В вопросах пола, как и в других сферах, точка зрения Традиции основывается на соотнесении реальности и символа, действия и ритуала. На таком соотнесении основывалось понимание проблемы пола, на нем строились отношения между мужчиной и женщиной в любой нормальной цивилизации.

Согласно традиционному символизму, сверхъестественный, сверхприродный, спиритуальный принцип всегда рассматривался как "мужское начало", как "мужчина". Принцип природы, "естественного мира", соответствовал "женщине", "женскому началу". В терминах эллинской традиции, мужчина -- это "единое", to en. Такое "единое" "пребывает в самом себе", являясь при этом совершенным и самодостаточным. В терминах индуизма (санкхья), мужчина олицетворяет собой бесстрастный дух, пурушу, а женщина, шакти -- активную матрицу всех обусловленных внешним миром форм. Дальневосточная традиция выражает систему аналогичных взглядов в доктрине космической пары инь-ян, где мужское начало, ян, связывается с "добродетелью неба", а женское начало, инь - с "добродетелью земли" ¹.

Если рассматривать эти два принципа, взятые отдельно друг от друга, то мы увидим, что они находятся в оппозиции друг к другу. Однако в рамках духовного созидательного действия, придающего форму (в аристотелевском смысле) пассивной материи, лежащего в основе мира Традиции и предопределяющего смысл фундаментальных конфликтов между разными расами и цивилизациями в процессе сакральной истории, мужское и женское начала становятся элементами синтеза, в котором они выполняют свои особые и строго различные функции. Во многих разновидностях мифа о "грехопадении" человечества подчеркивается идея, что это "грехопадение" тесно связано с ассимиляцией женского начала мужским вплоть до полного растворения в нем. Действительно, во всех случаях, когда подобное происходит, когда существо, имеющее, в согласии со своей внутренней природой, в самом себе причину своего бытия, поддается силам "влечения" и подпадает под воздействие закона, свойственного тем существам, которые, напротив, имеют причину своего бытия где-то вне их самих, правильнее всего было бы говорить именно о "грехопадении", об "упадке". Это соображение и предопределяет некоторое недоверие, которые высказывается относительно женщины и женского начала в различных традициях, где женщина рассматривается как источник "греха", нечистоты и зла, как соблазн и опасность для того, кто направляет свой путь в сферу сверхприродного, сверхъестественного.

Однако сценарию "грехопадения", неразрывно связанному с женщиной, можно противопоставить иную возможность -- возможность справедливых и позитивных отношений между полами. Это происходит в том случае, когда женское начало, которому во всех случаях свойственно искать свою причину вовне, привлекается не изменчивыми, преходящими и постоянно ускользающими объектами желаний, но твердой фиксированностью "мужского начала". В этом процессе существуют определенные пределы трансформации женского начала под воздействием мужского. Здесь "фиксированность", "постоянство" мужчины передается женщине вплоть до глубинного преображения внутренних женских качеств. В таком случае мы имеем дело с позитивным синтезом. Но при этом позитивная трансформация женского начала такова, что оно не перестает оставаться женским. Более того, оба начала в такой ситуации только усугубляют самотождество своей особой природы. Говоря в метафизических терминах, женщина становится "супругой", "могуществом", инструментальной порождающей силой, воспринимающей от мужского начала первоимпульс к движению и обладанию формой. Именно так говорится в индуистской доктрине о Шакти, параллели чему можно найти в иной форме в аристотелизме и у неоплатоников. То же самое подчеркивается на многочисленных символических тантрико-тибетских изображениях, где мужчина, "носитель скипетра", всегда неподвижен, холоден и соткан из света, тогда как Шакти, обнимающая его и обвивающаяся вокруг него, как вокруг своей оси, предстает стилизованной под подвижное пламя ².

Эта доктрина лежит в основании традиционных норм, относящихся к сфере пола вплоть до самых конкретных проявлений. Эти традиционные нормы тесно связаны также со структурой института каст, с его двумя осевыми понятиями -- дхарма (собственная природа, духовный закон, имеющий в самом себе свой собственный центр) и бхакти (активное самопредание другому, вера, верность, "девоциональность").

Духовная значимость пола обнаруживается не столько в простом факте появления на свет мужчиной или женщиной, но особенно в процессе духовного пробуждения в теле того или иного пола. И в этом особом случае физическое различие полов символизирует собой различие духовное. Существо является мужчиной или женщиной физически только потому, что оно принадлежит к данному полу духовно. Половые характеристики -- отнюдь не второстепенны для духа, они служат указанием на специфику особого пути, особой дхармы. Базой всякой традиционной цивилизации является стремление к упорядоченности и "форме". Закон традиционной цивилизации ориентирует не на растворение в неопределенности, "равенстве" и отсутствии дифференцирующих качеств, не на хаотический мир смешения, в котором все части целого были бы атомарно схожи друг с другом; такой закон, напротив, подвигает части единого целого к тому, чтобы они всегда оставались сами собой, выражая как можно совершеннее свою собственную внутреннюю природу. Так и в вопросе пола мужчина и женщина представляют собой два различных типа, и тот, кто родился мужчиной, должен во всех областях и во всех случаях совершенствоваться именно как мужчина, а кто родился женщиной, соответственно, как женщина, преодолевая все тенденции к смешению и уравниванию полов. И в перспективе сверхъестественной, сверхприродной духовной реализации мужчина и женщина имеют свои собственные пути, которые не могут быть изменены без того, чтобы породить противоречивые и неорганичные формы.

Две основополагающие формы деятельности мужчины, максимально приближенные к автономному "бытию в самом себе", это Действие и Созерцание. Воин (Герой) и Аскет, вот два фундаментальных типа чистой мужественности. Параллельно этим двум мужским типам существует два типа, соответствующих женской природе. Женщина реализует себя, поднимаясь на тот же уровень, что и мужчина-воин и мужчина-аскет, через тип Любовницы и тип Матери. Мужские и женские духовные типы в идеальном случае представляют собой две стороны одного и того же героического деяния: только в одном случае (у мужчин) действие проживается активно (активный героизм), а в другом случае (у женщин) -- пассивно (пассивный или негативный героизм). Есть героизм абсолютного утверждения (мужской) и героизм абсолютной преданности, "девоции" (женский). Но и женский героизм может быть столь же блистательным, несущим в себе плоды преодоления и освобождения, как и мужской, если он проживается в чистоте, с осознанием значимости своего отдающего жеста. Такая двойственность в рамках одного и того же героического рода предопределяет для мужчин и женщин два различных пути к совершенству. Жесту Воина или Аскета, которые (один через прямое действие, а другой через чистую отрешенность) утверждают себя в жизни, лежащей по ту сторону жизни, соответствует жест абсолютного предания себя другому существу, жест бытия, полностью отданного другому -- либо возлюбленному мужчине (тип Любовницы, "афродитической женщины), либо сыну (тип Матери, "деметрическая женщина"), и только в этом другом женщина находит смысл своей собственной жизни, собственной радости, оправданности собственного существования. Бхакти (fides, преданность, верность, "девоция") является нормальным и естественным путем соучастия традиционной женщины в мире "формы" и даже еще выше, по ту сторону "формы" -- в том случае, если "преданность" переживается как нечто абсолютное, сверхъиндивидуальное. Реализовывать свою природу все более и более решительно и твердо, следуя этими двумя строго различными и ясными путями, вытравливать из мужчины все "женское", а из женщины -- все "мужское", стремиться к тому, чтобы стать "абсолютным мужчиной" и "абсолютной женщиной" -- вот закон Традиции относительно пола, о каких бы аспектах жизни ни шла речь.

Так, в соответствии с Традицией, только посредством иного, нежели она сама, через этого иного (т.е. через мужчину) женщина могла войти в структуру сакральной иерархии. В Индии женщины даже самых высших каст не проходили ритуал инициации. Они входили в сакральную общность благородных, "арья", только через отца до брака, а после брака через супруга, который считался мистическим главой семьи³. В дорической Элладе женщина в течение всей своей жизни не имела никаких личных прав; от рождения ее единственным господином, kyrios, был отец. В Риме, в согласии с сходным духовным порядком, женщина не только не была "равной" мужчине, но юридически приравнивалась к дочери своего мужа, filiae loco, и к сестре своих собственных сыновей, sororis loco. С детских лет она находилась полностью под властью отца, вождя или жреца своего рода. После замужества она переходила, согласно довольно жесткому выражению, в "руки мужчины", in manum viri. Такие традиционные нормы, узаконивающие зависимость женщины от мужчины, встречаются и в других местах ⁴. Они были не проявлением несправедливости или деспотизма, как посчитали бы современные "либералы" и "гуманисты", но установлением естественных границ и областей, способных обеспечить наилучшим образом путь духовного развития, соответствующий чистой женской природе.
ЪЪЪЪЪЪЪЪ Здесь можно указать на некоторые древние представления, в которых нашел свое выражение чистый тип традиционной женщины, способной на самоотдачу, граничущую с более чем человеческим уровнем. В традиции ацтеков и нагуа привилегия небесного бессмертия, уготованного воинской аристократии, распространяется также на тех женщин, которые умерли во время родов. Такая смерть приравнивается к высшему жертвоприношению воина, павшего на поле битвы. В индуистской традиции существует классический тип женщины, остающейся женщиной вплоть до самых глубинных аспектов своей природы, до последних пределов чувств, живущей в состоянии невидимой благочестивой преданности, fides. И эта преданность, проявляющаяся сначала в полной эротической отдаче своего тела, своей личности и своей воли, доходит до последней сверхчувственной кульминации в добровольном вхождении супруги в арийский погребальный костер, чтобы следовать за собственным мужем, за данным судьбой мужчиной, и в те регионы потустороннего, которые лежат за пределами смерти. Это традиционное жертвоприношение (представляющееся европейцам и европеизированным народам чистым "варварством"), где вдова сгорает вместе с телом покойного мужа, на санскрите называется "сати" -- от корня "ас" и основы "сат", т.е. "быть", откуда и слово "сатья", "истина". Кроме того это слово имеет значение "дара", "верности", "любви" ⁵. Такой акт понимался как высшая кульминация отношений между полами, отношений, возведенных к абсолютному центру, к регионам истины и сверхчеловеческих реальностей. Здесь мужчина облагораживается до уровня опоры освобождения для женщины-бхакти, и любовь становится путем и вратами. Согласно традиционному учению, женщина, последовавшая в мир смерти за своим супругом, достигает "небес". Она трансмутирует свою природу и сливается с субстанцией своего мужа ⁶. С помощью "огня" земное тело превращается в божественное тело света, и именно символом этого светового тела служило в арийской цивилизации ритуальное погребение через огонь. Аналогичная практика существовала и у германцев; германские женщины часто уходили из жизни, если их мужей или возлюбленных убивали на войне.

Сущность бхакти заключается в безразличии относительно объекта или материи действия. Важно само действие, чистое действие, чистая установка. Это соображение помогает понять, почему традиционная цивилизация индусов рассматривала ритуальное жертвоприношении вдовы как нечто институционализированное. Когда женщина отдает себя или приносит себя в жертву под влиянием сильной и взаимной страстной человеческой привязанности к другому существу, это остается в рамках простого частного факта из области человеческих чувств.И только тогда, когда преданность может существовать и развиваться без всякой внешней поддержки, в ней действительно проявляются истинно трансцендентные аспекты.

В исламе в институте гарема был заложен довольно схожий смысл. В христианской Европе всякая попытка женщины отречься от внешней жизни и уйти в затворничество сразу ассоциировалась с Богом и с монастырем, хотя это представляло собой довольно исключительный случай. В исламе возможность для женской реализации предоставляет мужчина, и затворничество в гареме является довольно обычной вещью, осуждать которую или отказываться от которой никогда не придет в голову никакой мусульманской женщине приличного происхождения. Здесь всем представляется совершенно естественным, что женщина сосредоточивает всю свою жизнь на мужчине, причем любит его настолько открыто и сверхъиндивидуально, что готова допустить соучастие в своем чувстве других жен, соединенных с мужем такими же связями и такой же преданностью. В данном случае мы сталкиваемся с той "чистотой", о которой мы говорили выше как о главном условии женской реализации. Любовь, ставящая условия и требующая в замен любви и преданности со стороны мужчины, принадлежит к иному, более низкому уровню. Вообще говоря, такую "взаимную" любовь мужчина, являющийся действительно мужчиной, может познать только через свою собственную "феминизацию"; при этом будет нарушена внутренняя самодостаточность подлинно мужского начала, та стабильность, которую, как опору, ищет в нем женщина, стабильность, пробуждающая в ней желание отдать себя. В индуистском мифе Шива, описываемый как великий аскет вершин, одним взглядом убивает бога любви Каму, когда тот пытается разбудить в Шиве страсть к его супруге Парвати. Схожий смысл содержится в легенде о Калки-аватаре, где говорится о женщине, которой никто не мог обладать, так как все возжелавшие ее мужчины, притронувшись к ней, сами превращались в женщин. Женщина достигает подлинного величия, когда она дает, не требуя ничего взамен, как пламя, поглощающее само себя; когда любовь разгорается тем больше, чем меньше снисходит к ней, привязывается к ней объект ее любви, всегда устанавливающий дистанцию; когда объект любви постигается как Господин, а не просто как супруг или любовник. В институте гарема все это находит свое выражение: преодоление женщиной ревности, эгоизма страстей и чувства обладания в затворничестве от самых юных лет и до смерти; верность и преданность тому, кто, имея вокруг себя других женщин, способен обладать ими всеми, не "отдавая" себя при этом никому. Именно в таком "негуманном" подходе заключается нечто аскетическое, нечто сакральное ⁷. В этом кажущемся превращении в чистый объект, в вещь, на самом деле, пылает истинное обладание, преодоление и даже освобождение: перед лицом такой безусловной верности (fides) сам мужчина в его человеческом измерении становится только средством, и параллельно этому открываются новые возможности, относящиеся к высшему, неземному уровню. Подобно тому, как правила гарема воспроизводили правила монастырей, сами исламские предписания относительно женщин в различных аспектах ориентируют их в духе, близком монашеской аскезе ⁸, не подавляя при этом, но трансформируя, и даже активизируя, чувственную сферу, соответствующую женской природе. Впрочем, аналогичная дисциплина женского начала, хотя и в более фрагментарном виде, считалась вполне естественной в тех цивилизациях, где институт "сожительства" ("конкубинат") считался законным и легально признавался дополнением моногамного брака: так было в Греции, Риме и в других местах. Там также стремились преодолеть половой эксклюзивизм.

Естественно, мы не рассматриваем здесь те конкретные случаи, когда гарем или другой аналогичный институт может выродиться и превратиться в нечто далекое от идеала. Мы имеем в виду лишь чистую традиционную идею, которая, будучи реализованной на практике, все равно сохраняет свои высшие возможности. Задача традиции -- создать строгие каналы, чтобы хаотические тенденции жизни смогли потечь по ним в нужном направлении. Свободными можно назвать тех, кто, принимая традиционные ориентации, воспринимают их не как нечто навязанное извне, но как возможность сознательно реализовать, повинуясь внутреннему импульсу, высшую, "традиционную" возможность своей собственной природы, как перспективу своего духовного спонтанного развития. Другие же, следующие указанием традиционных институтов лишь на материальном уровне, не понимая и не проживая духовного содержания традиции, все равно получают жизненную опору: хотя они и остаются лишенными истинного света, их послушание выносит их за пределы чисто индивидуальных ограничений, ориентируя их в том же направлении, что и первых. Но для тех, кто не следуют ни духу, ни внешней форме каналов традиции, остается лишь хаос. Это погибшие, павшие, проклятые.

Наши современники являются именно таким случаем, и это сказывается и в их отношении к женщине. На самом деле, совершенно немыслимо, чтобы мир, "преодолевший" кастовую систему и заменивший ее, выражаясь в якобинской фразеологии, на систему "достоинства" и "прав" каждого отдельно взятого человека, смог сохранить хотя бы далекое подобие нормальности в отношениях между полами. Эмансипация женщины логически последовала за отменой рабства и прославлением существа без класса и без традиции, т.е. парии. В обществе, которое больше не знает ни Аскета, ни Воина; в обществе, где руки последних аристократов больше привычны не к мечу и скипетру, но к теннисной ракетке и шейкеру для коктейлей; в обществе, где высшим мужским типом является грубый боксер или киноактер, -- не говоря уже о искусственных масках "интеллектуалов" или "профессоров", о нарциссических марионетках "художниках" или суетливо-омерзительных "банкирах" и "политиках", -- в таком обществе вполне естественно, что и женщина поднимается и требует для себя прав на "личность" и "свободу", понятых в анархическом и индивидуалистическом смысле, свойственном последним временам. И если традиционная этика требовала от мужчин и женщин, чтобы они всегда оставались самими собой, чтобы они всячески акцентировали те черты, которые делают одних именно мужчинами, а других именно женщинами, то современная цивилизация стремится, напротив, к уравниванию, к сфере бесформенного, к области, находящейся не выше, но ниже всякой индивидуализации и различия полов.

Но вместо покорения и завоевания для себя "свободы" получился отказ от своей собственной функции. После долгих веков "рабства" женщина захотела стать свободной, захотела быть как мужчина, своим собственным центром. Но так называемый "феминизм" не мог сделать ничего иного, как скопировать идею "самостоятельной женской личности" с архетипа "личности" мужчины. И в этом проявляется глубокое недоверие "современной женщины" в отношении себя самой, неспособность ее быть для себя своей собственной ценностью, т.е. быть именно как женщина, а не как мужчина. Отсюда у женщины развился комплекс мнимой неполноценности, заставляющей ее считать почти оскорбительным, если к ней кто-то относится "только как к женщине". В этом и заключается исток глубоко ложной ориентации: женщина стала стремиться одержать реванш над мужчиной, отстоять свое "достоинство", доказать свою "значимость", понемногу привыкая сравнивать себя с мужчиной. При этом пренебрежительное отношение к женщине свойственно отнюдь не истинно мужскому типу, принадлежащему к традиционной цивилизации, но сугубо современному "сконструированному мужчине", "мужчине-манекену" стандартизированной, рационалистической цивилизации, не знающей практически ничего о подлинной дифференциации и подлинном качестве. В такой цивилизации не может быть и речи ни о каких действительно легитимных привилегиях одного из полов, и женщины, не способные осознать своего естественного призвания и защитить его хотя бы на самом нижнем уровне (ведь всякая сексуально полноценная женщина никогда не может испытать ни малейшего поползновения подражать мужчине или завидовать ему), вообще говоря, вполне способны продемонстрировать обладание теми интеллектуальными и материальными свойствами и качествами, которые ассоциируются с противоположным полом и особенно ценятся в сугубо современном обществе. Но и современный мужчина, с полной безответственностью со своей стороны, не только допустил это, но еще и сам помог женщине, подтолкнув ее к работе на фабриках, в промышленности, в сфере образования, одним словом, во всех омерзительных институтах современного общества и современной культуры.

Там, где духовное оскопление современного материализованного мужчины все же еще не восстановило до конца фактического главенства женщины-гетеры, выступающей судьей служащих ей и огрубленных чувственностью мужчин, что было свойственно некоторым древним гинекократическим цивилизациям, все равно налицо глубокое вырождение женского типа вплоть до соматического, телесного уровня атрофии естественных возможностей, удушения специфически женского внутреннего мира. Отсюда тип женщины-"гарсон", выхолощенной, пустой девушки, не способной на малейшее усилие, выходящее за границы ее индивидуальности, утратившей, в конце концов, даже чувственность и тягу к чувственным наслаждениям. Показательно, что для многих современных женщин даже перспектива физической любви не представляет такого интереса, как нарциссический культ собственного тела, как желание показать свою плоть в одежде или с минимумом ее, как физический трэйнинг, как танцы, спорт, деньги и т.д. Европа и так уже довольно давно забыла о о чистоте безусловной жертвенности и безграничной верности, которая дает все, не требуя ничего взамен; о любви настолько сильной, что стоит выше чувства обладания. Кроме чисто конформистской и буржуазной "верности" Европа избрала такую любовь, которая не допускает того, чтобы любимый не любил в ответ. Женщина, которая посвящает себя мужчине, стала требовать взамен, чтобы мужчина принадлежал ей душой и телом, и тем самым отдача женщиной себя мужчине не только "гуманизируется" и обедняется, но, что еще страшнее, женщина совершенно неправомочно переносит на себя свойства (причем, самые низшие!) сугубо мужского естества: стремление к обладанию, право распоряжаться другим существом, тщеславие и эгоизм. За этим следует и другой, еще более негативный, этап, так как логика падения всегда подразумевает ускорение этого процесса. Пристрастившись к эгоцентризму, женщина начинает с некоторого момента интересоваться уже не самим мужчиной, а тем, что он может ей дать для удовлетворения ее тщеславия и ее прихотей. Параллельно этому происходит разложение и вырождение мужского типа, становящегося все более и более поверхностным по мере привыкания к сугубо практической жизни, которая в современном мире способствует деградации и денатурации мужского начала, независимо от того, является ли мужчина рабочим, капиталистом, ученым или политическим деятелем.

