Книгу, и его Откровение снизошло в мир в виде Книги, но человек должен различать в Творении Слово Божие, должен вознестись к Богу при помощи Слова; Бог стал Книгой для человека, человек должен стать Словом для Бога; с другой стороны, человек является "книгой" в силу своей микрокосмической множественности и бытийной "кристаллизован ности", тогда как Бог, рассматриваемый с этой же точки зрения, является чистым Словом в силу своего метакосмического Единства и чистой сущностной "активности".

* * *

Чистый разум - это "имманентный Коран"; Коран несотворенный - Логос - это Разум божественный; именно он кристаллизуется в форме земного Корана и "объективно" служит целям другого откровения, имманентного и "субъективного, которым является человеческий разум. Пользуясь христианской терминологией", можно сказать, что Христос - это своего рода "объективация" разума, а разум - это как бы "субъективное" и перманентное откровение Христа. Стало быть, проявление божественной мудрости осуществляется на двух полюсах, первый из которых - это Откровение "над нами", а второй - разум "внутри нас". Откровение одаривает нас символами, а разум расшифровывает их, "вспоминая" об их содержании и, тем самым, постигает собственную сущность. Откровение "развертывается", разум "концентрируется", снисхождение согласовывается с подъемом.

Божественное присутствие в физическом мире обнаруживается благодаря двум символам или естественным "проявлениям" первостепенной важности: это сердце внутри нас и воздух вокруг нас. Сердце - центр нашего организма, воздухом мы дышим. Воздух - это манифестация эфира, из которого соткано все многообразие вселенских форм; он же служит проводником света, в свою очередь являющеюся одной из манифестаций эфирной стихии16. Когда мы дышим, воздух проникает в нас, как бы насыщая животворным эфиром и светом; символически выражаясь, мы вдыхаем вселенское Присутствие Бога. С другой стороны, свет соотносится со свежестью, ибо их воздействие на человека в равной мере целительно; то, что вовне, предстает светом, то, что внутри, ощущается как свежесть. Мы дышим светоносным и свежим воздухом, и наше дыхание, как и сердцебиение, становится подобием молитвы; свет соответствует Разуму, свежесть - чистому Бытию17.

Мир соткан из частиц эфира: мы сами, как и все сущее, тоже состоим из него. Эфир вмещает а себя все, все исходит из эфира, любая вещь в этом мире - это кристаллизовавшийся эфир. Мир - это исполинский эфирный ковер, и мы с каждым вздохом становимся его обладателями, ибо дышим эфиром, из которого он соткан, и сами превращаемся в эфир. Коран - и вместе с ним весь Ислам - можно представить себе в виде исполинского ковра или ткани, чей центральный узор в бесчисленных вариациях повторяется повсюду, чье единство лишь подчеркивается этим разнообразием. Вселенский эфир, из которого соткан этот ковер,- это Слово Божие, вмещающее в себя бытие и познание, творение и освобождение, откровение и озарение.

Окружающая нас природа - солнце, луна, звезды, день и ночь, времена года, воды. горы, леса, цветы - все это тоже является своеобразным Откровением; нельзя забывать о том, что природа, свет и дыхание неразрывно связаны между собой. Дыхание должно сочетаться с памятованием о Боге; дышать нужно благоговейно, и не столько легкими, сколько сердцем. В Библии сказано, что Дух Божий - Божественное Дыхание - "носился над водою", что Бог вдунул в человека "дыхание жизни" и что человек "рожден от Духа", который "веет, где хочет".

Примечательно, что Ислам определяется в Коране как "расширение (инишра) груди"; там говорится, например, что Бог "расширил нам грудь для приятия Ислама"; уяснение соотношений между исламской перспективой и мистической сутью дыхания и сердца - то ключ первостепенной важности для понимания суфизма и его пути, того самого, который естественно приводит нас ко вселенскому гнозису.

"Памятование о Боге" подобно глубокому дыханию в полном одиночестве на какой-нибудь горной вершине: утренний воздух, напитанный свежестью вечных снегов, переполняет нам грудь, она ширится, становясь пространством, и тогда само небо проникает к нам в сердце.

Еще более сложна символика "вселенского дыхания": выдох, согласно ей, соотносится с периодом космического проявления или творческой фазой, а вдох - с космическим "свертыванием", со спасительной фазой возвращения к Богу.

Одна из причин, в силу которых европейцам трудно по-настоящему оценить Коран, распознать в нем духовное начало, объясняется тем, что они ищут в любом тексте отчетливо выраженный смысл, поддающийся непосредственному восприятию, тогда как семитические народы, да и все вообще жители Востока, ценящие словесную символику, владеют навыками "углубленного" чтения: фраза представляется им чередой символов, чьи искры вспыхивают по мере того, как читатель проникается духовной геометрией слов, каждое из которых служит ему своего рода ориентиром на пути познания неистощимой доктрины; превыше всего - внутренний смысл, а внешние темноты - это как бы покрывала, скрывающие все великолепие содержания18.

Даже оставив в стороне загадочный строй многих священных сентенций, можно сказать, что житель Востока умеет извлечь максимум смысла из минимума слов. Когда, например, Коран напоминает, чти "горний мир дороже дольнего", или что "земная жизнь всего лишь игра", когда он утверждает, что "враги вам жены ваши и дети ваши", когда он восклицает: "Скажи: Аллах! - и оставь их забавляться пустыми разговорами", когда он, наконец, обещает Рай "тому, кто убоится стоянки Аллаха и откажет душе своей в ее желании", - когда Коран говорит все это, мусульманин19 может вывести из подобных изречений целую мистико-аскетическую доктрину, столь же проникновенную и всеобъемлющую, как и любое духовное учение, достойное этого имени.

Только человек наделен даром речи, ибо лишь он один из всех земных существ "сотворен по образу Божию", и, поскольку залогом его спасения является именно богоподобие, то есть наличие у него объективного20 разума, свободной воли и правдивого слова, мысленного или устного, нетрудно понять, почему столь огромную роль в жизни мусульман имеет Слово с большой буквы, то есть стихи Корана, которые предстают не только изречениями, содержащими в себе те или иные мысли, но своего рода живыми существами, силами, талисманами; душа муслима как бы соткана из этих священных формул; с ними он работает и отдыхает, с ними живет и умирает.

Приведем важнейшую формулу, органически вросшую в мусульманскую жизнь: "Если это будет угодно Богу" (ин ша'а'Лла); произнося ее, мусульманин признает свою зависимость от Бога, свою слабость и невежество в сравнении с ним, и в то же время отрекается от любых притязаний, обусловленных страстями; эта формула выражает, главным образом, стремление к покою и ясности.

Если вышеупомянутая формула касается будущего, в которое мы как бы переносим настоящее посредством активно выраженного желания, то формула "Так было предписано" (кана мактиб) относится к настоящему, в котором заключено будущее, намекая на то, что мы должны безропотно переносить все превратности судьбы; сходный смысл содержится в формуле: "То, чего хотел Бог (свершилось)" (ма ша`а`Лла); событие или его завязка - уже в прошлом, но дальнейшее развитие дел и наша оценка того, что произошло или еще происходит, принадлежит настоящему. Мусульманский "фатализм", положительные аспекты которого наилучшим образом уживаются с активностью - достаточно только вспомнить историю, - этот "фатализм" является логическим следствием фундаментальной концепции Ислама, согласно которой все зависит от Бога и все возвращается к Нему.

Мусульманин, особенно тот, кто соблюдает Сунну вплоть до малейших ее предписаний21, живет среди переплетения символов и самим фактом своего существования участвует в этом переплетении, что дает ему возможность хотя бы опосредованным образом постоянно помнить о Боге и запредельном мире. Для христианина, живущего в лишенном предопределенных возможностей, а стало быть, непредсказуемом духовном пространстве, мировоззрение мусульманина может показаться поверхностным формализмом или даже фарисейством, но подобный взгляд не считается с тем фактом, что волевые импульсы в Исламе не "импровизируются", а определяются и направляются с целью достижения душевного мира и созерцательного спокойствия22; внешний ход вещей является лишь схемой, все духовные ритмы развиваются внутри нас. Повторение священных формул по любому поводу может быть пустой тратой времени и казаться излишним тому, кто ищет опору лишь в моральном героизме, но с другой точки зрения, с точки зрения символического союза с Богом, подкрепляемого неустанным размышлением о вещах божественного характера, эта привычка к повторению священных формул, то есть к постоянной ориентации на "духовные вещи", представляется, напротив, могучим средством самоочищения и обретения благодати.

Одной из самых впечатляющих доктрин Корана является учение о Всемогуществе; это учение о зависимости всего сущего от Бога возвещено в Коране с отчетливостью, поразительной даже для монотеистической атмосферы. В начале этой книги мы затронули проблему предопределения, показав, что судьба властвует над человеком потому, что он не является Богом, а не потому, что он онтологически причастен к божественной Свободе; отрицать предопределение, говорили мы, все равно, что утверждать, будто Бог не знает "заранее" о всех будущих событиях и, следовательно, Его нельзя считать всеведущим; подобное утверждение абсурдно хотя бы потому, что время - это всего лишь одно из проявлений бытийной протяженности и эмпирическая последовательность его элементов носит чисто иллюзорный характер.

Вопрос о предопределении тесно связан с вопросом о Всемогуществе Господнем: если Бог всемогущ, почему Он не может прекратить страдания живых тварей? Ведь нельзя же предположить, что Он может это сделать, но не хочет. На это следует ответить: будучи качеством вполне определимым. Всемогущество, как и Бытие, которому оно принадлежит, относится к области относительного, не выходя при этом из сферы первоначал. Короче говоря, качество это принадлежит Богу как личности, онтологическому Принципу, творящему и персонифицирующему себя для сотворенных им существ, а не надличностному Божеству, то есть абсолютной и неизреченной Сущности. Всемогущество, как и всякий атрибут отношения или действия, имеет свой смысл существования в мире, на который оно воздействует; оно зависит от Бытия и вне его проявляться не может: "творящий" и "сотворивший" Бог всемогущ по отношению к сотворенному, но не к тому, что в самой Его божественной природе определяет это творение и его внутренние законы; Он не властен над тем, что составляет метафизическую необходимость мира и зла; Он может уничтожить те или иные проявления зла, но не зло как таковое. Ведь "мир" равнозначен "относительности", "дифференциации", "наличию зла" и, не будучи Богом, неизбежно должен быть несовершенным,- в противном случае он слился бы с Богом, и, таким образом, перестал существовать.

Трагедия человека состоит в том, что он стремится к множественности, не желая мириться с неизбежными при этом страданиями; он жаждет относительности с привкусом абсолютности и бесконечности, а не со всеми ее шипами и колючками; он мечтает о пространстве, а не о пределе, хотя первое немыслимо без второго, а чистое пространство непредставимо в плане измеримых вещей.

Попробуем выразиться еще точнее, сформулировав вопрос следующим образом: божественная Сущность - Сверхбытие - во всей своей цельности и бесконечности потенциально включает в себя принцип относительности; само Бытие есть первое проявление этой относительности, из которого проистекают все остальные; функция Бытия состоит в том, чтобы развертывать бесконечность Сверхбытия в направлении "небытия" и "иллюзорности", превращая ее, таким образом, в онтологические и сущностные возможности. Бытие, будучи первой относительностью, не способно устранить относительность как таковую; будь то возможно, оно упразднило бы и самое себя, то есть все творение. То, что мы называем злом, есть лишь крайнее проявление ограничения, то есть относительности;

Всемогущий мог бы упразднить относительность с таким же успехом, как и формулу 2х2 = 4, ибо как относительность, так и истина проистекают из самой Его природы, из чего следует, что Бог не может не быть Богом. Относительность - это "тень" или "контур", позволяющая Абсолюту самоутвердиться сначала по отношению к себе самому, а затем - ко всему бесчисленному множеству своих проявлений.

Все это учение обобщено в нижеследующей коранической формуле: "И властен Он над всякой вещью" (ва-Хуа`ала кулли шай'ин кадир); выражаясь языком суфиев, можно сказать, что Бог в качестве Всемогущего, то есть Творца, рассматривается в плане своих "атрибутов" (сифат), а они, само собой разумеется, не могут управлять "Сущностью"; таким образом, Его могущество (кадр) распространяется на "всякую вещь", то есть на совокупность всего сущего. Если мы скажем, что Всемогущий не может не быть всемогущим, творцом, милосердным, справедливым, что Он не может творить, не развертывая в процессе творения своих атрибутов, нам могут возразить, что Бог создал мир "совершенно свободно" и столь же "свободно" проявляется в нем. Но говорить так - значит смешивать основное определение божественного совершенства со свободой по отношению к тем или иным фактам и их содержанию, путать совершенство необходимости, отражение Абсолюта, с несовершенством принуждения, следствием относительности. Говоря, что Бог творит "совершенно свободно", мы имеем в виду, что Он не испытывает никакого принуждения, поскольку вне Его ничего не существует; метафизическая причина творения или проявления заключена в Нем самом и она не мешает Ему оставаться самим собой, а, следовательно, быть свободным. Невозможно отрицать, что эта причина соприродна Богу, иначе получится, что свобода неотличима от прихоти,- а ведь именно так зачастую рассуждают некоторые теологи, не отдавая себе отчета в логических последствиях своего сентиментального и антиметафизического антропоморфизма. Как и "Всемогущество", "Свобода" Бога имеет смысл только в связи с относительным; ни один из этих терминов, подчеркиваем, неприменим к высшей Самосущности, из чего вовсе не следует, что внутреннее совершенство Бога, кристаллизующееся в его атрибутах, иссякнет за пределами относительного; все обстоит как раз наоборот: эти совершенные качества обрета,ют бесконечную полноту только в Абсолютном и Невыразимом23.

Вопрос о божественном возмездии зачастую рассматривается в зависимости от вопроса о Всемогуществе, Премудрости и Доброте Бога, причем возникает следующий вопрос: с какой стати бесконечно мудрому и благому Богу заниматься подсчетом наших грехов, то есть проявлений нашего несовершенства? Ставить вопрос таким образом - значит забывать о существе проблемы, и, с одной стороны, сводить божественное Правосудие к чисто человеческим, психологическим условностям, а с другой - превращать человеческую ограниченность в мерило Вселенной. Прежде всего сам термин "божественная кара" выражает всего лишь известный аспект причинно-следственных связей; никому не придет в голову обвинять природу в мелочной злобности только потому, что связи эти обусловлены в ней самой логикой вещей и из семян чертополоха, например, не вырастают азалии, а гиря, опущенная на чашку весов, не поднимает, а опускает ее. Обоснованность загробного воздаяния становится явной, как только мы вспомним о несовершенстве человека; всякое его действие неизбежно влечет за собой противодействие24. Подобно тому, как существование твари служит реальным доказательством существования Творца, так и все проявления разлада и неуравновешенности предполагают ответную реакцию, позитивную или негативную, благодаря которой восстанавливается уравновешенность.

Полагать, будто человек "добр", будто он вправе требовать, чтобы его "оставили в покое", будто его не касаются ни угрызения совести, ни эсхатологические страхи, значит закрывать глаза на то, что все наши определения человека являются заведомо ложными. Тот простой факт, что мы не видим происходящего у нас за спиной или не можем сказать, что с нами будет завтра, доказывает, что в известном смысле мы не стоим выеденного яйца, будучи всего лишь некими "частностями" породившего нас "целого", и что в то же время мы не тождественны собственному телу и не принадлежим окружающему нас миру. Мы - нечто иное, чем это тело и этот мир. Выскажемся с еще большей откровенностью: если люди в течение тысячелетий могли довольствоваться чисто символическими понятиями о воздаянии, то это было обусловлено не их глупостью - в данном случае она не имеет никаких оправданий, - а тем, что они еще не утратили ощущения лада и разлада, еще обладали врожденным чувством реальных ценностей как в душе, так и в мире. В силу созерцательности своей натуры, они в известной степени "экспериментально" постигали как божественные установления, так и собственное несовершенство; символические образы напоминали им о том, что они провидели естественным образом. Духовно извращенный человек, напротив, забыл о своем первозданном величии и cвязанном с ним риске; не желая вникать в суть своего существования, он считает, что и окружающая реальность не в силах помочь ему в постижении этой сути, а ведь нет большей глупости, чем думать, будто природа вещей абсурдна: будь это гак, мы не могли бы даже выдвинуть подобное предположение. Человек по определению разумен и свободен; на практике это сводится к тому, что он постоянно требует свободы, чтобы не зависеть от чужой воли, и превозносит разум, позволяющий ему судить обо всем с собственной колокольни. При этом мы забываем, что наша судьба перед лицом Абсолюта определяется нашей истинной природой, а не возведенными в норму условностями; как ни хотели бы мы отречься от нашего богоподобия, сохраняя при этом его преимущества, нам не дано избавиться от тех обязанностей, которые оно на нас налагает. Нашим современникам легко смотреть свысока на людей традиционного уклада со всеми особенностями их психики, которые могут показаться признаками беспокойства, слабости и "закомплексованности". Мнимое "совершенство" современного человека состоит в том, что он бездумно ждет, когда ему на голову упадет кирпич, явное несовершенство тех, кого он так презирает, дает им серьезные шансы на то, чтобы не попасть в подобную переделку. Все вышесказанное приложимо и к целым цивилизациям: традиционным цивилизациям присущи недостатки, понять которые можно лишь памятуя о том, что они основаны на реальности потустороннего мира и, стало быть, относятся с некоторым безразличием к явлениям земного порядка; что же касается преимуществ современного уклада, то, оценивая их, нужно помнить о том, что они порождены отрицанием потусторонней духовности и культом земных вещей.

В наше. время нередко можно слышать рассуждения такого рода: "Существует Бог или нет - это мне все равно. Если Он существует и является именно таким, как нам это внушают, Он не может не признать, что я безгрешен и не заслуживаю никакого наказания". Такие люди, стало быть, готовы поверить в существование Бога, но лишь при условии, если Он сообразуется с их представлениями о Нем и признает ценность, которую они сами себе приписывают. Думать так - значит забывать, что, с одной стороны, нам не дано знать тех мерил, но которым нас судит Абсолют, и, с другой, что загробное "пламя" - это, в конце концов, наш собственный разум, осмысляющий нашу же греховность, то есть имманентная истина, обретшая явственность. После смерти человек сталкивается с реальностью во всей ее полноте, а затем перед ним открывается его подлинная суть, составляющая часть этой реальности. Человек, стало быть, становится собственным судией; его обвинителями, согласно Корану, выступают его члены; осознанные прегрешения превращаются в языки пламени; лживая и зыбкая природа человека, со всей его пустой самоуверенностью, становится туникой Несса. Но человек попадает в огонь не только за свои грехи; он сгорает в нем еще в силу своего величественного богоподобия. Ибо нельзя возводить падение в норму, а незнание делать залогом безнаказанности; Коран яростно бичует обе эти тенденции, сталкивая самомнение "противоречащих" с ужасами конца света25.

Короче говоря, вся проблема вины сводится к соотношению причины и следствия. Человек отнюдь не добр по природе, ярким доказательством чему служит как древняя, так и новейшая история, но он лишен невинности животных, он сознает свое несовершенство, ибо наделен разумом, и, стало быть, должен отвечать за свои поступки. То, что в терминологии моралистов именуется человеческой виной и божьей карой, является на самом деле всего лишь .столкновением человеческого разлада с имманентным равновесием.

Мысль о том, что ад "вечен", которая в течение веков поддерживала в человеке "страх божий" и укрепляла его добродетель, производит теперь совершенно противоположный эффект, делая неправдоподобным само учение о потустороннем мире; парадоксально, однако, что в наше время, исполненное противоречий и конфликтов и по сути своей враждебное чистой метафизике, только эзотеризм способен разъяснить человеку хотя бы самые общие понятия экзотерики и ответить на его вопросы относительно причинно-следственных связей. Проблема божественной кары, которую наши современники воспринимают с таким трудом, сводится, в общем, к. двум вопросам: может ли свободный и ответственный за свои поступки человек тем или иным образом, хотя бы чисто иллюзорно, противиться Абсолюту? На этот вопрос следует ответить положительно, поскольку индивидуальная сущность может быть носительницей любого космического качества и, следовательно, для человека мыслимы состояния "невозможной возможности"26. Второй вопрос таков: может ли быть безусловной экзотерическая истина, касающаяся, например, ада? Конечно нет, ибо она, по определению, обусловлена теми или иными моральными интересами, теми или иными психологическими принципами. Этим объясняется отсутствие в некоторых религиозных учениях компенсаторных точностей; эсхатологические доктрины, основанные на такой перспективе, нельзя, разумеется, назвать "антиметафизическими"; они лишь "аметафизичны" и "антропоцентричны", так что в их контексте некоторые истины выглядят как бы "аморальными" или по меньшей мере "неприличными"27. Вследствие этого они не способны различить ни более или менее положительные аспекты адских состояний, ни более или менее отрицательные - райских. Этим мы не хотим сказать, что Милосердие господне и Его Гнев каким-то образом уравновешивают друг друга - ведь Милосердие предшествует Гневу28,- но что соотношение "Рай-ад" отвечает метафизической необходимости, которая в дальневосточной традиции символически изображается в виде фигуры "инь-ян", черная половина которой включает в себя белую точку, а белая половина - черную. Стало быть, если в геенне возможно какое-либо возмещение страдания - ведь ничто сущее не абсолютно, а Милосердие не знает преград29,- то и в Раю мыслимы не то, чтобы страдания, об этом и говорить не приходится, но некая их тень, свидетельствующая о действии того же возмещающего принципа и означающая, что Рай - это не Бог и что все сущее связано между собой едиными узами. Этот принцип возмещения является чисто эзотерическим понятием и не может быть возведен в догму западным экзотеризмом, для которого характерна крайняя категоричность оценок. Иное дело Восток, где у суфиев встречаются поразительно тонкие рассуждения на эту тему. Так, ибн Араби, а вслед за ним и другие утверждают, что пребывание в аду имеет и свои положительные аспекты; если, с одной стороны, грешник страдает оттого, что он разлучен с Высшим Благом и, как подчеркивает Авиценна, лишен земного тела, не лишившись плотских страстей, то, с другой стороны, он утешается памятью о Боге, ибо, согласно Джалал ад-Дину Руми, "нет ничего слаще, чем поминание Аллаха"30. Здесь уместно, быть может, напомнить, что "гости ада" были бы помилованы, если бы на деле приобщились к высшему знанию, которым обладают потенциально, и что, следовательно, даже в аду они не лишены надежды на спасение. Но вот что нужно отметить особо: и "вторая смерть", о которой вещает Апокалипсис, и оговорки, высказанные в Коране относительно участи грешников ("если только не пожелает Аллах иного", "илла ма шаа Ллах")31, служат точкой соприкосновения между концепцией вечного ада и индо-буддийскими учениями о перевоплощениях; иначе говоря, ад, в конечном счете, аналогичен переходу к индивидуальным, но нечеловеческим циклам, то есть к переходу в иные миры32. Человеческое состояние - или любое состояние того же "центрального" порядка - как бы заключено в огненный круг, из которого есть всего два выхода: либо вырваться из "потока форм", устремившись ввысь, к Богу, либо покинуть человечество, избрав "нижний путь", путь через огонь, как бы очищающий тех, кто не осознал божественный смысл своего земного существования. Если, как утверждают буддисты, "человеческое состояние труднодостижимо", то из него не менее трудно и выйти в силу тех же причин, то есть центрального положения человека в космосе и его богоподобия. Люди идут в огонь, потому что они боги, и выходят из него, потому что они всего лишь твари; один Господь, умей он грешить, мог бы оставаться в аду вечно. И вот еще что: человеческое состояние приближено к божественному Солнцу, если только здесь уместно само понятие "близости"; солнечный жар можно считать своего рода расплатой за это привилегированное положение: чем оно выше, тем он беспощадней. По тяжести адских мук можно судить о величии человека, но нельзя из мнимой его невиновности делать вывод о несправедливости загробного воздаяния.

Обычное употребление слова "вечность" для обозначения условия, которое в библейской терминологии соответствует слову "длительность"33, в какой-то мере оправдывается тем, что "длительность" - это своего рода "отражение" вечности: будучи замкнутым кругом, вечность не имеет ни начала, ни конца; тогда его длительность - это спираль, разомкнутая с обеих концов в силу самого своего строения. С другой стороны, вся несостоятельность общепринятой веры в индивидуальную и в то же время вечную загробную жизнь - она по необходимости индивидуальна в аду, но не на вершинах райского блаженства34 - доказывается противоречивостью постулата о вечности, имеющей начало во времени, или деянии, влекущем за собой неотвратимые последствия.