Таковы результаты западной "эмансипации", и эта болезнь грозит поразить весь остальной мир, распространяясь со скоростью чумы. Традиционная женщина, абсолютная женщина в самоотдаче, в отказе от существования для самой себя, в волевом стремлении жить только ради другого, нежели она сама, в простоте и чистоте своей преданности, достигает полного совершенства, полного самообладания, высшего женского героизма, и в конце концов, становится намного выше обычного мужчины. И наоборот, современная женщина, стремясь жить только для себя, самоуничтожается. Стремление быть "личностью" в современном понимании приводит женщину к полной утрате ее подлинной глубинной личности.

Легко себе представить, во что должны превратиться при таких обстоятельствах отношения между полами, в том числе и в материальном плане. Здесь, как и в магнетизме, творческая искра является тем ярче и живее, чем выше полярность, т.е. чем в большей степени мужчина является мужчиной, а женщина -- женщиной. Но какие отношения могут быть между современными мужчинами и женщинами, этими смешанными, половинчатыми существами, лишенными всякого контакта со своей глубиннейшей природой? Между существами, у которых все начинается и кончается лишь физиологическим уровнем, хотя и даже здесь все чаще проявляются анормальные тенденции "третьего пола"? Между существами, не являющимися в душе ни мужчинами, ни женщинами? Между женщинами с мужским "я" и мужчинами с женским, гордящимися тем, что они -- выше секса, тогда как, на самом деле, они стоят намного ниже его? Такие отношения отныне имеют сомнительный и двусмысленный характер: промискуитет, свойственный "товарищам"; болезненные "интеллектуальные" симпатии; банальность нового коммунистического реализма. Действительно, все здесь, пожалуй, сводится лишь к невротическим и иным комплексам, на которых Фрейд основал свою псевдонауку, весьма показательную для нашего времени. Схожи с этим и перспективы мира "эманиспированных" женщин: в авангарде здесь Соединенные Штаты Америки и Советская Россия, которые могут дать нам много ярких и поучительных примеров в этом отношении ⁹.

-----------------

¹ Более подробные метафизические и мифологические ссылки в книге Ю.Эволы "Метафизика секса". У философов китайской династии Синг ясно говорится, что небо "порождает" мужчин, а Земля -- женщин, и следовательно, женщина должна быть подчинена мужчине, как Земля Небу. (См. Plath. Religion der alten Chinesen, I) ^{в текст
2} В эротическом символизме этих традиций тот же смысл имеет и изображение божественной четы в позе "випарита-майтуна", где мужчина неподвижен, а шакти, напротив, пребывает в движении. ^{в текст
3} См. Senart "Les castes dans l'Inde". В "Манавадхармашастра", IX говорится: "Не существует специальных культов или аскетических практик для женщин. Пусть женщины любят и почитают своих мужей, и они будут удостоены неба". Здесь нельзя не коснуться вопроса о женском жречестве и не упомянуть о том, что оно отнюдь не противоречит этой логике. Женское жречество традиционно имело лунный характер; другими словами, оно основывалось на реализации специфически женской дхармы, понимаемой как абсолютное стирание личностного принципа для того, чтобы открыть внутри пустое пространство, используемое в последующем, к примеру, оракулом или богом. Особым случаем являются некоторые декадентские, выродившиеся цивилизации, где лунно-женский принцип узурпирует верховенство в сакральной иерархии. Кроме того, есть также особые инициатические и сакральные методики использования женщин в так называемом "пути секса". ^{в текст
4} Так же и в древнем Китае. В "Ню-ки-ци-пень" мы читаем: "Когда женщина уходит из дома родителей в дом мужчины, она оставляет там все, даже свое имя. У нее больше не остается ничего личного: все, что она носит, все то, чем она является, ее личность -- все это принадлежит тому, кто ей дан как супруг". В "Ню-хьен-шу" подчеркивается, что женщина должна быть в доме "как тень или как простое эхо". ^{в текст
5} См. De Lorenzo. "Oriente ed Occidente". Аналогичные обычаи существовали и у других индо-европейских народов: фракийцев, греков, скифов и славян. В цивилизации инков самоубийство вдов с целью последовать за мужем, не было возведено в закон, но случалось часто. Женщины, не осмеливающиеся предпринять этот шаг или имеющие какие-то доводы против этого, презирались всеми. ^{в текст
6} "Манавадхармашастра": "Та, кто не предает своего супруга, и чьи мысли, слова и тело чисты, после смерти следует в ту же обитель, что и супруг". ^{в текст
7} "Манавадхармашастра" не только запрещает женщине иметь собственную инициативу и предписывает ей быть собственностью отца, супруга и сына, но и утверждает: "Даже если поведение супруга дурно, если он увлекается другими женщинами и сам не имеет достоинств, все равно жена должна почитать его как бога". ^{в текст
8} Сакральная отдача тела, и иногда даже девственности, является совершенно скандальной темой для наших современников, ужасающихся фактам сакральной проституции в древних сирийских, ликийских, лидийских и египетских храмах. В таких обществах женщина должна была отдать свое тело в первый раз не по зову влечения к какому-то конкретному мужчине, но первому встречному, давшему ей монетку любого достоинства: для девушки это было ритуальной сакральной жертвой богине. Только после такого ритуального жертвоприношения своего тела женщина могла выходить замуж. Геродот уточняет важную деталь: "если бы такой женщине, вернувшейся домой, кто-то другой предложил деньги, и даже весьма значительную сумму, он ничего бы от нее не добился". Эта деталь показывает, что никакого намека на "падение нравов" или "проституцию" здесь нет и в помине. ^{в текст
9} Согласно статистике 1950 года, 75% североамериканских девушек являются "сексуально анастезированными", и их "либидо" (по терминологии Фрейда) перенесено в сферу нарциссического эксгибиционизма. В целом же для англо-саксонских женщин вообще характерны сексуальные ингибиции, так как очень часто они являются жертвами ложного представления о "достоинстве" и пережитков пуританизма. Как реакция на это произошла "сексуальная революция", которая установила в обществе атмосферу плоской и дешевой похотливости, превратив секс в "продукт потребления" наряду с другими. ^{в текст}

Можно связать изначальную и цельную концепцию царской функции со следующим циклом символов и мифов, которые посредством различных образных описаниях и транспозиций, ведут к одному и тому же.

В качестве отправной точки можно взять индуистское понятие чакраварти или "вселенского Владыки". Некоторым образом в этом понятии можно увидеть архетип царской функции, по отношению к которому отдельные конкретные формы царственности, если они соответствуют традиционному принципу, представляют более или менее завершенные образы или - с другой точки зрения - частные примеры. Чакраварти дословно означает Господин или Вращатель Колеса - что снова приводит нас к идее центра, которая соответствует также внутреннему состоянию, определенному образу жизни - или, лучше сказать, определенному типу существа.

Действительно, колесо, является также символом сансары, потока становления (kuklo the genesew"круг поколений" или же kuklo anagkh, rota fati (колесо рока - прим. перев.), "колесо необходимости" у эллинов), а его неподвижный центр, таким образом, выражает внутреннюю духовную устойчивость того, кто не принадлежит этому потоку и как таковой способен, согласно более высокому принципу, обуздывать и подчинять себе энергии и виды деятельности, связанные с низшей природой. В этом случае чакраварти предстает в образе дхармараджа, как "Владыка Закона" или "Колеса Закона". У Кун-цзы (Конфуций - прим. перев.) читаем по этому поводу: "Тот, кто господствует посредством Добродетели [небесной] подобен полярной звезде. Она пребывает недвижимой на своем месте, и все звезды вращаются вокруг нее". Отсюда берет свой смысл и понятие "революции", как упорядоченного движения вокруг "неподвижного движителя", понятие, которое в современном мире стало синонимом подрывной деятельности.

С этой точки зрения царственность, таким образом, обретает значение "полюса", которое возвращает нас к общему традиционному символизму. К примеру, кроме Мидгарда - центральной божественной земли нордической традиции - можно вспомнить указание Платона: Зевс держит совет с богами для решения судьбы Атлантиды в "своей царственной обители, расположенной в центре мира, откуда можно увидеть одновременно все вещи, участвующие в становлении". Вышеприведенное понятие чакраварти, кроме того, связано с циклом загадочных преданий, описывающих реальное существование "центра мира", имеющего на земле указанную высшую функцию. Изначально отдельные основополагающие символы царского сана были тесно связаны с данным порядком идей. В первую очередь, скипетр, который, согласно одному из наиболее важных своих аспектов, по аналогии связывался с "мировой осью". Затем, трон, "возвышенное" место, неподвижное сидение на котором к уже указанному значению устойчивости, связанной с "полюсом" и "неподвижным" центром, добавляет и другие внутренние, или даже метафизические смыслы. Учитывая изначально известное соответствие между природой царственного человека и той, которая пробуждается за счет инициации, в классических Таинствах часто встречается обряд неподвижного сидения на троне, причем этому обряду придается такое огромное значение, что иногда он может соответствовать самой инициации: понятие teqrouiseno (воцарившийся на троне) нередко служит синонимом teletesmeno, т.е. посвященного. Действительно, в некоторых случая в последовательности различных ступеней обсуждаемой здесь инициации qronismo, воцарение на престол, предшествовало достижению единства с богом.

Тот же символизм воплощен в пирамидальном ассиро-вавилонском зиккурате с плоской крышей, в схеме города иранских верховных правителей (как в Экбатане) и идеальном образе царского дворца чакраварти: так в архитектуре отражается порядок мира, с его иерархиями и подчиненностью неизменному центру. Пространственному положению этого центра в зданиях соответствует то место, где находится трон властителя. И наоборот, как и в Элладе, в Индии формы инициации, в которых используют обряд так называемых мандал, драматизируют прогрессивный переход посвящаемого из профанического и демонического пространства в сакральное, вплоть до достижения центра; а главный ритуал, носящий имя mukatabisheka, состоит в возложении короны или тиары - тот, кто достигает "центра" мандалы коронуется как царь, поскольку он возвышается над игрой сил низшей природы. Кроме того, интересно отметить, что зиккурат, сакральное здание, возвышавшееся над городом-государством и являющееся его центром, в Вавилонии называли "краеугольным камнем" а в Ларсе "кольцом между небом и землей"; темы "камня" и "моста" - уже известная нам дальневосточная формула "третьей власти между Небом и Землей".

Невозможно пренебречь значением этих следов и связей. В частности "устойчивость" имеет тот же двойной аспект. Индоарийская формула посвящения верховных правителей ставит основной акцент на словах: "Будь твердым и непоколебимым... Не уступай. Будь непоколебимым как гора. Будь устойчивым как само небо и твердо удерживай власть в кулаке. Неподвижно небо и неподвижна земля, и прочны также эти горы. Прочен весь мир живущих и также прочен этот царь людей". В египетских формулах царственности устойчивость является важнейшим атрибутом, который дополняет "жизненную силу" властелина. И подобно атрибуту "жизненной силы", о связи которого с тайным огнем речь шла чуть ранее, "устойчивость" также соотносится с небом: знак ded выражает устойчивость "солнечных богов, покоящихся на небесных столбах или лучах". Все это относится к инициатическому порядку, поскольку речь шла вовсе не об абстрактных идеях: согласно египетской концепции "устойчивость", подобно "силе" и "жизни", также является внутренним состоянием и равным образом энергией, "добродетелью", которая как настоящий флюид перетекает от одного царя к другому, поддерживая их сверхъестественным образом.

Кроме того, с эзотерически понимаемым условием "устойчивости" связан "олимпийский" атрибут, а также атрибут "мира". Цари, "черпающие свою древнюю власть от высшего бога и получившие победу из его рук", являются "маяками мира в бурю". После "славы", центральности ("полярности") и устойчивости, мир является одним из главных атрибутов царственности, который сохранялся до сравнительно недавних времен: Данте говорил об императоре миротворце, сан, который носил еще Карл Великий. Естественно, речь идет здесь не о профаническом, внешнем "мире" в политическом понимании - мире, который в лучшем случае является лишь отблеском истинного мира - но о внутреннем и положительном мире, не лишенном связи с "победоносным" элементом, о котором было сказано выше, который выражает не столько прекращение деятельности, сколько ее совершенствование, то есть чистую цельную деятельность, сосредоточенную в самой себе. Речь идет о том мире, который реально свидетельствует о сверхъестественном.

Согласно Кун-цзы, человек, предназначенный к господству, в отличие от обычного человека, обладает "принципом устойчивости и покоя, а не возбуждения", "он несет в себе вечность, а не мимолетные движения радости". Отсюда исходит то спокойное величие, которое выражает неодолимое превосходство, которое покоряет и принуждает к сдаче, не вступая в сражение, мгновенно пробуждая чувство трансцендентной силы, в совершенстве владеющей собой, но готовой разразиться в любой момент, являя собой вызывающий благоговение и внушающий трепет смысл действенной божественной воли (numen). Священный римский мир (pax romana), связанный именно с трансцендентным смыслом imperium, можно считать одним из выражений подобных значений на уровне универсальной исторической реализации; если этос превосходства по отношению к миру, покоряющего спокойствия, безмятежности и одновременно готовности к абсолютному повелеванию остается отличительной чертой аристократического мира, то даже ставшую светской знать следует считать отзвуком этого изначально как царского, так и духовного и трансцендентного элемента.

Чакраварти, вселенский верховный владыка, является не только "господином мира", но и господином "закона" (или порядка, rta) и "справедливости" - дхармараджа. "Мир" и "Справедливость" являются двумя основными атрибутами царственности, которые сохранялись в западной цивилизации вплоть до времен Гогенштауфенов и Данте, пусть даже в том значении, при котором политический аспект ощутимо затмевает высший аспект, который предполагают эти понятия. Кроме того, указанные атрибуты можно найти и у загадочной фигуры Мельхиседека, царя Салема, который на самом деле представляет собой лишь одно из множества образных описаний функции "вселенского владыки": Генон указал на то, что mekki-tsedeq по-еврейски означает как раз "царь справедливости", тогда как Салем, правителем которого он был, является не городом, но - как это следует уже из толкования Павла - означает ничто иное, как "мир". Традиция утверждает превосходство царской жертвы Мельхиседека перед Авраамом - и уже здесь следует отметить крайне значительный факт, что именно Мельхиседек в загадочной средневековой аллегории о "трех кольцах" выступает в качестве провозвестника того, что ни христианство, ни ислам более не знают, что является подлинной религиозностью; между тем как "царственная религия Мельхиседека" нередко отстаивалась гибеллинской идеологией в споре с Церковью.

На подобном уровне, "царь справедливости" соответствует уже использованному выражению дхармараджа "вселенского царя", из чего, кстати, следует, что понятие "справедливости" настолько же выходит за рамки профанического понимания, как и "мир". Действительно, дхарма на санскрите означает также "собственная природа", закон, свойственный данному существу: что, в действительности прямо соответствует тому древнему законодательству, которое иерархически упорядочивает "по справедливости и истине" всякую функцию и форму жизни согласно природе, присущей каждому отдельному существу - свадхарма - в системе, устремленной к высшему миру. Наконец, подобное понимание "справедливости" свойственно платонической концепции государства, которая является чем-то большим, нежели "утопической", абстрактной моделью, и во многих аспектах может считаться отзвуком традиционного устройства более древних времен. У Платона, идея справедливости - qikaiosunh - воплощением которой является государство, находится в тесной связи с oikeiopragia или каждому свое - с принципом, согласно которому каждый должен исполнять функцию, соответствующую собственной природе. Таким образом "царь справедливости" также является первоначальным законодателем, учредителем каст, устроителем учреждений и обрядов - всей этико-сакральной совокупности, которая в арийской Индией обозначалась понятием Дхарманга и которая в других традициях соответствует местной обрядовой системе, с соответствующими нормами индивидуальной и коллективной жизни.

Это предполагает, что царская функция обладает высшей силой познания. "Способность в совершенстве и до глубины понимать изначальные законы всего живого" в дальневосточном понимании, кроме прочего, лежит в основе авторитета и права на власть. Упомянутая ранее маздеистская царская "слава", как hvorra-i-kayani является также добродетелью сверхъестественного интеллекта. И если существуют мудрецы - oi sofoi - которые согласно Платону, должны стоять на вершине иерархии настоящего государства, то здесь указанная традиционная идея обретает более определенную форму. Действительно, под знанием или "философией" здесь понимается наука о "том, что есть", а не та, которая занимается изучением иллюзорных чувственных форм; под знающим подразумевается тот, кто обладая такой наукой, непосредственным знанием того, что обладает высшим характером реальности и одновременно имеет нормативный характер, может эффективно сформулировать законы, соответствующие справедливости, из чего можно сделать заключение, что "пока в государстве правят не мудрецы, а те, кого мы называем царями, не обладают подлинным знанием и для достижения какой-либо цели не совмещают политическую власть и знание, сильные натуры, которые воплощают по отдельности то одно, то другое, понуждаемые необходимостью - до тех пор, не найдется средства, чтобы исцелить те болезни, которые поражают государства и все человечество в целом".

В тесной связи с изложенным до этого момента порядком идей находится то значение, которое как закон, так и государство имели в глазах человека традиции.

В принципе, в качестве предпосылки традиционного понятия закона следует указать трансцендентный реализм. Особенно в арийских формулировках понятие закона имеет сокровенную связь с истиной, реальностью и устойчивостью, присущих "тому, что есть" - в Ведах понятие rta часто имеет то же значение, что и дхарма и используется для обозначения не просто порядка в мире, мира как порядка - kosmo - но переходит на более высокий план, обозначая истину, право, реальность, тогда как его противоположность anrta, означает ложное, несправедливое, нереальное. Мир закона и соответственно государства равнозначен миру истины и реальности в возвышенном смысле.

Естественным следствием этого становилось то, что для традиционного человека всякий разговор о законах и требование их соблюдения, если они имели чисто человеческое происхождение - индивидуальное или коллективное - представлялось чем-то совершенно неведомым и даже нелепым. Любой закон, объективно считающийся таковым, должен был иметь "божественный" характер: если его признавали таковым, тем самым, признавая и его происхождение из нечеловеческой традиции, то авторитет этого закона был непререкаем, он расценивался как нечто непоколебимое, непреклонное и неизменное, не допускающее обсуждения; любое нарушение закона представляло собой не столько преступление против общества, сколько, прежде всего, имело характер богохульства, святотатства - asebeia - действия, предопределяющего духовную судьбу самого виновника и тех, с кем он был социально связан. Вплоть до Средневековья мятеж против власти и имперского закона считали религиозной ересью, а мятежников - еретиками, врагами собственной природы, восставшими против закона самого своего естества. Тех, кто нарушал законы касты в том смысле, о котором речь пойдет чуть далее, в арийской Индии сострадательно называли павшими, теми, кто упал. Полезность такого закона в современном понимании, то есть как материальной общественной пользы, никогда не служила истинным критерием: конечно эта сторона также учитывалась, однако ее считали второстепенной или дополнительной. Кроме того, существует полезное и полезное, и понятие пользы, которое служит современному человеку последней инстанцией в материальном смысле, традиционно имело значение средства, которое оправдывалось служением более высокой цели. Но повторим, чтобы быть полезным в указанном смысле, требовалось, чтобы закон был чем-то большим, нежели простым и изменчивым порождением человеческой воли. Если его власть была установлена свыше, это удостоверяло его пользу и действенность: включая те случаи, когда опыт в самом грубом и непосредственном аспекте не подтверждал этого и даже с некоторой точки зрения опровергал его пользу, поскольку "сложны и неуловимы извивы Небесного Пути". Так в традиционном мире система законов и обрядов всегда имела отношение к божественным законодателям или к посредникам божественного, в которых в различных формах проявляет себя, в зависимости от данной земли и народа, "Владыка центра" в указанной функции "царя справедливости". И даже в последние времена, после введения принципа голосования, формально традиция частично сохранялась, так как решение народа не всегда считалось достаточным и для того, чтобы новые законы вошли в силу требовалось одобрение первосвященников и благословение богов.

Кроме того, поскольку законы и учреждения были даны свыше, то, как таковые, в рамках всякого подлинно традиционного устройства общества они были устремлены к миру горнему. Политическое, экономическое и социальное устройство, создаваемое во всем лишь для временной жизни, свойственно исключительно современному миру, то есть миру антитрадиционному. С точки зрения Традиции значение и конечная цель государства были в некотором роде трансцендентными, не ниже тех, на которые позднее притязала католическая Церковь на Западе: государство было явлением "сверхмира" и путем в "сверх-мир". Само выражение государство status (от iotanai = стоять, если даже эмпирически оно возможно и ведет свое происхождение от той формы общественной жизни кочевых племен, которая складывалась у них на постоянной стоянке) тем не менее, может отражать и высшее значение, свойственное порядку, нацеленному на иерархическое соучастие в духовной "устойчивости", в противоположность временному, неустойчивому, изменчивому, хаотическому и партикуляристскому характеру, присущему натуралистическому существованию; то есть порядку, являющемуся практически действенным отражением мира бытия в мире становления, что подтверждают уже упомянутые ранее слова из ведического царского посвящения: "Незыблем весь мир живущих и столь же незыблем этот царь людей". Поэтому с традиционными империями и государствами нередко связывали символы "центральности" и "полярности", которые, как мы уже видели, связаны с архетипом царственности.

Так древняя китайская Империя носила имя "Серединной Империи", места, которому в древнейших нордических памятниках соответствует Мидгард, также имеющий значение центрального места, середины мира; точно также имперская солнечная столица инков называлась Cuzco, что, по всей видимости, переводится как "пуп" (в смысле центра) земли, то же значение можно найти в символическом названии Дельф, центра дорической цивилизации. Аналогичные ссылки можно с легкостью отыскать и во множестве других традиций, повествующих о древнем смысле государств и традиционных организаций. В общем уже в предыстории символизм "священных камней" отражает те же идеи, а поклонение камням порождено преимущественно фантазией современных исследователей. Омфалос, священный камень представляет собой не просто символическое изображение формы мира; его смысловое происхождение от греческого "пупок" ведет в частности - как уже было сказано - к идее "центра", "точки устойчивости", что связано в том числе с так называемой сакральной географией: так "священный камень", как предмет обряда, нередко и не случайно помещался в избранное место, являющееся центром традиции, связанной с определенным историческим циклом или народом, и, как правило, играл роль "небесной первоосновы", как то было с камнями, упавшими "с неба", то есть с метеоритами. В связи с этим можно вспомнить lapis niger (черный камень) древней римской традиции и the stone of the destiny, вещий камень, также имевший черный цвет в кельтско-британской традиции, который ценили за приписываемую ему способность указывать законных королей. Это тот же порядок идей, согласно которому у Вольфрама фон Эшенбаха Грааль, как таинственный "божественный камень", обладает властью выявлять тех, кто достоин носить королевский сан. Наконец, отсюда становится понятен смысл символического испытания, которое состояло в способности извлечь меч из камня (Тезей в Элладе, Зохраб (Sohrab) в Персии, король Артур в древней Британии и т.д.).

Учение о двух природах - основа традиционного мировоззрения - отражается в отношениях, которые, согласно традиции связывают государство и народ, demos. Идея, утверждающая, что государство берет свое начало в народе и в нем же имеет основу своей законности и смысла является типичным идеологическим извращением, свойственным современному миру, свидетельством регресса. То есть эта идея возвращает к натуралистическим социальным формам, лишенным духовного узаконения. Принятие подобной точки зрения неизбежно обуславливает дальнейший упадок, вплоть до коллективистского мира масс и абсолютной демократии, что естественно вытекает из самого закона регрессирующих каст. Согласно же традиционной концепции дело обстоит прямо противоположным образом. Государство представляет собой олимпийский и небесный принцип, тогда как народ воплощает подземный и "инфернальный" принцип, подобно тому, как "идея" и "форма" - nou - относятся к "материи" и "природе" - ulh - или же подобно противостоянию светлого мужского, дифференцирующего, индивидуализирующего и оплодотворяющего мужского начала по отношению к неустойчивой, смешанной и темной женской субстанции. Это два полюса, между которыми существует внутреннее напряжение, каковое в традиционном мире снималось за счет определенного преображения и данного свыше порядка. Поэтому само понятие "естественного права" является чистой выдумкой, которую используют к своей выгоде антитрадиционные, подрывные силы. Нет "доброй" по самой себе природы, в которой были бы изначально в сложившемся виде заложены незыблемые принципы права, равноценного для каждого человека. Даже, если этническая субстанция возникает в некотором смысле как уже "сложившаяся природа", то есть как природа, в которой наличествуют некоторые простейшие формы порядка, тем не менее, эти самые формы - если только они не являются остатками и следами предшествующих влияний - не имеют духовного значения до тех пор, пока они не освящаются за счет своей причастности к высшему порядку в виде государства или подобной традиционной организации, основанной свыше. По сути своей субстанция демоса всегда демонична (в древнем, а не христианско-моральном понимании этого слова), она всегда нуждается в очищении, освобождении для того, чтобы стать силой и материей - dunami - традиционной политической системы, иначе говоря, дабы за пределами этого натуралистического субстрата все более становился явственным качественно дифференцированный и иерархический порядок.

В связи с этим, становится понятно, что первоосновой различия и иерархии традиционных каст было не политическое или экономическое, но именно духовное положение, что в своей совокупности составляло определенную систему, отражавшую степень причастности и соответствующую ступень в борьбе космоса против хаоса и его победы над последним. В индоарийской традиции, помимо деления на четыре основные касты, имелось и более общее и значимое деление, которое непосредственно приводит нас к доктрине двойной природы: это различие между арья или dvija и шудра - первые олицетворяют собой "знатных" и "дваждырожденных", образующих "божественный" элемент, daivja; остальные являются существами, принадлежащими природе и, следовательно, представляют собой смешанный субстрат иерархии, деградирующий по степени снижения традиционного формирующего влияния внутри высших каст, от "отцов семейства" вплоть до брахманов. Таков, строго говоря, изначальный смысл государства и закона в мире Традиции: а следовательно и значение сверхъестественного "формообразования", в том числе в тех областях, где вследствие неполного применения принципа или его последующей материализации и вырождения он не имеет четко выраженного характера.

Из этих предпосылок вытекает потенциальная связь между принципом государства и принципом универсальности: там, где существует влияние, направленное на устроение жизни за пределами природы, эмпирического и возможного существования, неизбежно возникают формы, которые в принципе более не связаны с частным. Измерение универсального в различных обществах и традиционных организациях может представлять различные аспекты, включая те, в которых это измерение выражено менее заметно, чем в других. Действительно "формообразование" всегда сталкивается с сопротивлением материи, которая вследствие своей ограниченности во времени и пространстве, действует как отчуждающее и разъединяющее начало в том, что касается конкретного исторического воплощения единого принципа, который, как таковой, превышает и предшествует своим манифестациям. Кроме того, в любой форме традиционной организации (независимо от ее местных особенностей, эмпирической исключительности, "самобытности" культов и институтов, которые ревностно оберегаются) скрыт более высокий принцип, который вступает в действие, когда данная организация возвышается до уровня и идеи Империи. Так существуют тайные узы влечения и родства между отдельными традиционными формациями и чем-то единым, неделимым и вечным, различные образы которого они представляют собой; и время от времени, эти узы влечения смыкаются, и подобно молнии вспыхивает то, что в каждой из них их превышает, и рождается таинственная сила откровения, обладающая высшим правом, которая неудержимо сметает все частные границы и достигает своей вершины в единстве высшего типа. Именно таковы имперские вершины мира Традиции. На уровне идеалов, традиционную идею закона и государства с имперской идеей связует единая линия.

Было показано, что различие между высшими кастами, как "дваждырожденными", и низшей кастой шудр для индоариев было равнозначно различию между "божественным" и "демоническим". В Иране, кроме того, с высшими кастами также соотносили эманации небесного огня, нисходящего на землю, а точнее говоря, на три различные "высоты": помимо "славы" -- хварено - высшей формы, сосредоточенной преимущественно в царях и жрецах, сверхъестественный огонь иерархически разделялся на другие касты, на воинов и патриархальных владык богатства - rathaestha и vastriaya-ishuyant - в двух других отдельных формах, и, наконец, достигал земель, населенных арийским племенем, тем самым "прославляя" их. Таким образом иранская традиция подходит непосредственно к метафизической концепции империи как реальности, по сути своей не связанной с временем и пространством. Ясно прослеживаются две возможности: с одной стороны, ashavan, чистый, "верный" на земле и благословенный на небесах - тот, кто здесь внизу, в своих владениях, увеличивает силу светлого начала: прежде всего, это владыки обряда и огня, обладающие незримой властью над темными влияниями; затем, воины, сражающиеся против дикарей и нечестивцев, наконец те, кто возделывает сухую и бесплодную землю, так как это тоже "воинская служба", ведь ставшая плодородной земля знаменует победу, усиливающую мистическую добродетель арийской земли. И против чистых - anashavan, нечистые, те, кто не имеет закона, не носит в себе светлого начала. Империя, как традиционное единство, управляемое "царем царей", знаменует здесь победу, одержанную светом над царством тьмы в их непрерывной схватке, которая завершается мифом о герое Caoshianc, вселенском владыке грядущего, победоносного и совершенного царства "мира". Наконец, похожая идея встречается и в легенде, согласно которой император Александр железной стеной преградил путь народам Гога и Магога, которые в данном случае олицетворяют "демонический" элемент, обузданный в традиционных иерархиях: однажды подобные люди преуспеют в захвате власти над землей, но будут окончательно разгромлены героем, в котором согласно средневековым сагам вновь воплотится тип вождей Священной Римской Империи. В нордической традиции схожую идею передают бастионы, ограждающие "серединное место" - Мидгард - от стихийных сил, которые должны пасть с наступлением "сумерек богов" - рагнёрека. С другой стороны уже упоминалась связь между вечностью и империей, отраженная в римской традиции, откуда следует трансцендентный, нечеловеческий характер, которого достигает здесь идея "царствования", поэтому языческая традиция приписывала самим богам величие города Орла и Топора (то есть Рима - прим. перев.). В этом заключается глубочайший смысл идеи, согласно которой "мир" не погибнет до тех пор, пока будет жива римская Империя: идея, которая прямо связана с функцией мистического спасения, которую приписывали империи, понимая "мир" не в физическом или политическом смысле, но как "космос", оплот порядка и устойчивости на пути сил хаоса и распада.

Тот же возврат Византии к имперской идее в связи с этим обретает особое значение ввиду того ярко выраженного богословско-эсхатологического духа, которым вдохновлялась эта идея. Здесь также Империя понимается как образ небесного царства, созданного по воле Бога и предопределенного Им. Земной владыка - basileu autokratwr - являет собой образ Владыки вселенной; как таковой, он может быть только одним и второго такого нет. Он властвует как над временным царство, так и над духовным и его формальное право - универсально: оно распространяется и на те народы, которые в действительности имеют независимое правление, не подчиненное реальной имперской власти, правление, которое является "варварским" и "несправедливым", поскольку основано исключительно на натуралистических предпосылках. Его подданные являются "римлянами" - rwmaioi- уже не в этническом или чисто юридическом смысле, но, как люди, обладающие достоинством и данным свыше благословением, поскольку они живут в мире, который обеспечивается законом, отражающим божественный закон. Поэтому имперская вселенная объединяет в себе категорию "благоденствия", так же как и права в высшем смысле.

С тем же надисторическим содержанием - в смысле сверхъестественного универсального образования, созданного Провидением как средство против греха, необходимого, чтобы очистить павшую природы и указать людям путь к вечному блаженству - идея Империи вновь утвердилась в гиббелинском Средневековье, даже если она и оказалась частично парализованной как противодействием Церкви, так и самой эпохой, в которую уже утратили способность к пониманию и, тем более, к действенной реализации этого принципа в его высшем значении. Так, например, Данте выражает традиционно верную идею, отстаивая за Империей право того же сверхъестественного происхождения и целенаправленности, как те, которыми обладает Церковь, говоря об Императоре, как о том, кто "обладая всем, не может уже ничего больше желать", лишен алчности и поэтому может установить мир и справедливость, а также оградить деятельную жизнь людей, которые, после совершенного греха, не способны устоять перед соблазнами алчности, которые способна обуздать лишь верховная власть. Однако у него эти идеи редко выходят за узкие рамки материального, политического плана. Действительно "совершенные владения" Императора здесь несравнимы с теми внешними, которыми может обладают "кто бы то ни было, но это территориальные владения; алчность понимается здесь не как корень всякой не возрожденной и не отличимой от становления, натуралистической жизни, но как алчность князей, соперничающих за власть и богатство; наконец, "мир" понимается как просто "покой", как чистая предпосылка созерцательной жизни в аскетическо-христианском смысле, а не как "мир" в уже указанном нами ином порядке, к которому принадлежит имперская идея. Но пусть даже как отголосок традиция еще сохраняется. При Гогенштауфенах был ее последний проблеск. Затем на смену империям пришел "империализм" и не осталось ни одного государства, которое представляло бы собой нечто большее, чем временную, партикулярную, национальную и наконец социальную и плебейскую организацию.

Следует подойти вплотную к двум идеальным мирам, и противоречие между ними нужно не сглаживать, а, напротив, делать еще более острым. Единственно возможное решение - это разрушение и тотальный переворот. В том положении, в каком мы находимся, нельзя более надеяться на действие прививок. На основе ценностей нашего сегодняшнего мира уже невозможно спасти труп, который день за днем играет в игру Воскресения и постоянно подменяет ужас пробуждения ужасом агонии. Следует уничтожить и обновить внутреннее зерно , начиная с самого основного, - без этого все, что предлагается как лекарство, не только не спасет, но и само заразится тем же недугом. Во всех областях - как мы уже видели - сегодня царит порядок, находящийся в абсолютном противоречии к духовным предпосылкам, лишь на основе которых возможно достичь возрождения в традиционном смысле. Потому нельзя медлить с утверждением: все, что в современном человеке связано с причинами, приведшими к сегодняшнему извращению, подлежит полному уничтожению. Но одновременно с этим должно быть утверждено следующее: мы желаем разрушения только потому, что мы знаем высшие, славные, живые формы. Мы стоим не за отрицание, мы стоим за Реставрацию. Существует совершенная, тотальная, позитивная система ценностей, развитая при учете других пришедших в современную профаническую цивилизацию форм, которая является достаточным основанием для готовности к отрицанию - без опасения прийти к ничто - всего принадлежащего к европейскому упадку. В противовес демонизму коллектива, безымянности всемогущих финансов и тирании социализированного и семитизированного Запада существует идеал возврата к кастам и к качественной иерархии. В противовес позитивной науке и всем профанациям, которые - посредством этой науки - открыли шлюзы для рабочей и образованной черни, существует аристократический идеал Мудрости. В противовес ханжеской абстрактности и формализму анти-арийской веры существует сверхъестественный солнечный идеал инициации. В противовес люциферическому миражу техническо-механической власти, этому плоду полного отречения, этому инструменту новой потребности и нового рабства, существует аристократический идеал метафизического действия, безусловного могущества, которое элите реинтегрированного человечества смогут предоставить ритуалы и священная традиционная наука. В противовес романтической, влюбленной в становление, "фаустовской" жизненной позиции существует освобожденный и повелевающий классический взгляд и идеал метафизического опыта на основе нового действия и нового размышления. Ритм убыстряется, круг западной цивилизации грозит замкнуться. По отношению к этому возможно выбрать одну из трех позиций. Либо человек уклоняется: возводит ограды, уступает заблуждению и предает самого себя; сжигает мосты - прежде чем "сыновья Муспелля" об этом подумают - чтобы закрыть своей заразе доступ в наши сокровенные тайны. Либо он ожидает развязки и убыстряет ритм "прогресса", чтобы досмотреть до конца или, если этого недостаточно, дождаться, пока все не определится и не подготовится почва для сияющего появления нового древа. Либо человек призывает к осознанию и протесту, терпеливо, сурово, безжалостно, с разрушающей и творческой силой противостоит потоку, угрожающему увлечь за собой последние еще здоровые части Европы. Но основанием этому, - повторим еще раз, - вообще, предпосылкой любого внешнего действия должно являться внутреннее обновление. В первую очередь, человек должен обладать духовным мужеством, которое не допускает примирения и компромисса, и которое, позволяя относиться с совершеннейшим равнодушием к тем, кто считает нас отставшими от времени мечтателями и чуждыми реальности утопистами, неразрывно связывает нас с традиционной истиной. И кто еще не может дойти до всего этого сам, тому следует обратиться к единственному предвестнику, затерянному в этих мрачных временах, непонятному, ожидающему в тени Фридриху Ницше.

Переживание Ницше отнюдь не исчерпано - оно еще не начато. Исчерпана эстетико-литературная карикатура Ницше, биологическо-натуралистическая редукция некоторых чисто временных сторон его учения. Но ценность, которую Ницше нес героически, ценой неисчислимых страданий, несмотря на все свое существо, которое протестовало и желало сдаться, пока, наконец, он не погиб страшной смертью, - эта ценность, стоящая вне его философии, вне его человечности, вне его самого, идентичная космическому значению, отражению эонической силы hvareno и ужасающему огню солнечной инициации - эта ценность еще ждет того, чтобы быть понятой и переданной современникам. И в ней содержится призыв к оружию, к вызову, к отвращению, к новому пробуждению - к великой борьбе: призыв к тем, в которых - как мы сказали - будет решаться судьба Европы: утонет ли она в сумерках или пойдет навстречу новой заре. Освободите учение Ницше от его натуралистической стороны, рассматривайте "сверхчеловека" и "волю к власти" истинными лишь как сверх-биологические и сверхъестественные ценности, и это учение сможет стать путем для многих, путем, который приведет к великому океану - к миру солнечной универсальности великой нордическо-арийской традиции, с высоты которой ясно ощущается абсолютная нищета, абсолютная незначимость и абсолютная бессмысленность этого мира закованных и одержимых. Именно так следует понимать предварительные, практические действия, исходящие из высочайшей точки соприкосновения, доступной на данный момент лишь небольшой элите. В то время как для других, не понимающих этого, они могут быть лишь причиной смешения, которое принудит их отказаться не только от высших идеалов, но и от непосредственных, практических и реализуемых ценностей. Нордическо-языческие ценности суть ценности трансцендентные, и они получают смысл только за счет той всеохватывающей, анти-современной и анти-европейской концепции, которую мы уже обрисовали в общих чертах. Но они могут быть и этическими законами, пригодными для образования базиса новых отношений и нового стиля жизни, освобожденного от лицемерия, трусости и мечтательности последних поколений.

Языческий эксперимент отнюдь не является невозможным и анахроническим экспериментом с той точки зрения, которой мы постоянно придерживаемся. Разве мы не слышим почти ежедневно, как представители европейской религии говорят о "язычестве" современного мира - и как они сожалеют об этом? По большей части это язычество воображаемое: здесь речь идет о недуге, в корнях которого тому, кто внимательно следил за нашей мыслью, нетрудно будет разобраться и узнать в них те же силы и те же положения, которые изначально фальсифицировали античный, дохристианский мир. В другом аспекте это язычество подлинное. Надо уметь видеть в нем стороны, которые могут служить средствами для достижения цели и таким образом превратиться в нечто позитивное. И это отнюдь не является синонимом материализма и коррупции, как, к сожалению, полагает большинство; в язычестве следует видеть подготовку к высшему и реальному духовному состоянию, которое заставляет нас оставаться верными силам нордическо-арийской расы - там, где эти силы подавлены, но не побеждены. Позитивная сторона современного язычества там, где существует реализм, означающий преодоление романтизма; там, где в новых поколениях осуществилась не теоретическая, а практически пережитая ликвидация различных трусливых образцов мысли, чувства, искусства и морали; там, где возродилось нечто изначальное и варварское, но совмещенное с упрощенными, ясными и господствующими формами внешнего модернизма; там, где появилась новая объективность, новая серьезность и новая изоляция, которая , однако, не исключает возможности сотрудничества в действии и для действия; там, где вещи снова более интересны, нежели люди, созидание более интересно, нежели отдельные характеры и "трагедии" их авторов - будь то индивидуумы, расы или коллективы - там, где стремление "души" в широту, в вечность, в безразличие возрожденного мира по отношению к человеческому стало реальным: но не как бегство, а как возврат к нормальности, к естественности, к центральности. Все это может содержать принципы для предварительного катарсиса. Усилия должны быть направлены на то, чтобы путь такого "преодоления" проходил бы не только на уровне материи и "жизни", - как это происходит в большинстве случаев, - на уровне только "посюстороннего", чтобы окончиться в мерзкой убогости человеческих возможностей. Необходимо при этом, чтобы посредством тем нового реализма, нового нордическо-языческого классицизма, новой свободы в бытийном, в анти-сентиментальном, в "дорическом" и в объективном - которые появляются здесь и там в различных течениях молодого поколения, нередко сопровождаемые темами нового ницшеанства - чтобы посредством этих тем было осуществлено преображение, чтобы был достигнут уровень истинной духовности (и, следовательно, чтобы были найдены пути к тому, что стоит вне материи и вне "духа", как понимают его деятели современной культуры) и чтобы - за счет выдвинувшейся элиты - влиться в нечеловеческое через стиль ясного видения, господства и индивидуального совершенства. Когда на основе такой этики, которую мы можем назвать нордическо-языческой, наши здоровые расы очистятся и полностью пропитаются новым жизненным стилем, тогда будет готова почва для понимания и постепенного осуществления того, что стоит еще выше и о чем мы уже говорили; тогда станет очевидным, что пуст ота - это не то, что было раньше или будет позже, пустота - это то, что есть сейчас.