Вся проблема загробной жизни сводится к двум первостепенным истинам: во-первых. Бог един и абсолютен, а следовательно, относительность космических состояний должна проявляться не только в "пространстве", но и, если можно так выразиться, "во времени"; во-вторых. Бог никогда не обещает того, что не может выполнить и не выполняет меньше того, что обещал,- но Он всегда в силах превысить собственные обещания, так что эсхатологические учения, ни в коей мере не опровергая того, о чем говорится в Писаниях, могут восполнить то, о чем в них умалчивается, "а Господь знает больше" (ва ллаху а'лам).

Человек, убежденный в реальности перевоплощний, будет настаивать на относительности всего, что не касается "Самости" и "пустоты"; то, что ограничено само по себе,- скажет он,- вследствие этого известным образом ограничивается и рамками судьбы, так что бессмысленно говорить о том, что изначально условное состояние может избавиться от условности в "длительности"; иными словами, индо-буддийские перспективы отличаются от перспективы монотеистической лишь тем, что, будучи сконцентрированы на чистом Абсолюте35 и Спасении, они подчеркивают относительность условных состояний и больше на них не задерживаются, настаивая, следовательно, на перевоплощении как таковом: относительное является для них синонимом движения и неустойчивости. В духовно нормальную эпоху и в условиях традициональной однородности все эти рассуждения о различных взглядах на загробную жизнь показались бы излишними и даже вредными, однако в том распадающемся мире, где мы живем, небесполезно остановиться на пункте, в котором подчеркиваются или, напротив, устраняются расхождения между западно-семитическим монотеизмом и великими первозданными традициями Индии. Такого рода противопоставления редко бывают плодотворными, особенно если речь идет о космологии, и каждая новая постановка вопроса порождает новые проблемы, но все эти трудности лишь доказывают, что здесь мы находимся в области невероятно сложных явлений, которые во всей своей полноте никогда не раскроются земному разумению. В известном смысле не так трудно постичь сам Абсолют, как чудовищные бездны Его проявления.

Как бы там ни было, нельзя не настаивать на том, что "монотеистические" Писания вовсе не призваны недвусмысленным образом высказываться о некоторых внешне парадоксальных аспектах инобытия ввиду перспективы, к которой их склоняет провиденциальное поле распространения; сам характер священных Книг обязывает их обходить молчанием не только "возмещающие" аспекты загробной жизни, но и те аспекты инобытия, которые располагаются вне человеческой "сферы интересов". Именно в этом смысле выше говорилось о том, что экзотерическая истина не может не быть относительной36 (это не относится к поливалентности ее символики). Свойственные экзотеризму ограничительные определения можно сравнить с описанием какой-нибудь вещи, в которой сообщается только о ее форме, но не о расцветке37.

"Остракизм" Писаний нередко играл на руку людской злобе; он был действителен до тех пор, пока люди, несмотря ни на что, еще интуитивно сознавали собственное несовершенство и отдавали себе отчет во всей двусмысленности своего положения лицом к лицу с Бесконечным, но теперь все поставлено под вопрос из-за утраты этой интуиции, с одной стороны, и из-за неизбежной конфронтации различных религий - с другой, не говоря уже о научных открытиях, которые будто бы "опровергают" религиозные истины.

Само собой разумеется, что основные38 Писания, каковы бы ни были их выражения и умолчания, никогда не "экзотеричны" сами по себе39; они всегда позволяют восстановить, пусть даже с помощью какой-нибудь незначительной детали, целокупную истину, которая как бы сквозит в них; их ни в коем случае нельзя считать плотными сгустками частных перспектив40. Эта трансцендентность священных Писаний по отношению к их же собственным скидкам на тот или иной образ мышления отражена Кораном в эзотерическом рассказе о встрече Мусы (Моисея) и Аль-Хадира: мы находим в нем не только мысль о том, что установления Закона всегда фрагментарны, хотя вполне действенны и достаточны для индивида как такового,- ведь и он сам является всего лишь частью, а не целым,- но и учение, родственное "Бхагавад-гите"41, согласно которому ни добрые, ни злые дела непосредственно не интересуют наше высшее "Я", и только познание этого "Я", осуществляемое путем отречения от действия, обладает абсолютной ценностью42. Муса олицетворяет Закон в его частной и исключительной форме, а Аль-Хадир - универсальную Истину, непостижимую с точки зрения "буквы", как ветер, о котором нельзя сказать, откуда он налетел и куда летит.

Обращаясь к людям, Бог стремится не столько дать им те или иные объяснения явлений, которые все равно остались бы непонятными для большинства, сколько вызвать в них "потрясение" при помощи понятия-символа; именно в этом заключается роль "временной" или "предварительной" истины (упайя по-санскритски). В этом смысле весьма показательна роль резкого противопоставления Рая и ада в монотеистическом сознании: производимый этим контрастом "шок" способствует постижению истины в куда большей мере, чем "более истинное", но хуже воспринимаемое, и стало быть, менее действенное изложение, которое в конечном счете оказывается просто-напросто "ложным" по отношению к тому или иному человеческому сознанию. "Понимать", "воспринимать" нужно не только одним рассудком, но и всем нашим существом, включающим в себя волю; догматы адресуются ко всей личностной субстанции, а не к одному только мышлению, которое служит лишь своего рода передатчиком божественных велений всему нашему существу. Обращаясь к человеку. Бог не беседует с ним, а отдает приказы; он хочет просветить его лишь в той мере, в какой может изменить; всем известно, что идеи воздействуют на разных людей по-разному,- отсюда Проистекает разнообразие священных учений. Духовные перспективы, a priori динамичные - к ним относится семитический монотеизм,- рассматривают посмертные состояния в их статическом, то есть окончательном аспекте; тогда как изначально статичные, а следовательно, более созерцательные и менее антропоморфистские перспективы Индии и Дальнего Востока рассматривают эти состояния в аспекте циклического движения и космической неуловимости. Можно выразиться и следующим образом: рассматривая состояния post mortem как нечто окончательное, семитический Запад прав в том смысле, что перед нами простираются две бесконечности: бесконечность Бога и бесконечность макрокосма или безграничного и смутного лабиринта сансары: именно он, в конечном счете, и является "неодолимым" адом, тогда как Бог есть вечность позитивная и благодетельная; и если индуистская или буддийская перспективы настаивают на теории перевоплощения душ, то это, как уже было сказано, объясняется их глубоко созерцательным характером, который позволяет им не сосредоточиваться целиком на чисто человеческой точке зрения, тем самым подчеркивая относительный и зыбкий характер всего, что не является Абсолютным; для них сансара может быть лишь выражением относительности. Но, каковы бы ни были эти расхождения, точка соприкосновения между различными духовными перспективами все-таки существует - достаточно вспомнить хотя бы о "воскрешении во плоти", то есть "пере-воплощении" в самом прямом смысле слова.

Остается ответить еще на один вопрос, на который в Коране нет ясного ответа, а именно: почему Вселенная состоит, с одной стороны, из миров, а с другой,- из странствующих по ним существ? Но почему существует ткацкий челнок, пересекающий основу, почему существуют основа и уток, почему такое же скрещение линий образуется тогда, когда мы вписываем крест или звезду в систему концентрических окружностей? И вот к чему приводит нас такого рода сравнения: как соотношение центра и окружности немыслимо вне формы, напоминающей сеть паутины с ее концентрическими и радиальными нитями, так и соотношение Принципа и манифестации, то есть Вселенной, представимо лишь в виде комбинации миров, располагающихся вокруг божественного центра, и существ, пересекающих эти миры43. Сказать "Существование" - значит выявить взаимосвязь между вместилищем и его содержимым, между статикой и динамикой; странствия душ сквозь жизнь, смерть и воскрешение составляют саму основу макрокосма; даже во время нашего земного существования мы "пересекаем" дни и ночи, зимы и весны; мы, по сути своей, являемся созданиями, предназначенными для таких пересечений,- именно в этом и состоит смысл бытия. Мы всем своим существом стремимся к той единственной точке, которая имеет для нас значение,- к божественному Центру.

* * *

Все, сказанное выше относительно божественной кары и ее причин, коренящихся в разнузданности человеческой природы, равным образом приложимо к превратностям земного существования и к смерти; как смерть, так и жизненные невзгоды объясняются необходимостью "ответного толчка", восстанавливающего нарушенное нами космическое равновесие44. Причина смерти - в том разладе, который был вызван грехопадением и утратой Рая, а жизненные невзгоды, следовательно, объясняются тем, что наша личная природа лишилась уравновешенности; самые суровые из загробных наказаний выпадают на долю тех, для кого эта неуравновешенность стала самой их сутью, кто дошел до извращения собственного богоподобия. Человек "сгорает", потому что у него есть такая возможность; а "если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот". Отсюда следует, что любая божественная кара - это извращение извращения; и поскольку грех есть извращение первозданного равновесия, его можно было бы считать "оскорблением", нанесенным Богу, если бы в данном контексте это слово имело бы хоть какой-то психологический смысл даже при всей неизбежной антропоморфичности экзотерических представлений. Коран описывает конец света с пламенным красноречием, характерным для его последних сур; но их содержание можно отнести и к отдельному микрокосму, чья смерть предстает в виде конца света и Страшного Суда, то есть в виде поглощения внешнего внутренним. Когда индийская космология учит,, что души мертвых напрей чяются прежде всего на Луну, она внушает нам, помимо иных, куда более важных аналогий, мысль о непомерном одиночестве, о "муке смертной", через которую должна пройти душа, "задом наперед" покидающая то охранительное лоно, каким был для нее земной мир: материальная Луна-это как бы символ абсолютного отчуждения, ночного и могильного одиночества и холода вечности45; именно эта чудовищная посмертная изоляция и является расплатой не за какой-то определенный грех, а за сам факт физического существования46, которое можно считать еще невинным прообразом грядущих прегрешений со всеми их печальными последствиями, зависящими не от позитивного "проявления", а от демиургического "выпадения" из пределов Принципа. Если Philosophia perennis может сочетать истину маздео-гностического дуализма с истиной семитического монизма, то экзотерикам пришлось бы выбирать между метафизически адекватной, но морально противоречивой концепцией и концепцией морально удовлетворительной, но метафизически фрагментарной47.

Никогда не следует задаваться вопросом, отчего несчастья могут постигать и праведников: с точки зрения Абсолюта все сущее - сплошной разлад, "один лишь Бог благ"; вполне понятно, что истина эта не может время от времени не проявляться в самой простой и грубой форме. Страдания праведников означают лишь, что и все остальные люди заслуживают страданий,- это доказывается старостью и смертью, которых не дано избежать никому. Распределение земных благ и зол - не более чем частный вопрос мироустройства, хотя имманентное правосудие также должно иногда в явственной форме указывать на связь причин и следствий в человеческих поступках. Страдания таинственным образом напоминают нам о нашем отдалении от Бога, они не могут не существовать, ибо мир - это не Бог.

Но уравнивающая всех справедливость смерти имеет для нас куда большее значение, чем многообразие земных судеб. Опыт смерти сравним с опытом человека, прожившего всю жизнь в темной каморке и внезапно перенесенного на вершину горы, откуда он может охватить взглядом бескрайние дали; немудрено, что дела человеческие покажутся ему пустяком в сравнении с этой перспективой. Именно таким образом расставшаяся с землей и телом душа вглядывается в неисчерпаемое многообразие вещей и в неизмеримые бездны миров; она впервые оказалась в соприродной себе стихии, среди неумолимого переплетения бесчисленных и непредсказуемых соотношений, впервые она отдает себе отчет в том, что- земная жизнь была всего лишь "мгновением" и "игрой"48. Постигнув абсолютную "природу .вещей", человек волей-неволей постигает и то, чем на самом деле является он сам; он онтологически видит себя вне искажающей перспективы, в свете "нормативных пропорций" Вселенной.

Одно из доказательств нашего бессмертия состоит в том, что душа, являющаяся по сути своей разумом или сознанием, не может разрешиться тем, что ниже ее самой, стать материей или ментальным отблеском материи; высшее просто-напросто не способно служить функцией низшего, оно может быть средством лишь по отношению к тому, что ее превосходит. Стало быть, именно разум сам по себе - а вместе с ним наша свобода - служит доказательством божественного размаха нашей природы и нашей судьбы; понимаем ли мы это или нет, но только один Абсолют "пропорционален" сути нашего разума; строго говоря, только Абсолют (Аль-Ахад, Единый) умопостигаем, так что только в нем наш разум видит и смысл своего существования, и его цель. Разум, по сути своей, постигает Бога потому, что он сам increatus et increabilis; именно благодаря этому он, a fortiori, познаёт смысл Бога, человека и мира. Фактически же познание осуществляется с помощью Откровения,- это объективизация трансцендентного Разума и "пробуждение" дремлющего в нас знания. Таким образом, "вере" в широком смысле этого слова (иман) также присущи два полюса - один из них "объективный и "внешний", а другой - "субъективный" и "внутренний": это благодать и разум. И нет ничего глупее, чем восставать на второй из этих принципов во имя первого; самое веское "доказательство" Откровения - как бы его ни называли - в том, что его вечный прототип таится в нас самих, в глубине нашего существа.

Коран, как и всякое Откровение, является ослепительным и кристаллическим выражением того "сверхъестественно естественного" в человеке, благодаря чему мы осознаем свое положение во Вселенной, свою онтологическую и эсхатологическую ситуацию. Именно поэтому Книга Аллаха дана нам как "различение" (фуркан) и "предостережение" (зикра), как "свет" (нур), озаряющий сумерки нашего земного сознания.


примечания:
  1   Песни и пляски дервишей - это символический, а стало быть, в духовном смысле действенный отголосок ритмов бессмертия; это напоминание о божественных соках, незримо струящихся по жилам всего сущего. Кроме того, дервишеские обряды являют собой пример известного расхождения между реальностями экзотерического и эзотерического порядка: музыка и пляски запрещены общим Законом, однако эзотеризм использует их в той же мере, в какой прибегает к символике вина, то есть недозволенного Законом напитка. В этом нет ничего странного, ибо экзотеризм следует "букве" Закона, а эзотеризм - "божественному наущению". в текст

   2   При всей своей ограниченности оно не заслуживает никакого упрека, ибо покоится на человеческом основании, которое невозможно переделать. в текст

  3   Под "газелями" здесь понимаются духовные состояния. в текст

  4   Здесь имеется в виду не махабба в ее психологическом смысле, а любовь как "живая истина", "божественное влечение". "Любовь" противопоставляется здесь "формам", то есть чему-то "холодному" и "мертвому". "Буква убивает",- говорит апостол Павел,-но "Дух животворит". "Дух" и "любовь" суть синонимы. в текст

  5   Буквально: "ее верблюды". Как "газели", так и "верблюды" являются здесь олицетворением духовных реальностей. в текст

  6   Сходным образом выражается Джелал ад-Дин Руми: "Если образ возлюбленного нашего находится в капище идолопоклонников, незачем совершать обход Каабы. Если Кааба лишится своего аромата, она станет синагогой. И если мы почувствуем в синагоге аромат союза с Ним, она станет нашей Каабой^. В Коране этот универсализм отражен в таких стихах: "Аллаху принадлежит Запад и Восток; куда бы вы ни обратились, там лик Его". (II, 115); "Скажи: призывайте Аллаха или призывайте Милосердного (Ар-Рахман); как бы вы ни звали его, у Него лучшие Имена" (XVII, 110). В последнем стихе божественные Имена могут означать различные духовные перспективы, то есть религии. Они подобны бусинам четок, а шнур, на который они нанизаны,- это гнозис, связующая их воедино божественная сущность. в текст

  7   Не желая задерживаться на "психологической" и прочей невнятице современной "критики текстов", ограничимся замечанием, что в нашу эпоху диавол не только прибрал к своим рукам благотворительность, превратив ее в атеистический альтруизм, но и занялся толкованием священных Писаний.в текст

  8   "Аллах Всевышний,- писал Джелал ад-Дин Руми,- не станет обращаться к первому встречному; подобно сильным мира сего, он не вступит в беседу с каким-нибудь сапожником; для этого у него есть советники и заместители. Мы общаемся с Аллахом через избранных им посредников. Аллах Всевышний отличил их среди прочих людей, чтобы мы могли обратиться к Нему через их посредничество". Этот отрывок, посвященный Миссии пророков, можно отнести также и к авторитетным толкователям традиции. в текст

  9   Вдумчивый читатель вспомнит, что Никодим посетил Христа именно ночью; эта подробность имеет немаловажное значение для эзотеризма или гнозиса. в текст

  10   Только этой мощью можно объяснить всю важность рецитации Корана. В своей книге "Рисалат аль-Кудс" ибн Араби рассказывает о суфиях, проводящих всю жизнь в непрерывном чтении Корана, что было бы невозможно и неосуществимо, если бы за оболочкой буквального текста не таилась конкретная и действенная духовная сущность, превосходящая наше разумение. Этой чудотворной мощью объясняется тот факт, что некоторые стихи Корана могут, по крайней мере, при известных обстоятельствах, изгонять демонов и излечивать болезни. в текст

   11   Отсюда следовало бы заключить, что арамейский язык также является священным, поскольку на нем говорил Христос, если бы не три нижеследующих оговорки. Во-первых, в Христианстве, как и в Буддизме Откровением является сам Аватара, так что Писания не играют здесь той основной и самоценной роли, какая принадлежит им в других религиях; во вторых, дословная запись арамейских речей Христа до нас не дошла, чем подкрепляется наше предыдущее замечание; и в-третьих, наконец, священным языком для самого Христа был древнееврейский, а не арамейский. Хотя Талмуд утверждает, что "Ангелы не знают арамейского", этот язык, тем не менее, имеет определенную литургическую ценность, поскольку еще задолго до Иисуса Христа был "сакрализован" Даниилом и Ездрой. в текст

   12   То же самое относится и к обществам посвященных. Можно - если это будет угодно Богу - создать новую ветвь древней филиации или основать конгрегацию вокруг некогда существовавшего инициатического центра, если для этого имеются достаточно веские причины, но совершенно невозможно создать "общество" в целях "самореализации" по той простой причине, что такого рода реализация зависит исключительно от сообществ традиционного толка; если бы кому-то и захотелось ввести реальные посвятительные обряды в каком-нибудь "спиритическом" кружке или школе, то есть в организации чисто мирского порядка, сама атмосфера этих кружков свела бы на нет всю действенность упомянутых обрядов и послужила бы причиной их искажения: духовные сокровища не подобает хранить где попало. в текст

   13   Ислам - это последняя из мировых религий. Особый случай представляет из себя религия сикхов; это эзотеризм, сравнимый с эзотеризмом Кабира, чье зарождение объясняется стечением совершенно исключительных обстоятельств, вызванных соседством индуизма и суфизма; но и даже в этом случае речь идет о последней возможности такого рода. в текст

   14   Это относится и ко всем священным Писаниям, в частности, к библейской истории: страдания Израиля - это страдания души, ищущей Господа. Что же касается Христианства, то в нем эта роль "преобразующей магии" принадлежит, главным образом. Псалмам. в текст

   15   В Христианстве "Книга" заменена "Телом" вкупе с дополняющими понятиями "плоти" и "крови" или "хлеба" и "вина". Тело - это прежде всего самоутверждение Божества, то есть первая кристаллизация Бесконечности; затем, это вселенская Сущность, истинное "мистическое Тело" Христа; и, наконец, это мир сотворенных существ, "кристаллизовавшихся" в этом Теле. в текст

   16   Греки не упоминают об эфире; это умолчание обусловлено, вероятно, тем, что они считали его растворенным в воздухе. В древнееврейском языке авир обозначает и воздух, и эфир; слово аор, "свет", имеет ту же корневую основу. в текст

   17   Ислам учит, что в конце времен свет будет отделен от жара; свет станет раем, а жар - адом; небесный свет свеж, адский жар темен. в текст

   18   Именно так в Средние века, опираясь на опыт античности, читали Библию. Отрицание герменевтики, этой основной опоры традиционной интеллектуальности, фатальным образом привело к "научной критике" и разрушению Священных текстов. Что может остаться, например, от "Песни Песней", если понимать ее только в буквальном смысле? в текст

   19   "Мусульманин", а не "любой мусульманин", подчеркиваем это. в текст

   20   Именно эта объективность дала возможность Адаму наречь всех тварей и все вещи, иными словами, позволила человеку познать вещи, растения и животных, тогда как они не имеют о нем понятия. Основным предметом разума является Абсолют; кто способен на большее, для того возможно и меньшее, вот почему человек, познавший Бога, может познать и мир. Человеческий разум - это своего рода доказательство бытия Божия. в текст

   21   Как того требовал, в частности Аль-Газали. Существует и противоположное мнение, согласно которому для достижения Рая необходимо лишь соблюдение минимума предписаний при условии подлинной душевной чистоты, искренней добродетели или глубоких внутренних знаний. Напомним, кстати, что мусульмане разделяют все поступки на пять категорий: обязательные (фардх или ваджиб), поощряемые (сунна, мустахабб), безразличные (мубах), предосудительные (макрух) и запрещенные (харам). в текст

   22   Поэтому такое мировоззрение и называется "Исламом", т. е. "самозабвением", покорностью Божьей воле. Слово "Ислам" происходит от того же корня, что и "салам", "мир", "душевное умиротворение"; сходное понятие содержится в слове "иншира", "расширение груди" во время молитвы. в текст

   23   В маздеизме проблема Всемогущества и зла сформулирована таким образом, что в нем устраняется внешняя противоречивость божественного Принципа за счет противопоставления Ахурамазды (Ормузда), бесконечно доброго высшего божества, злому началу, Ауроманью (или Ариману), но при этом проблема выливается в метафизически малоприемлемый, хотя и простительный на известном уровне дуализм. Буддизм разрешает оба эти противоречия ценой отказа от личностного аспекта Бога, по крайней мере, в своей общей доктрине, что делает ее неприемлемой для большинства семитов и европейцев. в текст

   24   Именно таков смысл слов Христа: "Взявшие меч мечом и погибнут". в текст

   25   Это одна из тем, наиболее часто повторяемых в священной Книге, и придающих ей характер "последнего предупреждения", исполненного почти отчаянного красноречия. в текст

   26   "Они говорят: "Нас не коснется огонь, разве только на несколько дней". Скажи им: "Разве вы вступали с Аллахом в договор - и Он не расторгнет его? Или вы говорите об Аллахе то, чего не знаете? Нет! Совершившие зло будут окружены своим грехом, они гости огня и пребудут в нем вечно" (Коран, II, 80-81). Главное ударение в этом отрывке делается на словах "... будут окружены своим грехом..." (ва-ахатат бихи xa т u'a т yxy), что указывает на сущностный, то есть "смертельный" характер прегрешения. Цитата относится к людям, которые не сомневаются в метафизической необъятности ада как такового, но полагают, что длительность их наказания будет соразмерна тяжести греха. в текст

   27   Теологам в принципе небезызвестно, что "вечность" ада - о Рае может быть особый разговор - несопоставима и неотождествима с вечностью Бога; к сожалению, у нас нет возможности рассмотреть здесь этот вопрос более подробно. Если экзотеризм семитических Писаний выражается в таких положениях, как creatio ex nihilo, или в догмате о вечной и в то же время личностной загробной жизни, то в индуистских и буддийских священных Книгах он проявляется иначе; там говорится, например, что перерождения, не имеющие отношения ни к аду, ни к раю, совершаются на земле. Такие эсхатологические учения могут отличаться большей или меньшей полнотой, но ни одно из них нельзя считать абсолютно истинным в силу ограниченности человеческого, то есть земного воображения. в текст

   28   "Асимметрия" между райским и адским состояниями объясняется тем, что первое бесконечно ближе чистому Бытию, чем второе; его "вечность", следовательно, имеет совсем иной характер, нежели "вечность" адская. в текст

   29   Аль-Газали рассказывает, что один из грешников, горевших в адском огне, вопил сильнее остальных, и вот его вытащили оттуда, обугленного, как головешка. И Аллах спросил его: "Отчего ты вопишь сильнее, чем остальные гости огня?" И тот ответил: "Ты осудил меня, Господи, но я не потерял веру в Милосердие Твое". И Аллах сказал: "Кто отчаивается в милости Господа своего, кроме заблудших?" (Коран, XV, 56). Иди с миром, Я прощаю тебя".- С католической точки зрения, здесь идет речь о Чистилище.- В буддизме известны бодисатвы, облегчающие страдания грешников небесной росой и приносящие им иную помощь, откуда следует, что деятельность милосердных ангелов продолжается и в аду. в текст

   30   Пребывающие в аду злодеи и гордецы убедились в реальности Бога, тогда как на земле они особенно не задумывались над этим или даже сомневались в бытии божьем; стало быть, сам факт смерти что-то переменил в их сознании, и это неуловимое "что-то" не поддается описанию с земной точки зрения. "Только мертвые знают цену жизни",- говорят мусульмане. в текст

   31   Коран, VI, 128 и XX, 107. То же самое относится и к Раю: "А те, кто достиг счастья в Раю, пребудут там, покуда длятся Небеса и земля, если только Господь твой не решит иначе; это награда неизбывная". (XI, 108). Последнее выражение непосредственно относится к участию "удостоенных" (мукаррабун) божественной Вечности. Что же касается упомянутой выше оговорки, то она касается тех, кто, по суфийскому присловью, "предпочитает сад Садовнику", то есть людей, достигших райского состояния благодаря своим делам, а не познанию или чистой любви; "в их посмертной судьбе возможны перемены, носящие, однако, благоприятный характер. Упомянем также бодхисаттв, которые, "внутренне" оставаясь в раю, нисходят в миры, аналогичные земным; или спускаются на более низший уровень. По все это не имеет прямого отношения к так называемой "монотеистической" перспективе, не включающей в себя понятия о космических циклах ("жизнь Брахмы"), хотя в тех или иных хадисах или отрывках из Библии ("Тысячелетнее царство") встречаются более или менее явные отголоски таких представлений. в текст

   32   Согласно "Законам Maнy", "Маркандейя-Пуране" и другим текстам, скитания "грешников" по выходе из ада начинаются с их воплощения в низших животных. Как бы там ни было, божественная бесконечность требует, чтобы путь перевоплощений совершался "по спирали": ни одно существо никогда не может вернуться на ту же землю, каковы бы ни были условия его нового существования - назвать его "земным" можно лишь потому, что оно связано с наслаждением и страданием. в текст

   33   "Греческое слово "siwnos" на самом деле значит "постоянный", а не "вечный", поскольку оно происходит от aiwn (лат. aevum) обозначающего цикл неопределенной длительности; то же значение имело латинское слово saeculum, "век", которым его иногда и переводят" (Генон "Человек и его становление согласно Веданте", прим. к с. 186). Равным образом, коранический загробный мир определяется как "неограниченная длительность", "бессмертие" (хулы)) или "время весьма долгое" (абдд, абадан), а не "вечность" (азал). в текст

   34   Как напоминает Аль-Газали, лицезрение Господа отвлекает "удостоенных" от райских гурий и влечет их к слиянию с Ьогом. Такова же участь существ, которые, войдя в "Рай Амитабхи", завершают в нем свою нирвану, то есть сливаются с Первопричиной, во время великого распада вселенной, знаменующего собой завершение человеческого цикла. "Тот, кто пребывает в состоянии Брахмы, в час кончины угаснет в Брахме" (или "достигает нирваны Брахмы", "Бхагавад-гита", II, 72.). Если нирвана - это "угасание" лишь по отношению к мировой "иллюзии", то и сама эта "иллюзия" есть в свою очередь "угасание" по отношению к нирване. Что же касается тех, кто достиг этого "состояния", то следует помнить, что именно к ним относится учение о трех "телах" Будды: земном, небесном и божественном, соответствующих Гаутаме, Авалокитешваре и Амитабхе. в текст

   35   Это всего лишь плеоназм, ибо личностный аспект Бога абсолютен по отношению к человеку как таковому, оставаясь при этом условностью по отношению к Его высшей Сущности или, что то же самое, по отношению к "нашему" сверхонтологическому разуму. в текст

   36   Это доказывается жестокостями, которые во имя религии совершались в традиционных обществах; в этом отношении безупречен только эзотеризм. в текст

   37   Можно привести хадисы, служащие как бы связующим звеном между обеими этими точками зрения - буквальной и универсальной,- например: "Он (Аллах) вызволит людей из ада, когда они превратятся в обугленные головешки"; "Клянусь Богом, в чьих руках моя душа: настанет время, когда врата ада будут заперты и латук (символ свежести) взрастет на его почве"; "И Аллах скажет: Ангелы, пророки и уверовавшие вступились за грешников и теперь не осталось никого, кто вступился бы за них самих, кроме Милосерднейшего из Милосердных (Архам ар-Рахимин, то есть Бог). И возьмет он пригоршню жара, и покинут ад люди, вовек не творившие никакого блага". К этому "запоздалому" милосердию суфии прибавляют, как мы видели, милосердие, свершаемое в самый разгар адских мучений. в текст

   38   Эта оговорка означает, что здесь идет речь о всемирных Откровениях, легших в основу целых цивилизаций, а не о вторичных явлениях того же порядка, предназначенных для той или иной узкой школы, например, вишнуизма. в текст

   39   В непосредственном смысле все они отражают "дуалистическую" и "антропоморфистскую" перспективу с урезанной эсхатологией, но, как заметил Майстер Экхарт, всякий истинный смысл является в известной мере и "буквальным". Согласно одному из хадисов, стихи Корана содержат в себе не только экзотерический и эзотерический смысл, но и поддаются толкованию на множество иных ладов, числом от семи до семидесяти; их неисчерпаемость сравнивается с "волнами морскими". в текст

   40   "Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут",- говорится в Евангелии, которому вторит Коран: "Все преходяще, кроме лика Аллаха". в текст

   41   "Бхагавад-гита" является чем-то вроде Библии гнозиса, поэтому индуисты не без основания считают ее одной из Упанишад. в текст

   42   Хотя спасение в самом элементарном смысле может быть обретено и независимо от этой ценности. в текст

   43   Космическая символика паучьей сети с ее сегментами и их содержимым отражена на буддийских иконах в виде "Колеса существования"; Коран тоже является образом Космоса: его суры - это миры, а стихи (айат) - существа. в текст

   44   Coглacнo Корану, все земные невзгоды "происходят от вас самих", что отнюдь не противоречит выражению "все происходит от Бога" (куллун мин'инди'Ллахи). в текст

   45   Чтo позволяет нам, кстати говоря, сомневаться в психологической возможности космических путешествий. Даже приняв во внимание непредвидимые ментальные факторы, делающие эту авантюру психологически осуществимой, даже допустив вероятность сатанинской помощи, вряд ли возможно, чтобы человек, возвратившись из такого путешествия на Землю, обрел свое прежнее равновесие и счастье. В таком путешествии есть нечто похожее на безумие, то есть на распад той психической оболочки, в которой покоится наша бессмертная душа; безумцы - это своего рода живые мертвецы, чаще всего находящиеся во власти темных сил, хотя иногда - в атмосфере сильного религиозного накала - могущие подпасть под ангельское влияние. Как бы там ни было, безумие характеризуется той самой тоской и ощущением чудовищной неприкаянности, которые характерны для посмертных состояний, и вполне возможно, для космических путешествий. в текст

   46   После смерти вся наша самоуверенность, все наши земные знания слетают с нас как ветхая одежда и мы становимся беспомощными, словно заблудившийся ребенок. в текст

   47   В первом случае Бог - причина всего; но откуда тогда зло? Во втором - зло происходит от человека, но при чем тут тогда Бог? в текст

   48   Согласно одному из хадисов жизнь есть сон и только после смерти человек просыпается. Однако гностик (apиф) бодрствует и при жизни, о чем свидетельствует изречение Мухаммада: "Глаза мои спали, но сердце бодрствовало". в текст

поделиться |

Джемаль "Тоннель без света в конце"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 15:28 by фа
опубликовано в сб. Джемаль Г.Д. "Давид против Голиафа" — М., «Социально- политическая мысль», 2010


1. Небескорыстная «наивность» информационных апологетов

Мы уже давно живем в условиях информационного общества, о котором по инерции продолжают спорить футурологи. Аналитики и философы делают вид, будто с проблемой информации как орудия управления еще что-то неясно. Достаточно много интеллектуалов заверяют нас, что господство информации над всеми остальными видами интеллектуального опыта сулит человечеству счастливое будущее, какие-то небывалые степени свободы… Непонятно, на что при этом они опираются, ибо первые, но при этом весьма серьезные признаки кризиса, поражающего человеческое существование через информационные каналы, — вокруг нас.

Проблема телевизионного «алкоголизма» дискутировалась слишком давно, чтобы кого-то впечатлять. Мрачные «телеголики», утонувшие в креслах, упершись взглядом в экран, выключены не только из общественного пространства — телевизионный человек поглощает «картинки» событий, но уже не способен принимать в них участие; они выключены даже из жизни собственной семьи вокруг них… Домохозяйки, обсуждающие перипетии мыльных сериалов с гораздо большим интересом, чем собственные проблемы, — это уже тоже вчерашний наивный день, первый лепет будущей грозы. Сегодня души и сердца людей властно заполняет интерактивное общение с информационным потоком. И если живые журналы и форумы отдаленно напоминают традиционную переписку между людьми, то погружение в саморазвивающиеся игры или в так называемый «экономический Интернет» становится уже серьезной социально- психологической проблемой.

Есть емкое, хотя, возможно, для кого-то и неожиданное сравнение интерактивного взаимодействия с информационным потоком: игровой автомат! Человек набирает код (делает ставку), бросая в щель деньги (личное время), дергает за ручку — хлоп, проиграл! Процесс можно повторять до бесконечности. Время от времени высыпается джек-пот, жалкая моральная компенсация за разбазаренную в ничто невозвратимую экзистенцию личного бытия.

2. Информация как интеллектуальная энтропия

Игровой автомат — доступная грузчику, «тупая» версия того, во что погружен интеллектуал, работающий в Сети. Наиболее опасным совпадением здесь является личное участие как игрока, так и юзера в процессе. Конечно, промывка мозгов может вестись и через более консервативные формы воздействия: то же печатное слово, например, в его современной редуцированной и выхолощенной форме (блистательный Пелевин, кажется, имел в виду именно эту сторону информационного воздействия в своей «Еmpire V»: гламур и дискурс). Однако, читатель сохраняет по отношению к тексту определенную независимость именно в силу того, что не вовлечен в динамику его формирования. Сегодня все большее распространение получают такие информационные потоки, которые предполагают непосредственное участие потребителя в их формировании. В этом случае практически исчезает разница между «сообщением» и интерактивной игрой.

Одно из распространенных недоразумений, мешающих понять специфику воздействия информационного потока на человеческую личность, — это путаница в понятиях «информация» и «знание». Люди склонны ставить знак равенства между ними или, по крайней мере, считать, что информация есть способ передачи некоторого знания. Опасное заблуждение, ибо знание и информация суть совершенно раз- личные, не зависящие друг от друга вещи. Скажем, упоминавшаяся выше домохозяйка получает массу информации о виртуальных созданиях, именуемых «второй мамой» или «просто Марией», но что, собственно, она при этом узнает? Впрочем, есть пример поубедительней из области науки: чем больше информации мы имеем о местоположении некой частицы, тем более это местоположение неопределенно. Экспонентальный рост информационных данных сопровождается одновременным исчезновением реального знания. Это происходит потому, что специфика информации — в ее знаковости и виртуальности. Она отвечает только сама за себя, а не за то, что она якобы «сообщает». В конечном счете, единственное знание, которое информация содержит, — это правила игры с ее виртуальными элементами.

3. Отчуждение личного бытия: вчерашняя и завтрашняя модели

До сих пор все сказанное представляло как бы культурную или теоретическую проблему, касающуюся пока что небольшого сегмента населения. Но что происходит, когда информация становится структурообразующим фактором экономики? Что происходит, когда она превращается в системный критерий выстраивания социальных связей? Ее засасывающая виртуальность, независимость от реального объективного мира, жесткость в навязывании правил взаимодействия со знаковым потоком превращаются в сильнейший прессинг, в результате которого пользователю отведена роль пассивного терминала в этом процессе.

В доинформационном обществе человек был вынужден отдавать часть своего внешнего физического времени рынку труда, для того чтобы поддержать существование себя и своей семьи. Это прошлое общество, диккенсовские ужасы которого могут показаться патриархальной идиллией на фоне того, что готовит нам будущее, не посягало на внутреннее время человека. Ни мастера-надсмотрщика, ни ка- питалиста не интересовало, что проносится в голове пролетария, стоящего свою смену у станка или конвейера. Не заботило капиталистов и их прислужников также и то, что переживал эксплуатируемый в глубине собственной души. Потребовалось явление тоталитарного социума (замятинское «Мы», оруэлловский «1984-й»), чтобы поставить под серьезный вопрос право человека контролировать содержание собственного «я». Тоталитаризм оправдывал вторжение в душу — информационную перестройку личности, осуществлявшуюся еще архаичными прямолинейными способами, — общим интересом, необходимостью нести повинность во имя общего дела. Бесспорно, это была уже явная тирания. Ведь принципиальная сущность тирании именно в том, что человека принуждают оставить свое дело и заниматься чужим. Это может происходить либо в результате прямого принуждения, как, например, при феодализме (барщина), либо же когда не менее феодальное по сути отчуждение в пользу Системы мотивируется идеологически. Люди приносят на алтарь отчуждения в пользу Системы всю свою жизнь, искренне забывая о своем частном интересе. Но эта тирания, при всей ее информационной обеспеченности и вторжении в душу, является еще «мягким» вариантом. Подлин ный гнет начинается с того момента, когда Система не нуждается больше в идеологии, чтобы психологически мотивировать отчуждение во имя «общего». Ей достаточно силы только одной информации, не сопряженной ни с какими экзистенциальными побудительными мотивами, ни с какой этикой, чтобы заставить человека отдавать ей оба вида принадлежащего ему времени. Информационный человек жертвует Системе не только внешнее, жизненное время, которое, разумеет- ся, конечно и невосполнимо; он также отдает и внутреннее время в виде душевной занятости абсолютно посторонним виртуальным пространством. При этом он не получает даже той жалкой отдачи, которую имели его деды в виде идеологической интерпретации, способной, по крайней мере, утешать суперэго. Нет, полностью пассивный человек-терминал лишается суперэго и получает в обмен на это право сублимировать свое бессознательное в виртуальных игровых выплесках. Разобщенный и атомизированный, он превращается в пустую оболочку, содержание которой высосано информационным потоком.

Кстати, уже сегодня многие кампании-флагманы так называемой интеллектуальной экономики, завлекают на свои сайты толпы пользователей, которым предлагают решить ту или иную научную или технологическую проблему. Как ни странно, люди тратят бесплатно миллионы человеко-часов в Интернете на решение этих дорогих головоломок и довольно часто добиваются результатов. Исследователи 355 указывают, что подобная, весьма напоминающая мошенничество, индустрия к нынешнему дню вышла на финансовые обороты, сравнимые с экономической отдачей крупных исследовательских центров!

4. Эксгибиционизм пред ликом сатаны

Другой стороной информационного общества оказывается тотальная прозрачность частной жизни и нависание «большого брата» практически над любым телодвижением рядового гражданина. Все это в значительной мере мотивируется заботой об общественной безопасности и подогревается время от времени демонстрацией возможностей современного «международного терроризма»; однако, будем честны до конца, нынешний человек настолько психологически перестроен под информационный формат, что сам теперь является носителем удивительного комплекса «социального эксгибиционизма»: он мазохистски счастлив, что правительство и спецслужбы знают о нем даже то, что он сам о себе не знает. Беда с информационными описаниями персоналий, однако, в том, что в силу разъединенности информации и знания непонятно, какие выводы могут сделать компетентные органы из тех или иных данных. У простых людей ведь нет обратной связи с системой, и они не могут повлиять на то, как будут оцениваться их кодированные описания теми, кто решает их судьбу.

Жан-Жак Аттали в своей теперь уже старой книжке «Горизонты 2000», описывая довольно страшный социальный пейзаж будущего человеческого пространства, неожиданно признался в конце, что его самого нарисованные перспективы отнюдь не радуют и даже пугают. Но, добавлял он после этого, тут ничего нельзя поделать, ибо у этой жуткой судьбы человечества есть религиозный смысл и к этому ведет некий высший императив. Правда, он не настаивал, что слово «религиозный» в данном случае совместимо с предикатом «божественный». Скорее, наоборот: и ему, и многим аналитикам из другого лагеря — Валлерстайну, Чомскому и прочим — ясно, что за информационным обществом стоит «церковь сатаны», тот клуб элит, которые давно эмансипировались от судеб обычного «смертного» человечества, используемого в качестве донора и вьючного животного для долгожданной реализации древнего как мир проекта «Сверхчеловека».

5. Кто в «Доме» хозяин?

Последние 300 лет в истории Запада шло интенсивное формирование нового корпуса сверхэлит, в котором реализована принципиально другая, нетрадиционная концепция знати. Прежнее понимание правящего класса было основано, выражаясь современным научным языком, на аналогово-символических представлениях. Земной порядок отражал небесный. Господа были гарантом этического и благого аспектов социума и несли ответственность за все, что в нем происходит.

Новое представление о касте «избранных» предполагает, что сверхэлиты не зависимы от любых пертурбаций и кризисов, происходящих в обществе, не досягаемы ни для житейского моря, ни для исторических бурь. Согласно этой модели, никакие войны и революции не должны угрожать положению правителей, которые сохраняют стабильную родовую преемственность на все будущие времена. С другой стороны, эти правители и не могут нести ответственность за какие бы то ни было проблемы, возникающие в мире «смертных». Чтобы решить такую непростую задачу «де-историзации» господ, необходимо создать Систему в ее развитом современном виде. Под этим понимается такая организация управления всеми макропроцессами в человеческом пространстве, при которой, во-первых, существовал бы непрерывный и стабильный рост всех показателей, а во-вторых, были бы нейтрализованы все связанные с ростом и сопутствующие ему кризисы.

Выполнение этого условия возможно лишь при подчинении глобального общества законам информационного количественного пространства, которое освобождено от сопряженности с объективным миром фактов. Во второй половине XVII столетия решение такой теоретической задачи взял на себя Готфрид Вильгельм Лейбниц, философ немецкого происхождения, ставший без преувеличения политическим менеджером и корпоративным организатором всеевропейской монархической верхушки. Именно он в своем мировоззрении сформулировал предпосылки теории информации, создав учение о двух истинах: логической, которая безусловна и необходима, и фактической, которая лишена и познавательной и этической ценности. Бог, по Лейбницу, это арбитр-информационщик, осуществляющий оптимально логический выбор из всех возможных вариантов. Зло принадлежит к эмпирической «необязательной» сфере, за которую «Высшее существо» не несет никакой ответственности. Монадология Лейбница и его учение о познании легли в основу современных либерально-консервативных теорий общества, обеспечивающих, на самом деле, бесконтрольную власть суперэлиты, реально идентифицировавшую себя с лейбницовским ни за что не отвечающим арбитром, власть которого обеспечивает наилучшую конфигурацию мира из всех возможных.

Почти одновременно со смертью Лейбница к власти в Англии пришла Ганноверская династия, которая еще в континентальный период воспринимала философа в качестве своего дворцового «гуру». Через пару лет — в 1917 году — была создана великая ложа Англии, которая с этого момента начала курировать все процессы, происходящие в сфере «высокой» теоретической науки, а также, соответственно, в сфере подготовки высшего слоя экспертов и интеллектуалов Британской империи. Именно Ганноверская династия с ее глобалистским видением миропорядка и новыми методологическими подходами к цивилизационному проектированию приступила к непосредственному строительству того Мирового порядка, контуры которого к сегодняшнему дню уже вполне ясны.

Джемаль "Медиа в эпоху «постмодерна»"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 15:03 by фа
опубликовано в сб. Джемаль Г.Д. "Давид против Голиафа" — М., «Социально- политическая мысль», 2010


Цели медиа вчера и сегодня

Медийное пространство как самостоятельный фактор цивилизации существует сравнительно недавно. Фактически рождение медиа как одного из оперативных инструментов коллективного сознания совпадает с выходом на историческую арену Либерального клуба — самостоятельного игрока в большой политике. Либеральный клуб изначально является сообществом людей, более или менее независимых от жесткой иерархии и черпающих материальные ресурсы непосредственно из социальной среды. Иными словами, это люди «либеральных профессий» (адвокаты, врачи, профессура) и богема, к которой примыкают финансисты и спекулятивные посредники разного рода. Именно благодаря тому, что это сообщество осознает себя как политико-идеологический фактор нового времени, оно создает условия для возникновения профессиональной журналистики.

Первоначально СМИ действуют как рупоры различных общественных групп и политических направлений, поскольку «либералы» (в широком смысле) на первых порах обслуживают как интересы буржуазии, так и некоторой части традиционного истеблишмента. Кроме того, возникает левое крыло либерального сообщества, наиболее крайним и известным выразителем которого стал Карл Маркс.

В XIX и значительной части XX веков пресса не только была каналом самовыражения различных социальных классов и групп населения, она также позволяла либералам формулировать дискурсы этих групп, выступая практически в роли демиурга истории. Так, несомненно, что и коммунистический дискурс от имени «пролетариата», и национал-социалистский дискурс от имени мелкой буржуазии и националистически ориентированной части рабочего класса были генерированы крайне левым и крайне правым флангами все того же Либерального клуба.

Положение резко меняется после 1945 года. Военный триумф США, которые с позапрошлого века становятся штаб-квартирой мирового либерализма, а также изоляция за «железным занавесом» тоталитарных бюрократических режимов, возглавляемых сталинской коммунистической номенклатурой, приводит к тому, что мировые медиа начинают обеспечивать в геополитическом пространстве рыночной экономики контроль Либерального клуба над «молчаливым большинством».

В силу гарантированных западными конституциями свобод существует и альтернативная пресса, но она попадает в идеологические гетто просоветской или — в гораздо меньшем масштабе — неонацистской ориентации. К концу двадцатого столетия медиа превратились практически в главную и безальтернативную структуру, формирующую унифицированное массовое сознание западного человечества.


Медиа и образование

На более ранних этапах своего развития класс профессиональной журналистики был с определенными оговорками подчинен культурным традициям, превалирующим в каждой данной стране. Это означало, что медиа не выходили из тех рамок, которые задавались средней и высшей школой, существовавших под эгидой национальных академий.

Стандарты образования определялись научным сообществом, и стержневым элементом академизма были гуманитарные дисциплины. Философия, логика и история занимались проблемами «высокого смысла» и оттачивали мыслительные методики, которые, в свою очередь, позволяли делать прорыв в естествознание. В этот период научное сообщество еще было тесно связано с Клубом традиционалистов — высшими слоями социальной иерархии, а также религиозным истеблишментом. Именно в силу этого философы играли определяющую роль в академическом мире. К концу XIX века положение меняется: левый либерализм (марксизм) производит революцию в гуманитарных дисциплинах, рушатся догматы классического естествознания…

Научное сообщество присоединяется к Либеральному клубу, порывая с фундаментальным наследием Возрождения. С этого момента возникает поначалу малозаметная эрозия национальных систем образования.

Постепенно журналистское сообщество чувствует все меньшую ответственность в отношении академически признанной картины мира, в конечном счете, освобождается и от необходимости сообразовываться с фактологией. Миф и слух начинают превращаться в инструментарий информационных каналов.

К сегодняшнему дню не система образования определяет уровень и качество информационного потока, проходящего через медиа, но наоборот: картина мира, создаваемая «творчеством» входящих в либеральное сообщество журналистов, начинает влиять на образовательные программы, идеологию преподавательского состава, и, в результате, медиа превращаются в могучее средство влияния на весь образовательный блок. (Наиболее ярко и законченно этот процесс проявился в США.)


Тенденции внутри медиа

Наиболее влиятельная часть западных медиа сегодня остается в руках центра и умеренно правого сегмента Либерального клуба, тесно связанного с устоявшимися политическими партиями и бюрократическим аппаратом. Этот основной блок информационного ресурса ставит перед собой задачу формировать единообразную позицию по наиболее жизненным политическим вопросам, которая выдается за мнение всего общества и является как бы нормативной цивилизационной установкой. Это касается, прежде всего, проблем легитимности правящих элит, действенности институтов представительной демократии, прав человека, национально-освободительных движений, войны и мира в различных регионах планеты, терроризма и т. д. Объективно, поскольку мировой либерализм определяется политической конъюнктурой внутри американских властных структур, западные медиа транслируют под видом цивилизационных установок прежде всего позицию сильнейших групп влияния в самих США.

(При этом надо добавить, что так называемый Традиционный клуб, в который входят представители наследственной знати и «князья церкви», фактически отрезан от медийного пространства. Его отдельные выходы в информационную сферу осуществляются под контролем ли- бералов через призму сопутствующих комментариев и оговорок.) В последнее время внутри Либерального клуба все более активно действует группа международных медиамагнатов, состоящая из более или менее «случайных» нуворишей и сверхнуворишей. Типичной для них политикой оказывается приобретение бумажных изданий, обладающих традиционными брендами, наряду с достаточно популярными телеканалами. Совмещение телевизионных технологий, влияющих на сознание аудитории в режиме прямого действия, с журнально-газетной аналитикой, рассчитанной на более образованные слои, создает особый эффект, когда рациональная, объяснительная часть интерпретации событий совпадает с эмоциональным программированием коллективного бессознательного.