Остается прибавить еще несколько замечаний конкретного порядка о положении дел в Европе на сегодняшний день. Дело в том, что ранее распространявшиеся лишь на политическую и хозяйственную области, выступавшие лишь спорадически и находившиеся так сказать в диффузионном состоянии, определенные негативные силы сегодня организуются, приобретают власть в истинном смысле этого слова, и гегемонистские притязания, их разрушительный характер по отношению ко всему тому, что в ограниченном смысле можно назвать европейской традицией, представляют для нас реальную угрозу, которая порождает политическую альтернативу. При таком положении вещей на передний план выступает следующая принципиальная проблема: сможет ли Европа несмотря на хозяйственный и политический кризис сохранить свою автономию по отношению к не-европейским и анти-европейским силам, или для того, чтобы спасти ее, необходимо объединение? Эта так называемая "пан-европейская" проблема была впервые поставлена графом Куденов-Калегри, и он рассматривал Россию , Англию и Азию как три основные силы, придающие этой проблеме реальную значимость. Впрочем, нельзя оспаривать то, что при общем ощущении кризиса и беспокойства, присутствующих даже на материальном уровне в западных обществах, лучшие головы вынуждены сегодня обратиться к идеалу высшей вселенской культуры, в которой должен снова организоваться новый, единый принцип европейских рас, в настоящее время разбросанных и испытывающих недостаток в силах и людях.

Пан-европейская проблема может быть включена в наши рассуждения, и мы можем сказать, что она действительно имеет смысл и глубокое основание лишь постольку - in primis et ante omnia - поскольку она является выражением потребности защитить традиционную Европу. Практическая польза от пан-европейского союза обладает для нас лишь вторичным и условным интересом, так как величайшая опасность, грозящая Европе, является не столько материальной, сколько духовной опасностью. Не следует строить иллюзий о возможности объединения на уровне материи и "политики": этот уровень, уже в силу своей природы, есть уровень случайности, относительности, иррациональности и компромисса: нелепо полагать, что на нем могла бы основываться живая, истинная, стабильная форма при отсутствии высшего принципа - при отсутствии души. Только на духовном уровне можно достичь истинного единства и преодолеть дух раскола и партикуляризма. Придерживаясь этой точки зрения, можно пойти дальше и - вместе с графом Куденов-Калегри - рассматривать Россию, Англию и Азию как основные центры сил, которым должен противостоять европейский блок: но лишь в смысле духовной опасности, которую представляет собой каждая из этих стран.

В России мы имеем силу, реально угрожающую нашему будущему. Мы уже видели, как процесс духовной деградации - особенно в аспекте передачи власти одной древней арийской касты другой - ведет к началу нового, коллективно-пролетарского, механизированного варварства, явного врага свободы, духа и личности - именно это представляет собой Советская Россия. В темном, демоническом сознании Советы действительно взяли на себя пророческую миссию - принести будущему человечеству универсальную культуру - пролетарскую культуру с ее мифом человека толпы. И Куденов-Калегри верно замечает, что, если вчера Европа по отношению к русской революции являлась порядком по отношению к хаосу, то сегодня истина состоит как раз в противоположном: Советы сегодня - это железный, одновременно политический, идеологический и хозяйственный блок, и когда варварская сила такого направления упорна в абсолютной организации всевозможных энергий, в рационализации и эксплуатации всех природных и человеческих ресурсов (первым проявлением чего является их "пятилетний план" и ссылки на определенные цели в достижении интернационального политического господства) - то для Европы, погрязшей в своих национальных и интернациональных склоках, со своим разрушенным хозяйством, и, что самое страшное, со своими разбитыми идеалами, это представляет опасность, роль которой трудно переоценить.

Что касается второй силы - Англии, то ее обобщающий термин строго говоря, надо искать в Америке, чтобы иметь полное представление об анти-европеизме практицистской, меркантильной, демократически-капиталистической, профанической и протестантской культуры, которая именно в Америке нашла свое окончательное выражение: в маммонизме, в чрезмерной стандартизации, в тирании трестов и денег, в унизительной религии "социальности" и труда, в уничтожении всех метафизических интересов и в прославлении "звериных идеалов". И с этой точки зрения не Англию, мировое господство которой уже сходит на нет, а Америку - и Америку прежде всего - следует рассматривать как западный аналог той же опасности, которую на восточных рубежах представляет собой Советская Россия. Различие между этими двумя культурами состоит в следующем: те линии, которые Советы стараются провести с напряжением, как нечто трагическое и ужасающее, посредством диктатуры и системы террора, в Америке вместо этого имеют видимость демократии и свободы, хотя и их спонтанным следствием с необходимостью является то же сведение интересов до уровня материальной и индустриальной продукции, отказ от всего традиционного и аристократического, создание химеры технически-материального покорения мира.

При рассмотрении третьей, азиатской, опасности очевидно, что речь идет не об европеизированной Японии, и еще менее о Китае и Индии. Заслуга Генона в том, что он показал, что, в действительности, имеет место как раз нечто противоположное - именно Запад представляет собой опасность для этих народов, заключая в себе принцип их возможного упадка: Запад ввел в жилы Востока вирус модернизации, способствовал быстрому разложению тех остатков традиционного и трансцендентного, которые эти великие народы еще сохранили в своей организации. Если завтра Восток, организовавшись по примеру Запада и заразившись скверной современного духа, будет представлять собой политическую опасность для Европы, то вина и ответственность за это целиком и полностью ложится на нее одну. Об азиатской опасности следует говорить совсем в другом смысле: речь идет об опасности, которую для европейской души, и особенно при сегодняшнем положении вещей, представляет собой двусмысленная, пантеистическая, запутанная, трусливая духовность, присутствие которой обнаруживается в тысячах нео-мистических и теософических течений и сект, почти всегда сопровождаемая темами гуманитаризма, пацифизма и анти-иерархии, напоминающая синкретическую азиатскую культуру эпохи александрийского упадка. Конечно, к традиционному и тем более к арийскому Востоку все это не имеет ни малейшего отношения: дело касается пафоса, уходящего корнями в глубинные слои низших рас, за счет покорения которых были созданы великие восточные культуры; пафоса, способствующего дальнейшему разложению семитизированного Запада. Очень жаль, что Восток известен сейчас именно с этой стороны, и что многие европейские течения питаются именно этими идеями. В этом смысле он действительно представляет собой опасность: опасность, состоящую в том, что человек, желающий бороться с западным материализмом , впадает в анти-западный и немужской спиритуализм.

Таким образом, собрав воедино трехстороннюю опасность, проблема европейского объединения приобретает реальное значение. Бороться против этого - хорошо. Но главный вопрос: во имя чего бороться? Следует признать, что политической и хозяйственной России как федерации Советских республик и Соединенным Штатам Америки Европа противопоставляет анти-иерархические, светские идеалы, точно соответствующие обеим силам. И при этом выясняется, что позитивное решение совпадает с негативным. Такое сопротивление равнозначно отречению, скрытому распаду, переходу на сторону врага посредством действия, которое должно было бы воспрепятствовать его дальнейшему продвижению. Впрочем, было бы легкомысленно требовать от суммы того, что не содержится ни в одной из частей. Было бы нелепо воображать, что какая-либо форма европейского единства сможет принести пользу, тогда как отдельные народы еще не готовы к противодействию, к духовной интеграции, которая уничтожила бы внутри ни х самих советизм и американизм, и при этом создало бы единый дух, позволивший бы этим народам спонтанно и органично возвыситься до качественно иного уровня. Душой такого отдельного противодействия и такой отдельной интеграции, которые изнутри подготовят почву для европейского блока, как духовно, так и материально, являются защищаемые нами идеалы, интегральное утверждение ценностей нордическо-арийской традиции, как основание аристократического возрождения.

Куденов-Калерги считает компонентами "европейской души" - и следовательно, предпосылками будущей Пан-Европы - индивидуализм, героизм, социализм: ценности, которые современная Европа почерпнула из классических традиций - из нордической и христианской. Но объединение этих трех ценностей является компромиссом. Введение "социализма" как европейской ценности - все наши предыдущие рассуждения служат тому доказательством - равносильно троянскому коню, который раньше или позже откроет в европейский блок доступ тем силам, которые и составляют главную опасность, которым надо противостоять, против которых надо бороться. Куденов-Калегари впадает в эту ошибку потому, что он понимает компонент "индивидуализма" в его чисто плюралистском аспекте; поэтому он и признает как компенсацию за разделение и атомизм, которые несет в себе чистый индивидуализм, право "социализма" как скрепляющего цемента. - В действительности же, существует такой индивидуализм, который уже в самом себе - через ценности верности, служения и чести - несет зародыш преодоления изоляции и эгоизма и открывает путь возможности ясной и здоровой иерархической организации. Ни римляне, ни нордическоарийские племена не нуждались в христианском социализме для создания реальных, высших форм организации.

Впрочем, существует социализм и социализм: существует арийский социализм, как воинственный идеал товарищества свободных господ, и семитский социализм, двусмысленный, тотемистский и немужской, состоящий из потребностей и пафоса, который нам совершенно не нужен и который мы определяем как осквернение европейской души. И если в нашем мировоззрении аристократическая идея является первым принципом традиционного возрождения, то мы также имеем принцип, ведущий к практическому и политическому преодолению того, что сегодня в корне противостоит европейскому объединению. Этим принципиальным препятствием является национализм. Мы видим в действительности, что именно из-за национализма произошло крушение того вселенского единства, которое существовало в Европе в Средние века, когда пал иерархическо-аристократический идеал Средневековья, когда исчезли сословная дифференциация и товарищество, когда на их место вступили национальная централизация и создание "общественных властей", и когда вожди от высших, связанных с литургией могущества, функций перешли к прямому, абсолютистскому вмешательству в область политики, непосредственно касающейся хозяйства нации как страны и коллективности, - как раз тогда и начались материализация и деградация, открывающие дорогу разрушительному партикуляризму: тому партикуляризму, еще более озлобленному в наше время, из которого сегодня состоят различные европейские нации, противостоящие друг другу, вносящие раскол и, следуя противоречащей самой себе идее, борющиеся за гегемонию пошлого политического, хозяйственного и территориального типа. Поэтому только при выборе кардинально противоположного пути - естественно, без возвращения к обусловленным временем формам, а в новом восприятии этого духа - возможно осуществление идеала европейского единства. И пока - как это происходит сегодня - дух является лишь инструментом политики; пока аристократия перемешана с плутократией и с руководителями чисто хозяйственной, административной или милитаристской организации; пока государство есть только нация, а не иерархия каст, не дифференциация ценностей, корысть, эгоизм, конкуренция, планы алчной промышленности и т.д., в своей иррациональности и разрушительности, остаются силами, обладающими таким могуществом, что об него разобьется всякая попытка объединения. Сейчас прежде всего необходимы децентрализация и хозяйственное разоружение, чтобы государство как духовный принцип отделилось от своей материальной стороны, чтобы, ограничив эту сторону, оно смогло подняться над ней через интегрально понятый иерархический идеал, который как таковой стоит выше всех партикуляристских, материальных, этнических и географических условий. Тогда в различных государствах возникнет аристократия, которая, оживляясь одной и той же традицией и одной и той же литургией могущества, и внутренне придерживаясь реальных, сверхнациональных ценностей этой традиции духа, действительно осуществит объединение сверху, создаст такое сверхнациональное единство, которое будет объединено духом без смешения тел. Только в этом смысле можно образовать Пан-Европу, и, следовательно, только в этом смысле можно определить, что является полезным для решения европейского кризиса и создания европейского блока против опасностей, угрожающих уничтожить даже материальные остатки нашей древней культуры. В одном случае европейское единство могло бы оставаться в состоянии живой реальности, не требующей никаких внешних установок. Но в другом случае, оно могло бы динамически проявить свое могущество, охватить в едином неудержимом потоке и в единой воле различные расы и традиции и повести их к той цели защиты и покорения, которая, побуждаемая сверху, намного превышает слепой детерминизм политических страстей и повинуется только идеалу; повести их к универсальности, к преображению: так, как это было в крестовых походах, в которых Европа в первый и последний раз совершила особое действие, выходящее за пределы страны и крови. А по поводу политической формы такого единства, соответствующей европейской традиции, мы можем еще раз указать на этику, на которой покоилось древнее нордическо-языческое мировоззрение. Мы считаем, что это должно быть товарищество свободных существ, в мирное время представляющих парламент равных, внутренне независимых господ, а в военное время или для достижения общей цели и во время общего действия готовых по зову преобразиться вместе со своими людьми в верных воинов единого вождя.

Предыдущие рассуждения подвели нас вплотную к еще более конкретной проблеме: она состоит в выяснении того, что является исходной точкой нового европейского объединения. Мы убеждены, что начало этому может положить лишь объединение двух орлов: германского и римского. Ленин однажды сказал: "Римско-германский мир есть величайшая преграда для осуществления пролетарских идеалов." Это признание для нас очень ценно. Когда возникла необходимость создать крепкий единый лагерь европейских стран, могущий говорить о себе с достоинством, могущий утвердить традицию против тех, которые ее не имеют, против тех, которые отреклись от нее, забыли ее, и против тех, которые предоставляют для нас ту или иную форму опасности, - по нашему мнению, сердцем такого блока может быть только объединение Италии с германскими странами. Римско-германский мир является символом и сутью того, что на Западе называют "культурой" в истинном, качественном, традиционном смысле, по сравнению с которой социалистическое, механическое, плебейское направление представляет собой убогую пародию.

Италия, Германия и Австрия вместе составляют традиционный полюс Запада . С Востока и с Запада теснят нас анти-традиционные народы: славяне никогда не имели традиции. Америка также начисто лишена ее. Республиканская, деградировавшая, негроизированная и семитизированная Франция - первый очаг современного восстания рабов - больше не знает традиции. Древняя аристократическая Англия в руках демократии и постепенно приближается к концу своей нисходящей траектории. Различные малые государства Сердиземноморья, Балкан и Севера тоже в различной степени приспособились к общей ситуации, и у них нет никаких возможностей приблизиться к тому, что обладает ценностью универсального символа.

Мы не побоимся утверждать, что в той мере, в какой стремление к возвышению и возрождению, под сенью истинно языческих, арийских символов (с одной стороны, Орла и Свастики, с другой - Орла и Фасции) проявляется в германском и итальянском народах, оно обладает высшим значением и отнюдь не исчерпывается так называемым "sacro egoismo" (священный эгоизм" - лат.) . Мы должны призвать германскую и итальянскую нации к союзу, направленному не только на политические , хозяйственные и милитаристские интересы, - как это имеет место в имморализме тех, кто сегодня держится только за нацию, - а к органичному, интегральному союзу духа и тела. Мы не побоимся утверждать, что восстановление в иной форме того, что перед войной было предупреждением - "тройственного союза" - является также проблемой нашего лучшего будущего. От этого зависит возможность создания в Европе первого центра, здорового основания для ее истинной защиты. Предпосылкой этого является осуществление в обеих странах того процесса мужской, "солнечной" реинтеграции, о которой мы уже говорили и по отношению к которой все, что предлагают сегодня Италия и Германия в смысле новых политических идей, следует рассматривать только как подготовку. Во всяком случае, Италией уже сделан значительный шаг вперед в том, что она расчистила себе путь, уничтожив последние пережитки той Ризорджименто-идеологии, которая упорно видела в Австрии и Германии своих "кровных врагов", а во всех остальных латинах - "братьев". И когда Италия не на словах, а на деле присягнет имперскому идеалу, древнему римскому идеалу, тогда мысль о ведении войны во имя романтической "патриотической" идеологии покажется ей смешной. Скоро приблизится день, когда, помимо поверхностных и иллюзорных причин, Мировая война откроет свой смысл, который не имеет ничего общего с ханжески ми поводами гуманитарной, анти-аристократической идеологии. Муссолини уже пояснил, что "Мировая Война была революционной, потому что она в море крови потопила век демократии, статистики, большинства и количества". Действительно, Мировая война означала восстание и коалицию плебейского национализма и современной мировой демократии против тех народов, в глубине которых сохранились остатки древних, монархо-феодальных порядков и которые сражались скорее во имя феодального права и наследия, нежели во имя плебейских, современных, территориальных и "национальных" принципов. Конечно, существует противоречие и в немецких народах. Если Италия от национального идеала, в котором очень мало что осталось от древней традиции и который поэтому скорее примыкает к новой французской идеологии, должна перейти к универсально-имперскому идеалу, утвержденному в идее Рима, то Германия должна выйти за рамки того расового фанатизма и национализма, из-за которого можно впасть в материалистический и анти-традиционный партикуляризм. Необходимо также, чтобы Германия вспомнила, как о своей лучшей традиции, о сверхнациональной Священной Империи Германских Наций. И тогда она сможет следовать по пути к "Третьему Рейху", о котором пророчествуют многие современные направления германского возрождения; по пути к той точке, где - как в эпоху средневекового вселенского единства Европы - римский Орел снова соединится с нордическим. И если Германия хочет защищать нордическо-арийскую традицию, то следует отличать - как это делаем мы - ее низшее, биологически обусловленное, и поэтому случайное и партикуляристское значение от высшего и духовного значения, не исключающего первое, а интегрирующего его и сводящего к идее типа, образа примордиальной силы, творческой силы, которая должна быть пробу ждена для новой культуры и нового единства Европы. Когда человек находится на уровне, где миф крови и расы является последней инстанцией, само собой разумеется, что перед присущим высшей расе стремлением к универсальности возникают принципиальные преграды. С нашей точки зрения, некоторым немецким националистическим кругам следует преодолеть этот уровень, но не в смысле отказа от этой линии в целом, но в смысле утверждения высших, свободных от природы и случайности идеалов. Когда Мюллер ван ден Брук сказ ал, что после того, как Германия проиграла войну, она должна выиграть Революцию, - эти слова нам следует понимать в том смысле, что Германия должна отказаться от тех реформационных посылок, которые приводят ее к принятию политической идеи своих бывших противников. И если сегодня некоторые жалуются, что Германия не является "нацией" в смысле анти-иерархического объединения всех классов, то мы, в свою очередь, видим в этом только ценность и позитивную, анти-современную сторону этого народа.

Всякий "социализм" следует отвергнуть и при этом дать решительный отпор некоторым склонностям современной молодежи. Часто нам приводят характерные, но недобросовестно проработанные доводы, утверждающие, что германская традиция есть традиция лютеранского восстания и крестьянской войны (и на этом основании некоторые доходят до того, что провозглашают ее "вестницей Востока", которая должна объединить "социалистическую Германию" с Советами в походе против Рима и остатков "феодализма!"), вместо того, чтобы искать ее истинные принципы в Средневековом мире и арийско-германской этике. И если говорят об анти-римстве гибеллинского Императора, вступившего в борьбу против ига, которое принявший семитскую религию Рим хотел наложить на него, то оно отнюдь не являлось анти-римством лишенного традиции мятежника, в соответствии с текстами семитского "откровения", потому что император боролся именно за остатки Империи, иерархии и авторитета, вопреки всему сохраненные Римом. Следует твердо понять, что, как христианство означает великое падение римско-языческого человечества, так и Реформация означает падение нордическо-германского человечества, и что восставать против этого надо не во имя Церкви, а во имя самой нордической традиции, во имя интегрального языческого духа. И когда это будет понято, многие искусственные антитезы, подчас даже высшего, духовного и культурного уровня, возникающие вследствие смешения духовного мужества и сектантского духа Рима, будут автоматически сняты. Лютер так же далеко отстоит от истинной германской а ристократической организации, как и "социализм" еврея Карла Маркса.

Перейдем теперь к более эмпирической стороне: в Италии фашизм уже ведет борьбу против парламентаристской язвы, против демократии и социализма. Воля к порядку и к иерархии, к мужественности и к авторитету должна привести к новой национальной реальности. Признание позитивной стороны этого движения не исключает, однако, многих присущих ему ограничений, и если таковые не будут преодолены, то тогда они лишь еще более отдалят Италию от истинного, традиционно-аристократического возрождения. Фашистская склонность к государственной централизации действительно ценна как противоядие демократическому либерализму и анархическому, разрушительному индивидуализму, но ее все же следует ограничить, чтобы воспрепятствовать деспотизму "общественных властей", который с необходимостью повлечет за собой нивелирование и превращение общества в безличный механизм. И точно так же корпоративные идеи фашизма, хотя они и ценны своим преодолением ложного марксистского учения через высший идеал справедливого и благородного сотрудничества классов, не должны вести ни к усилению политики за счет хозяйства, ни к перевороту в синдикалистском смысле, ни к ограничению государства хозяйством - как того хотят некоторые фашисты, считающие свое движение усовершенствованным вариантом русской революции. Нам нужно, в первую очередь, восстановить и оживить качественную и плюральную систему Средневековых сословий и гильдий, с их относительной автократией и, прежде всего, с их внутренней духовностью, с их превосходством над простой службой и ... активистски-производительным оргазмом, естественно, в той мере, в какой это возможно в сегодняшнем мире, разрушенном машинами и закрепощенном невидимым детерминизмом всемогущих международных финансов.