Скандал как оружие

Многие из этих медиамагнатов являются этически сомнительными персонажами со спорной легитимностью в мире большого бизнеса. Возможно поэтому они делают ставку на тот сегмент медиа, который популярно именуют «желтым».

В последнее время общественная роль изданий, специализирую- щихся на слухах, скандалах и дезинформации, резко выросла. Таблоиды начали играть возрастающую роль в зомбировании определенной части «молчаливого большинства». Как правило, желтая пресса ведет обработку своей аудитории в духе несфокусированного правого национализма, концентрируя ощущения неудовлетворенности и социального поражения в хорошо понятных направлениях конфессионального и этнического конфликта.

(Дальше начинают формулировать конкретные задачи уже специализированные маргинальные издания различного рода движений и группок, которые, как правило, курируют секретные службы.)

Иными словами, «олигархи» как особый скандальный подкласс Либерального клуба борются за свое присутствие в большой политике на площадке правого популизма.

Это происходит на фоне крушения леволиберального дискурса, стержнем которого на протяжении полутора веков был марксизм во всех его модификациях. Сегодня левый либерализм свелся к антиглобалистскому сообществу, распадающемуся на множество маргинальных и маловлиятельных направлений, чей общей характеристикой оказывается мировоззренческая инфантильность и бессистемность.


Ближайшее будущее

Кажущаяся пассивность Традиционного клуба объясняется во многом уверенностью «старых элит» в неотвратимости кризиса, который обрушится на либералов.

Признаки этого кризиса уже во многом проявлены в лице той геополитической проблемы, в которую превратились США для всего мира. Эта проблема имеет не только для всех очевидное военное, но также цивилизационное и культурное измерения. Американский проект несет человечеству перспективы «измененного сознания», в котором отсутствуют классические смысловые ориентиры, дававшие людям силы жить на протяжении всей их истории. Для начала в американском проекте отсутствует сама История — и как концепция, и как ценность, и как непосредственный опыт, который должен быть индивидуально открыт каждому.

Драма «американской угрозы» миру как в зеркале воспроизводится в проблеме современных медиа: они превратились в духовную угрозу всему человечеству — вызов ментальной гармонии и душевному здоровью всех людей на планете. Если кто-то этого не замечает, то это уже тревожный симптом наличия измененного сознания. Для свежего человека встреча с медийным пространством всегда оборачивается тяжелейшим шоком.

Информационное общество, скорее всего, «убьет» медиа в их современном виде. В мире Интернет-телевидения и интерактивных конференций вокруг игр-проблем не останется места для старого классического зомбирования новостными блоками и аналитическими статьями. Однако, духовные опасности для современного человечества не будут нейтрализованы, они просто перейдут в иную, возможно гораздо менее предсказуемую сферу.

Джемаль "Чертовы куклы"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 14:28 by фа

Женщина как объект бесстрастного анализа

опубликовано в сб. Джемаль Г.Д. "Давид против Голиафа" — М., «Социально- политическая мысль», 2010

Женщина естественна и потому омерзи- тельна.
Ш. Бодлер

Во многих отношениях христианство стоит особняком в цепи монотеистических религий, в том числе и в своем взгляде на женщину. Нигилизм, присущий христианству в интерпретации женской сущности, уникален в духовной истории человечества. Ни язычники, ни иудеи, ни Ислам не создали такой концентрации женоненавистничества, которая пронизывает всю христианскую теологию от ранних отцов церкви до, практически, Нового времени. Причем, это касается без исключения всех главных направлений в христианстве — католицизма, православия, протестантизма… Само название «Чертовы куклы» — pupae diabolorum — связано с реакцией ранних христиан на античные скульптуры, изображавшие как богов, так и богинь. Однако, в бессознательном импульсе тех, кто впервые употребил это выражение, четко присутствовала ассоциация между статуей как идолом и живой женщиной. Недаром еще до опыта переосмысления античного наследия христиане ассоциировали женщину с «повапленным (т.е. разукрашенным) гробом»: снаружи красива, а внутри полна всяческой мерзости.

На самом деле, женоненавистническая позиция исторического христианства есть лишь крайняя форма оппозиции естественному космосу, который присущ всему монотеизму в целом, но в иудаизме и Исламе носит скрытый характер. Христианство просто проговаривает вслух многие позиции, которые для предшествующих и последующих монотеистов подлежат, скорее, преодолению, нейтрализации, нежели озвучиванию. Тем более, что ни для иудеев, ни для мусульман безбрачие неприемлемо…

«Язычники» же, в свою очередь, прямо ассоциировали половую дифференциацию человека со структурой большого космоса. «Мужское» и «женское» в традиционной метафизике — это не столько психобиологические характеристики физического человека, сколько фундаментальные аспекты бытия, проявленной реальности космоса. В этом смысле мудрецы традиционных цивилизаций проявили богатое творческое воображение. Простейшие ассоциации, которые вызывает противостояние мужского и женского, носят пространственный характер: «верх» и «низ», причем «верх», как правило, — это мужское начало. «Уранос» (буквально, «покрывающий») — Небо, супруг Геи, Земли… Но это различение между верхом и низом не абсолютно. И у того, и у другого есть как мужской, так и женский аспект. И наверху мы также обнаруживаем женские божества, а внизу, в космическом подземелье — мужские. В частности, в этом плане интересно соотношение неба и солнца: «небо» как принимающая, объемлющая пустота, ассоциируется с первозданной женственностью, «солнце» — энергетический центр посередине этой пустоты — «мужчина», порожденный этой женской бездной. (Именно в этом контексте и следует рассматривать образ Аматэрасу, японской богини солнца, праматери императорской династии.)


* * *
Ты женщина и этим ты права
В. Брюсов

Культура в широком смысле слова построена на констатации того, что в человечестве с первых шагов его существования идет война по- лов. «И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее…» (Быт. 3:15).

Эта вражда питает драму человеческих судеб как в ее частном измерении — сюжет физического происхождения и воспитания, так и в общественном — проблематика власти в фокусе гендерного противостояния. Ярчайшим образчиком такой драмы стал шекспировский «Гамлет», где на противостоянии между мужчиной и женщиной завязаны практически все тайны бытия, причем не только здешнего, но и потустороннего.

Наиболее простым и классическим пониманием гендерной оппозиции является видение ее в терминах физической поляризации. «Плюс» и «минус», анод и катод несут запас энергетического потенциала, который преобразуется во всю многоцветную, суетливую и неизбежную жизнь: работа, политика, войны, социальное угнетение и революции… Короче говоря, вся история человечества, для того чтобы осуществляться, нуждается в этом горючем, которое образовано вечным Мужчиной и вечной Женщиной, смотрящими друг другу в глаза сквозь бездну времен…

Однако во все времена предметом культурного конфликта является определение того, кто в данном случае анод, а кто катод, на чьем полюсе избыток электронов, и в чью сторону энергетический поток движется. Нет особой нужды подчеркивать (но, тем не менее, подчеркнем!), что мужчина считает отдающим энергетическим плюсом себя, в то время как женщина убеждена, что это она превращает свою жизненную субстанцию в предмет потребления и эксплуатации мужчин.

Возможно ли в этой центральной проблеме человеческой юдоли при- близиться к пресловутой «объективности», взглянуть на дело, так сказать, со сверхгендерной — а может, сверхчеловеческой — позиции?

Определенным шагом в таком направлении может стать понимание того, что у «протяженности» и у «точки» совершенно разные виды энергии, причем настолько, что они даже не «работают», не проявляются в общем пространстве!


* * *

«Радикал — …атом или молекула с неспаренным электроном, который в химической формуле обозначается жирной точкой над символом соответствующего атома; образование короткоживущих радикалов и при- соединение ими недостающего электрона лежит в основе многих химических и биохимических процессов…»
словарь иностранных слов

Голое и беззащитное человеческое дитя появляется на свет в обществе, будь это Древний Египет фараонов или Франция президента Саркози. И появляется это дитя, независимо от своих половых признаков, из утробы матери. Оказавшись в колыбельке, дитя мгновенно попадает под воздействие другого охватывающего бытийного контура — общества. Ребенок с первых недель существования начинает усваивать систему коммуникативных сигналов, учится различать между своим телом и средой, между яркими цветными пятнами предъявляемых ему феноменов внешнего мира. Прямым проводником этого формирующего воздействия является мать. Но то, что через нее проходит, то, что превращает кусочек беззащитной мяукающей плоти в организованное человеческое существо, — это Общество как таковое.

Ребенка можно сравнить с чистым листом бумаги. Общество как традиционно организованную и предаваемую через язык систему смыслов — с печатью. Но печать-рисунок находится на поверхности материального носителя, штампа, оставляющего оттиск. Роль физического тела «печати» очевидно играет женщина.

Здесь мы подходим к одной из серьезнейших тем гендерной антропологии: женщина и общество, их фундаментальная связь между собой. Война полов носит не только метафизический или биологический смысл, это еще и социальная война, точнее, война мужчины с обществом как предъявленной ему формой неизбежности.

Общество есть судьба, общество есть космос, но не в абстрактном мифологическом виде, который открывался древним. Это не вращение «небесного колеса», не силы первозданных стихий, но эквивалент фатума, переведенный в человеческую плоскость и предъявленный на очень конкретном уровне, начиная с неизбежности завязывания шнурков и кончая неизбежностью соприкосновения с уголовным кодексом.

Первое, что испытывает мужчина при появлении на свет, это несвобода в образе матери. А когда он взрослеет, то сталкивается с не- свободой в виде окружающего его общества. Эта несвобода есть не только внешнее принуждение, но и формирование его внутреннего существа, того, что фрейдисты называют «Я» и «Сверх-Я». Почти любой взрослый человек находится в ситуации латентной социальной шизофрении: он несет в себе образ «Блага», то, что должно его мотивировать как социально вменяемую единицу, его «Сверх-Я»…

Однако, с другой стороны, он на подсознательном уровне ощущает этот идеал как нечто навязанное извне, чувствует себя «зомбированным». В подавляющем большинстве случаев ощущение, что привитое ему смысловое содержание чуждо его подлинной сущности, порождает всего лишь глухое недовольство, которое превращается в столь типичный для современного мужчины жизненный фон. Однако, удивительным образом во все века мужчина решал свой конфликт с враждебным по определению социальным «космосом», создавая семью!

«Семья», «дом» для мужчины выступает как антитеза противостоящей ему враждебной среды, как тихая гавань, как то, где он, якобы, оказывается «у себя» в надежде обрести передышку от неумолимого фатума, мечтая реализовать свои глубочайшие подлинные побуждения. Мифологический концепт «дома» нагружен чаяниями идеальных свойств, которые должны помочь ему выйти из шизофренического ту пика повседневной реальности. (Может быть, именно поэтому американские — в частности — мужчины тупо женятся раз за разом после очередных разводов, несмотря на накопленный ими самими и их мужским окружением негативный опыт законного брака.)

Социальная шизофрения обывателя выражается в том, что семья для него превращается во второе теневое «Супер-эго», некое подлинное и понятное на подкожном уровне благо, которое противостоит и во многих случаях отменяет благо официальное, провозглашенное бесчеловечным механистичным социумом. («Кого ты больше любишь: маму или дедушку Ленина?»)

Церковь всегда прекрасно понимала этот дуализм и именно поэтому на правах некой сверхобщественной и, разумеется, внечеловеческой силы держала руку на пульсе теневого интимного «Супер-эго», конвертируя его в гармоническое примирение с внешним законом.

Мифологизирование «семьи» в сознании обывателя заходит довольно далеко. Культура нового времени активно эксплуатирует фетиш «частной жизни», того, во что общество не должно совать нос, того, что является сферой полномочий и компетенций исключительно хозяина дома и его домочадцев. Этот культ частного тесно связан с концепцией таинства супружеской жизни. Однако, как раз культура в своем пристальном внимании к недрам «дома-крепости» в значительной степени подорвала однозначность и целостность этого мифа. «Анна Каренина» и «Госпожа Бовари», Мопассан и Золя осуществили серьезную демифологизацию «семейной гавани», показав ее как гнездо аморализма и лицемерия, как каждодневный ад, вынуждающий несчастного отца семейства спасаться в работе, пьянстве или адюльтере…

Но именно «дом» связывает и обезоруживает мужчину, не позволяя ему идти на конфликт с системой. «Дом» становится алиби для всех проявлений трусости и конформизма, тем рычагом, через который социум управляет своими данниками. Женщина в роли теневого «Супер-эго» внизу и общество как официальное «Супер-эго» в виртуальных «небесах» современного человечества действуют в заговоре против мужчины. Таким образом, мужчина порабощен дважды: обществом через женщину, женщиной через общество!

Сознанию индивидуально обреченного смертного предъявлены образы женщины-родительницы и общества как двух взаимодополняющих форм посюстороннего материального «бессмертия». Женщина — гарант биологической преемственности через смену поколений, общество — коллективная память, в которой смертный «живет» за пределами своего земного срока.

Женщина, тем не менее, никогда не смогла бы занять такую особую позицию «светского божества» в тандеме с общечеловеческой «юдолью скорби», если бы ее реальная онтология не выходила бы на самом деле за рамки «просто человеческого». В себе самой она выступает как носительница фундаментального раскола. Двойственность, проходящая через женское существо, в каком-то смысле если не радикальнее, то оперативнее, чем разделение человека на два пола. Мы говорим о двойственности «Девы» и «Матери».


* * *

«Девица была прекрасна видом, дева, кото- рой не познал муж. Она вышла к источнику, наполнила кувшин свой, и пошла вверх.
Быт. 24:16


В традиционном обществе девственность невесты — едва ли не главнейшая ценность, имеющая явно религиозный подтекст. Девственница — само воплощение чистоты, а чистота, как сказал пророк Ислама, — это половина религии.

В современном либеральном и феминизированном мировосприятии существует расхожее убеждение, что идеализацию этого физиологического состояния женскому полу навязали мужчины из извращенно-собственнических побуждений. Действительность может оказаться совершенно противоположной. Именно девушка сама находится в совершенно особом контакте со своим девственным состоянием. До того, как она познает мужчину, ею владеет некая иррациональная стихия, в которой ее сознанию открываются многие вещи, исчезающие после того, как она становится женщиной. Девство — это состояние особой энергетики, причем энергетики деструктивной: девушку можно сравнить в некотором смысле с взведенной и готовой взорваться бомбой. Конечно, многим рационально мыслящим людям Нового времени, привыкшим представлять юных созданий женского пола в образе беззащитных и хрупких существ, нуждающихся в опеке, в это трудно поверить. Тем не менее, одной из ярчайших фигур языческой мифологии является Дева-воительница. Более того, именно Дева с мечом представляет самую душу воинской доблести, воплощает в себе энергию гнева и возмездия.

Этот образ выходит далеко за пределы тевтонских мифов с их закованной в латы Брунгильдой и эллинских видений, среди которых поражает своей мощью Афина-Паллада, выходящая с разящим клинком из головы Зевса… Добавим, что и в христианстве (с его отрицанием женского начала) Дева — это не только Богоматерь. Святая Анна Арморейская — покровительница рыцарства; и в бессознательном переживании нордического мужчины есть, несомненно, что-то общее между чистотой нетронутой женственности и холодом смертельной стали.

Но ведь это не только религиозная символика, которую можно списать на фантастическое отображение реальности в головах несчастных людей, еще не понявших законы рынка. Вся история Франции вращается вокруг совершенно реальной исторической личности — Жанны д'Арк, классической девы-воительницы, которая вела за собой не только рыцарей, коннетаблей и маршалов, но и самого короля! Рене Генон, главный авторитет XX века в вопросах традиционализма, утверждает, что Жанна д'Арк была последним адептом западной традиции женского посвящения, уходящей корнями в седую древность.

Энергетику девства можно сравнить с энергетической заряженностью первозданной протяженности, в которой время дано пока как четвертое измерение пространства (т. е. отсутствует). Изначальное пространство, существующее еще до возникновения проявленного мира, пространство как возможность, — это чистая энергия, пылающая пустота. Потом, кгда в недрах этого однородного гомогенного пространства отразится точка, время дрогнет, и маятник мировых часов будет запущен. Пространство начинает искривляться, энергия переходит в вещество, исчезает однородность, появляются тела… Возникший мир идет ко все большему сгущению, в нем все меньше энергии и все больше вещества.

Превращение девушки в женщину подобно обезвреживанию бомбы или снятию энергетического потенциала. Девственность, символически выраженная в этой анатомической детали — девственной плеве, — конвертируется в ребенка, который, по сути дела, является трансформированной и отчужденной первоначальной энергетикой. Насколько девушка фетишизировала свою огненную чистоту, настолько же, став женщиной, она фетишизирует ребенка, в котором видит свое превращенное девство. Ребенок становится воплощением того комплекса потери и всех связанных с этим комплексом страхов, который возникает в момент утраты девственности. Присущая девушке тайная агрессия трансформируется у женщины в явную заботу о безопасности. Но самое главное, что происходит с этим физиологическим превращением: подобно тому, как это совершается при рождении космоса, для матери возникает время.

Девушка не знает времени, она живет в безвременье. Именно это позволяет ей потенциально представлять собой эпицентр возможного взрыва, свободное и яростное разрушение, которое в некоторых особях угадывается даже без специального усилия воображения. Однако, с того момента, когда юная красавица десакрализована мужской плотью, и особенно с того момента, когда она дает рождение своему чаду, время для нее пошло. Таким образом, она приобщается к юдоли мужчины, для которого время идет всегда, практически с колыбели.

Здесь мы подходим к главной дифференциации между полами, точнее, между присущими им энергиями, о чем упоминали выше. Время мужчины и время женщины — разные.

В экзистенциальном смысле время человека есть ограниченный запас его жизненной энергии, который конвертируется в нечто иное. Например, в деньги. А может быть, в написанные книги, в размышления о смысле жизни, в подготовку революции и т.д. Женское время конвертируется в пространство человеческих отношений, которые образуют гарантию безопасности для нее и ее детей. Все остальное либо поддерживает эту безопасность, либо угрожает ей. Поэтому реализация мужского времени, согласно врожденным импульсам, противоречит тому, как осуществляет свое время женщина. Мужчина действует как смертный, который хочет придать своей смерти смысл. Эта философия является опаснейшим вызовом для того, что женщина ждет от жизни.


* * *

Личная жизнь Бодлера сложилась ужасно. Его любовь — мулатка Дюваль — была бессовестной пьяницей, измучившей поэта.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

Изначальная дихотомия «Дева — Мать» лежит в основе всех возможных женских типов и их позиционирования внутри различных цивилизаций. Однако мы воздержимся от анализа маргинальных, хотя, возможно, любопытных моделей, присущих африканскому, дальневосточному или америндейскому антропологическим пространствам. Сосредоточимся на двух моделях, которые присутствуют в мейнстриме большой истории. Это так называемый нордический тип женщины, с одной стороны, и так называемый левантийский. Сразу надо отметить, что нордический тип в чистом виде практически не существует, если не считать таких эксклюзивных проявлений, как упомянутая Жанна д’Арк. Это, скорее, соль, в той или иной мере добавляемая к гораздо более реальным и земным типам. Однако ни одна из моделей, в том числе и нордическая, не дается в одном измерении. Бесспорно, нордический тип сосредоточен на культе девственности. Но если на одном своем полюсе он выражается в образе Брунгильды или Афины, то на другом — это жрицы-менады, которые во время сатурналий разрывают на части приносимого в жертву мужчину. И то, и другое — яростное пламя первозданного пространства, воплощенного на человеческом уровне в телесной конкретности закрытой женской утробы…

Левантийский тип также проявлен двояко. С одной стороны, это многодетная мать, хорошо известная нам по классике итальянского (грузинского, армянского) неореализма. С другой — гетера, вавилонская блудница, или, иначе говоря, «лжедева» в ее разных проявлениях. Ведь сущность гетеры в том, что она, подобно воде, не сохраняет памяти о мужчинах, не создает того самого пространства человеческих отношений, которое образуется вокруг материнства. Гетера существует вне времени, и ее практика есть тоже практика деструкции, отрицания мужчины через фригидный секс. Она конвертирует, подобно приходящим к ней неудачникам, свое время в деньги, только эти деньги она забирает у мужчин.

Нетрудно понять, что из всех четырех моделей только дева- воительница соответствует глубочайшим чаяниям мужской натуры, и именно поэтому такой образ стал актуальным с XIX столетия в практической жизни революционного подполья. От ячеек народовольцев и эсеров до «Красных бригад» девы-воительницы (не обязательно девственницы в биологическом смысле) стали экзистенциальным нервом добровольно принимаемой опасной жизни.

Пожалуй, это единственная форма, в которой вечная война полов может преобразиться в гендерную солидарность на почве общей борьбы против «свинцовых мерзостей жизни».

Джемаль "Пророческая эсхатология и традиционная доктрина циклов"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 13:44 by фа

опубликовано в сб. Джемаль Г.Д. "Давид против Голиафа" — М., «Социально- политическая мысль», 2010

Преамбула

Современная наука, особенно в ее фундаментальной теоретической части, все чаще обращается к вненаучным источникам в поисках вдохновения. Наиболее распространенным вненаучным источником, с которым работают физики, оказывается сакральный фольклор, причем не обязательно в версиях магистральных цивилизаций. Космогонические сказки папуасов или догонов не менее инспиративны для исчерпавших творческое воображение современных эйнштейнов, чем индийская метафизика, которая, кстати, давно и устойчиво является жертвой плагиата со стороны естественнонаучных сообществ Запада. Да и сама фундаментальная наука представляет собой айсберг, открытый обыденному сознанию видимой вершиной, описывающей себя как рационализм, экспериментальный метод, путь проб и ошибок, который ведет к познанию будто бы «объективной истины». Людей в школе приучают думать о науке, как о чем-то глубоко противолежащем всему субъективному, случайному, иррациональному, и, наконец, просто абстрактно философскому, что допускается только в сфере ни к чему не обязывающих гуманитарных дисциплин, искусства и общей культуры.

Но у науки есть и невидимая часть айсберга — если в соответствующем водолазном оборудовании нырнуть и посмотреть на науку снизу, нашим глазам откроется поразительное для неподготовленных глаз зрелище. Фундаментальная наука обернется мистическим учением о разумной вселенной, своеобразным продуктом длительного исторического разложения неоплатонизма, в итоге которого появилось своего рода контрметафизика или светско-языческая «теология», главным предметом культа в которой оказывается независящий от человека «материальный разум» или мыслящая материя.

Ученые относятся к материальному миру как к идолу, обладающему силой, красотой и мудростью; объекту поклонения, который сам по себе непогрешим, и милости которого следует добиваться настойчивым изучением. Ученый верит в самостоятельное бытие «объективного мира», и даже такие осторожные вторжения субъективного дискурса, как гейзенберговская теория неопределенности (о влиянии свидетеля на свидетельствуемый процесс) воспринимаются как экстравагантный вызов на грани фола, чуть ли не духовная революция.

О том, как важен для ученых самый принцип объективности и независимости ноуменального мира от человеческого сознания, говорит и то, что все ученые по своей философской позиции — монисты, т.е. исповедуют принцип тотального всеединства сущего, причем само это единство полагается ими, разумеется, не в свидетельствующем субъекте, а именно в самих основаниях бытия.

Обнаружив во второй половине XX века, что под общим брендом фундаментальной физики они имеют не одну, а две взаимоисключающих науки, которые описывают разные физические реальности, основанные на несовместимых принципах — физика микромира и астрофизика — ученые бросились немедленно искать точку сборки, через которую возможно было бы непротиворечиво восстановить единство физической действительности. Появилась теория «струн», на которые, якобы, нанизываются все элементы сущего: от кварков до черных дыр в восходящей последовательности.

Увы, сегодня «струны» поставлены под сомнение, и ученые снова вынуждены искать только что померещившееся им было единство. Между тем, единственной «точкой сборки» и единственным гарантом совместимости разнообразных полей реальности является только наблюдатель, который выступает как единая связующая нить бесконечно разнообразной феноменологии внешнего. Проблема только в том, что этот наблюдатель смертен. Или, точнее говоря, не существует доступного и открытого нам бессмертного наблюдателя, который, как таковой, остается некой абстракцией. Есть бесчисленное множество эмпирических наблюдателей из плоти и крови, чье восприятие мира не тождественно друг другу, а само существование эфемерно. Вероятно, именно поэтому субъективные идеалисты чаще сходят с ума, чем объективные, не говоря уже о материалистах, вообще не подверженных психическим расстройствам.

К чему мы изложили все эти соображения об ученом сообществе? Для того чтобы лишний раз напомнить, что его представители обладают таким особым сознанием, которое склонно умалять, а то и вовсе исключать роль субъекта в организованной вселенной. Это с одной стороны.

А с другой — ученые создали под ярлыком «научного мировоззрения» психопереживание своеобразной имманентной вечности, которая для них является правдивым и всеохватывающим описанием «того, что есть». В этой имманентной вечности физические законы не меняются, а, стало быть, существуют вне времени, и неправомерно ставить вопрос, откуда эти законы вообще взялись. В этой имманентной вечности развитие происходит чудесным образом, ибо совершается по неким правилам игры, которые стоят вне развития и изменений. В этой странной псевдовечности измеряют время полураспадом углерода при том, что измерителям даже не приходит в голову такая простая мысль: может быть на самом деле они со всем, что их окружает, появились буквально в эту секунду вместе со своей памятью и результатами анализов карбонуклеидов! Короче, во «вселенной ученых» нет нас самих, в то время как многое говорит в пользу того, что наш мир, на самом деле, есть лишь некое производное от человеческой ситуации.


I. Аристотель и вера в линейную неуничтожимость реальности

Вера ученых оказывается при ближайшем рассмотрении пронесенной через тысячелетия верой Аристотеля, который пришел к выводу, что у мира не может быть ни начала, ни конца, как во времени, так и в пространстве. Идея Аристотеля была, бесспорно, вызывающей для его времени, поскольку по своему статусу, как значительнейший ученик Платона, он должен был знать посвятительные учения о времени и о происхождении мира, с которыми был прекрасно знаком его учитель. Бросая вызов этим учениям, Аристотель несомненно занимал сознательную антижреческую позицию, о чем, кстати, свидетельствуют и результаты воспитания, которые он дал Александру Македонскому. Но даже антижреческая позиция не объясняет все-таки генезис этой идеи, которая попахивает легитимизацией чересчур уж обыденного сознания. Ведь метафизик не может ставить знака равенства между по- током феноменов, пусть даже неопределенном в своих границах, и чистой бесконечностью, которая изначально пуста и неподвижна!

Первое, что обнаруживает человеческое создание, глядя на окружающий мир, это то, что его способность созерцать всегда больше, чем то, что попадает в поле этого созерцания. В конечном счете, начинающий созерцатель приходит к выводу, что его восприятие бесконечно, и ничто — даже вся вселенная — не может эту внутреннюю воспринимающую бездну заполнить. Человек приходит к выводу, что в той разнице, в том остатке, который в его восприятии не заполнен миром, находится сокровенная реальность, «невидимый мир». Человек понимает, что он — ровня этому невидимому миру или по крайней мере его зеркало, и что мир видимый — только незначительная часть того, что перед этим зеркалом находится. Это фундаментальное ощущение дано человеку даром, причем не факт, что он должен быть при этом как-то особо одарен или умен в обыденном смысле слова.

Хорошее описание этой изначальной интуиции дал Достоевский устами князя Мышкина, который излагает сестрам Епанчиным воспоминания о своем состоянии идиота, лечившегося в швейцарском горном пансионате. Главным ощущением Мышкина было именно это созерцание бесконечности, в котором без остатка тонули все видимые вещи. И вслед за этим князь обнаруживал свою личную неприкаянность, личную исключенность из этого сияющего простора.

Это действительно то, с чем человек сталкивается в следующий момент после того, как пик инфантильной эйфории от обнаружения безграничности себя как перцептора пройден. Человек обнаруживает, что он смертен, и тем самым для него возникает трагическая диалектика внутреннего личного предела и внешней беспредельности, которые совмещены во взаимоисключающем единении на кромке его вибрирующего существа. Как сказал великий Николай Гумилев, с необычайной силой передавая драматизм именно этой диалектики: «Я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть». О том же писал Тютчев в проникновенных строках: «…Не жизни жаль, а жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет и плачет, уходя».

По сути, этот просиявший над мирозданьем огонь есть именно простой дар безграничного свидетельствования. Не более того. Но и не менее.

Аристотель одним ударом решает проблему для той половины человечества, которая избирает не поэзию, а рациональное знание: он объявляет носителя свидетельствования — субъекта — как бы снятым. Вечность же мира превращается у Аристотеля в некий компенсирующий квазисмысл. Нет трагедии ухода в ночь, ибо вселенная бесконечна, а значит и ты, живший в ней, неким странным образом тоже причастен к этой бесконечности мира. Да, ты в нем мелькнул и угас, но ведь ты был его частью, а часть (это уже инициатическое!) равна целому.

Именно отсюда берет исток то странное мировоззрение, признаки которого с фонарем искали во всех философских школах последователи марксизма-ленинизма. Они называли эти признаки «элементами материалистической диалектики» и находили их чуть ли не у Кузанского. Главным признаком такой опережающей свою темную невежественную эпоху прогрессивности была вера в неуничтожимость материи и безначальность мира. Вообще говоря, этот подход коренится в фундаментальной парменидовской интуиции «Бытие есть, небытия нет». Отсутствие мира приходится мыслить парадоксальным образом как наличествующее небытие, существующую пустоту. Индуистские и буддийские практики прилагали для реализации такого визиона огромные духовные усилия. Созерцание пустоты в методиках Востока — одно из вершинных достижений на пути посвятительной реализации. Естественно, философу, не практикующему изощренные интеллектуальные техники, проще прибегнуть к экономии мысли и вычеркнуть большую часть реальности из сферы утверждения. Мы говорим «большую», потому что очевидно, что возможность непроявления универсальнее и, поэтому, шире, чем возможность проявления. Парменид и эллинизированное мыслящее человечество вслед за ним легко отмахиваются: «Нет, мол, небытия!» А как быть с молчанием — небытием слова? Молчание есть реализация возможности непроявления речи. Оно есть, или его нет? Понятно, что Парменид просто не располагал аппаратом, позволившим бы ему визуализировать дифференцированное небытие. В этом случае он никогда не сказал бы своей знаменитой глупости.

Секрет в том, что небытие может даже на стихийном дооперативном уровне уже быть предметом утверждения. Выше мы говорили о том, что разница, образованная вычитанием ограниченного воспринимаемого из безграничности самого восприятия образует предполагаемый невидимый мир, область субтильного или тонкого, которое созерцатель полагает в качестве духовного неба. Эта операция известна любому народному мистику, любому деревенскому визионеру, и с нее, собственно, начинает свой путь к сомнительному выздоровлению кн. Мышкин.

Впрочем, само это переживание — не иллюзия. Действительно, нам дан знак об инобытии в виде явной несоразмерности того, что нас окружает, уровню нашей открытости в качестве перцепторов. Если сравнить нас в этом плане с зеркалами, то мы обнаружим одно шокирующее своей очевидностью различие: зеркала воспринимают абсолютно все, любой предмет, который только им не предъявишь; все, кроме темноты. Отсутствие потока фотонов отражающая поверхность зеркала не регистрирует. А мы воспринимаем темноту, абсолютную тьму, мы ее переживаем как фундаментальный зрительный опыт! Парменид решил свести людей до статуса механических зеркал, а Аристотель это институционализировал, превратив невидимый мир в абстрактные категории, прилагаемые опять-таки к миру видимому. Именно эти абстракции стали на долгие века гарантом имманентной вечности мира. Для профанов.

Потому что у «непрофанов» совсем другие отношения с вечностью и временем.


II. Законы циклов в традиционной метафизике

Задолго до того, как гениальный Лобачевский отменил пятый постулат Эвклида, мыслители и визионеры знали, что в пространственно- временном континууме луч света летит по кривой и параллельные ли- нии пересекаются в неопределенной дали. Эвклидовская геометрия с ее ледяной строгостью и красотой — это «философия неба», которая может быть только созерцаема духовными очами и постижима интеллигибельно, т. е. без привязки к чувственному опыту, из одних только законов чистого разума. В таком небе, естественно, ничего нет — оно пустое, хотя это уже и не первопространство, ибо в первичной протяженности невозможна и сама геометрия в силу совершенного тождества всех элементов этого начального состояния пространства между собой.

Метафизика, в отличие от того, что о ней думают многие, крайне конкретна и учитывает реальное положение дел. Мы живем не в эмпиреях, а в хтонических низинах, где Эвклид «не работает».

То, что древние знали о кривизне луча, прекрасно подтверждается традиционной мифологией о змее, медленно, но неотвратимо сжимающем вселенную. Эта кривизна не только существует как данность, она еще и прогрессивно возрастает. Впрочем, если луч не идет по прямой, то это уже сразу означает, что его кривизна не может быть постоянной величиной. Кривизна — неустойчивое состояние, и постоянные величины в мире относительных форм — это абсурд.

Мир движется по спирали, которая сжимается к центру, и когда змей додавит вселенную до конца, она исчезнет вместе с ним; но как только исчезнет сам змей, вселенная освободится, вернувшись в состояние первопространства, того самого, упомянутого выше, в котором еще не существуют тела и формы, а время представляет собой четвертое измерение протяженности.

Вот в этот момент, технически говоря, наступает некое подобие имманентной вечности, потому что в течение какого-то изначального недлящегося мига времени нет, оно есть четвертое измерение пространства. Ничего не происходит, ничто не нарушает простой и чистой гомогенности белого листа бумаги, с которого начинается возродившаяся вселенная. Но этот «недлящийся» миг все равно кончается. Следующий шаг, и маятник закачался, время пошло, родился змей, и новая удавка спирали исказила и сморщила — пусть сначала совершенно незначительно — идеальное пространство.

Рене Генон в своей фундаментальной работе «Знаки времени и кос- мические законы» подробно описал проблематику космических циклов, согласно которым существует, исчезает и возрождается вселенная, точнее, «пакет» миров, образующих одну великую Вселенную. (Согласно традиционным данным, наш простанственно-временной континуум, представляющийся нам таким грандиозным, необъятным и единственным, со всеми его галактиками и туманностями — это тоненький листик бумаги в громадной стопе, которая уходит вверх от нашего «неба» и вниз от нашей «земли». Миры суть веер или гармоника неограниченных в числе модальностей проявления, развернутых между большим небом и большой землей. Но мы для удобства изложения выносим это понимание за скобки и будем говорить о мире как о некой единственной и всецелой данности, совпадающей с нашим опытом.)

Наиболее разработанной теория циклов оказывается в индийской метафизике. Хотя, разумеется, мудрость Египта, Вавилона, ацтеков, китайцев содержит идентичную информацию, совпадающую до нюансов. Просто с индийской философией западное общество познакомилось поподробнее, чем с ацтеками или Вавилоном, благодаря британским востоковедам, по большей части пасторского сословия, которые после колониальной оккупации субконтинента с жадностью накинулись на санскритские тексты. Кстати, это же послужило основанием новых научных представлений, явившихся именно в это период покорения Индии, о том, что мир существует какие-то чудовищ- ные миллиарды лет! Это было крайне убедительно после того, как на протяжении веков всем объясняли, что мир сотворен всего только семь тысяч лет назад. Христианский человек Европы был в интеллектуальном плане несчастнейшим из созданий. С одной стороны, он должен был верить, что все существующее вспыхнуло посреди «буддийской» пустоты всего лишь каких-нибудь несколько тысячелетий до него (т. е. время жизни пары–тройки поколений хороших секвой или баобабов!), с другой, в подкорке у него плотно сидел Аристотель и оптимистичные греки, которые нашептывали ему, что мир никогда не начинался, а существовал всегда. И на подсознательном уровне Аристотель вышел все-таки сильнее церкви, потому что когда английские пасторы-масоны привезли из Индии сногсшибательную весть о том, что не семь тысяч, а семь миллиардов лет существует Земля и Солнечная система, западный человек ухватился за ту подсказку, как за якорь спасения. Тут мир вроде бы и возник (т.е. нет голого материализма), но при этом так давно, что он как бы почти вечен (по Аристотелю).

С тех пор — с конца XVIII века — убеждение в миллиардах лет стало основной догмой западного научного сознания, ничем не вышибаемой. Все остальное, как то: радионуклеиды, красное свечение разбегающихся галактик и прочие «доказательства», — подстраивалось под эти цифры, приобретшие практически статус интеллектуальных идолов. Самое удивительное, что при этом типовой ученый, кажется, сохраняет веру в единственность этого мира, т. е. все равно вынужден признать, что он-таки возник в момент «икс» из буддийской пустоты (или из сверхатома по теории большого взрыва, но откуда взялся сверхатом?)

В действительности эти цифры были сознательной дезинформацией ученых брахманов, которые шифровали реальные цифры длительности циклов, чтобы те не стали известны профанам. Подлинные же данные выглядят следующим образом.

Главной единицей измерения циклического времени является так называемый «большой год», который в западной традиции еще имеет название «халдейского». Это время оборота Большой медведицы вокруг Полярной звезды, когда она описывает на небе полную свастику. Срок этого движения — 25 960 лет. В течение этого года Солнце по- следовательно пребывает в 12 зодиакальных знаках — созвездиях — по 2 160 лет в каждом.

Время проявленного человечества (человеческого цикла) — 2,5 халдейских года или 64 800 лет. Этот срок состоит из четырех эпох, которые греки и индусы называли по разному, имея в виду одно и то же: Золотой век, или Сатья-юга, длящийся в течение 4/10 общей длительности цикла, т. е. один халдейский год, или 25 960 наших лет; Серебряный век, или Двипа-юга — 19 440 лет (3/10 срока); далее Бронзовый век, или Трета-юга — 12 980 лет, или 2/10 срока; и, наконец, последний, Железный век, или Кали-юга, который длится всего 1/10 срока, или 6 480 лет.

Мы сегодня живем в самом конце Кали-юги — Железного века, однако как близко к концу, вычислить невозможно, потому что неизвестна точка отсчета и невозможно рассчитать, с какого зодиакального знака начинает Солнце движение внутри цикла. Это одна из наиболее охраняемых тайн жреческого сословия, ибо кто знает сроки, тот способен влиять на события.

В индийской традиции человеческий цикл, состоящий из четырех юг, называется «Манвантара». 14 манвантар образуют Кальпу — большой цикл. Движение манвантар начинается сверху с «северного полюса» на круге кальп и идет против часовой стрелки: семь манвантар вниз, семь восходящих вверх. Мы находимся в «южном полюсе» колеса кальп, в конце седьмой манвантары. Поэтому, считают брахманы, Большая медведица, описывающая свастику вокруг мировой оси, состоит из семи звезд и называется Септариши. В следующем человеческом цикле она будет уже состоять из восьми звезд.

Представления о бесконечной цепи циклов, каждым звеном которой является новое человечество, нашло чеканную формулу в индийской метафизике: «дни и ночи Брамы (Брахмана)». Тот же самый ритм возрождений-исчезновений уподобляют вдоху и выдоху, который, якобы, производит бесконечная и бездонная основа, благодаря которой возникают проявления сущего. Эта же доктрина породила в зороастризме видение, столь впечатлившее Ницше — вращение Великого неба как «колеса рока», которое приводит и убирает в одну и ту же пространственно-временную точку существования одну и ту же реальность, подобно тому, как в ярмарочной карусели каждая фигура, на которой сидят посетители, проходит через одну и ту же точку и уносится прочь. «Вечное возвращение равного» — так назвал этот визион Фридрих Ницше и сошел с ума от ужаса. Классическая индуистская версия все же не столь безысходна: она предполагает спираль, а не колесо, и раскручивание ничем не ограниченного числа манифестаций проходит через точки, лежащие рядом, но не совпадающие идеально.

«Возможность безгранична, — утверждал Р. Генон, самый фундаментальный на Западе экспозитор традиционалистских доктрин, — поэтому реализация этой возможности не может знать повторений одного и того же, как не может одно и то же число возникнуть дважды в числовом ряду, ибо это тут же означало бы конечность манифестации, что невозможно».

Как видим, Рене Генон тоже настаивает на безграничности субстанционального аспекта реальности, но, по крайней мере, в отличие от Аристотеля, речь не идет об одном и том же мире.

Доктрина циклов разрешает многие интеллектуальные проблемы и недоумения. Пустота или ничто, предшествовавшие проявлению, сводятся лишь к паузе между мирами. Проявленное бытие оказывается перманентным свойством реальности, оно есть всегда, что избавляет нас от недоумения, почему ему нужно возникать из вечности вдруг, разовым образом. В этой доктрине оно воспроизводится и исчезает, потому что расходуется первоначальный потенциал Золотого века. Такая картина понятна нам, поскольку соответствует нашему опыту энтропии.

Согласно доктрине циклов, в каждой очередной манвантаре зреет зерно следующей, как бы конфигурация или парадигма того, что должно быть манифистировано в будущем. Всегда есть носители этого зерна, группа избранных («сто сорок четыре тысячи праведников в белых одеждах»), которые способны перейти из предыдущего в последующий цикл через зону затмения или диссолюции. Кстати, пустота между вдохом и выдохом реальности — это «пралайя» (санскр.), растворение сущего. А кальпы отделяет друг от друга «махапралайя», когда уровень диссолюции захватывает не только большой космос, но и Логос, который этот космос мыслит.

Для центральных обитателей цикла (в традиционалистской оптике отнюдь не людей-адамитов) «пралайя» означает конец их божественного существования, «рагнарёк» (др. норвежск.), сумерки богов.

Так описывает часовой механизм бытия, лишенного истинного субъекта, сознание, которое для последователей пророков монотеизма является однозначно языческим.


III. Явление Пророков: начало глобальной драмы

Исследователями религий было давно отмечено, что в монотеистических доктринах время идет не по кругу, а как бы по прямой. В этом смысле, возможно, к несчастью для исторических проявлений монотеизма, между таким пониманием времени у иудеев, христиан и мусульман оказалось слишком много общего с аристотелевской линейностью, в результате чего возникло контрабандное проникновение аристотелизма в доктрины, вдохновленные Откровением.

Действительно, ни иудаизм, ни христианство, ни Ислам ничего не говорят нам о цепи манифестаций, циклах, исчезнувших до нашего человечества. Имеются глухие толки о преадамитах, об Идумее, о Лилит, которая была прежде Евы, но все эти разговоры восходят к гностикам, которые «повязаны» с каббалистами, манихеями и еще черт-те с кем! В силу этого рассматривать подобные смутные слухи мы не будем.

Однако, из этого совсем не следует, что монотеистическая доктрина ничего не знает о циклах, имеет унитарное видение разового бытия, которое возникло из неизвестно сколько имевшего «быть» до этого ничто (хотя, поскольку в ничто нет времени, можно было бы утверждать, что наш единственный мир не имел предисловия; но тогда получится, что вся длительность, которая в реальности возможна, — это длительность нашего мира, которая до сих пор имела место. Такая картина уж слишком напоминала бы современную научную мысль, чтобы являться правдой).

Сначала остановимся на том, что выглядит общим в традиционной (языческой) метафизике и в теологии, основанной на Откровении. Общим является утверждение о том, что тот конкретный мир, в котором мы сейчас находимся, конечен. Исходя из этого общего пункта, традиционалисты настаивают, что все сакральное знание имеет своим единым источником изначальную Традицию и говорит об одном и том же. Они пытаются доказать, что конечность по языческой модели (возобновляющиеся циклы) и конечность по монотеистической модели (эсхатология, воскресение мертвых, Страшный суд и упразднение времени) — это две версии или два разных угла зрения, проявляющие одну и ту же истину.

Генон, принявший Ислам, но посвятивший 99 % своих текстов анализу индуизма, даосизма и отчасти западного масонства, вообще утверждал, что авраамическая цепь пророков с ее посланием о Едином непостижимом Субъекте, свободном от тождества и подобия с чем бы то ни было, кроме Себя Самого, — это просто экзотическая версия той же самой глобальной Традиции универсального тождества, просто проявившаяся в стороне от мейнстрима и адаптированная к менталитету людей конца кали-юги, которые уже не способны смотреть на слепящий свет первоначальной истины.

Мы придерживаемся на этот счет радикально иного мнения.

Разумеется, циклическая пульсация космических проявлений вполне совместима с интеллектуальным аппаратом монотеистической традиции. Дело не в том, что трансцендентный монотеизм Откровения игнорирует появления и исчезания человечеств в бесконечно тянущейся спирали циклов. Монотеизм как раз знает об этом очень хорошо. Просто Откровение адресуется к конкретному человечеству нашего цикла с призывом решить фундаментальную проблему, которая касается именно нынешних людей, смысла их существования, проблему их времени.

Откровение обращается к людям так, как будто бы они были единственными — уникальным и унитарным, совершенно эксклюзивным созданием Божьим (чем они, кстати, и являются, пока актуально существуют).

Тем не менее, в Откровении — и, что самое важное, в кораническом тексте — есть намеки и упоминания, касающиеся альтернативности, которая может быть предъявлена данному человечеству в виде наказания, если те, к кому адресуется Послание, окажутся его не достойны.

«Мы можем увести это творение и привести другое», «До вас были поколения…», «Мы можем заменить вас другим народом, лучшим, чем вы», — эти и подобные намеки, встречающиеся в Святом Коране, не оставляют сомнения, что духовной перспективе Ислама отнюдь не чуждо представление о возможной множественности человечеств.

Более того, если взять в сумме все упоминания и намеки, рассеянные по всему корпусу монотеистических писаний — от Корана до Торы, Евангелия и откровения Иоанна Богослова, — то окажется, что монотеизм как деятельная миссия обращается к людям с призывом сделать усилие и стать не одним из бесчисленно многих, а действительно уникальным человечеством. Единственным, которое значит. Тем, на котором все завершилось, в котором все реализовалось.

Монотеизм есть доктрина, формулирующая перед избранной частью человечества задачу покончить с «дурной бесконечностью» циклов, сделать наш цикл последним!

«И клялся ангел, что времени больше не будет», — речь идет о том, что не будет больше повторений проявления, в которых существует длительность. Будет новая земля и новое небо — альтернативная реальность; реальность, альтернативная всей, которая до тех пор была…

Традиционалисты говорят, что «новая земля» и «новое небо», это просто земля и небо следующего цикла, а Рай праведников — следующий Золотой век… (Правда они не объясняют, что в следующем цикле соответствует Аду). Но достаточно даже не слишком углублен- ного анализа, чтобы понять несовместимость подразумевания вечности, которая открывается за последним временем и Страшным судом, с тем, что понимается под следующим циклом — вполне имманентным, аналогичным предыдущему. В контексте циклов нет смысла говорить об эсхатологии, учении о последнем, ибо в традиционалистском видении наш цикл — не последний. Кроме того, совсем уже не ложится в контекст циклической интерпретации обещание буквального воскресения в собственном теле и Страшного суда.

Вероятно, одна из причин, почему Генон так мало писал об Исламе, была необходимость обойти все эти проблемы, которые лежат на поверхности и бросают тень серьезного сомнения на внутреннюю самоидентичность всеобъемлющей традиции. Слишком очевидно, что монотеизм пророков является бескомпромиссной борьбой с циклическим мировоззрением, причем не в плане доказательства его фальши, а в плане революции против самой циклической реальности!

Выше мы упоминали выражение «дни и ночи Брамы», применяющееся к чередованию проявлений реальности и пауз между ними. Дело в том, что в Коране мы находим словосочетание «день Аллаха», удивительно резонирующее с вышеприведенным индуистским образом. Традиционалисты не преминули бы (что они наверняка и делают) накинуться на это совпадение, как на очередное доказательство единства подразумеваний в видимо взаимоисключающих друг друга доктринах. Однако мы намерены показать, что именно в этом кажущемся сходстве скрыто корневое противостояние смыслов, и что целая пропасть лежит между двумя концепциями. Коран говорит: «День Аллаха — пятьдесят тысяч лет». На первый взгляд речь действительно идет о длительности цикла, тем более, что указанный срок напоминает данные, которые приводятся в индуистских источниках о длительности манвантары (64 800 лет). Однако, зная, что кораническая информация — как не раз уже было продемонстрировано позднейшими исследователями — носит точный и буквальный характер, кроме случаев, специально оговоренных как притчи и метафоры, мы воспринимаем расхождение между коранической и ведической информациями не как выражение приблизительности метафизического сознания, а наоборот, как доказательство того, что речь в данном случае идет о разных вещах.

Что такое «день Брамы»? Тут вопросов нет: консенсус огромного числа комментаторов сходится на том, что это возникновение и существование вселенной.

А что такое «день Аллаха»? Без сомнения, есть авторы комментариев-тафсиров, которые также поддерживают идею, что это реализованное творение. Другие же — и их больше — считают, что это метафора, относящаяся к тому, как Всевышний «переживает» длительность: то, что для нас, тварных существ, пятьдесят тысяч лет, то для Создателя — один день.