Фашистская Революция поддержала Монархию, - и это уже много, - но, однако, она ничего не сделала для того, чтобы эта Монархия из простого символа снова превратилась в живую власть. Монархия в рамках фашизма, к сожалению, осталась функцией, которая "царствует, но не правит". Кроме того, так называемая иерархия фашизма состоит скорее из простых партийных руководителей, - часто людей, пришедших снизу, лишенных истинной, духовной традиции и обладающих, в большинстве случаев, лишь способностью к внушению, свойственной "народным ораторам" и "кондотьерри", - нежели из истинных аристократов. Погрязший в борьбе и заботах конкретной политики фашизм, по-видимому, не интересуется созданием иерархии в высшем смысле, покоящейся на чисто духовных ценностях, презирающей скверну современной "культуры" и современного интеллектуализма и озабоченной в первую очередь созданием центра, который поднялся бы над всеми светскими и религиозными ограничениями. Фашистская клятва римскому символу еще очень далека от клятвы римско-языческой, не просто милитаристской, а сакральной идее Империи, которая сделала бы очевидной компромисс и оппортунизм соглашательства интегрального фашизма с какими бы то ни было разновидностями семитско-христианской религии. Тот факт, что фашистская идея государства является только светской, "политической" и, в лучшем случае, "этической", вынуждает нас, языческих Империалистов, рассматривать ситуацию как "лучше чем ничего", и мы отдаем предпочтение фашизму, несмотря на все его противоречия, по сравнению с Римской Церковью - носительницей универсального, сверх-светского авторитета, - так как пока ничего другого нет. Если бы эти ограничения были бы преодолены, то итальянцы, следуя по пути, восходящему над фашизмом, смогли бы оказаться в числе первых народов, призывающих к традиционному и аристократическому восстановлению.

Что касается Германии, то она находится сегодня в состоянии борьбы, и, в первую очередь, ей необходимо сейчас ясно осветить те идеалы и мифы, которые смогут лучше сориентировать враждующие между собой течения. Если Свастика, арийско-языческий символ солнца и его сияющего пламени, принадлежит к символам, которые скорее, нежели какие-либо другие, смогут привести к истинному германскому возрождению, то, что касается названия партии, выступающей под этим знаком и совершающей сегодня в Германии фашистскую революцию, то оно оставляет желать лучшего. В действительности, не говоря уже об апелляции к рабочему классу, элементы "национализма" и "социализма" вовсе не согласуются с благородной германской традицией, и следует уяснить себе, что Германии необходима революция именно против демократического социализма. Восстановленный "гарцбургский фронт" представляет собой правильный путь: движение анти-марксистского и анти-демократического восстания, которое является фронтом всех консервативных и традиционных элементов. Необходимо следить за тем, чтобы "социалистический" момент не становился центральным, даже когда он является "национал-социализмом" - и чтобы все то, что сейчас группируется вокруг престижа вождей, не вылилось бы в реальности в движение масс. Действительно, многие притязания на "социальную оправданность" справедливы, и восстание против капиталистической олигархии является предпосылкой восстановления качественного и аристократического порядка. Однако нельзя забывать, что, когда дело идет только об этом, то подобное восстание - и также взятое с противоположным знаком - остается на уровне, на котором развертывается марксизм, и не имеет права быть перенесенным за пределы этого уровня. На немецком народе еще лежит отпечаток традиции порядка, дисциплины и аристократии. Следует оставаться верными этой традиции и снова утвердить сверхполитические элементы, в которых она сможет найти свое оправдание. То, что демократически-республиканский режим в Германии является только междуцарствием, переходным периодом, становится все более очевидным для лучших умов Европы. Диктатура при определенных, особых и революционных обстоятельствах может стать необходимым явлением, но, однако, она никоим образом не является истинным и достаточным решением. Она может иметь силу лишь как путь к восстановлению того, что было разрушено внешней властью - как фатальное следствие проигранной в колоссальном напряжении войны. Но возникает вопрос о типе режима. Как мы сказали в начале: Монархия, (как кайзерство), которая в своей высшей власти над отдельными государствами являет собой образ того, чем могла бы быть интегральная, сверхнациональная, европейская функция, есть самое здоровое основание для длительного поддержания традиции и для образования предельно персонализированной, мужественной иерархии; такой иерархии, которая покоится на арийско-феодальной основе службы и верности, а не на каком-либо "законе" или "социальной истине", характеризующих узурпацию власти классом тогровцев и, в конечном счете, рабов. Следующим условием для Германии является, естественно, вычищение всей той гнили, которая появилась в различных формах пораженчески-пацифистских, расплывчатых, грубых и пошло реалистических писаний. Саму антитезу, представляющую, с одной стороны, профессорский, бескровный, профанический и дилетантский рационализм, а с другой - современный романтизм жизни и иррационального, следует преодолеть через возвышенное стремление к новому реализму трансцендентного характера, в котором сможет найти себе новую форму культурный идеал духа в классическом, сверхрациональном, дорическом смысле; духа, с молчаливым достоинством устанавливающего свой точный закон над душой и телом; духа, полного отвращения к миру литераторов, ученых и ничтожных людей, танцующих вокруг комплекса Эроса и хозяйственного механизма. Принимая во внимание вышеприведенные замечания относительно односторонне понимаемого расового учения, следует сказать, что следующим пунктом подготовки германского восстановления является анти-семитизм. Но следуя этому пути до конца, становится ясным, что иудейство, против которого в Германии уже ведется борьба, является только одной стороной гораздо более могущественного врага: антисемитизм с необход имостью приводит к альтернативе, которая, с одной стороны, предлагает признание христианской религии, а с другой - верность нашей истинной традиции, волю к новой, интегральной, солнечно-нордической и поэтому языческой духовности, как к высшей интеграции наших ослабших рассеянных в темной эпохе сил. Радикальный антисемизм невозможен, если он не является в то же время анти-христианством¹. Только на основе арийско-языческой духовности можно выдвинуть универсальную антитезу семитизму, как, в свою очередь, универсальному феномену, современные, хозяйственные и социальные проявления которого суть его частные аспекты метериального характера. Способствовать на этой основе объединению двух Орлов - римского и германского - это первый этап решения проблемы будущего Европы. Посмотрим, хватит ли мужества и непреклонности у мужей, способных встать на вершину этого "мифа" и твердо заявить о нем: "Это должно стать новой реальностью!" И осознание того, что тогда только два наших народа могут защитить древнюю Европу, должно придать нам достаточно сил для преодоления всего, что на расовом или политическом уровне препятствует нашему взаимопониманию. Ожидая политического переворота, который укажет Европе путь к ее высшей судьбе, следует, между тем, стремиться к внутреннему действию, такому, каково оно есть в действительности: следует стремиться к достижению такового духовного состояния и созиданию таког о стиля жизни, которые все более и более приближались бы к традиционному типу. Только в глубине могут быть найдены точки соприкосновения и изначальные силы, способные за кулисами, благодаря тем "невидимым вождям", о которых мы говорили вначале, задержать падение и противостоять тому, что привело Европу к катастрофе.

Заканчивая наши рассуждения, мы должны углубить упомянутую несколькими строками выше проблему соотношения между идеалом новой европейской культуры и католицизмом. С чисто доктринальной точки зрения вряд ли нужно говорить, что недвусмысленный ответ на этот вопрос дан во всем нашем изложении. Здесь же мы спустимся до более условного уровня, имея в виду принципы, которые смогут поддержать некоторые современные движения политического характера. Во-первых, следует сконцентрировать внимание на том, что мы хотим говорить специально о католицизме, а не о христианстве вообще. Конечно, католик не был бы католиком, если бы он не утверждал, что католицизм является христианством, и что Церковь - это законная и единственная наследница Христа. Однако такое "ортодоксальное" убеждение отнюдь не меняет того факта, что христианство вместе с иудейством явились почвой для возникновения - прямого или косвенного - совокупности таких вещей, которые далеко выходят за рамки простого католицизма. Мы уже упоминали, в каких силах надо искать семитско-христианский фактор, сильно разнящийся с течением, которое было до определенной степени романизировано городом Орла и Фасции. И мы, кроме уже высказанного отношения к этим силам, не хотим более тратить на это слов. Сейчас мы хотели бы заняться только католицизмом в строгом смысле этого слова. Дело в том, что католицизм со своей огромной иерархической машиной, со своей кажущейся стабильностью, вечностью и универсальностью, со своей верностью, в некотором роде, неземным ценностям, в наши мрачные времена для многих еще является чарующим соблазном. Это заходит подчас так далеко, что многие саму идею традиции отождествляют с католической традицией, и еще совсем недавно огромное количество итальянцев не стеснялось официально заявлять, что, если Рим и остается до сих пор центром универсальной идеи, то лишь за счет католической Церкви. Впрочем, вплоть до вчерашнего дня большая часть великих традиционных европейских Монархий была католической, и все легитимные идеи защищались на основе католицизма. Многие современные устремления к возврату вселенского Средневековья исходят именно из той предпосылки, что католицизм был главной силой этого периода. Все это верно, но, однако, все это только показывает, насколько сузились горизонты современных людей. Признание католицизма возможно тогда, когда полностью утерян смысл системы ценностей совсем другого порядка и гораздо большей чистоты. Мы уже говорили об этом выше: для тех, кто не знает ничего другого, католицизм - это уже нечто. По сравнению со "светским" или "этическим" государством, государство, признающее, по меньшей мере, высший и унивесальный авторитет, представляемый Церковью, обладает для нас несомненно большей ценностью. Несмотря на это, необходимо набраться мужества и выяснить сущность тех элементов, которые представляют собой ценность католицизма. И тогда уже с полной ясностью посмотреть - обладают ли эти элементы в католицизме такой формой, выше которой быть ничего не может. Эти элементы - мы ограничимся основными - уже бы ли нами упомянуты: Закон Порядка, признание Сверхъестественного, принцип Универсальности. Что касается первого пункта, то тот, кто ищет в Церкви принцип порядка, должен, естественно, учитывать, что в прошлом она не всегда выступала именно в этой роли. Но это еще не все. В большивистском идеале тоже имеет место принцип порядка - следовательно, надо уточнить, о каком принципе порядка идет речь, и проверить, до какой степени выбранный принцип связан с предпосылками католического учения. Ответ на последний вопрос однозначен: надо только обратиться к некоторым цитатам из текстов, энциклик и силлабий, чтобы показать, что католический идеал порядка - это только координация, а отнюдь не иерархия, и что католицизм не интересуется специфически политической формой правления, установленной в отдельных государствах, - лишь бы они продолжали подчиняться Церкви и признавать католическую доктрину. По своей сущности католицизм все же остается христианством, так как "социализм" народов, под видом отеческого присмотра, помогающий нивелировать их дух, является идеалом порядка, более всего ему близкого. Может ли такой идеал привлечь к себе лучшие силы европейского возрождения? Силы, не забывшие о наследии своего арийского прошлого? - Конечно, нет. В той мере, в какой католицизм, несмотря на все, еще является воплощением иерархического идеала, эти силы могут найти в Церкви поддержку. Кроме того, все великое и позитивное, с этой точки зрения, что Церкви удалось совершить в течение столетий, имеет свое бытийное основание не столько в доктринальных утверждениях раннего христианства и даже не в православной философии, сколько в римском элементе, который, ассимилировавшись, частично обновил и оживил ее. Но если это так, то всякий сознательный возврат к католицизму должен быть лишь путем его преодоления и при этом апелляцией к дохристианской, живой и творческой римской традиции, где компромиссу положен конец, и где в чистом состоянии хранятся те силы, которые, возвысив католицизм, были достаточными для подавления протестантской оппозиции. Выдвинутая Морассом оценка Церкви как принципа порядка была принята в весьма немногих идейных кругах. Итальянские фашисты - конечно, когда речь идет не только о вульгарных политических оппортунистах - смогли признать Церковь лишь постольку, поскольку католицизм связан с цезарской идеей Рима. Нетрудно найти и другие подобные примеры. Перейдем теперь ко второму специальному пункту: к католицизму как основе закономерного учения относительно божественного права. Здесь также следует сделать разграничение. Прежде всего надо подчеркнуть, что именно Церковь впервые утвердила на Западе учение о природном праве, т.е. о "лаицистском" происхождении и светской природе Монархии, в противовес гибеллинскому тезису "двух солнц" и принципу сверхъестественности Империи. Это произошло потому, что Церковь прекрасно понимала, что в рамках интегрально понятого учения о божественном праве - как это было в случае Гогенштауфенов - ее гегемонистическим устремлениям остается очень мало места. Когда же Церковь согласилась поддерживать тезис божественного права, то в этом состоял еще один компромисс. Это учение, признающее предпосылкой законной власти сверхъестественное основание, в действительности было только редукцией намного более конкретного, античного, традиционного учения о королевской божественности, о котором мы уже не раз упоминали. Может ли католицизм отказаться от слов Гелазиуса I, который сказал, что "кроме Христа, ни один человек не может одновременно быть Царем и Жрецом", хотя наша арийская , языческая традиция и утверждает противоположное? Может ли он понимать право властелина как-то иначе, нежели как то простое обстоятельство, что Церковь "признала" его таковым, номинально или через "помазание", которое - уже веками исключенное из числа истинных и настоящих посвящений - сегодня является ничем иным, кроме как пустым символом и простой церемонией? Еще раз повторим: католицизм - это слишком мало: принцип божественного права надо понимать конкретно, а не формально и условно. Его следует понимать в том смысле, что истинное и законное право господствовать имеет только реально божественное существо, которое как личность - помимо всяких условностей и признаний каких-то других внешних авторитетов - доказывает свою нечеловеческую природу. Поэтому и здесь то, что привлекает нас в католицизме, уводит нас дальше, за него, к концепциям великой дохристианской традиции, в которых представлена более совершенная, более определенная и более полная совокупность этих ценностей. Рассмотрим сейчас следующий пункт: ценность католицизма в том смысле, в котором он представляет сверхполитическую позицию и ведет людей к сверхъестественному порядку. Здесь также следует сразу отметить, что католицизм может признавать эту ценность лишь при отказе от всей предпринятой собственно христианством романтической, чувственной, сентиментальной и совершенной (за счет гуманизирования отношения к божественному) редукции. Несмотря на это, следует все же признать за ним - в противовес материализму и чистому профанизму, распространившимся повсюду, как инфекция - право на систему, центр тяжести которой действительно находится в сверхъестественном. Но, разумеется, это - только обещание. Помимо проблемы отношения к сверхъестественному, остается проблема выяснить - каково это отношение. И здесь мы сталкиваемся с величайшим и непреодолимым препятствием, которое не позволяет нам, империалистам, поддерживать католицизм. По отношению к сверхъестественному, как мы уже сказали, возможны две принципиальные позиции: солнечная, мужская, утверждающая, соответствующая традиционному сакральному королевскому принципу, и лунная, женская, религиозная, пассивная, соответствующая идеалу жреца. Жрец, как бы могущественен он ни был, постоянно осознает себя обращенным к Богу как к Господину, которому он служит и перед которым он преклоняется: от "Бога" вся его власть, и он сам - только посредник Духа. Семиты поставили такое положение вещей во главу угла и такими же мазохистскими цветами изобразили покорность тварей и пафос их принципиальной удаленности от Всемогущего. Традиционный сакральный король, напротив, сам был существом божественной природы и относился к "Богам" как к себе подобным. Он был "небесного" рода, как и они, имел ту же кровь, как и они, и вследствие этого он был центром, утверждающим, свободным, космическим принципом. Надо твердо знать, что только наша пра-традиция, традиция наших чистейших рас, является традицией "солнечного" типа: воля к возрождению, соответствующему этой традиции, рано или поздно вступит с католицизмом в борьбу - так, как это произошло в Средние века с гибеллинами. И тогда католицизм вынужден будет занять истинно иерархическое место, отведенное религиозной системе, на основе того, о чем пойдет речь ниже. Аналогичная проблема возникает, даже если эти две темы рассматривать отдельно друг от друга, и при изучении следующего пункта: ценность католицизма как принципа универсальности. Мы уже подчеркивали, что когда анти-католицизм ограничивается утверждением партикуляристских, вульгарно-расовых, национально-тотемистских принципов, мы, несмотря на все, высказываемся в пользу католицизма. Но когда вместо этого котолицизм рассматривается как путь к признанию высших ценностей и высших прав свойственной ему универсальности, то встает иная проблема, поскольку есть универсальность и универсальность, так же как есть солнечная и лунная форма отношения к сверхъестественному. После всего, что было сказано, вряд ли стоит настаивать на выводе, который уже должен быть ясен каждому: солнечная универсальность имперского и иерархического принципа, увенчанная идеалом королевской божественности, противостоит лунной универсальности экклизиастического и "социалистического" принципа, увенчанной идеалом жреца как слуги Бога. Какую универсальность выберем для новой европейской культуры мы, арии, мы, потомки сакральных Цезарей и королевских сыновей Тора и Одина? Тайный голос нашей крови должен дать ответ на этот вопрос, и наше духовное мужество должно суметь отстоять его вопреки идейным шаблонам, предубеждениям, предрассудкам и ложным традициям, гнездящимся в различных европейских расах.