При всем уважении к корпорации коранических комментаторов, мы не можем согласиться с обеими интерпретациями по следующим причинам. В первом случае очевидно, что для языческого пантеизма, который утверждает окончательное тожество всего со всем, естественно рассматривать существование вселенной как манифестированное состояние безличной основы, т. е. относить факт манифестации как бы непосредственно к Абсолюту (Браме). Но совершенно неприемлемо устанавливать связь между относительной реальностью существующего творения («день») и непостижимой безусловностью свободного от этого творения Создателя. Иными словами, наличие творения или его отсутствие не может выражаться для Аллаха в дифференцированном противопоставлении его собственных состояний. Что касается второго случая, то его решение комментаторами еще менее удовлетворительно, чем первое. Аллах не переживает длительность внутри Себя, и что бы то ни было, присущее Ему, не может быть соотнесено в количественных терминах с опытом твари, даже если пропорция так велика, как один день к пятидесяти тысячам лет. Проще было бы сказать, что между истинным Субъектом и созданными им существами нет общей меры. Такое соображение кладет конец всякой сомнительной сравнительности, которая всегда побуждается и мотивируется клерикальным инстинктом антропоморфизма.

Мы полагаем, что выражение «день Аллаха» имеет отношение к некоторому аспекту Его провиденциальной мысли, именно в той части, в какой она может быть доступна сознанию человечества. Иными словами, «день», т.е. состояние просветления касается непосредственно того периода существования мира, в течение которого активным образом проявляется Откровение.

Если понимать пятьдесят тысяч лет таким образом, то это срок, протекающий между началом миссии первого пророка — Адама и завершением миссии последнего пророка — Мухаммада (МЕИБ). Очевидно, что этот срок будет короче длительности циклического проявления человечества хотя бы потому, что мы живем уже 14-ю столетиями позже появления Ислама.

Мы также полагаем, что все данные, которые мы можем получить из коранического Откровения, указывают на то, что Адам был не первочеловеком вообще, праотцом рода людского, как это принято полагать в расхожем околоклерикальном мнении, а родоначальником пророческой цепи, предком всех пророков Единобожия, которые действовали в истории данного человечества с миссией формирования избранного народа или общины для коренного изменения глобальной духовной ситуации, по отношению ко всей реальности в целом. (Именно это является смысловым содержанием проекта, исходящего от трансцендентного Субъекта, который ни в коем случае не причастен к метафизической программе верховного тождества).

И у иудеев, и у мусульман повествуется фабула, в которой Бог, создав Адама как глиняную куклу и еще не вдохнув в него «от Своего духа», показал ему в состоянии этой метафизической комы всех потомков, которые изойдут из его чресел. Таковыми были только пророки!

В Коране Бог обращается к потомкам Адама, опять-таки «из его чресел», и спрашивает их: «Не я ли ваш Господь?» — с тем, чтобы на Страшном суде они не оправдывались незнанием. В данном случае речь тоже идет о пророках, потому что этот вопрос Всевышнего и ответ «адамитов» в исламской традиции рассматривается как установление завета. Попытка интерпретировать «потомков Адама» как вообще все человеческие души, появившиеся в нашей реальности, противоречит тому, что Аллах заключает завет только с избранными, и что далеко не всех Он допускает идти по Своему пути. (Вполне возможно, что коранический текст об обращении к потомкам Адама некоторым образом связан с историей о демонстрации этих же потомков еще не оживленному Адаму.)


IV. Длительность цикла и коранический запрет на «вопрошание о Часе»

Если Адам является первым пророком — а с арабского «расул» (пророк) переводится как «посланный» — то к кому он послан? Очевидно, к исходному человечеству, людям Золотого века, чье состояние предполагает совершенное неведение о Субъекте и полное отсутствие того трагического знания, которое обрел Адам в результате непослушания, «споткнувшись о древо». Именно это особое знание о неповиновении и раскаянии в отношении Того, частица духа Которого воистину оживляет глиняную куклу человека, должно быть передано людям, которые пока этой трагической рефлексией не обладают.

Согласно метафизическим представлениям, люди Золотого века живут в абсолютной гармонии со средой обитания, не зная болезни и усталости, созерцая всю полноту того, что им предстояло как реальность вне сомнений и конфликтов. Иными словами, они пребывали вне истории — в чистом наличествовании, о котором позднее мечтали как о высшем состоянии духа мыслители самых разных толков. Отголоски именно этого представления, по-видимому, находят выражение в ницшеанском визионе «белокурой бестии». Собственно говоря, философия Ницше стала кульминацией всех духовных попыток излечиться от травмы пророчества, которая привносится извне и взрывает совершенный баланс, присущий людям Золотого века.

Итак, Адам, изгнанный из Рая (который, согласно указаниям Корана, совершено точно не мог быть расположен на земле) спускается к некоему проточеловечеству, находящемуся в «бестиальной» стадии блаженства и равновесия. Те, кого еще волнуют созданные наукой мифические образы, могли бы сказать, что небесный Адам приходит к кроманьонцам — совершенным телесным оболочкам, наделенным слухом, зрением, воображением и даже способностью прекрасно рисовать при свете факелов на стенах пещер, но — увы! — лишенным духовной боли и чаяния «иного»…

С момента прихода Адама к людям Золотого века кончается их имманентно-райское состояние неисчерпаемой и немеренной длительности и начинается история. Вопрос в том, когда первый пророк приходит к этим прототипам будущего страждущего человечества? Может быть, в самом начале манвантары?

Мы, следуя логике, которую определили для себя в данном исследовании и которая основывается на доверии к метафизическим данным, находимым в Традиции, вынуждены отвергнуть такое предположение. Если бы Адам пришел к людям в начале цикла, длящегося 64800 лет, а при этом расстояние по времени между ним и нашим пророком (МЕИБ) предполагается в 50000 лет, это означало бы, что мы живем еще в предыдущей юге! А все метафизические системы большой Традиции настаивают на том, что мы живем в самом конце Кали-юги, которая, напомним, продолжается всего 6480 лет.

Проблема, очевидно, была бы неразрешима, если бы мы не позволили себе прибегнуть к методу ассоциативной аналогии, отправляясь от неких данных, более или менее постулированных в Традиции.

Существуют, с точки зрения ряда исследователей, серьезные основания полагать, что пророк Ной (МЕ) действовал на континенте Атлантида, великолепие и гибель которого так красноречиво описаны Платоном, получившим это знание от египетских жрецов. По многим аспектам описание языческой цивилизации, погрязшей в высокомерии и самодостаточности, к которой безуспешно обращался Ной (МЕ), напоминает или совпадает с тем образом, который об Атлантиде сохранили традиционные жреческие предания. Кстати, именно в них подчеркивается атлантический генезис пророческой монотеистической линии, которая противостоит «пантеистической» Традиции, идущей из полярных регионов Гипербореи.

Дело в том, что Ноев потоп, произошедший приблизительно около 13 тысяч лет назад, являлся именно потопом, уничтожившим Атлантиду. Согласно же сакрально-астрономическим данным вавилонян и египтян, этот потоп, как фундаментальное событие-катастрофа, делит пополам Трета-югу — предпоследний век человеческого цикла.

По аналогии мы берем смелость предположить, что миссия Адама к людям была такой же катастрофой для Золотого века, какой стала миссия Ноя к цивилизации атлантов, по-видимому, являвшейся центральным метафизическим феноменом Бронзового века (Трета-юги). Иными словами, пророк Адам (МЕ) пришел к предкам современного человечества как раз посередине длительности Золотого века, т.е. через 12980 лет после начала цикла. Мы должны сразу оговориться, что такого рода расчеты могут обладать лишь относительным характером, пребывая где-то между информированным домыслом и творчески интерпретированной логикой сравнения. В любом случае, ограниченный интерес, который представляет такого рода анализ, все же достаточен для того, чтобы оправдать наши исследования.

Итак, если предыдущее предположение можно взять за основу, то в этом случае миссия последнего пророка человечества Мухаммада (МЕИБ) завершается за 1820 лет до конца цикла (64800–50000– 12980=1820). Из этого числа лет мы сегодня уже прожили по солнечному календарю немногим более 1380. Простейший подсчет показывает, что в этом случае до конца Кали-юги остается около 440 лет. (Здесь нужно отметить, что, по крайней мере, 10 лет представляют собой предмет дискуссии, поскольку мусульманское летоисчисление начинается в 622 году новой эры с момента Хиджры, в то время как пророк Мухаммад, незадолго до смерти объявивший о «завершении Ислама», умер 10-ю годами позднее — в 632. Кроме того, исчисление лет в мусульманском мире ведется как по лунному календарю, так и по солнечному (напр. в Иране). А это дает на сегодняшний день разницу в 40 лет!)

Все эти подсчеты, тем не менее, не служат нарушением коранического предписания о скрытости «Часа», т. е. того момента, когда реально завершится человеческое время. Во-первых, для нас сегодня отнюдь на определено, что именно наш цикл становится тем, на котором завершается бесчисленная вереница предыдущих. Ведь перед каждым человечеством, канувшим в бездну, ставилась та же самая задача, что и перед нами: стать последними! Сам факт существования нас в данный момент свидетельствует о том, что эти бесчисленные человечества со своей задачей не справились, о чем, собственно, недвусмысленно говорится в Святом Коране: «До вас были поколения, которые были мощнее, чем вы и взрыли землю глубже, но разве ты (о Мухаммад) слышишь от них хотя бы шорох». Не будем уподобляться буквоедам, считающим, что речь идет о предыдущих этапах нашей единственной истории: те поколения были не мощнее нас и «шорох» от них мы слышим хотя бы археологический. А во-вторых, в Сунне пророка (МЕИБ) есть хадисы, которые говорят, что Всевышний обещал сделать последний час и последний день нашего времени неопределенно долгим, если это понадобится для исполнения обетования о приходе Махди — ожидаемого вождя верных единобожников. Таким образом, вопрос о сроках не сводится к часовому механизму, запущенному как машина космического проявления. Внутри него есть фактор трансцендентной воли, который таинственным образом входит во взаимодействие с реализацией нашей человеческой миссии на земле. Собственно говоря, это и называется промысел Божий!


V. Следующие за Аллахом и следующие за сатаной

Итак, перед сегодняшним человечеством открываются, возможно, считанные столетия, в течение которых ему предстоит решить собственную метафизическую судьбу: присоединиться ли к тем предшественникам из неведомой бездны других времен и других онтологических проявлений, которые уже необратимо исчезли, или стать последним человечеством, для которого откроется перспектива Суда?

Ибо, очевидно, сама возможность такой альтернативы и зависимость исхода от наших усилий и от нашего духовного качества и составляет суть того испытания или экзамена, о котором нам постоянно напоминают: «дескать, ваша жизнь здесь — это лишь испытание, которое вы должны пройти!» Но испытание можно и провалить, и, судя по всему, шанс на успешную сдачу исчезающее мал — так мал, что совпадение именно нас с теми последними, на которых «дурная бесконечность» завершается, станет, поистине, чудом.

В этом исключительном случае Страшный суд как раз и будет той заключительной фазой экзамена, на котором подводится итог каждому индивидуальному усилию внутри этого цикла, которое служило победе, работало на реализацию миссии, объявленной человечеству Адамом. Представ на Суд, мы уже становимся победителями, даже те из нас, кто осужден как грешник, потому что мы в этом случае — правые и неправые — становимся из виртуального реальным адамическим человечеством.

На Суде такое в целом победившее человечество будет судиться и оцениваться согласно образцу — общине избранных, которая реализовывала через свою теолого-политическую волю миссию преодоления глины ради торжества той крошечной частицы Духа Божьего, которая была вложена в Адама. Сама же община будет оцениваться с точки зрения своего приближения к тому образцу, которым явился завершитель «дня Аллаха» последний Пророк человечества (МЕИБ). И те из общины, чьей волей и самопожертвованием были созданы предпосылки для того, чтобы Аллах проявил милость именно к этому человечеству и признал цель, ради которой Он сотворил все сущее, достигнутой, — те суть воистину из партии Аллаха, его мюриды, ибо это арабское слово имеет свом корнем «желание» и обозначает тех, кто «хочет». (В данном случае желающих только Аллаха.)

Но что будет, если это человечество не пройдет испытания и окажется среди преданных забвению?

В этой связи есть ряд определенных соображений.

В данных, касающихся описания царства справедливости, которое перед концом времени устанавливает Махди, и перехода к Суду, говорится о том, что все человечество, которое будет существовать в этот момент, умрет по первому звуку трубы архангела, а по второму звуку — воскреснет вместе с предыдущими представителями нашего же цикла. Тотальная смерть всех означает полное затмение свидетельствуемой вселенной — во всяком случае той, которая создана для человека. Исламская традиция подчеркивает, что смерть коснется всех людей, включая Махди, и что ее не избежит и сам Мессия Иса ибн Марьям (МЕ), который, тем не менее, до сих пор сохраняется живым на «высоком месте», куда его вознес Аллах.

Итак, умрут все. Потом все воскреснут. Не предполагается, что какая-то «группа праведников», 144 000 или иное число, сохранят сознание в момент паузы между прежней реальностью и новой.

Таким образом, завершение цикла в монотеистическом проекте как остановка всех циклов раз и навсегда, предполагает некий эквивалент «Махапралайи» — растворения вплоть до самого Логоса. Иначе говоря, в момент смерти человечества (а по аналогии, вероятно, всех обитателей всех миров, поскольку в монотеистической перспективе наш мир является ключевым в силу единственности посланного к нам Адама) стираются самые основы онтологии. Реальность, к которой воскресают после второго трубного гласа, уже совершенно иная, и она определяется словом «Махшар», что приблизительно можно передать как «собрание множеств в одном месте». (Кстати, возможно именно в связи с этим понятием средневековые схоласты в христианской Европе спорили о том, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы! Ведь в «Махшаре» воскресшие будут собраны в своих реальных телах, но, очевидно, без тех проблем, которые сегодня существуют в ветхом сжимающемся пространстве).

Фундаментальным критерием монотеистической эсхатологии является полный разрыв преемственности, отсечение ветхой реальности таким образом, что она становится как бы «никогда не бывшей». (Если только память о ней не сохраняется в виде вечного ада, но это уже настолько особая форма бытия, что о ней невозможно говорить без специального исследования.)

Совершенно иное мы обнаруживаем в традиционном учении о смене циклов, где как раз особое значение придается переходу некоего формативного ядра из цикла в цикл. В момент паузы между проявлениями, в момент диссолюции и затмения существует некая группа выделенных из предыдущего человечества, которые сохраняют сознание сквозь эту паузу, становясь тем центром, вокруг которых организуется вновь возникшая протяженность. Эти существа, выпестованные предыдущим циклом, как раз и являются гарантами того, что «новое» будет совершенным подобием старого. Не в смысле буквального повторения одного и того же, что невозможно из-за неисчерпаемости «числового ряда», а в смысле метафизического тождества. Мир, лежащий вокруг нас, есть нечто организованное и «сданное под ключ» нашего сознания. Человек, к которому через своих посланников обращается непостижимый и невоспринимаемый нами Субъект — это «критическая точка», благодаря которой окружающий хаос организуется в смысловую структуру. У этой «критической точки» — человека — есть два глобальных состояния: одно — до того, как к нему пришло послание от Субъекта, другое — после того, как он это послание получил.

Два эти состояния различаются так же, как два состояния моллюска, в одном из которых в его ткани еще не попала песчинка, вызывающая образование жемчужины, в другом же эта песчинка терзает его нежную субстанцию, заставляя выделять ту драгоценную секрецию, которая должна превратиться в перл. В первом состоянии человек есть просто калька с первого творения или того существа, которым открывается великая иерархия вселенной. Это существо-архетип, которое в разных религиозных культурах носит имена Денница, Люцифер, Ормузд, Аполлон, единобожникам известно как Иблис, или Сатана. В теологической среде нет вполне окончательного мнения относительно того, принадлежал ли Иблис к сонму ангелов, или же — что скорее — был джинном. Тем не менее, все указывает на то, что это великое существо создавалось как архетипический прообраз всех остальных существ, населяющих миры, в том числе и нас самих. Язычники всегда и по сей день поклоняются ему, считая его богом, по образу и подобию которого они созданы, и называют его «Господом» («Ваал», евр., «Ишвара», санкр.)

Та группа существ, которая перейдет пропасть, разделяющую циклы в новый Золотой век, явно сформирована по образу и подобию своего господина, Князя мира сего, а стало быть, небо и земля, которые они увидят, будут сданы им «под ключ» их сознания.

Они станут хранителями космического закона и именно, чтобы отменить этот космический закон, в их Золотой век явится новый Адам с тем, чтобы начать новую попытку вырвать частицу света из объятий тьмы кромешной. Мохъиэддин ибн аль-Араби приводит на этот счет хадис, впрочем, оспариваемый, в своей книге «Мекканские откровения»: «Вы думаете, был один Адам? Было сто тысяч Адамов!»

Аллах меняет Свое творение собственной волей, и когда хочет, чтобы какая-то вещь была, говорит ей «будь!», и она бывает.

Сатана же для того, чтобы повлиять на творение, влияет на природу человеческого сознания. Он делает это, устраняя одни элементы в человечестве, добавляя другие путем вмешательства, путем войн и геноцидов. Однако самое удивительное — что подмечено еще гетевским Мефистофелем — любые ухищрения сатаны оказываются инструментальными в провиденциальном замысле Всевышнего.

Джемаль "Современный кризис интеллекта и возможности его преодоления"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 12:34 by фа

доклад на конференции «Дни Петербургской философии — 2007», 15.11.2007
опубликовано в сб. Джемаль Г.Д. "Давид против Голиафа" — М., «Социально- политическая мысль», 2010


Если разговоры о кризисе интеллекта, кризисе науки, кризисе точного знания еще не стали общим местом в современном западном дискурсе, то, по крайней мере, очень быстро общим местом становятся. Уже на протяжении восьмидесяти и более лет разговоры о кризисе идут с разной силой, с разными акцентировками. Но, пожалуй, начал эту тему в ее всеобъемлющем характере Гуссерль, который впервые сформулировал, что западная мысль не состоялась в своих сверхзадачах, которые полагались в том, чтобы создать универсальное сознание, универсальный метод, позволяющий интегрально решить все аспекты истины. Он назвал это кризисом смысла. И сегодня вслед за ним очень многие, прежде всего из постмодернистов, которые пришли на волне этого кризиса и являются его экстериоризацией, говорят о кризисе смысла и даже апокалипсисе смысла.

Но что такое кризис? По крайней мере, данный конкретный кризис как внутренняя проблема интеллекта, как внутренний сбой интеллекта. Кризис — это, прежде всего, ложная презумпция, лежащая в основе посылки, которая будучи незамеченной, потом как мина замедленного действия приводит к сбою, приводит к слому системы. В данном случае Гуссерль попал философским пальцем в нервный узел проблемы, когда начал говорить о несостоявшемся прорыве к универсальному. Он попал в том смысле, что именно проблема универсального является форматом и описанием кризиса. Что такое универсальное в данном случае? Когда мы говорим об универсуме, когда мы говорим об универсальном, мы попадаем в очень серьезное метафизическое противоречие. Либо, с одной стороны, мы являемся свидетелями универсального, и тогда мы вне его, и тем самым мы ограничиваем его, и, таким образом, оно уже не универсальное. Либо же наоборот, мы утверждаем себя как часть универсального, но в этом случае, какое право часть имеет высказываться о целом? Как ни крути, сама постановка вопроса об универсальном или о том, что мы называем (с большой буквы) «Все» — это драматический вызов интеллекту, который с неизбежностью ведет к кризису.

Прежде всего, тема универсального неотделима от проблематики монизма как общей подкладки европейского философствования. Сквозь все превратности философских исканий от Платона до наших дней, общая подкладка в философском инстинкте мыслителя, воспитанного в духе эллинизма (а он воспитан в духе эллинизма, даже если творит в начале двадцатого столетия), это все равно подкладка монизма, это монистический инстинкт; а монизм представляет собой более глубокую, более метафизическую постановку вопроса об универсальном. С самого начала своей истории философия явилась не чем иным, как опусканием метафизики на землю. Если метафизический подход, подход высокого жречества на уровне Пифагора, Эмпедокла, — это сведение конкретного к абсолютному, то философия с самых первых своих шагов, когда она оформилась именно как философия, была попыткой представить абсолютное в виде конкретного. И даже у Фалеса Милетского, даже у Анаксагора мы обнаруживаем всю ту же самую страсть сведения абсолюта с небес в непосредственно представимую конкретику. Поэтому философ, мыслящий в рамках этого посыла, стоит перед большой проблемой взаимоотношений субъекта и объекта. Субъект и объект в этом случае для него являются комплементарными аспектами абсолютного целого. И в тот момент, когда они сливаются, наступает состояние возвышенного познания истины.

Иными словами, фундамент европейской мысли — это то, что сознание определяется как бытие. Это очень важная мысль. Именно здесь зарыта мина замедленного действия. Тождество бытия и сознания возвращает нас к проблеме: каким образом сознание может свидетельствовать бытие, если оно ему, в конечном счете, тождественно? Вся философская история Европы есть попытка сбалансировать и откорректировать эту внутреннюю драму монизма, эту зарытую внутри него проблематику. Наиболее полно это представлено у трансцедентальных авторов, у раннего Шеллинга, который сразу же скатился на философию тождества, и мэтра диалектики Гегеля, ибо в его случае диалектический метод есть не что иное, как попытка выйти на свободу из ловушки тождества сознающего субъекта самому себе.

Но проблема в том, что абсолютная идея ни при каких обстоятельствах не превращается в экзистенциальное сознание свидетеля. Вы не можете начать с чистого универсального ничто как исходного содержания абсолютной идеи, а закончить смертным человеком, который находится «здесь и теперь» и является зеркалом, предъявленным реальности. Потому что здесь есть барьер, который нельзя перешагнуть иначе, как совершив философский подлог.

Я хочу сказать, что этот аспект европейского мышления есть не что иное, как выявление внутренней парадигмы всей человеческой метафизики. Ибо, куда бы мы ни пошли, куда бы ни направили свой взор, мы найдем всюду монизм, монизм и один только монизм, начиная от дальневосточной традиции, от индуизма, и кончая друидами, ацтеками и так далее.

Исключение составляют совершенно уникальные традиции Единобожия, традиции авраамических пророков (Да будет мир над ними всеми!), которые осуществили революцию в метафизике, в самом понимании того, что такое сознание и что такое когнитивная способность человека.

Проблема универсализма, которая ставится всеми мыслящими носителями любой традиции в любой цивилизационной системе, — это внутренняя воля, внутренняя необходимость выйти на ту подлинность, которую нельзя определить иначе, как «То, кроме чего ничего нет». Что есть то последнее, достигнув которого, мы можем пережить ощущение избыточности, не допускающей никакую параллельную реальность рядом, ничего кроме себя? Именно этот избыток и есть критерий подлинности. И я скажу больше: именно это есть критерий правды. Ибо истина есть констатация сущего, а правда — это долженствующее, то, что должно стать.

Вот здесь главная проблема. В тот момент, когда человек сознает бесконечность как предмет своего созерцания, он самим фактом этого созерцания выступает как ограничитель той «бесконечности», которую он отражает как свидетель.

Я не согласен с теми исследователями, философами, которые полагают, что опыт бесконечности — это единственный опыт, который нам недоступен. Нет. На самом деле человек испытывает опыт бесконечности очень рано, когда ему всего лишь несколько лет отроду, до того, как к нему придет ощущение драмы, боли, смерти и так далее. Его способность смотреть, воспринимать и отражать мир уже закладывает в себя привкус неограниченной способности к отражению, неограниченной способности к перцепции. Причем в инстинкте этого взгляда на мир содержится интуиция, что потенциал перцепции больше чем то, что может быть отражено. Сила зеркала больше, чем то, что может попасть в фокус этого зеркала.

Потом, с приходом боли, с приходом ощущения бренности своего тела, эта интуиция уходит. Но она фундаментально встроена в сам акт свидетельствования. Акт свидетельствования есть нечто другое, чем интеллект. Потому что это экзистенциальное переживание той точки, которая находится внутри нас «здесь и теперь», в которой останавливается внешний мир.

В самой идее зеркала содержится этот момент. Он содержится в черной амальгаме с обратной стороны зеркала. Все, что отражается в зеркале, отражается благодаря тому, что его обратная сторона является непроницаемой для света. Но эта черная амальгама никогда не бывает в самой системе рефлексии, то есть она никогда не выводится непосредственно вот в эту рефлексию, в отражение. Черная амальгама является скрытым необходимым условием отражения. Совершенно аналогично этому, внутри человека тоже находится эта черная амальгама, некий фактор негативного апофатического присутствия в его сердце, о которое разбиваются волны внешнего наружного света, которые видны ему, которые несут ему впечатление о феноменологическом мире вокруг. И именно благодаря этому, в его личностном зеркале этот мир оживает. Потому что внутри него есть та точка, которая не тождественна ничему из того, что он способен увидеть, понять и почувствовать. Авраамические пророки (Мир им всем!) сосредоточились именно на выявлении этого центра, формулируя дискурс об этой точке, которая не может быть выявлена в опыте, потому что она есть условие опыта. Она подобна черной амальгаме зеркала, благодаря которой зеркало отражает, но сама эта черная амальгама скрыта. Этого нет ни в одной традиции — языческой, консервативной, метафизической, традиции высшего жречества, духовно окормлявшего мир на протяжении всей его истории. Вы можете исследовать глубины эллинской философии, глубины дальневосточной традиции, можете пройти все шесть школ индуизма, но вы не найдете там сосредоточенности на этой актуальной точке, которая есть точка оппозиции, ограничивающая безграничное «Всё» вокруг, благодаря которой это «Всё» оживает не как хаос, а как структура.

В языческой метафизике присутствуют очень сложные и правдоподобные построения об эманациях, о том, как делятся первичные эле- менты мироздания, создавая «объективное» и «субъективное», но там нет того главного, что отличает живого субъекта от искусственного интеллекта: точки абсолютного нетождества всему сущему, которая одновременно воплощает в себе предчувствие неотвратимой смерти, да, по сути, и есть сама эта предстоящая смерть. Искусственный интеллект, не имея сознания смерти, не знает, что он «жив». А то, что нам описывает философия санкхья или мистика даосов как архитектонику живого существа, на самом деле есть подробнейшее описание искусственного интеллекта.

Единственное, что делает нас отличными от искусственного интеллекта, единственное, что не позволяет никогда, ни при каких об- стоятельствах низвести нас до статуса искусственного интеллекта, — это реальность смерти, финальности, которую мы непосредственно чувствуем внутри себя, и которая является условием нашей перцепции. Наша смертность и наша непосредственная экзистенциальная включённость в свидетельствование «здесь и теперь» есть одно и то же. Это и есть субъект. Но этот субъект не тождественен объекту и не является комплементарным, не является одной из половин «Магдебургских полушарий». Его — субъекта — как бы «нет», если «есть» все остальное! То есть, бытие и сознание — это как день и ночь. Если бытие есть, то сознание — это диалектическая противоположность: его нет. Но благодаря этому «нет», в его зеркале существует бытие «для нас». Таким образом, нет и не может быть никакого онтологического монизма. Вместо этого есть интуитивное монотеистическое движение: переход от одной единицы к радикально и качественно другой. Если первая единица дается как исходное утверждение, то вторая единица существует рядом с ней как отсутствие. В тот момент, когда мы утверждаем «единицу», выражающую внеонтологическую субъектность, «единица» бытия, первичного Объекта становится призраком. Это динамика монотеистического перехода от абсолютного объекта к абсолютному субъекту выражена в аяте Корана: «В конце концов, не останется ничего, кроме лика Аллаха».

То, что я сейчас изложил в паре кратких тезисов, есть, конечно же, не философия. Это теология, теологический метод. Сегодня нужно поставить вопрос следующим образом: философия, две с половиной тысячи лет жившая Платоном, Аристотелем, неоплатониками и всеми теми, кто исповедовал идеи универсализма, монизма и тождества бытия и сознания, очевидно, исчерпала свой внутренний ресурс, что проявилось в виде постмодернизма. Нужно сделать шаг к совершенно новому — к методологии нетождества, к методологии субъекта, понятого не как онтологическая единица, а как фундаментальная оппозиция всякому наличному бытию, которая является условием когнитивного процесса. И возможно тогда теология откроет перед нами методологическую перспективу построения новых наук, в том числе, относящихся к естествознанию.

Завершая, я приведу простой пример. Кризис современной физики связан с тем, что физикам обязательно необходима объективная точка сборки мироздания. Им вынь да положь данное вне субъекта единство мира, то единственное и всеобщее силовое поле, которое должно оказаться основой всех остальных физических полей. Они не понимают простой вещи: единство мира в глазу смотрящего! Оно в сердце субъекта. Это подобно тому, как зритель переходит из театра в театр и смотрит разные спектакли на разных сценах, оставаясь самим собой. Таким образом, смотрящий, будучи одним и тем же, играя на разных площадках физического мира, социального мира, исторического мира, духовного мира, является универсальной «точкой сборки» всех этих миров.

Джемаль "Поэма для героя"

Posted Пнд, 01/31/2011 - 10:18 by фа

беседа с Алиной Витухновской, «ЗАВТРА» №24 (656) 14.06.2006
опубликовано в сб. Джемаль Г.Д. "Стена Зулькарнайна" — М., «Социально- политическая мысль», 2010

А.В. - Как Вы думаете, что делать в современной ситуации подлинному герою? Я имею в виду, что те, кого нам презентуют как героев, — никакие не герои? Люди вращаются в тренажерных залах, делают на себе романтические татуировки, читают книжки про фашистов, а то и Хайдеггера, но когда с ними сталкиваешься, обнаруживается их полная пустота и абсолютное непонимание, как же им собственно жить. Они могут жить, только следуя книжным указаниям, постоянно сравнивая себя с героями прошлого, но проблема в том, что они далеко не таковы. При этом настоящий герой, мне кажется, неразличим, потому что у него другая тактика, потому что настоящий герой бесконечно изощрен и бесконечно неуловим.

Г.Д. - У Вас очень хорошая интуиция. Но, во-первых, хорошо, если они ориентируются указаниям книжек, а если у них есть курирующий офицер МВД — то все совсем просто и банально. А обычно дело не доходит до книжек, а останавливается на уровне курирующего офицера или какого-нибудь человека из струк- тур, который организовывает их. Самое главное, понять, что герой как категория должна быть укоренена в самой органике исторического процесса. Откуда взялись герои в реальности? Дело в том, что современный герой возникает с того момента, как разрушается сословное общество, и, соответственно, сословие воинов, каста кшатриев, носителей страсти, силы, жертвы, уходит из системы пирамидальной организации — так же, как и другие касты. Буржуазия тоже исчезает. И низший слой, «вайшьи» и шудры, организованные в качестве про- летариата или рабской рабочей силы, тоже исчезают, потому что после 1945 года возникает гомогенная человеческая масса, которая крутит некое колесо, поднимающее какую-то часть к финансовому успеху и бросающее остальных вниз. И между Березовским, или Соросом, или каким-нибудь маргиналом без денег нет никакой разницы — они принадлежат к одному люмпен-пространству. И те, кто имеет корни в касте воинов, оказываются за рамками социума и образуют так называемый дальний аутсайд. Дальний, потому что есть ближний аутсайд — художественно-богемный, маргинальный, который более- менее включен в это пространство…

А.В. - Вот Вы говорите, каста воинов… Как точнее можно обозначить этих людей? Это те люди, которые группируются по своим принципам, национальным или как какие-нибудь скинхеды, которые тоже претендуют, что они воины? Это люди, которые говорят, что выйдут в «час Х»?

Г.Д. - Я вообще не говорил о пиаровско-постмодернистской тусовке, я имел в виду наследников тех людей, которые в XIX веке, может быть, начале ХХ века были институционализированным классом пас- сионариев, которых изнутри жгла жажда жертвы. Ибо если взять традиционную систему, фундаментальную метафизическую систему каст, которая представлена наиболее четким феноменальным образом в индийской социальной традиции, то у каждой касты есть своя макрозадача, цель. У брахманов, жрецов — это «дхарма», то есть закон, сохранение мировой оси в вертикальном положении, вокруг которой вращаются все вещи, у кшатриев — это «кама», страсть, или любовь, у вайшья — это «артха», их миссия это материальный мир и работа с материальным миром. Что значит «кама», то есть любовь? Когда го- ворится о любви, то люди не понимают слов, которые произносят. Потому что любовь есть сжигающий огонь или воля к смерти, это жажда пожертвовать собой во имя некой сверхзадачи, некого объекта, который избирается просто как предлог.

А.В. - Почему же это любовь? Разве не может это быть и ненависть?

Г.Д. - Ненависть — это деструкция внешнего объекта, а в данном случае речь идет о самопожертвовании как высшей форме служения, некой невыносимой энергетике, которая просто тебя взрывает.

А.В. - Но именно это может происходить и через деструкцию…

Г.Д. - Дело в том, что человек, который любит, для него разрушение внешнего мира не является самоценным, приоритетным. Для него самопожертвование является приоритетным, а в ходе этого самопожертвования он разрушает заодно и все, что под ногами оказывается. Это близкие очень вещи. Потому что есть степени страсти, о которых писал Гумилев. На самой верхней ступени пассионарности стоит воля к смерти, потом — воля к господству, еще понижаем температуру — воля к приключениям, еще ниже — жажда к деньгам, у субпассионариев — это криминал, еще ниже мы оказываемся в антипассионарном ключе, среди даунов, у которых не хватает воли даже просто жить. Они не стремятся умереть, просто они не могут жить, как те опущенные дегенераты, которые закидываются наркотиком, потому что у них нет сил выйти на улицу за хлебом, просто потому что встреча с ярким днем за пределами их логова, это слишком сильный удар по их слабеньким нервам.

А.В. - Кого из ныне живущих персонажей можно назвать воинами?

Г.Д. - Разумеется, воинами нельзя назвать спровоцированных людей, которые тусуются в каких-то коллективах и апеллируют к идеям, представляющим какие-то брэнды, какие-то фиктивные мифологические общности. Воинами нельзя назвать люмпенов, сколачивающихся в какие-то стайки скинов, которые действуют во имя великого арийского братства или других мифологем, потому что это управляемые мифологемы, это спровоцированные общности иллюзорного типа. Воинами можно назвать только тех людей, которые бросают сознательный фундаментальный вызов социуму в целом, социуму как глобальной организации, апеллируя при этом к праву собственной смерти, воле к собственной смерти. Воля дерзать за счет собственной гибели дает им право бросать вызов всему. И это, естественно, в современном мире партизаны Южной Америки или исламские фундаменталисты, радикалы… Второй момент — путь к такому одинокому герою, явным, ярким примером которого являются Че Гевара, Карлос Шакал… В российском пространстве термин «одинокий герой» был брошен Александром Скляром из «Ва-банка». Но Скляр только выразил идею, которая является культурным интеллектуальным конденсатом определенной традиции, которая могла к нему прийти в таком сжиженном виде от Головина. Тем не менее, за разработкой «одинокого героя» стоит Юлиус Эвола. После 1945 года этот человек, выражавший радикально правую идею, прикованный осколком американской бомбы, полученной на развалинах Будапешта, к одру и парализованный, написал еще несколько книг. Окруженный ненавистью и презрением послевоенной раздавленной либеральной Италии, оккупированной американскими войсками, в которой бесчинствовала и шумела вся либеральная нечисть, пляшущая на развалинах Европы, барон Эвола написал удивительную книгу «Оседлать тигра», в которой он сформулировал концепцию так называемого «отдельного человека». Он не назывался там одинокий герой, а отдельный или обособленный человек. Обособленность заключалась в колоссальной дистанцированности этого человека от внешнего мира, противостоянии внешнему миру, в колоссальной энергетической концентрации внутри себя, которые создавали своеобразный эффект «трезвого опьянения» или «прозрачного опьянения». Это нестерпимо яркое, ясное опьянение является экстатическим выходом за пределы конвенционального, обыденного. Для этого человека не существует разницы между природой и городским пейзажем, и ему все равно, где находиться: в грохочущем кислотном баре в городском подвале или на площадке, лужайке среди гор, потому что и то и другое является для него одинаково чуждым пейзажем. Этот обособленный человек Юлиуса Эволы имеет отношение только к фундаментальному героическому типу и представляет собой первую внятную проработку концепции такого героя, который, совершенно независимо от правого или левого брэндов, может избрать и радикально левый, и радикально правый путь. То есть на этом уровне исчезает уже специфика, любой выбор становится в одинаковой степени беспощадно антисистемным. Но происходит интересная вещь: герои, сделавшие выбор и решившие пожертвовать своей жизнью, пойти по пути сжигающей их изнутри страсти, как правило, находят друг друга…

А.В. - Для одних подвиг — умереть, а для других подвиг — жить. Если мы говорим о жертвовании, мы имеем в виду, что жизнь представляет некую ценность. А обязательно ли она представляет собой ценность для этого героя, и должны ли мы оценивать его героем за то, что его так красиво несет в сторону смерти?

Г.Д. - Дело в том, что понимать под жизнью. Для одних это физическое, биологическое существование. Но герой-то жертвует не биологическим существованием, а своим внутренним самосознанием, своим ясным глубочайшим прозрением в тайну своего предела. Его внутренняя смерть, его внутреннее «нет», его внутреннее время- предел является одновременно принципом Я-присутствия, базой- энергией, базой-смыслом. Его уникальное индивидуальное присутствие есть одновременно его полная дифференцированность от всего остального, чистое нетождество всему, его предельный абсолютный смысл. И он берет этот смысл и переформатирует его…

А.В. - Отказывается от собственного существования во имя идеи?

Г.Д. - Да, герой жертвует своим непосредственным здесь-присутствием, которое составляет его интимное Я, интимную сущность, той точкой, которая находится здесь и теперь в противостоянии ко всему остальному пространству. Он жертвует этой точкой во имя того, что находится фундаментально за пределами его опыта. Обычно люди, которые любят, которые жертвуют, которые испытывают привязанность выбирают нечто в окружающей их среде: женщину, идею, принцип, брэнд, страну, общество, некий элемент, существующий в их среде, с которым они связывают живущую в них энергию, которую они бы хотели отдать, посвятить этой точки фиксации. Важно, что герой является героем тогда, когда он жертвует тем, что он есть, своим Я, во имя того, что он не знает, во имя того, чего у него нет. Но он может для удобства это назвать, например левой идеей, правой идеей, освобождением пролетариата и т.д. А.В. Может ли герой совместить свое Я с жаждой власти, жаждой ничто? Может ли герой назвать себя демиургом, богом? Может ли герой претендовать на некий абсолют и после этого отказаться от собственного Я?

Г.Д. - Все перечисленные вещи носят какой-то культурно- концептуальный характер…

А.В. - Нет, они носят вполне физиологический характер.

Г.Д. - Демиург — это, извините, не физиологическое понятие, это религиозно-метафизический термин, который предполагает за собой определенную культурную концепцию. Я думаю, что Македонский, будучи героем и героем в высшем онтологическом смысле, был за пределами всех этих визионов, но пользовался этим для управления сознанием тех, кто его воспринимал извне. Это то, что называют пиар. Я совершенно уверен, что Македонский в своем провозглашении не исходил из того, что он произошел от Зевса, — внутренне он находился в страшном ледяном молчании, камере внутри ледяной горы. Герой вынужден идти по традиционно-мифологемной стезе, титанической линии, которая хорошо наработана в этом плане прометеически. Прометей, будучи титаном, бросил вызов олимпийцам, забрав у них огонь и передав несчастным жалким тварям, трясущимся в пещерах убогим голым обезьянам, которые еще даже не назывались людьми. Он передал им этот огонь — от полюса абсолютной силы, самодостаточности и сияния позитивного бытия к полюсу биологического дауна, бесперспективности, вязкой глины, жалкости. Можно сказать, что он взял святыню и бросил ее псам, пользуясь евангельским выражением. Огонь от олимпийцев передал вот этим тварям. Естественно, после этого он был свирепо наказан, и было бы глупо подозревать, будто Прометей не понимал, во имя кого он действует, кто такие люди, на кого он посягнул, на что замахнулся.

А.В. - Я думаю, что этот жест в первую очередь был обращен к богам, а не к людям.

Г.Д. - Конечно, он хотел в первую очередь оскорбить огонь сам по себе как принцип. Огонь у богов не предполагал использования для обогрева и приготовления пищи и тому подобное — это было кощунственное, святотатственное снижение огня как сакрального принципа. Потом это был жирный плевок в сторону олимпийцев, которые этот огонь хранили не для того, чтобы на нем варить пельмени. Это была мощная акция по демонтажу сакральности с полным пониманием того, что за этим последует чудовищные мучения и чудовищная деструкция. Но тем самым Прометей создавал новую трансцендентность, вернее, он впервые создавал трансцендентность. Обменивая свой статус, свой особый мощный потенциал, свое реальное существование на демонтаж сакрального — того, что выше его, — с сознательным принятием тех мук, на которые его обрекали, он создавал трансцендентность несравнимо более высокую, чем та сакральность, которую он уничтожал при этом. Возникало общество, освобожденное, эмансипированное от тягот существования в космосе за счет огня, новых технологий, общество, на которое, собственно говоря, Прометею было глубоко наплевать. Он поступил так не потому, что хотел чего-то хорошего и ему стало жаль этих убогих тварей. Он просто воспользовался ими как инструментом собственного освобождения, которое пролегало через приковывание к скале и выклевывание печени орлом.

А.В. - Какую роль тогда в развитии героя играет гордыня? Это то, за что следует ценить, а не порицать?

Г.Д. - У гордыни есть один важный минус: она направлена на то, что уже существует изначально и даром. Человек осознает свое существование и испытывает гордыню по этому поводу. Он оценивает свое Я, свою реальность, как имеющую право, или то, во имя чего должно быть сделано нечто радикальное, как то, что не может подчиниться тому, сему, десятому. Есть только один минус — он делает гордыню из того, что застает, из того, что находит в уже готовом виде, — то есть из себя самого.

А.В. - Ну почему? Если он будет грамотно и последовательно отрицать создавшую его реальность, природу, то он может ценить себя не как следствие природы, реальности, а как некую идею.

Г.Д. - Отрицать он может, но во имя чего?

А.В. - Во имя свободы.

Г.Д. - Правильно. Свободы чего? Дело в том, что если он будет отрицать это для того, чтобы обслужить следствие, следствие, которое отрицает причину, оно на самом деле начинает не с того конца. Отрицать надо весь ряд: и следствие, и причину.

А.В. - Но он и отрицает весь ряд во имя своей идеи. Нет никакого доказательства тому, что все существа, живущие в этой реальности, предметы и вещи, находящие в этой реальности, имеют под собой одну причину. Почему Вы думаете, что здесь не может возникнуть и существовать нечто, попавшее из какого-то другого измерения?

Г.Д. - Измерение тоже находится в причинном ряду.

А.В. - Почему Вы так верите в эту логику, эти костылики, по которым человек перебирается по миру придуманных смыслов?

Г.Д. - Мы можем множить миры, мы можем множить порядки онтологии, говоря о не одной, а о двух онтологиях. Но дело в том, что мы не выходим за границы субстрата, то есть мы все равно не порвали с чем-то единым, которое подлежит онтологии 1, онтологии 2 и т.д., потому что они все взаимодействуют. Если они взаимодействуют на уровне грибницы, причины и следствия, мы, таким образом, не преодолели коренным образом единство причины. Единство причины заключается в том, что у них всех один негатив. Отрицая онтологию 1, онтологию 2 и т. д., мы убеждаемся, что негатив, как коса, работает одинаково и по сорнякам, и по розам, и по подсолнухам, одинаково успешно уничтожает их все. Эта коса — мы не говорим о позитивном субстрате, что они все из почвы растут, ладно, пусть разные почвы будут, представим деревья, растущие корнями из неба, — но коса-то у них одна и негативный субстрат у них универсален! Этот универсальный субстрат является финальным. Если теперь мы представим действительную волю померяться силами с запредельным, то этот сверх-герой, демиург, гордый демон бросит этот вызов негативному субстрату, который косит абсолютно все, в том числе и олимпийцев, кстати…

А.В. - Как он это может сделать практически?

Г.Д. - Практически он оказывается в положении классического героя, бросающего вызов року, а рок есть не что иное, как этот универсальный негатив, который косит все онтологии, все логически порядки. Естественно, он ему проигрывает. Обязательно проигрывает. Его героизм заключается в том, что он все равно бросает этот вызов. Потому что, зная сущность рока и его беспредельность, он бросает ему сознательный вызов.

А.В. - Если герой постоянно проигрывает, почему же он должен погибнуть во имя неизведанного нечто, а не во имя своей глобальной выгоды, но изведанной?

Г.Д. - То, что он получает, несоизмеримо с той силой отчаяния, абсолютного презрения, абсолютного поиска, страстного взрыва, который он осуществляет, когда бросает заранее обреченный вызов бесконечной силе негатива.

А.В. - Но ведь он и так заранее обречен? И так, и так у него бесконечная сила отчаяния. Но когда он занимается изведанным, он может повредить этой реальности, а так он просто пропадает неизвестно куда.

Г.Д. - Не совсем. Есть концептуальный постулат: если ты принимаешь вызов всей душой, принимаешь последний вызов, оказываешь сопротивление, полностью понимая несоизмеримость твоих сил с сила- ми рока, занимаешь оборону один против всех армий рока, то в этой плоскости ты аккумулируешь некий алмаз потустороннего. Этот алмаз является залогом радикально нового, совершенно немыслимого, того, что ты не испытывал, но предвосхищаешь, кристаллизуешь, вот именно этим трагическим вызовом. И вот почему героя дополняет пророк. Пророк — это приход с той стороны, который говорит, что твой абсолютный вызов, твое отчаяние, оно сконденсировалось, стало резонатором, услышано. Некая весть приходит из невозможного и повествует о том, что человек никогда не испытывал. Пророк приходит не к людям. Пророк приходит только к героям. Вокруг пророка собираются только герои. Это потом люди говорят, что весть для них всех, что и пахарь, и горшечник могут также подойти, и никто их не прогонит, всем хватит места, но в принципе весть адресована только к героям.

Юбка с разрезом и бе$

Posted Вс, 01/30/2011 - 22:06
разместил на youtube видео со старыми выступлениями Головина в рамках открытых лекций Нового Университета в Музее Маяковского - Матриархат и Юбка с разрезом и бе$
-----------
услышав о том, что в самом начале беспорядков в Каире ограбили Египетский музей (украв, среди прочего, "меч" Тутанхамона), на который выходили окна моего номера оба раза, что я жил в этом городе, я тут же вспомнил об украденных артефактах в Багдаде и подумал, что мб это и есть причина событий, а выгода вроде нефти или власти - лишь следствия... Конечно, здравомыслящие люди подобную конспирологию вперёд не поставят...
фон: танки в Каире
из сети: Hitler & Porsche

January 27th

Джемаль "Огненный ислам"

Posted Чт, 01/27/2011 - 15:10 by фа
беседа Александра Проханова и Гейдара Джемаля
газета "Завтра" 28(397) 10-07-2001


ПРОХАНОВ: Дорогой Гейдар, у тебя прочная репутация тонкого знатока не только ислама и исламских проблем, но также того, как это учение проецируется в актуальную мировую политику. Поэтому я задам тебе несколько наивный вопрос. Читая Коран в русском переводе, я увидел, что это - книга любви и мира, что он направлен против любых форм насилия. Коран - универсум, который говорит о гармонии, о необходимости преодоления хаоса, преодоления зла. Но сегодня на карте мира все зоны, где наступает возрождение ислама, где ислам является частью жизни, а не библиотеки или музея,- везде грохочут безоткатные орудия, рушатся здания и льется кровь. Таджикистан показал всему миру, что такое исламская революция, заполнившая улицы Душанбе истерзанными трупами таджиков, русских и узбеков. Движение Талибан окончательно превратило Афганистан в руины, и талибы несут не оливковую ветвь мира, а огненный меч, который продолжает вспарывать животы и перерезать глотки. Чечня, чеченский ваххабизм, его пассионарность - это взрывы, это бойня, которой не видно конца. Албанские мусульмане напомнили Европе, что такое война, Балканы дымятся обедненным ураном, а в Косово взрывают православные монастыри. Объясни мне, что это такое? Как совместить светоносный характер ислама и такие проявления исламского возрождения на практике?

ДЖЕМАЛЬ: Вопрос, почему там, где ислам жив, грохочут пушки, стрекочут пулеметы, льется кровь - очень хорош. И очень хорошо, что ты напрямую соотнес его с Кораном, низведенным нам Всевышним, поскольку по этому поводу, действительно, существует и высказывается много недоумений. Прежде всего, надо договориться о том, что мы считаем злом. Считаем ли мы злом "новый мировой порядок", или мы считаем злом сопротивление "новому мировому порядку"? Это принципиальная позиция, которая так или иначе предопределяет все последующие ответы. Ислам, естественно, считает злом существующий мировой порядок, потому что рассматривает этот порядок, эту систему, которые сегодня установили контроль над всеми видами человеческой деятельности: духовной, политической и экономической, - рассматривает эту систему как зло, как узурпацию.

Говорить об Исламе как о религии в семантике нынешнего русского языка будет неточно, некорректно. Слово "религия" пришло в русский язык из латыни, прошло долгую эволюцию и сегодня выражает, скорее, сентиментально-уповательное отношение к каким-то сверхъестественным аспектам жизни, которые в принципе не накладывают никаких обязательств в реальном нашем существовании. Ислам сам себя называет не религией, он сам себя называет словом "дин", которое в приблизительном переводе означает "закон", "политическое установление", некую социально-политическую реальность, идущую от Бога. Самое общее понимание термина "дин" - это закон. Что касается призывов к миру, то Коран рассматривает мир как характеристику "дальней жизни", той новой реальности, "новой земли и нового неба", которые явятся после конца истории, воскресения мертвых, разделения реальности на ад и рай, вознаграждение праведников. Вот праведники в раю - они действительно знают беззаботный мир, и когда они встречаются на тропинках рая, они говорят друг другу: "Салам". Но мы-то находимся в этой жизни с ее смешением, хаосом, пролитием крови.