Какое место и какая роль будут предоставлены Церкви в имперской вселенской культуре? Постараемся ответить на этот вопрос самым недвусмысленным образом. Для этого мы должны вернуться к тому, что мы сказали по поводу соотношения между Мудростью и верой. Принцип неравенства, на котором зиждется традиционный дух, выдвигает как аксиому то, что из-за различия людей и их природных возможностей существует очень много разных видов отношения к божественному. Лучшие, которые всегда составляют меньшинство, могут прямо вступить в контакт с божественным, преображаясь при этом и находясь в живом, конкретном состоянии особого опыта: это - солнечный путь, инициатический идеал. Другие, большинство, масса, не могут совершить такого преображения и такой реализации. Цепи человеческой природы в них слишком крепки. Для них открыт иной путь: связать себя обетом с тем, что им представлено в форме особого, реального и трансцендентного существа - Бога в понятии теизма. На место знания божественного вступает вера в него; на место опыта - догма; на место техники преодоления и реального участия - молитва, страх божий, смирение; на место чувства самодостаточности и сверх-индивидуальности - недостаточность и зависимость от Всемогущего. Все это является "религиозной" системой, которая занимала свое место и имела свое основание быть и в традиционном мире, поскольку она вела массу и предлагалась как суррогат тем, кому путь к аристократической, сверх-религиозной и инициатической реализациии был закрыт. Принцип иерархии, распространявшийся на духовную область, не имеющую никакого отношения к народной религии молитвы, к культам и верованиям масс, предоставлял абсолютное право господствовать инициатическому учению, эзотеризму, традиции мудрости и ритуала, которые всегда были приоритетом князей и аристократов. Таким образом, любая традиция в интегральном смысле без всякого пренебрежения проводила грань между знающими и незнающими, поскольку ось - только одна, поскольку уверток не существует, поскольку тот, кто не знает или просто предчувствует, всегда признает, чтит и благословляет стоящих над ним. В таком тотальном понимании система католической Церкви не могла быть ничем иным, кроме системы, соответствующей народной религии античных культур. Конфликт с католицизмом неизбежен только в той мере, в какой он не признает это "место" как свое; в какой он выдвигает притязания на то, что только он является высшей ценностью, религией par exellence, над которой ничего больше нет, а вне которой существует только ересь и заблуждение - короче, в той мере, в какой он не признает и не хочет признавать иерархию ценностей, стоящих объективно выше всего того, что является "религией". Вряд ли нужно подчеркивать, что именно этот дух нетерпимости и ограниченности проявился в раннем христианстве, и, в особенности, в иудаизме, в такой степени, что благодаря ему произошла полная подмена ценностей традиционной элиты ценностями низших слоев: поэтому языческие, аристократические добродетели и стали "явными пороками", тип мудреца и посвященного - типом "врага Бога", а качество достаточности, спокойной и сознательной силы для реализации самого себя - клеймом люциферической гордыни. Все это уже было разобрано Ницше и не нуждается в повторении. - В общем, здесь мы также сталкиваемся с феноменом узурпации - которая началась уже в античном мире - кастой жрецов сакральных функций, изначально являвшихся приоритетом королей. Возвращаясь к настоящему, следует четко объяснить, что те ценности, которым церковь через возвращение к нормальности и к истинной иерархии, должна была бы подчиниться, сегодня не являются реальными. Идеальный образ, который, как Церковь, имел бы сверхъестественное происхождение и сверхъестественную цель, воплотивший бы в себе не религиозный, а солнечный полюс духа и явившийся бы душой универсальности не социалистического, а имперского типа, полностью отсутствует в современном мире. Мы думаем, что достаточно ясно выразились для того, чтобы никто не заподозрил нас в чисто светском или сугубо политическом анти-католицизме, являющимся попыткой сделать временную или национальную власть духовным авторитетом, пусть даже религиозного типа. Несмотря на все, когда речь идет о принципе и о мифе нашего пробуждения, должны быть выдвинуты ясные идеи интегрального порядка, где Церковь - повторим это еще раз - может быть оставлена лишь постольку, поскольку она - как выражение духовности тех, кто может только "верить" - будет иерархически зависима от Империи, понимаемой как воплощение королевской божественности тех, кто "знает" и тех, кто "есть". Орел над Крестом. Солнечный символ права отца (Империя) над лунным символом права матери (Матерь Церковь). Только тогда можно говорить об интегральном традиционализме, и только тогда можно вернуться к оправданному и нормальному порядку. Логика самой истории подтверждает правильность этой идеи. Впервые, когда разделившиеся арийские праплемена индусов вступили в контакт с низшими силами местных рас Юга, пурохита, жрецы, изначально бывшие зависимыми, связанными с сакральным королем - в согласии с точными формулами ритуалов - и относившиеся к нему как супруга к супругу, как Земля к Небу, стали брахманами, т.е. господствующей жреческой кастой. В Китае, в Риме, в древней Греции ритуал был привилегией королей, и каста жрецов, если она не являлась в то же время аристократией, была подчинена такому порядку. То же самое можно сказать и о нордических племенах: нордические короли были единственными исполнителями ритуалов, и у германцев жрецы никогда не обладали той же высшей властью и тем же достоинством, как божественные короли и вожди. В Египте жреческой касте только к концу двадцатой династии впервые удалось захватить власть и основать династию великих жрецов Фив, ценой падения авторитета солнечных королей. В первом столетии христианства сама католическая Церковь была только официальным органом, зависимым от Империи, и на церковных соборах епископы предоставляли государю решающее слово не только в вопросах дисциплины, но и в вопросах догматики. Понтификат также отдавал дань признания меровингским и каролингским королям, как об этом говорится в формуле: " Melchisedek noster, merito rex atque sacerdos, complevit laicus religionis opus" - "vos gens sancta estis atque regale estis sacerdotium" ². И о Папе Льве III говорят, что он пал навзничь перед Карлом Великим, как перед воплощением древнейшей традиции, поддерживающей римскую корону. Post laudes ab apostolico more antiquorum pricipum adoratus est, - гласит Liber Pontificalis. Эти примеры, выбранные из множества других, которые, без сомнения, также могли бы быть приведены в данном контексте, подтверждают традиционную ортодоксию наших гибеллинских убеждений. Они также показывают, что оправданность, функция и позитивная сторона додуманного до конца иерархического идеала Креста - как жреческого символа - существует только там, где он подчинен Орлу. В той мере, в какой Церковь не может или не хочет этого, она остается анти-традиционной, разрушительной и парализующей силой. Так как она при этом спускается на уровень сомнительных, семитско-христианских факторов, являющихся основной причиной падения нашего мира, то в нас, в людях, противостоящих современному миру, она найдет себе только непримиримых и безжалостных врагов.

Мы полагаем, что сказали достаточно для того, чтобы прояснить основные принципы нашего имперского мифа. Здесь речь шла только о позиции. Систематическое и углубленное развитие, которое придаст этой позиции фундаментальную, законченную форму, а не только ее основные штрихи, как в настоящей работе, вы сможете найти в других наших книгах. Мы сказали вначале, что европейская культура нуждается в радикальном перевороте, без которого она обречена на гибель. Плебейское суеверие, заставляющее западного человека верить в химеру прогресса и прославлять материальное покорение мира, к счастью, разоблачено. Тема заката Запада больше не является, как это было вчера - в эпоху Просвещения и обожествления разума в якобинском костюме - ересью. Уже почти повсюду стали видны следствия, к которым должна привести прославленная "цивилизация". Этим следствиям уже многие готовы противопоставить новые силы ради высшего оздоровления. И поэтому такой призыв, которым является настоящая книга, сегодня оправдан. Еще остались люди, не принадлежащие к современному миру и не дающие ему окончательно сбить себя с толку, могущие возвысить и унизить, готовые, когда придет время, бороться с этим миром всеми своими силами. Всем известно сказание о гибеллинском Императоре, который ожидает пробуждения в "горе", чтобы принять участие, вместе со всеми верными ему, в Последней Битве. Когда же дело, наконец, дойдет до этого? Когда орды Гогов и Магогов перейдут через символическую стену, преграждающую им путь, и когда они возьмутся всерьез за покорение мира? - Тот, кто перенесет смысл этого апокалиптического мифа на действительность, не сможет отделаться от мысли, что это мгновение уже очень близко. Орды Гогов и Магогов - это демонизм коллектива и начало социалистического царствования во всем мире всемогущего человека толпы, как в духе, так и в материи. Вопреки им имперский символ гибеллинов означает призыв к объединению всех еще здоровых сил. Мы не говорим о "политике", о социальных и хозяйственных реформах потому, что даже мысль о том, что этим путем можно достичь обновления просто смешна: также "полезно" было бы наклеивать на больные части тела рецепты в то время, как кровь заражена и отравлена. Единственно, что идет в счет - это выдвижение системы ценностей, осуществление которой сможет отвратить темный рок, тяготеющий над Европой, в том числе и на материальном уровне. Тому, кто нам возразит, что это не является политикой и реализмом, мы ответим, что он не знает, что такое политика и истинный реализм. Возникающие в минуты опасности, кризиса и тревоги вихри состоят из различных, иррациональных и противоречивых сил. При изучении разных социальных и культурных, реакционных и реформистских течений, наружу часто выступают нечистые, обусловленные низами факторы, аффекты, которые тем или иным образом принадлежат к тому же недугу, от которого эти течения хотели бы оградить себя. Во многих из них при этом можно найти нечто лучшее - волю, в которой пробуждается смутная возможность истинного возрождения. Этой воле надо указать путь. Для несломленных, непобежденных мы выдвигаем традиционный символ и говорим, что только через возврат к солнечной духовности, к живому мировоззрению, к мужской языческой этике и имперскому идеалу, к священному наследию нашей нордическо-арийской крови силы европейского возвышения смогут вспыхнуть, зажечься, пробудить душу, которой до сих пор им так нехватало. И только эта живая душа сможет дать им абсолютное самосознание, и только она может разорвать кольцо "темной эпохи" Запада.

-------------------------------
   ¹   Подтверждением этого для нас является признание иудея Бенджамина Дизраэли (в "Сибиле"): "Христианство является усовершенствованным иудейством - или оно вообще ничто; христианство без иудейства не понятно, а иудейство без христианства не совершенно. ^{в текст
   2}   "Наш Мельхиседек, король и жрец, осуществляет светские и религиозные обряды" - лат. ^{в текст}

Принципом и здоровым основанием нового государства должна быть идея органичности.

В предыдущей главе мы указывали на то, что конкретная идея организма противоречит идее составного механизма, представляющего собой совокупность атомически свободных элементов, которая поддерживается лишь безличной и абстрактной связью, не индивидуализируется ни в каком высшем принципе и не основывается на реальной и истинной дифференциации элементов. Различие между имперским и либерально-демократическим идеалом тождественно различию между организацией (в этимологическом смысле этого слова, происходящего от слова "организм", т.е. "живое, цельное и качественное существо") и составной композицией (слово "композиция" этимологически означает искусственное сложение разрозненных элементов в единое целое).

Наш Империализм требует универсальности и единства, но не в смысле абстракций, подчиненных безличному закону или иррациональной "коллективной воле" и интернационалистскому пацифистскому коллапсу, а универсальности и единства, наглядно представленных реальностью высшего индивидуума, в которой воплощается смысл трансцендентного как изначальный принцип всякой дифференциации и всякого качественного различия.

Наш Империализм возвышается над национализмом: если демократический сверхнационализм есть смягчение и сведение к минимуму национального утверждения, объединяемого со многими другими, не важно какими, национальными утверждениями, то имперский и римский св ерхнационализм есть сверхнационализм того национального утверждения, которое через группу господ осуществляется уже вне их самих, в высшем синтезе, будь то по отношению к своей или к какой-либо иной возглавляемой ими нации.

Как это ни странно, но может показаться, что наш Империализм основывается на ценностях, которые могли бы служить предпосылками либеральным формам демократии. Ценности свободы и независимости действительно стоят в центре лучших арийских традиций. Понятие благородства в древнегерманской традиции, а позднее и в самой структуре средневековой культуры, отождествлялось с понятием свободы. Первые римские законы основывались на идее патрициев, жрецов, вождей и высших судей своего народа как свободных существ, в селенных во Вселенной. Фридрих II сказал: "Пока я король, я свободен". - Схожесть в словах, радикальное различие в духе.

Разница состоит в том, что в либерализме эта ценность утверждается родом рабов, не осмеливающихся додумать эту мысль до конца и возжелать свободу для индивидуума и в индивидууме и неправомочно и обезличенно сводящих ее к "обществу" и "человечеству", где она уже полностью теряет свое первоначальное значение и становится заблуждением.

Согласно его собственному утверждению, этот род - род рабов, следуя своему "вечному закону", провозгласил эру свободы. В действительности это только слова. Этот род не знает, что такое свобода. Если бы он знал это, он знал бы также, что стремление к свободе есть то же самое, что и стремление к иерархии.

Разберемся в этом подробнее: свобода не терпит компромисса - либо ее утверждают, либо нет. Если утверждают, то надо бесстрашно утверждать ее до конца - т.е. как безусловную свободу.

Это вполне поймет тот, кто согласен, что свободным себя может называть только один. Если бы существовало больше свободных существ, то они лишь взаимно ограничивали бы друг друга, - в этом случае внутри каждого из них был бы установлен закон, подчиняющий его действия некой предопределенной гармонии. И несмотря на то, что этот закон был бы внутренним, он от этого, однако, не переставал бы оставаться законом, и, кроме того, при этом существовало бы некое условие, стоящее над областью сознания каждого из индивидуумов, поэтому в данном случае наличествовала бы лишь видимость истинной свободы.

Итак, напрашивается следующая альтернатива: либо умерить свои притязания, фальсифицировать смысл этой высшей ценности и отрицать свободу, настаивая на многих отдельных, атомических свободах, прирученных и механизированных во взаимном самоограничении (либеральная демократия) - либо остаться непреклонными и выступить за идеал существа, в силу своего внутреннего превосходства прекратившего быть одной из многих сил в динамической системе, - которую представляет собой социальная действительность, -- реализующегося как установитель законов самой этой действительности в свободе от закона и являющегося законом и авторитетом для всех остальных. Это означает, что свобода только тогда реальна, когда реальна Империя.

Империя, понимаемая таким образом, соответствует по вышеприведенной аналогии телу, ставшему единым в силу господствующего над ним синтеза души. Единство такого тела - в отличие от бездушного трупа - состоит в высшем принципе, который есть начало и конец, который является не потребностью тела, а, напротив, заставляет само тело служить ему инструментом, и который не исходит из тела, а, наоборот (в том смысле, что душа есть конечная цель), представляет собой глубочайший принцип самого тела, без которого оно распалось бы (Аристотель).

В соответствии с этим следует сказать, что правитель как носитель ценности свободы не будет простым представителем масс (демократический тезис), безличным символом мифической самоорганизации, на которую массы якобы способны, а, напротив: массы приобретут порядок и форму лишь благодаря высшей силе, качественно отличающейся от всех других и несопоставимой с ними. И эта сила, существующая отнюдь не для масс, подчинит тем далеким горизонтам, которые только она может наметить, интересы масс, не представляя н икому права подтверждать свой закон, так как он является законом не потому, что он правилен, а потому, что он является законом, ее законом (в прямой противоположности демократическому принципу санкций народа и преклонения перед абстрактными "правилами" или перед тем, что считается "общественными интересами"). В противном случае глава государства будет не свободным существом, а первым из слуг, не выражением духовности, а голосом тела.

К сожалению, сегодня уже почти никто не знает, что означает свобода, и почти никто не осмеливается додумать эту мысль до конца. К сожалению, сегодня почти не осталось никого, кто умел бы приказывать и повиноваться. Риск абсолютной ответственности и абсолютной преданности почти полностью исчез за посредственностью коллективного механизма.

И они еще осмеливаются воспевать эру свободы и либерализма и славить уничтожение рабства, не понимая того, что свобода возможна тогда, когда существуют господа и рабы, когда существуют гордые вожди и массы, отважно и великодушно вверяющие этим вождям свою жизнь и судьбу; не понимая того, что уничтожения рабства могут хотеть только рабы, которые остаются рабами, даже освободившись от цепей и разрушив иерархию, поскольку их потребность служить и быть зависимыми создает им нового и намного более страшного тирана: с одной стороны, семитский Бог-судья, Бог "провидения" и "благодати", а с другой - деньги и "общественное мнение" - инструменты еврейского заговора, фетиш безличных социальных законов, моральная нетерпимость протестантских наций, всемогущий человек толпы большевизма.

То, что дух есть могущество, и то что могущество есть дух в нерушимом синтезе, - является основной идеей "солнечного" языческого мировоззрения.

Возвращаясь к нашим предыдущим соображениям, мы утверждаем, что могущество есть мера свободы.

Как душа - на которую, согласно вышеприведенной аналогии, ориентируются различные части и функции тела, тогда, как сама она имеет свою конечную цель в себе самой - рассматривает свойства и ограниченность тела как нечто несовершенное и, не принимая его таким, как оно есть, стремится преодолеть его и, при своем абсолютном господстве, превратить в полностью соответствующий духу организм, так и властелин должен относиться к свойствам масс или высшая раса к остальным расам, которые ей предстоит организовать во вселенском единстве.

Свобода властелина, его право, ценность его бытия - как конечная цель - простираются в той мере, в какой он обладает достаточным могуществом для того, чтобы выполнить то, что он хочет. Его действие не достигнет своей цели только в том случае, если некто обладает еще большим могуществом. Лишите властелина его могущества, и он потеряет свое право, которое перейдет к тому, кто сможет установить свой закон над ним и против него. Поэтому иерархия будет не данностью, а заданием. Она будет построена не через абстрактное соответствие трансцендентным законам Добра и Зла, Права и Преступления, Человечества, Национальности или Традиции в строгом и эмпирическом смысле,- она станет практическим самовосхождением в ситуацию, самовыравниванием, подчинением или самоподчинением индивидуализированных сил, и лишь этот процесс приведет к выяснению того, кто более достоин находиться на той или иной с тупени иерархии. При этом мы утверждаем, что без Могущества Империя - и, соответственно, вершина свободного бытия - не имеет основы, и если она все же продолжает существовать, то лишь случайным и преходящим образом, опираясь не на свойственную ей как таковой силу, а на чуждую ей слабость и малодушие.

Но эти утверждения требуют пояснить то, что конкретно мы понимаем под "могуществом", а иначе, без сомнения, возникает непонимание, которое в этой связи ни в коем случае не должно возникать.

В первую очередь, мы заявляем, что для нас могущество вовсе не означает чисто материальную силу, и что господство и Империя для нас вовсе не являются синонимами насильственной власти и подчинения, которое могло бы быть достигнуто с помощью такой власти. Этот вопрос тем более следует осветить, что многие умышленно смешивают эти вещи, чтобы потом с вызывающей риторикой ad hominem ("взывая к человеческим чувствам" - лат.) выступать против "человеческой бестии", против "homo homini lupus" ("человек человеку волк" - лат.), против "нечеловеческого повелителя", против "тиранов" и т.д. Насильственная власть - это слишком мало. Могущество - это не насильственная власть, так как последняя представляет собой "нахождение напротив чего-либо" (и, следовательно, на том же уровне), а не "над чем-либо". Допускать возможность сопротивления и признавать за ним смысл и оправданность, т.е. допускать, что иная воля может сопротивляться - это поверхностно, полемично и случайно, это не истинно иерархические, властные отношения. Ненасильно движется свободное тело. Тот, кто действительно может, тот не знает насильственной власти, тому она не нужна, так как у него нет антитезы, и он утвержд ается невидимо, прямо, никогда не испытывая ни малейшего сопротивления в силу своего внутреннего, индивидуального превосходства над теми, кому он повелевает.

Все это сказано с абсолютной точки зрения. Но, однако, этим отнюдь не оспаривается полезность насильственной власти, а лишь утверждается, что она еще не есть истинное могущество; там, где мы наталкиваемся на затвердевшие, ставшие безжизненными образования, которые можно преодолеть, только уничтожив их, там где еще нужен акт первичного, направленного, организующего вмешательства в хаос различных материальных, бунтующих сил - там насилие всегда остается необходимым как предварительная, подготовительная стадия.

В подтверждение этого можно привести следующее соображение: весьма вероятно, что освобожденные от оков и достаточно живые силы смогут поставить человека во главе многих, если даже не всех. Но для этого необходимо, чтобы он мог вначале освободить эти силы, а потом их направить, а этого возможно добиться не посредством новой, и также только чисто материальной силы, а лишь посредством силы убеждения или внушения.

И при этом мы попадаем на более тонкий уровень, где действие и господство осуществляются с помощью идей. С помощью идей - и это следует особо выделить- не как абстрактных понятий, а как идей-сил, мифов (в том смысле, в котором понимал их Сорель), т.е. как принципов, направленных на пробуждение энергий, социальных движений и течений посредством различных моральных, эмоциональных, религиозных и традиционных видов внушения, могущих воздействовать на массы. Но здесь надо выделить два пункта. Во-первых, сам властелин должен всегда оставаться господином этих идей и мифов, ни в коем случае не предаваясь иллюзиям и не становясь одержимым, рабом тех духов, которых он сам же и вызвал. Он не долж ен придавать им никакой абсолютной ценности и хладнокровно использовать их как средство, как гипнотический инструмент, с помощью которого он - при достаточном знании психологии масс - будет оказывать на них нужное ему влияние, пробуждая и направляя при э том слепые силы замкнутого коллектива. Второй пункт, тесно связанный с первым, состоит в том, что необходимо понимать абсолютно позитивную сторону этой точки зрения, которая далеко превосходит как идеологию чистой силы, так и идеализм "ценности", идею "вечного закона" и т.д. То, что одной чисто материальной силы самой по себе недостаточно, то что она должна всегда служить инструментом идеи - это очевидный факт. Но и самой идее нельзя приписывать никакой иной ценности, кроме ценности, определяющейся непосредственно вышеназванным фактором, т.е. ценности гипнотизирующего, измеряемого практическими последствиями принципа. Другими словами, идея ценна только тем, как широко и как долго она действует, а вовсе не тем, что она "правильна", "истинна", "хороша" и т.д. Все это - только чад по отношению к реальности ее как идеи-силы. Выравнивать, отличать, составлять, использовать, уничтожать или подрывать "гипнотический потенциал", которым обладают различные идеи - это высшее, невидимое, опасное искусство господства, которое следует рассматривать как область "магии" в высшем смысле этого слова.

Поэтому исключительно наивными следует считать все те течения, которые ратуют только за действие (в вышеназванном ограниченном смысле) и считают все идейные конфликты и любую работу с идеями пустой тратой времени. Мы никак не можем с этим согласиться, но не из "идеализма", от которого мы очень далеки, а из-за того, что такая установка, даже с точки зрения самого действия, является абстрактной и недостаточной. Хладнокровный властелин, пробуждающий идеи-силы, в первой же схватке выбьет таких апологетов чистого действия из седла, отняв и направив против них же самих ту силу, которая их поддерживала.

Эту предварительную ступень следует полностью преодолеть. Она не ведет никуда выше уровня народных трибунов. Она остается внутри того порядка, к которому применимы даже психоаналитические теории "коллективного подсознания" и рудиментов архетипов "пра-племени".

Она с необходимостью заключает в себе компромисс. Различные "мифы" и "идеи-силы" не могут служить властелину поддержкой или условием. Он один должен быть условием для всего остального. Такие идеи - и в основном идеи "нации" и "отечества", так как они прямо касаются темы данной работы - содержат в себе нечто трансцендентное, безличное, не имеющее никакого отношения к случайности и ограничивающее их инструментальную ценность, о которой мы говорили выше. С тем, чье господство основывается исключительно на строго определенном комплексе идей, всегда может случиться, что он столкнется с кем-то другим, кто станет апеллировать к тем же идеям и кто - если он окажется в таком положении, что эти идеи будут ему более соответствовать, нежели идеи его собственной партии - сможет победить его как раз посредством привлечения силы, на которую тот ставил. Поэтому необходимо понять, что важна не столько идея-в-себе, а важно кто эту идею утверждает. Не идея придает индивидууму ценность и могущество, а, напротив, индивидуум придает идее ценность, могущество и оправданность. Это понимал Вольтер, когда в отношении французского короля он сказал, что некоторые жесты ценны только тем, что именно он их делает.