Сегодня ислам является последним военно-политическим ресурсом человечества в борьбе против отчужденной от него, страшной и беспощадной Системы. В свое время Джек Лондон, социалистический американский писатель, недооцененный и оттесненный в маргиналитет литературы для юношества, написал книгу "Железная пята". Это антиутопия, которая повествует о XXIII веке, времени, достаточно удаленном от нас, где миром правит жестокая страшная олигархия, которая железной пятой раздавила весь тот скромный набор более или менее демократических свобод, который существовал во время написания этой книги. По-моему, это был 1911 год. На самом деле правление Железной пяты установится уже при нашей жизни.

Все ветшает, все разрушается: разрушаются свободы, разрушаются предметы, разрушается система потребления, разрушается самосознание людей,- зато увеличивается электронная масса денег, никому не доступная и невидимая, но в которой формализована как бы динамика человеческого рода. Это и есть глобализм. Глобализм зиждется на том, что транснациональные корпорации, которые не заинтересованы в судьбах никакого народа, никакого государства, вступают в политический союз с международной бюрократией, которая, в свою очередь, эмансипирована от всяких национальных обязательств. Кто будет этому противостоять? Политические режимы? Национальные бюрократии? Это смешно.

У человечества сегодня нет оформленной политической воли светского идеологического типа, которая была, скажем, еще 50-100 лет назад в форме марксизма как учения о борьбе классов и о провиденциальном торжестве угнетенных. Учение это, конечно, заимствовано из авраамической доктрины, поскольку оно присутствует и в христианстве, и в исламе. Маркс, как известно, был евреем, он был посвящен во внутренний смысл авраамической традиции, кроме того он прошел очень сложные фазы духовного развития. Он был сын раввина, начинал как левогегельянец, прошел колоссальную школу германской философии, а германская философия корнями уходит в религиозную мистику, в борьбу Лютера, в борьбу гуситов против католического истеблишмента и так далее. То есть личность Маркса как в фокусе сконцентрировала лучи очень многих учений. Поэтому его идеология была столь важна, сложна, напряженна и порождала такое количество ответвлений, которые, собственно говоря, создавали пеструю политическую палитру "марксизма".

Сегодня этого нет. Рухнул Советский Союз, рухнула система энергетики, на которой пульсировало и держалось это учение, дававшее надежду всем униженным, раздавленным и угнетенным этого мира, что они получат некую компенсацию: не абстрактную, не эсхатологическую, а реальную. Ничего этого не осталось. Политическая воля интеллигенции сломлена, студенчество погружено в циничный маразм, рабочие понимают, что они уходящий класс: сегодня рабочие останутся в Индонезии и Корее, а рабочие Франции и Германии будут превращены в люмпенов на социальном пособии, потому что это будут государства-офисы, которые производят свой продукт за компьютерами. То есть идет тотальное разложение всех здоровых сил. Единственная реальная сила, которая остается,- это ислам: не благопожелательная религия, а религиозная доктрина, политическое учение о судьбе человечества, о миссии и задачах человечества, где есть несколько важнейших пунктов, благодаря которым возвращается подлинный статус религиозной доктрины как доктрины революции, доктрины освобождения, который временно в XIX-XX веках по специфике господствующих в то время ментальностей человечества был заменен на светскую квазирелигию марксизма. Сегодня религиозное измерение, традиционно присущее революции, возрождается в исламе. Маркс сам говорил, что борьба классов имеет религиозную форму в прошлом, а мы, мол, должны ее от этой формы освободить. Так вот, оказалось, что освобождение от религиозной формы завело борьбу классов в тупик, что это религиозное измерение просто необходимо для того, чтобы истинные горизонты, пропорции, масштаб поставленных задач вернуть эффективно в нашу жизнь.

Ислам характеризуется тем, что в нем четко различаются понятие права и понятие справедливости. Право, шариатское право - в исламе практически нет абстрактного понятия о "правах" и "свободах" Человека, относящихся ко всем без изъятия. В исламе есть права сирот, права жен, права вдов, права праведников, права преступников и так далее. Пророк сказал в одном из своих хадисов, что "спина мусульманина - заповедное поле" в том смысле, что для физического наказания его должно быть установлено преступление: со свидетелями, с расследованием фактов, в котором участвует квалифицированный следователь и квалифицированные судьи. И до тех пор, пока по суду не установлено такое преступление, никто не имеет права коснуться его палкой. Есть права всех категорий людей, но эти права определены бытийным, сущностным положением этих людей. А есть совсем другое, есть справедливость. "Право", в арабском языке - "хак", является вместе с тем словом, означающим "реальность". Например, человек - сирота. Это его реальность, он - сирота. Так не смей трогать то, что ему оставлено от родителей, если ты опекун. Категорически запрещено проедать имущество сирот. Другое дело - справедливость, "адл". Это слово, которое означает "уравнение", "восстановление", "исправление". Мир несправедлив, потому что живет по законам энтропии, из большего становится меньшим. Следствие всегда меньше причины. Справедливость есть "поворот вод Иордана вспять", есть восстановление того порядка, который предшествует этой юдоли, куда мы опущены в ходе своего рокового нисхождения. Такая справедливость своим высшим последним мистическим звеном имеет воскресение мертвых. Но до этого должен прийти Махди - Освободитель. Мы должны подготовить условия для его прихода. Справедливость относится не к праву, не к закону. Справедливость относится к вере и джихаду. Вера и джихад - это стержень ислама. Ислам реалистичен. Да, люди состоят из разных групп. Да, есть мещане, торговцы, которые хотят жить, хотят плодиться, хотят содержать семьи,- но не они главные в исламе. В исламе главные те, кто готов умереть за справедливость на Пути Всевышнего. Поэтому ислам является мощнейшим ресурсом сопротивления Системе. Опять я возвращаюсь к этому вопросу. Что для нас является злом: Система или сопротивление ей? Для обывателя, для конформиста сопротивление Системе - это ужасно, он даже не в силах помыслить об этом: как, противостоять властям, их авторитету? Как, Ходорковскому сопротивляться? ФСБ сопротивляться? Или ЦРУ, не дай Бог? О чем речь? Как эти люди страшные могли взорвать американский эсминец, вывести из строя двести с лишним американских моряков, сделать несчастными их семьи? Но именно это и есть возрожденная революция, подлинный политический ислам, приход которого готовился и Марксом, и Лениным, и Че Геварой.

ПРОХАНОВ: По-моему, Эмерсон как-то сказал: "Бойся бить в человеке по дьяволу. Как бы не задеть в нем Бога". На самом деле в жизни современного социума существует огромное количество тонких явлений, различных форм асимметрии, прямого или косвенного сопротивления этому мировому порядку, странных, экзотических форм уклонения от него. Если устроить освобождение или очищение России от либерального контроля или от американского гегемонизма методами гексогена или экспансии освободителей из анклавов Средней Азии или Гиндукуша - получится снова распад территорий и катастрофа для всего живого, включая собак, кошек и даже мотыльков, обитающих здесь. Ведь недавняя история демонстрирует примеры, когда ислам из вероучения превратился в конкретную правящую политику. Оставим в стороне пока что Иран. Вот Чечня Масхадова - это, по существу, суверенное государство с шариатским судом, с победившей идеологией ислама, которая должна бы продемонстрировать процветание, духовность, люди должны были стать подобными ангелам, перемещаться из ущелья в ущелье на крыльях серафимов, а не на БТРах. Что же произошло? А произошло, что в победившей, по сути, исламской республике Ичкерия процветает торговля людьми, идет унижение и уничтожение падших и слабых, никакого патронирования сирот - ничего, кроме страшной дискредитации ислама. Или Талибан, или Албания. То есть, Гейдар, ты как идеолог, как человек, стремящийся возвести исламский купол над всеми верующими, - тоже, наверное, мучаешься от того, что происходит на нашей планете, как энергия ислама, энергия веры используется в каких-то иных, ложных направлениях, как под этим куполом взрываются чей-то эгоизм, геополитические интриги, М-16 против автомата Калашникова и так далее.

ДЖЕМАЛЬ: Я же начал с того, что мир, лазурность, мотыльковые поцелуи друг друга - это все характеристики иной, нездешней реальности. А здешняя реальность кровава, мучительна и она, условно говоря, носит "гераклитовский" характер, поскольку должна преодолевать всю кровь и грязь этого дольнего мира. Дух человека брошен сюда на испытания. Всевышний вложил искру Святого Духа в свое создание, в Адама, который в то время уже состоял из трех компонентов: у него были тело, душа и дух. Всевышний внес туда четвертый компонент, он добавил Святой Дух, то есть некую сущность, которая наиболее близка к нему как абсолютной личности - с тем, чтобы она, будучи бесконечно малым светлячком в этом огромном глиняном Големе, все же постаралась и преодолела его массу и инерцию.

ПРОХАНОВ: Прости, что перебью, но я вернусь к своему вопросу. Ведь было время, когда ислам рождал удивительные культуры, удивительные цивилизации, удивительные сообщества людей.

ДЖЕМАЛЬ: Что здесь можно сказать? Да, был халифат, Багдадский халифат, который являлся уникальным супергосударством. Это была действительно монополярная организация мира, потому что равного халифату ничего не было. Он простирался фактически от Атлантического до Тихого океана. В нем было все то, что сегодня ценят так называемые прогрессисты, то есть обмен людьми, товарами и идеями без всяких границ. Человек мог родиться в Афганистане, получить образование в Египте, а преподавать в Испании. Товары, торговля, расцвет ремесел, математика, открытие ноля, алгебра, механические роботы, которые поражают воображение даже современных людей,- все это было, и все это было уничтожено монголами, маленькими людьми из пустыни на кривоногих мохнатых лошадках, которые все превратили в пастбище, и трава росла на пепле библиотек. Зачем? Таково было знамение Всевышнего, что ислам дан не для того, чтобы организовать сытую, привольную и счастливую жизнь на земле, а для того, чтобы подготовить ситуацию для катарсисного разрешения истории, для того, чтобы в конечном счете было оправдано присутствие здесь Духа Святого, чтобы осуществился выход на уровень запредельной справедливости.

Халифат же - это несправедливость. Ни одна, даже самая великая, форма организации человеческого быта и права не есть справедливость. Об этом Достоевский много и великолепно писал: дайте вы человеку все возможное, дайте ему всемирный фаланстер, сколько угодно еды, великолепную организацию, музыку по утрам - и он обязательно какую-нибудь гадость выкинет. Почему? Потому что в человеке есть внутреннее священное неустройство, которое нельзя устранить ни в казарменном, ни в райском социализме. Он взыскует потустороннего, он взыскует обращения вспять "вод Иордана", он взыскует победы над энтропией - а ни одна система не побеждает энтропию, и гармония - лишь одна из масок хаоса. Человек хочет божественного порядка, а ни одна из форм порядка, которая может быть реализована здесь, не является божественной. А что касается сложности ситуации, обозначенной как "М-16 против автомата Калашникова", то надо понять, что Россия - очень сложное общество, в котором существует масса очень тонких, явных и неявных оттенков противостояния глобализму, попыток уклониться от него, создать некую дистанцию и так далее. Но нам, России, нужна победа, а для нее необходима прежде всего консолидация контр-элит. Что такое контр-элиты? Это люди, способные повести за собой всех тех, за счет кого растет прибавочная стоимость, коллективная масса электронных денег. А она растет не за счет папы Римского, не за счет принца Чарльза, не за счет принцессы Дианы - она растет за счет людей, с которых идет видимый и невидимый съем их самой, так сказать, интимной жизненной энергетики. Это бывшие рабочие, несостоявшиеся инженеры, это молодежь, у которой нет будущего, потому что сегодня стремительно перестраиваются структуры востребованности рабочей силы. Те люди, которые еще в 50-е годы сделали бы карьеру, сегодня будут на социальном пособии, сегодня они будут люмпенами - речь идет именно о Западной Европе, в России это уже состоявшийся факт. А в Западной Европе обвал ценностей, обвал привычных социальных структур только начинается. Поскольку там закон не позволяет наступать на права трудящихся, монополии поступают очень просто: они сокращают базу рабочих мест, уничтожая трудящихся как класс. В Америке поступают еще проще - выгоняют пинком под зад. Не согласен с понижением зарплаты - пошел вон! А в Европе пока еще сильны профсоюзы, действует социальное законодательство, но трудящиеся стареют, и рекламщики всерьез думают о том, как переориентировать свою деятельность с молодежи, у которой нет будущего, на более старшие возраста, на пенсионеров, потому что пенсионеры становятся самыми платежеспособными членами общества, его ведущей экономической силой. И ввиду этого коренным вопросом противостояния глобализму становится поднятие и консолидация контр-элит. Контр-элиты во все времена состояли из героев-одиночек. Одинокий герой - это не романтический вымысел, не фраза, это совершенно фундаментальная реальность нашего общества.

Проблема в том, что герой действительно одинок, а надо найти путь к союзу таких одиноких героев, который был бы вдобавок еще и эффективен как зажигательное ядро, носитель политической воли для тех низов, которые ходом истории подлежат уничтожению и лишены самостоятельного понимания собственной судьбы. Это колоссальное предприятие. Попытки сопротивления через марксизм, через фашистское движение, через любые другие формы светского радикализма, хоть "левого", хоть "правого", были осуществлены практически на наших глазах, однако не привели к победе. Совершенно понятно, что путь к этому союзу лежит только через религиозно-политическое освободительное мировоззрение. Я хочу подчеркнуть, что не вижу ислам в качестве религии благожелательной поповщины, которая помахивает дланью, призывая всех к миру и благоволению в человеческих сердцах. Речь идет о том, что все мы - смертные люди, и мы должны заслужить то, чтобы не кануть в безднах негативной вечности, которая все смывает, все уничтожает, все подвергает деструкции. На путях противостояния этой негативной вечности, перед лицом страшного зияющего Ничто, у нас есть только один световой путь - подниматься вертикально, совершать усилие. Усилие - это "джахд", от которого производится слово "джихад". То есть усилие, вера, стойкость, непримиримость, абсолютная ориентированность на справедливость - вот то, что соль делает соленой. Потому что контр-элиты, одинокие герои, всегда готовые к смерти и победе,- это соль земли. Утверждение этого пронизывает весь ислам. Ислам - это антиклерикальная доктрина, это религия не попов, это религия Бога. К сожалению, в XIX и ХХ веке, с легкой руки Фейербаха, да и марксистов, да и наших базаровых, произошло тягостное, пагубное смешение двух понятий: клерикализма и религии. А это совершенно разные вещи. Клерикализм - узурпация религиозных ценностей. А религия на самом деле - тайное, внутреннее понимание свободного человека, почему он должен быть собой и оставаться свободным. Клерикализм способен оправдывать самые худшие злодеяния существующей Системы. Религиозность исключает клерикализм. И сегодня происходит истинное разделение этих понятий. Сегодня на одной стороне стоят как бы попы, представляющие для всего человечества образ некоего суперэго. Почему люди должны ходить на работу или получать социальное пособие, не бунтовать, не протестовать, придерживаться правил политкорректности и так далее? Да потому что существует некий синтез "высших человеческих ценностей", которые вращаются над миром, как золотой Бафомет, воплощаясь в отдельных людях в виде далай-ламы или папы Римского. Они существуют в качестве авторитетов, которые гарантируют беспредельные возможности для мирской власти. Мы живем в эпоху продолжающегося господства клерикалов, в эпоху иерократии, как в Древнем Египте. Только там она была открытой, а здесь она закамуфлирована - пока что демократическими институтами.

Но завтра этих демократических институтов не будет. Уже сегодня стало ясно, что экономика не нуждается в обывателе-потребителе, как это было в XIX веке. Раньше экономика зависела от того, что сотни миллионов людей из статуса фермеров и крестьян поднялись до статуса мещан и буржуа, и многократно выросли их экономические потребности. Спекуляции на глобальном уровне достигли таких масштабов, что все совокупные потребности частных лиц - это, как говорят американцы, "орешки", мелочь. На самом деле сегодня проблемами являются озоновая дыра, полеты на Марс, ПРО и прочие виртуальности. Все это - триллионные контракты, которые осуществляются не реальными, а "воздушными" деньгами. Чтобы такие деньги работали, надо усиливать систему политического и экономического давления на людей. Завтра окажется, что не нужны парламенты, не нужна избирательная система. Ведь Жак Аттали проговорился в "Горизонтах-2000", что людей сорвут с места, превратят в номадов. И это уже реальность, этнические диаспоры размазываются по миру, как масло по бутерброду. То есть, словами Горбачева, "процесс пошел". И только общее усилие "джахд", переходящее в общий "джихад", может быть противопоставлено этому.

ПРОХАНОВ: Российская империя создавалась из массы этносов, множества культур и разных религий. И монотеистических, и реликтовых. Межконфессиональный мир, который был провозглашен еще царем,- это была задача политической стабильности, а не мировоззренческая, не экуменическая задача. И когда нашей империи не стало, этот межконфессиональный мир рухнул, и беспризорные, бесхозные, отпущенные на свободу конфессии вдруг обнаружили, что им негде решать проблемы своих отношений: нет Комитета по делам религий, нет КГБ, нет Политбюро - а есть что-то другое, даже не связанное с Россией. Появились странные миссионеры разнообразных западных и восточных церквей и возникло огромное поле конфликтов. Но в целом российские мусульмане поддержали либерализм, поддержали новый мировой порядок, поскольку либералы, будучи антигосударственниками, обеспечили им полную свободу от государственного контроля. Я знаю, что твои попытки соединить авангардный ислам и авангардный левый фланг - они, в общем-то, ни к чему не привели. По крайней мере, в России ислам и православие, тюрки и славяне уже вовлечены в тяжкий, кровавый и, возможно, идущий по экспоненте конфликт. Каковы перспективы разрешения этого конфликта?

ДЖЕМАЛЬ: Я не так это вижу, потому что, во-первых, для меня сегодняшнее значение ислама в России не умещается в рамки цивилизационные, конфессиональные, этнокультурные и так далее, то есть в рамки, которые являются интеллектуальным кодом российского губернатора конца прошлого века, который озирает свои владения: самоеды на месте, черемисы на месте, дальше татары, которые тоже на месте, а вот православное ядро - тишь, гладь да божья благодать, где-то там еще казаки, евреи есть, и так далее. Но вот эти этнические мусульмане не являются характеристикой исламского фактора, который стал основным, определяющим сегодня. Сегодня ислам в России и за ее пределами - это партийная идеология в условиях тотальной поляризации мира. Иначе говоря, сегодняшний мусульманин, если брать его в идеале - это не этномусульманин, не тот, кто иногда вспоминает, что он мусульманин, но на деле занят "злобой дня", а мусульманин, который активно, всей своей душой, всеми своими силами хочет осуществлять в себе и через себя призвание своей веры. Он сегодня является большевиком нашего времени. Это новый реальный большевизм, религиозный. Именно не национал-большевизм, а религиозный интернационал-большевизм. И вот здесь, на мой взгляд, одна из ключевых правд заложена. Я лично не верю, хотя глубоко чувствую пульсации локального патриотизма, но не верю ни в локализм, ни в автохтонность, ни в национализм, ни в какие правды, которые затеваются и консолидируются вокруг человеческого субстрата, человеческого фактора. Я не верю в эти правды прежде всего потому, что я знаю, что они не спасут мир, ничего не остановят. Ни одно, даже самое сильное, национал-сопротивление в мире, самое героическое и патриотическое, состоящее из одних Манолисов Глезосов сплошь распутную и коррумпированную транснациональную систему, которая катится по всем народам- не остановит! Что остановит? Остановят только союзы, военные союзы мужчин, группы, общины и структуры, которые связываются друг с другом по велению сердца, чтобы вести остальных за собой - просто потому, что иного выхода нет: либо раствориться в этой всемирной кишке, либо умереть стоя.

Эти союзы не должны знать национального деления. Россия - уникальное явление в геополитике, в истории масштабных пятен суши, которая способна осуществить исключительный подвиг в истории, то есть выйти за рамки имперской государственной статики. Россия не может существовать как Бразилия, Великобритания или Соединенные Штаты Европы - это другая страна. У нее есть некая сверхзадача, миссия. Она не может существовать в распоряжении губернатора, озирающего свои владения из казенного особняка - это страна, которая заряжена сверхидеей. И она находится в интимной связи с исламским пространством. Не во враждебной - я уже сказал, что существует политическое руководство, надстройка сверху России, чуждая ее основе и прозападная - начиная с той же царевны Софьи, которая, пока еще Петр был малолеткой, развязала войну против Турции, чтобы поддержать Австрию и спасти Вену. С этого началась цепь русско-турецких войн. Удар по Азову - ответ, и пошли качели. Но в принципе проблема России - это политическая надстройка прозападных масонствующих либеральных элит, которые хотят использовать Россию, русский человеческий потенциал для осуществления глобалистских задач. Конечно, имея медиа-ресурсы, конечно, стравливая народы на базе вульгарного противостояния: "лицо кавказской национальности", "задавленность русских", уход бюджетных денег на поддержку инореспубликанских академий наук,- на всех этих спекуляциях очень легко построить массу "горячих точек", а каждая "горячая точка" плодит кровь, плодит кровников, усиливает многократное эхо ненависти, которое прокатывается по всей стране. Нужно четко себе отдавать отчет - это групповой интерес бандитов, окопавшихся во власти. С самого начала. Причем он пошел с 1986 года, как известно, когда М.С.Горбачев организовал первое межнациональное кровопролитие в Алма-Ате, тщательно подготовленное. И потом уже каждый год отмечался по нарастающей следующим кровопролитием. Это все - целенаправленные действия. Потом, на самом деле, следует отдать себе отчет хотя бы в такой вещи, что ислам - это миллиард человек. Среди этого миллиарда человек пассионариев, может быть, миллионов пятьдесят. Пять процентов не могут вести атаку на всю мировую систему, на американские танки, ракеты или эсминцы, на западноевропейское НАТО, на российскую федеральную армию, на огромный ядерный Китай - нет. Они могут вести только оборонительные бои. Поэтому "горячие точки" находятся не в Париже, не в Москве - они находятся в Кабуле, они находятся в Ливане, они находятся в Северной Африке, в Кашмире и т.д. Все "горячие точки" разрывают земли исламского мира и поливаются кровью исламского населения - не парижан, не американцев. Несчастный супермаркет, который взорвали в Америке - тут оказалось, что его взорвал некий Мактвайр - это вообще с другого конца, хотя пытались повесить сразу же на арабов.

То есть ведутся оборонительные бои. Но, видимо, Всевышний так провиденциально это устраивает, что не может мировая система терпеть ислам в своей среде, она не может его терпеть, как кость в своем горле. Она ведет на него атаку. А в результате ислам оказывается союзником всех тех сил, которые только проигрывают от глобализма, а таких большинство. Иными словами, выковывается некий универсальный человеческий фактор противостояния тирании. Вот это самое важное. Мы живем в отрезке конфликта, который еще недостаточно длителен, чтобы определить его основные тенденции. Мы живем в этой крови и грязи, может быть, от силы лет двадцать. Активно - последние лет десять. А для того, чтобы определиться с таким историческим феноменом, как крестьянские войны в Германии, необходимо было время порядка столетия - когда вырисовывается эпоха, тенденция, которая накладывает на нее свой отпечаток. Вот XV век - это эпоха крестьянских войн. А мы прожили всего-навсего 10 лет. То есть тенденции еще не выкристаллизовались. Мы можем только прогнозировать. А прогнозировать мы можем так: XXI век - это, конечно же, век войн. Это век религиозных войн. Это век партизанских войн. Это век религиозно-партизанской войны против электронно-ракетной мировой системы, которую ты называешь "технотронным фашизмом".

ПРОХАНОВ: Я принимаю этот тезис, потому что выше революции - только Рай.

ДЖЕМАЛЬ: Да, революция - это коллективный подвиг. Этим коллективом должно стать все угнетенное и униженное человечество. Сегодня пик противостояния - Палестина. Как и в недавнем прошлом, когда борьбу палестинцев поддерживали все, кто против системы, левые радикалы Европы и Азии от ИРА до японской "Красной гвардии", сегодня Палестина опять становится политическим экзаменом для всех борцов против системы. В этом знак провидения: святые места единобожия становятся символом мировой революции. Боевой интернационализм завтрашнего дня будет опираться на джихад, который ведет политический ислам.