Итак, остается совершить последний великий шаг - освободиться от суеверного демократического и безличного отношения к "отечеству" и к "нации". Властелин, медленно передвигая центр от абстрактного к конкретному, в конце концов откажется от самой идеи "отечества", перестанет искать в ней поддержку, сделает ее имманентной, а самого себя - центром для любой ответственности и для любых ценностей, и только тогда он сможет по праву сказать: "Нация, государство - это Я".

Это уровень, на котором может находиться не тот, чье превосходство - согласно использованному ранее выражению - покоится на могуществе, а, напротив, лишь тот, чье могущество покоится на превосходстве.

Потребность в могуществе означает бессилие, и кто понимает это, тот, возможно, поймет и то, в каком смысле путь истинного отречения (мужественного отречения, которое покоится на "отсутствии необходимости" и на "самодостаточности") может быть условием для пути к верховному могуществу, и тогда, быть может, он также постигнет тайную логику (в соответствии с традицией, большинством совершенно неоправданно считаемой мифом), по закону которой аскеты, святые и посвященные могут внезапно проявить гипнотическое и сверхъестественное могущество, намного превышающее могущество людей и вещей.

Если всякая потребность, всякая алчность и всякая страсть обессиливает, грабит человека, то НЕТ, сказанное всему, интегрирует, потенцирует, возвышает его, ведет к высшей центральной и солнечной жизни.

И вместе с этим исчезает всякая видимость титанизма, которая могла бы быть присущей идее абсолютно централизованного, освобожденного от всяких условий принятия на себя полноты могущества одной единственной личностью. Здесь индивидуальное есть сверх-индивидуальное. Действительно, оба эти элемента смешиваются, и свойственные им тенденции здесь так же мало отличаются друг от друга и так же мало противоречат друг другу, как ручейки в момент своего впадения в море. Здесь властелин не столько особое смертное существо, сколько универсальный элемент, космическая сила. И теперь, в свете этого, понятно, почему короли в некоторых восточных традициях прекращали носить свое прежнее человеческое имя в момент коронации. И из мифологического символа становится ясным, почему древние жители Севера могли считать своих вождей воплощением крови Одина, Фрейра, Тиу; почему египтяне и иранцы видели в своих царях земные подобия солнечных божеств; почему римляне и греки почитали своих властелинов как откровение неизменного "героического" потока, утвержденного в образах Геракла и Аполлона.

"Постоянно присутствуют в великом жилище мира; постоянно утверждаются на прямом троне мира; шагают вперед по великому пути мира, и когда это достигнуто, народ разделяет добытые блага". - "В ширине и глубине своего мужества (virtus) подобны Земле; в высоте и блеске его подобны Небу; в протяженности и длительности его подобны пространству и вечности: и образуют третье Могущество между земным и небесным" - так говорит о подлинных властелинах Традиция.

Истинный Властелин, истинная имперская натура - это тот, кто обладает этим высшим бытием - таким его количеством, которое непосредственно означает иное бытие - качество: мужество (virtus), перед которым - до известной степени даже при отсутствии прямого желания - все остальное сжигается, упраздняется и подавляется. Он есть тот, кто утверждается как Не-существо: как всеобъемлющее грозное сияние, которому ничто не может противостоять, как спокойное хладнокровное величие, останавливающее руку с занесенным мечом, или прыжок хищного зверя. Он есть тот, кто невольно внушает уважение, кто пробуждает желание повиноваться, жертвовать, искать в этой всеохватывающей жизни смысл особого, истинного Бытия. В Нем как в действии пылает весь род, вся традиция, вся история, - они прекращают быть абстракцией, бескровной идеальностью и становятся индивидуализированной реальностью, становятся Жизнью - абсолютной жизнью, самодостаточной, чистой свободой - становятся Духом, становятся Светом.

И только Он, в своем апогее, может сказать: "Я есть Путь, Я есть Истина, Я есть Жизнь". И только Он дает несметному числу людей, всей системе низшего детерминизма жизни Единство, Смысл, Оправданность, которых они никогда не имели ранее. Потому что низший никогда не может жить полно и совершенно, если он не знает, что центр и цель находятся в конкретном Высшем; потому что часть ощущает себя элементом целого организма только тогда, когда она видит смысл своего существования не в себе самой, а в душе (в душе, которая является реальностью, а не чистым идеалом или абстрактным законом).

Все это - план основных этапов завоевания государства и Пути к могуществу. Наивность грубой силы, риторика идеальности и "Вечного Закона", относительность и двусмысленность динамической игры идей-сил, мифов "отечества" и "нации", необходимость в поддержке власти снизу - все эти различные ограничения - подобно восходящему солнцу, разгоняющему туман и ночных призраков- должны быть рассеяны могущественной реальностью высшего и в действительности более чем человеческого индивидуума, который, в конце концов, станет тождественен могуществу самого "Сверхмира".

Но вернемся к либерализму.

Мы вскрыли тот компромисс, которым определяются его жалкие попытки утвердить "вечный закон" свободы. Компромисс, превращающийся в чистое противоречие когда, при передвижении проблемы от индивидуума к обществу, вслед за законом свободы утверждается другой "вечный" закон: закон равенства. Как можно не понимать, что при равенстве не может быть никакой свободы? Что нивелирование возможностей, идентичность прав и обязанностей, деспотизм закона, основывающегося исключительно на количестве, делают свободу немыслимой? Повторим еще раз: истинная свобода существует только в иерархии, в различении, в непреложности индивидуальных качеств. Она существует только там, где социальные проблемы решены таким образом, что ситуация благоприятствует полной реализации человеческих возможностей, основываясь на идеале дифференциации и, следовательно, неравенства, чему античная кастовая система служит совершенным образцом. Кроме того, истинная свобода существует только тогда, когда смысл верности, героизма, жертвы сможет возобладать над мелкими ценностями материальной, хозяйственной и политической жизни.

Но рассмотрим подробнее поверхностно-бессмысленный характер анти-имперских установок.

В них утверждается, что демократия есть самоуправление народа. Суверенная воля - это воля большинства, находящая свое свободное выражение в выборах и в символе представителя, преклоняющегося перед общественными интересами.

Но если настаивать на "самоуправлении", то нужно проводить различие между теми, кто правит, и теми, кем правят, так как еще нет ни одного государства, в котором воля большинства не концентрировалась бы в отдельных личностях, назначенных для "управления". Эти личности, и это очевидно, выбираются не случайно: ими становятся те, в ком признаются большие способности и также истинное или мнимое превосходство над остальными, и, следовательно, они рассматриваются не просто как рупор масс, а как люди, содержащие в себе принцип автономии и законодательной инициативы.

Так в лоне самой демократии обнаруживается анти-демократический фактор, который она тщетно пытается скрыть через принципы избирательного права и санкций народа. Мы говорим "тщетно", потому что превосходство превосходящих выражается в том, что они могут признавать истинную ценность и даже иерархизировать различные ценности, т.е. устанавливать подчинение одних другим. Только вышеназванный демократический принцип ставит все д ело с ног на голову, потому что решение (будь то в выборах или в санкциях) в определении того, что является высшей ценностью, предоставляется массам, т.е. условной совокупности тех, кто менее всего пригоден для такой оценки, и чье решение с необходимостью будет ограничиваться ничтожными ценностями повседневной жизни. И поэтому при демократическом режиме можно быть уверенным, что те, кому удастся предложить наилучшие перспективы (пусть даже химерические) в отношении чисто практически полезных сторон государственной деятельности, будут обладать фатальным преимуществом по сравнению со всеми остальными. В этом заблуждении - напоминающем ситуацию, в которой слепые, согласившись быть ведомыми зрячими, настаивают на том, чтобы этих зрячих отбирали бы они сами - следует искать основную причину современной деградации политической действительности до эмпирического, утилитарного и материального уровня.

Остается, правда, еще одно возможное возражение, состоящее в том, что материальное благосостояние, контролируемое со стороны народа, может способствовать установлению высшего порядка. Но об этом еще можно поспорить. Дело в том, что в моменты социального кризиса высшие ценности и реинтегрированные силы могут появиться именно там, где "изнеженность Капуи", периоды хозяйственного изобилия способствовали часто лишь замутнению и опошлению духовной жизни. Это - отражение того, что случается в жизни отдельных индивидуумов, когда некоторые высшие ценности всплывают из глубин печали, отречения и неоправданности, и когда определенная степень напряжения в "риске существования" становится лучшей закваской для пробуждения духовной готовности. Мы не хотим, однако, на этом настаивать и лишь ограничимся вопросом: каким критерием должны руководствоваться массы при выборе тех, кто в дальнейшем, кроме всего прочего, сможет заботиться и о высших ценностях, хотя бы и на материальной основе?

В действительности демократия существует лишь за счет условной оптимистической предпосылки. Она не отдает себе отчета в абсолютно иррациональном характере массовой психологии. Как мы уже замечали выше, говоря об идеях-силах, массы приводятся в движение не рассудком, а воодушевлением, страстями и внушением. Так самка последует за тем, кто сумеет больше ее очаровать, пугая или привлекая средствами, в которых в самих по себе нет ни малейшей логики. Так самка непостоянна и переходит от одного к другому, без всякого соответствия какому-либо разумному закону или прогрессивному ритму. И, особенно, убеждение в том, что "прогресс" человечества характеризуется не только тем, что с материальной точки зрения вещи становятся лучше или хуже, а тем, что развитие переходит от материального критерия к высшему, сверхматериальному критерию, является глубочайшим западным предрассудком, зародившимся в якобинской идеологии, против которого еще никто не выступал достаточно энергично. На самом деле говорить о самоуправлении масс и о предоставлении им прав выбора и санкций можно было бы лишь в том случае, если бы народ можно было рассматривать как единую интеллигенцию, как отдельное огромное существо, живущее особой, единой, сознательной и разумной жизнью. Но это - лишь оптимистический миф, который не подтверждается ни одним социальным или историческим фактом, и который был выдуман родом рабов, не терпящих истинных вождей и придумавших маску для своего гнусного стремления делать все самим, в согласии со своей мятежной волей.

Из демократизма этот оптимизм перешел большей частью в анархические доктрины. А в своей рационально-теологической форме он проявляется также в основе исторических течений и в теориях самого "Абсолютного Государства".

Говоря о Новом времени, мы часто используем выражение "множество", вместо таких выражений, как "народ" или "человечество", доставшихся нам в наследство от Французской Революции. Причиной этому служит то, что подобные выражения уже несут в себе демократический и коллективистский дух. Другими словами, мы не хотим и не можем держаться за те навязчивые пережитки схоластических воззрений, в которых подобные концепции наглядно представлялись в виде "универсалий" или их составляющих.

Мы хотим пояснить это. К примеру, то, что существует "человек" помимо конкретного человека, сперва еще надо доказать. Действительно, мы можем знать нечто о конкретном человеке, но о "человеке" вообще мы не знаем ничего, или, вернее, мы знаем, что он есть ничто, так как это не более чем понятие, используемое для того, чтобы посредством прагматической абстракции, уничтожить своеобразие конкретного индивидуума и потом растворить его в бессмысленном сравнении с несуществующим "средним". "Человек" как таковой есть нечто, что имеет место исключительно в нашем мозгу и не может соответствовать ничему реальному.

По аналогии мы утверждаем, что "нация", "народ", "человечество" и т.д. суть не реальные категории, а лишь простые метафоры, и их "единство", с одной стороны, чисто вербально, а с другой стороны, оно является отнюдь не единством организма, с присущим ему разумом, но единством системы, состоящей их многих индивидуальных, бьющихся друг о друга и компенсирующих друг друга сил и, вследствие этого, являющейся динамичной и непостоянной. Поэтому мы настаиваем на использовании выражения "множество", "многие", которое дополняет уже выясненный нами иррациональный характер "масс" еще одной существенной чертой - множественностью.

С этой точки зрения, основное демократическое понятие так называемой "воли народа" является абсолютно безосновательным и должно быть заменено понятием моментальной уравновешенности воли многих более или менее объединенных между собой индивидуумов: так водопад издалека нам представляется неподвижным и единым, но вблизи заметно, что он состоит из бесчисленных, находящихся в постоянном движении элементов. Поэтому вся демократия - это лишь замаскированный либерализм и атомизм.

На воззрениях, вращающихся вокруг ирреальности бытия народа, бытия нации и т. д. и вокруг алогичности плюральной действительности и ограничивающихся их конкретностью, никогда нельзя слишком настаивать, если не проявлена сила сверху и не пробуждено могущество верности. При этом важно, однако, что, если тезисы этих "популистских" и "националистических" концепций еще могут быть оправданы в демократическом учении об организации снизу как самоуправлении "народа" или "нации", то они становятся совершенно противоречивыми и фиктивными в случае некоторых движений, стремящихся быть анти-демократическими. Мы имеем в виду различные современные теории, делающие из государства фетиш, и, в особенности, нео-гегельянские¹ теории "абсолютного Государства" или сверх-государства, утверждающие, что высшей реальностью является только оно, а не индивидуумы, которые - кем бы они ни были, включая вождей - должны исчезнуть за его действительностью.

Подобные феномены одержимости представляются нам наиболее нелепыми из всех, и их абстрактность, без сомнения, намного более зловредна, нежели абстрактность демократии. Действительно, как мы уже видели, в демократии "народ" служит лишь маской, и за конкретной идеей "общественных интересов", и особенно в либеральных формах, там признается действительность отдельных личностей, на которых переносится центр, пускай даже и на уравненных и анти-имперских началах. Но в учении об "абсолютном государстве" сама эта действительность исчезает, поглощается голой идеей; в этом учении нет центра ни сверху ни снизу, так как вожди этих одержимых сами являются одержимыми, инструментами всеподавляющей безличности.

Мы достаточно ясно выразились в отношении прагматической ценности идей-сил или "мифов", и мы могли бы добавить, с должными ограничениями, что идея "абсолютного государства" относится к их числу. Но ни в коем случае подобные вещи не должны превращaться в marche des dupes ("способ одурачивания" - фр.). Всякий истинный Империализм должен быть абсолютно позитивным и поэтому признавать одну единственную реальность: реальность личности. Империя будет существовать для личности, для высшей личности, для личности, которая может сказать: "Государство - это Я", а не наоборот. Иерархия будет существовать постольку, поскольку существуют вожди, а не вожди будут существовать постольку, поскольку существует иерархия. Прочная печать, организующее господство, всепобеждающее достоинство завоевателей, придаст смысл так называемому "национальному единству" и так называемой "нации", а не миф об интенсивной жизни тех, которые никому не нужны. Государство, нация, и даже "традиция" - это только абстракции (и, в лучшем случае, задачи). Они становятся реальными только в реальности отдельных личностей, которые выдвигают себя, которые создают пути там, где их никогда не было, и которые делают единством то, что было множеством, хаосом, смешением, господством безличной силы.

В исчезновении этой реальности, этого высшего уровня Силы, Жизни и Света (передача которых в элитах и династиях сквозь поколения и временные границы и является тем, что в высшем и позитивном смысле можно назвать Традицией), в функции, продолжающей существовать лишь в силу инерции, в пустой форме имперской или национальной организации, которая ничем более не может быть оправдана, в центре монархии с пустым троном - в бессмысленном пережитке, претендующем на самостоятельность и выступающем против высшего индивидуума, достойного поклонения и обладающего наибольшей реальностью, против того высшего индивидуума, чьей тенью является сама Монархия вместе со своим утверждением, - в этом вырождении кроются истоки идеи "абсолютного государства" и "нации", а также всей остальной аналогичной риторики Нового времени.

И этот предрассудок гегелевского политического учения стал вершиной философской системы. С ним и со всеми его отголосками мы должны решительно покончить, чтобы вернуться к нордическо-арийскому пониманию свободных и живых существ, ничего не знающих о голо се нивелированной толпы, ниспровергающих и осмеивающих глиняных идолов современной идеологии и свободно входящих в иерархию в соответствии с единственно возможным принципом дифференциации - обособления, определяющимся естественным, динамическим соотношением интенсивности их экзистенции, их духа, их жизни. Люди - как вожди людей и люди - как подчиненные людям, люди - как чистые силы, а не как тени теней.

Против коллективистской, централизованной, униформистской идеи государства и нации мы утверждаем плюралистическую, индивидуалистическую и реалистическую идею как единственно возможное основание для восстановления в могущественно-иерархическом и интегрально анти-демократическом смысле. Не следует забывать: "нация" - это современное изобретение, французское изобретение. Рождение идеи "нации" произошло в эпоху упадка наших феодальных, аристократических и имперских идеалов. Для германской пра-расы нацией являлась совокупность свободных господ властвующего племени - господ, связанных кровью, связанных действиями на едином фронте, готовых с гордостью дисциплины подчиниться воинскому порядку и в одно мгновение, вместе со своими вассалами стать мужами dux (вождя), однако, всегда сохраняя при этом независимость, чувство одиночества, принципы различия и соблюдения обособленности в коллективе. То же самое можно сказать в отношении ранних римских аристократических законов. То же самое, mutatis mutandis ("внося соответствующие изменения" - лат.) , можно сказать и об индусских ариях: они не знали "нации", они знали только касту, и каста была для них высшим, духовным, нерушимым принципом порядка и иерархии. То же самое можно сказать и об ариях Ирана: божественный огонь - hvareno или farr - несомый их расой, состоял из трех видов огня, соответствующих трем высшим классам- классу жрецов, господ жертвы, классу воинов и классу глав семейств, связанных между собой, но отнюдь не коллективистскими и "общественными" узами.

Главной чертой нордическо-арийских народов является стремление к индивидуальности, к анти-коллективности, выразившееся в их культуре и в их "форме" - вопреки стремлению к смешению, которое характерно для южных народов и рас и для низших форм общества.

Когда властители Запада сделали феодальную аристократию своими врагами, когда они систематически стали направлять свои усилия на создание "национальной" централизации, - Франция была первой в этом процессе, - они начали сами себе рыть могилу. "Общественные власти" - как идущее от короля абсолютистское нивелирование, сопровождавшееся уничтожением всяких преимуществ и отличий и ведущее к установлению единого закона для всех классов - погубили в дальнейшем сам королевский принцип, стали воплощением голоса "народа", массы и, следовательно, их тиранией. Всякое абсолютистское государство есть анти-аристократическое государство. Всякая централизация пролагает путь демагогии, деградации личности до коллективного уровня.

Индивидуальность, различие, разделение, порядок, основывающийся только на личности и на ясных, чистых, мужественных отношениях между личностями, - таковы наши идеалы.

Национализм - это возврат к тотемизму.

Сверхгосударство как воплощение "абсолютного духа" - маска левиафанической идеи Советов.

------------------------------
   ¹   Мы говорим "нео-гегельянские" потому, что в первую очередь мы хотим возразить некоторым новейшим политическим направлениям, чьи апелляции к учению Гегеля могут быть оправданы лишь частично. Так как Гегель написал (в "Энциклопедии философских наук" параграф 539 ): "Государство является живым духом только тогда, когда единая мысль организует в особом действии различные отдельности"- и добавил (параграф 542): "...В совершенной форме государства, в которой все моменты мысли получают свободное существование, эта субъектность является не моральной личностью или личностью, выбираемой решением большинства - т.е. формой, в которой единство решающей воли не имеет действительного бытия, - а истинной индивидуальностью единой решающей воли - т.е. Монархией", - наша критика не может быть направлена непосредственно против него. Мы имеем в виду, в первую очередь, некоторые новые итальянские толкования мыслей Гегеля, в которых идея "государства" объединяется с тенденцией к безличной централизации, к абсолютной "социализации" всякой деятельности, и которые отмечены крайней нетерпимостью ко всем традиционным представлениям о кастовой системе и аристократии: даже в такой мере, что они считают возможным в рамках фашизма примирение не только с марксизмом, но и с Советизмом. ^{в текст}

Рассмотрим демократическое учение в его историцистском аспекте. Предметом нашей критики в качестве отправной точки будет служить идеология итальянца Джузеппе Мадзини. Эти соображения можно было бы применить и ко всем остальным концепциям, пропитанным тем же духом. Но идеология Мадзини особенно интересна тем, что она пытается объединить в себе весьма различные течения, не исключая самой римской идеи.

Воля к демократии, преобладающая в этом направлении, породила "философию истории", что уже достаточно ясно было показано в предыдущих рассуждениях. Она не только вывела "народ" на передний план, но и сделала из него теоретическую категорию: согласно этому учению, бытие народа - это мистическое тело, в котором отражается и социализируется должным образом сама божественность, нисходящая с небес, и в этом бытии - в согласии с законом прогрессивного развития - эволюция человечества в течение многих циклов является "откровением" божественного понимания.

Это - убогая современная мифология, которой не поверит ни один серьезный человек, и ее семитско-протестантский характер сразу бросается в глаза. Повторим, что бытие народа, если понимать его только в смысле абстракции, есть ничтожное, иррациональное, "демоническое" бытие, которое само по себе, без господствующего влияния высшего существа, не может иметь никакого отношения к божественности. Мы считаем извращением идею того, что божественное должно открываться каким-либо образом в смешении, в элементе массы, а не в том, что, собственно, наиболее близко к природе самой божественности. Мы остаемся верными дорическо-олимпийской идее о превосходстве "богов" над становлением и называем суеверием, порожденным низами, анти-аристократический миф о "прогрессе" и об "эволюции человечества"; мы называем фантазией слабых душ идею о провиденческом или вообще о каком-либо разумном плане истории, - идею, что все происходящее разумно, оправдано и подчинено реальности трансцендентных целей, идею, которую всегда можно найти в основе системы того или иного философа истории. Как свободные люди мы видим в истории свободу и отказываем в правомочности идее "философии истории", служащей лишь маской детерминизму, неспособности видеть и желать живую, индивидуальную, единственную реальность исторических событий. Верные аристократическому духу, мы противопоставляем современному мифу эволюции и развития традиционный идеал стабильности и традиционный миф инволюции, деградации, который - от Гесиода до иранцев, от халдеев до индусов, от египтян до нордического понимания ragna-rokkr как единственного "смысла истории" - запечатлен в учениях о "четырех веках".

Но какую действительную цель ставит перед собой философия Мадзини? Только одну: показать, что то, что должно быть, в согласии с "целенаправленностью" самого исторического прогресса и воплощаясь в символе пророческой миссии "третьего Рима", есть Анти-империя, т.е. идеал единства человечества, осуществленного через братство разных народов, через безличное объединение и анти-монархическую федерацию, враждебную любой иерархии; идеал, сопровождающийся иллюзией того, что мифическая "воля народа" есть выражение "божественной воли". Очистите эту идеологию ото всех мифологических аспектов, присмотритесь к ней внимательней, выделяя все скрытые и бессознательные импульсы, которыми она инспирируется, и вы увидите все те же софизмы демократии и анархии, все те же оптимистические иллюзии в отношении разумности масс и истории; вы увидите все тот же двусмысленный идеал "экклезии", который семитско-плебейское восстание противопоставило римскому идеалу; и поэтому вы увидите дух Реформации, все тот же дух Реформации, лежащий в основе современной организации: анти-имперской, анти-аристократической, анти-религиозной - так как она ограничивает религию простой социальностью - и анти-качественной организации, соответствующей англо-саксонским обществам. Идеал Мадзини в действительности тождественен демократическому и лютеранскому идеалу, воплотившемуся в "Лиге Наций", т.е. в интернациональной конфедерации, превыше всего ставящей не могущество и индивидуума, не сверкающую рельность одного единственного с ущества - Императора во вселенско-гибеллинском понимании Данте, - который, "обдумывая различные проблемы мира, управляя различными необходимыми службами, имеет абсолютное, универсальное неоспоримое право приказывать" (Conv.IV, 4), - а народ, да, народ, "человечество". В сущности, "избранный народ" (избранный народ! - еще одно еврейское изобретение: мы не знаем никаких "избранных народов", мы знаем лишь народы,превзошедшие других или вступившие в борьбу за превосходство), согласно Мадзини, сам должен от казаться от своей миссии и принудить всех к принятию Нового Евангелия: Евангелия свободы и братства всех народов. Националистические поползновения Мадзини утвердить за каждым народом особую функцию и миссию сводятся на "нет" дальнейшим утверждением, что эта миссия с необходимостью должна осуществляться во имя общих интересов человечества. И так как при этом во всем политико-религиозном Евангелии Мадзини основным пунктом является конфедерация, основанная на системе анти-монархической и анти-католической революции, то мы можем ясно увидеть в нем предвозвестие различных современных анти-аристократических, пацифистских и демократических направлений, вплоть до так называемой "Пан-Европы".

Последователи Мадзини не стыдятся даже истинный Рим, "римский" Рим, рассматривать как нечто преодоленное "прогрессом". Их слепой эволюционистский априоризм делает их жертвами того суеверия, согласно которому римское язычество исчерпало свою чисто юридиче скую и материальную действительность и уступило христианству все привилегии в отношении духовных ценностей. "Миссия" языческого Рима, согласно их учению, исчерпывалась созданием юридического единства и материальной, основанной на насильственной власти Империи. Второй, католический Рим создал духовную Империю. И синтезом должен явиться третий Рим, который устан овит социальное единство, и в котором осуществятся идеалы бесцветного объединения и федерализма, упомянутые нами выше. Последователи Мадзини считают, что римское право ввело фактор "свободы" и подготовило на материальном уровне почву для равенства, которое впоследствии в христианстве распространилось и на духовную область. Они предрекают приближение новой эпохи, когда оба понятия - свобода и равенство - объединятся в нерушимом синт езе через идею единого человечества.

Как непреклонные защитники ценностей языческой традиции мы отбрасываем все эти исторические софизмы. Нет! Рим одновременно был и материальной и духовной реальностью, идеальным, сверкающим целым, которое либо утверждается, либо нет, и которое по самой сво ей сути противоречит попыткам спекуляции им в игре произвольной, прогрессистской диалектики. Рим был августейшим могуществом, установленным "для покорения земного царства народов высшей властью, для соблюдения дисциплины в мире, для мягкости к побежденным и неумолимости к сопротивляющимся" (Виргилий Эн. VI, 852-854), и вместе с этим он являлся сакральной культурной формой, в которой не существовало ни одного жизненного поступка, как в общественном, так и в личном, как в войне, так и в мире, не направляемого обрядом или символом, - культурной формой тайного происхождения, в которой были свои полубоги, свои божественные короли, в которой существовали арийские культы Огня и Победы, и эта форма была кульминацией pax augusta et profunda ("августейший и глубокий мир" - лат.), где даже материально релизовалось универсальное отражение вечности (aeternitas), благоговейно почитавшейся в самой имперской функции.

Нет! Новая азиатская вера не была "продолжением" Рима, она была искажением Рима, - и сама она ничуть не стеснялась отождествлять город Цезаря со Зверем еврейского Апокалипсиса и с Вавилонской Блудницей. Рим не знал "равенства" таким, каким его понимает современная чернь. Равенство (aequitas) римского права было аристократическим понятием: оно соответствовало классической идее справедливости, вытесненной христианскими идеалами сострадания, прощения, раскаяния, жалости и любви. И только сведение этих земных ценностей к земным порокам и идея равенства всех существ по отношению к "Творцу", к "первородному греху", к произволу благодати еврейской веры привели Запад к принципам уравнивания, которые были совершенно неизвестны в высших формах языческой культуры. И этот принцип, даже на материальном уровне иерархической организации, полностью прот иворечит воинственным отношениям, наличию господ и рабов, элитарным привилегиям.

Риму совершенно не нужен был приток семитов для того, чтобы признавать и осуществлять свой универсальный идеал. То, что осталось великого в последующие времена, принадлежит ему. Как мы уже говорили, Великий Рим, выросший из сил нордических ариев, создал последнюю вселенскую эпоху Запада, феодальную культуру Средневековья. То, что еще оставалось при этом непосредственно от темной палестинской секты, смогло на одно мгновение в форме Церкви причаститься к нашим универсальным ценностям. Но наша универсально сть - это не универсальность Мадзини: последняя есть только интернационализм, только расцвет того нивелирующего, социалистического, фратернистского, демократического направления, в котором нет ничего римского, чья свобода не есть наша свобода, и чьим последн им словом является не организм, а агрегат, не универсальность, а коллективность.

Члены псевдо-синтеза Мадзини: Рим и социализм - это два несовместимых понятия. Между ними возможен выбор - но не синтез или компромисс.

В "смысле истории" ищет свое оправдание чернь, разрушившая все цепи, перелившаяся через все дамбы, отравившая все колодцы, замарав своей бездуховностью всю науку, политику, религию и культуру, создав мир, в котором нет больше царей и пастырей. И она все более способствует убыстрению ритма истории, адской эволюции, приближению к сияющей цели своего "прогресса" - к "солнцу будущего", и вместе с достижением этой цели разразится последняя катастрофа, которая погребет ее под развалинами.

Но мы принадлежим к иному миру, к миру, который незыблем и постоянен, как само бытие. У нас есть истина, а не только риторика.

У нас есть традиция. Рим остается для нас тем неизменным, наполненным, сверх-историческим символом, о котором даже Галилеец сказал, что "пока Рим стоит твердо, не надо бояться судорог последнего века - но когда Рим падет, человечество приблизится к своем у концу".

Другая форма оправдания скорее эволюционистского, нежели исторического характера, которую может взять на щит демократия, вытекает непосредственно из воззрений герцога Г. Колонна ди Чезаро. Эта форма имеет преимущество в том, что ее можно рассматривать не т олько на основании условных подтверждений ad usum delphini, но и как возможное законченное мировоззрение само по себе. Она безусловно поэтична, но как раз поэтому в ней легче выявить стремление приблизиться к тому, что принадлежит к идеалу иерархии.

Эта теория утверждает, что социальность является отнюдь не конечной точкой идеального развития, а напротив, его исходной точкой. Согласно этой теории, она есть состояние примитивных народов, где отдельные люди еще не осознают себя в качестве особых существ и живут как части нераздельного коллективного бытия своего племени или народа.

Ди Чезаро видит прогресс в преодолении этого "социального" пра-состояния и считает необходимым утверждение себя как отдельного и сознательного центра вопреки человеческому человечеству. Но от людей в дальнейшем потребуется, как нечто третье, новое объединение в универсальный союз человечества, который более не будет данностью, как в природе, где отдельные существа ощущают себя непосредственно связанными со всем остальным, а, напротив, явится тем, что установят сами люди - спонтанно, посредством свободного волевого действия. Эта третья фаза соответствует демократии, т.к. в ней утверждается идеал социальности, основанной на отношениях равных, свободных и автономных существ.

Для критики этой теории, в первую очередь, необходимо выяснить: в чем конкретно состоит различие между социальностью как конечной точкой и социальностью как исходной точкой всего развития.

Ди Чезаро связывает свою теорию с законом прогрессивной индивидуалиации, который представляет вещи совсем в ином свете. Согласно этому закону, низшие уровни реальности отличаются от высших тем, что, если разделить индивидуума низшего уровня на части, то каждая из них сохранит свои качества (к примеру, как это происходит у минералов; и нечто похожее можно также обнаружить у некоторых видов растений и в партеногенезе низших животных), тогда как на высшем уровне это более невозможно потому, что в этом случае индивидуум представляет собой высшее органичное единство, разделение которого на части разрушит его, и эти части полностью потеряют живое и специфическое значение, качество, которым они обладали до сих пор. Природа показывает нам ход прогрессивной ин дивидуализации, направленной от минерально -физической системы к высшей индивидуальности, которая есть нерушимая простота отдельного человеческого сознания.

Согласно ди Чезаро можно все же представить себе и последующую фазу этого процесса, когда закон прогрессивной индивидуализации приведет к преодолению человеческого индивидуума во всеобъемлющей форме организации, являющейся социальным индивидуумом, социальным и духовным единством человечества; единством, отличающимся от всего того, что относится к примитивной социальности как к исходной точке, тем, что оно есть завершение процесса индивидуализации.

В общем, всего этого вполне достаточно для того, чтобы поставить демократическую позицию с ног на голову. В чем состоит в этом случае истинное бытие индивидуума? Это уже было сказано: в том, что простой агрегат, состоящий из отдельных частей (стадная форма минеральной индивидуализации), прекращает существовать, и устанавливается высший принцип, подчиняющий себе все части этого агрегата и организующий их в согласии с определенным законом. И чем дальше зашел процесс индивидуализации, тем совершеннее господство этого высшего принципа. Подобно тому, как мы наблюдаем тот факт, что единство химических компонентов означает господство над различными элементами и над чисто физической силой (низшего уровня), а вегетативное единство, соответственно, означает господство над различными химическими соединениями и установление закона, высшего по сравнению с химическими законами и т.д. - мы можем заметить, что, в согласии с этим развитием, единство "социального индивидуума" есть господство над отдельными индивидуумам и - не демократическое единство представителей многих, а имперское единство властелинов над многими, Империя, аналог гегемонии сверкающей живой души, госпожи как себя самой, так и тела.

Если мы предположим, что закон прогрессивной индивидуализации истинен, то станет очевидным, при четком разделении исходной и конечной точек развития и при допущении того, что само это развитие есть нечто большее, нежели гигантский circulus vitiosus ("порочный круг" - лат.), это разделение может состоять только в следующем: в начале каждое "Я" само по себе являлось ничем и было тождественно всему остальному, как некий медиум, в котором отражается коллективная жизнь общества - и тогда человечество существовало; а в конце, при возрастании дистанции между "Я" и "Я", при отделении высших уровн ей самосознания и человеческого могущества от низших, и при создании иерархии, должно возникнуть то, что более нельзя будет назвать человечеством, и что будет Господином человечества.

Только таким образом следует понимать закон или, вернее, волю к прогрессивной индивидуализации в отношении единственно возможного развития вне формы, принадлежащей к обычному человеческому сознанию. Надо заметить, что идея "Господина человечества" никоим образом не изобретена нами самими. Она точно соответствует древнеарийской идее Чакраварти, которая в символических описаниях саг и мифов всегда тесно связана с реальными или легендарными образами великих властителей: от Александра Великого до короля Артура и императора Фридриха Второго.

При поверхностном рассмотрении может показаться, что все это несколько односторонне - как если бы какая-нибудь отдельно взятая часть тела присвоила право подчинить себе все остальные его части. Однако эта односторонность полностью исчезнет, если понять, что властелина над людьми нельзя более назвать "человеком"; что он является существом высшего уровня, - если даже внешне он и сохраняет некоторое подобие человека, - если понять, что иерархия, чьим единственным элементом является сознание, не материальна и не характеризуется никакими физически наблюдаемым признаком. Властелина над людьми нельзя сравнивать, к примеру, с рукой, возомнившей себя госпожой всего тела - напротив, он подобен органичному единству самого тела, объединяющему в высшем сверх-телесном синтезе как руку, так и все остальное.

Как унифицирующая и организующая функция природы, соответствующая минеральному соединению, изменяется и (в идеальном, а не в историческом смысле) восходит к своей высшей потенции, в которой минеральные элементы и законы становятся подчиненными средствами вегетативного индивидуума, и т.д. - так же следует понимать и восхождение потенции, связывающей совокупность свойств и элементов, соответствующих личности обычного человека, к высшей потенции, в которой этими элементами, находящимися в аналогичном соотношении становятся уже законы и воля отдельного человеческого или расового сознания.

При этом - надо заметить - отнюдь не должен уничтожиться "человек", т.е. то сознание свободы, индивидуальности, автономии единиц, которое подавило примитивную, неразделенную социальность посредственностей. Истинный король хочет иметь подчиненных, являющихся не тенями, не марионетками, не автоматами, а личностями, воинами, живыми и могущественными существами; и его гордость заключается в том, чтобы чувствовать себя королем королей.

В другом месте мы уже говорили, что мы являемся непреклонными поборниками необходимости установления иерархии, и мы утверждаем, что такая иерархия должна свободно и динамично строиться на естественном соотношении индивидуальной интенсивности. Так создавалась ранняя аристократия - даже там, где она не основывалась непосредственно на сверхъестественном принципе, - не через выборы и признание низов, а через прямое самоутверждение индивидуумов, способных к сопротивлению, к ответственности, к героической, мужественной, разносторонней и опасной жизни, недоступной для других, вступивших в борьбу. Они оставались вождями, которым массы поклоняются и повинуются вполне естественно и добровольно, пока не появятся другие, еще более сильные, и предыдущие вожди сами передадут им права и полномочия, без злобы и зависти, а честно, по-военному. Только при таком понимании иерархии наилучшим образом сохраняется ценность индивидуума. В демократическом решении этой проблемы индивидууму грозит исчезновение за безличной действительностью нивелирующего всех закона, который ни в чем не индивидуализируется, ничем не оправдывается и служит взаимной поддержкой, взаимной защитой и взаимным рабством существам, ни одному из которых не достаточно самого себя.

Возвращаясь к тому, о чем говорилось в начале этой главы, мы за демократическим понятием "народ" снова встречаем неявно выраженную идею "многих" - понимаемую (и в этом состоит отличие) в смысле "многих равных", т.к. в ней вожди определяются не качественным, а количественным образом (большее число голосов, большинство, выборная система). Но количество только тогда может быть критерием, когда признается равенство отдельных людей, которое делает одинаково значимым голос каждого из них.

Именно этот вечный закон равенства и следует опровергнуть в первую очередь. Неравенство людей - это настолько очевидная вещь, что не хочется тратить слова на ее доказательство: для того, чтобы понять это, надо лишь раскрыть глаза. Но те из наших противников, которые согласятся с этим, могут поставить, однако, принципиальный вопрос: хорошо, люди н е равны, но они могут быть равны. Неравенство несправедливо, и не признавать его, не следовать ему - в этом и состоит ценность и преимущество демократических идеалов.

Однако это - только пустые слова: дело в том, что понятие "многие" логически противоречит понятию "многие равные".

Во-первых, согласно закону Лейбница об идентичности неотличимого, который гласит: существо, абсолютно идентичное другому, является с ним одним и тем же существом. Кант старался опровергнуть этот закон, указывая на то, что в пространстве, по его мнению, могут находиться две одинаковые, но все же отличающиеся друг от друга вещи: но даже если отбросить абсурдность перенесения в духовную область того, что касается только физического мира, современное представление о пространстве полностью вскрывает заблуждение Канта, так как согласно этому представлению, каждая точка имеет различное качество при принятии функции четырёхмерного пространственного континуума Минковского. Понятие "многие" уже заключает в себе принципиальное различие: так как "многие равные", абсолютно равные, были бы не многими, а только одним. Желать равенства многих- это чистое противоречие.

Во-вторых, согласно закону достаточного основания, который гласит: в каждой вещи должно быть основание тому, что она есть именно эта вещь, а никакая другая. Если бы и существовало нечто, абсолютно тождественное чему-нибудь без "достаточного основания", то это нечто было бы в действительности лишь бессмысленным дублем.

Из этих законов вполне последовательно вытекает идея того, что "многие" не только не равны, но и что они должны являться таковыми, и что неравенство de facto истинно только потому, что оно является неравенством de jure. Оно существует только потому, что оно необходимо.

Но установление неравенства означает переход от количества к качеству. При этом оно оправдывает возможность и необходимость иерархии и доказывает, что критерий "большинства" бессмысленен, и что всякий закон и всякая мораль, основывающиеся на допущении равенства, неестественны и насильственны.

Повторим еще раз, что только вышестоящие должны судить о нижестоящих, а никак не наоборот. Как отличительной чертой заблуждения является непризнание самого себя заблуждением, а отличительной чертой истины - очевидное самообнаружение себя самой как истины , и одновременно признание заблуждения заблуждением, так и отличительной чертой того, что является вышестоящим, служит непосредственное, очевидное самообнаружение себя как вышестоящего по отношению к нижестоящему, которое становится нижестоящим именно за счет проявления этого вышестоящего. Вышестоящее не может ни у кого испрашивать санкций или признания, оно должно основываться единственно на прямом превосходстве сознания тех, кто обладает превосходством, и кто утверждает свое превосходство вопреки любым доводам.

С этой точки зрения так называемый критерий "пользы" полностью теряет смысл. В первую очередь, надо спросить: не что полезно, а для кого или для чего это полезно. К примеру, при демократической системе продолжает существовать некоторое подобие власти - власти, ограниченной установленными рамками, следствием чего является ее подотчетность государственной казне, гражданским и уголовным законам. Такую власть нельзя называть властью, т.к. она существует для принесения пользы большинству. Но кто определяе т и оправдывает эту пользу, кто проводит эту знаменитую линию раздела между "легальным" и "нелегальным"? То, что масса не может сделать этого в соответствии с разумным порядком вещей из-за недостаточности и непостоянства своих рациональных, рассудочных в озможностей, мы уже показали. И если не удастся перенести центр в сферу качества, то все уничтожится в ужасающей тирании, при которой большинство подавит качественно превосходящее меньшинство и безжалостно вовлечет его в ставший законом передаточный меха низм, в детерминизм ничтожной жизни и организованного "общества", как это происходит на современном Западе.

Конечно, и в самом принципе "пользы" гораздо меньше абсолютного, чем обычно думают, даже если взять этот принцип сам в себе. Из-за вышеупомянутого иррационального характера массовой психологии, то, что совершает масса, очень редко является правомочно "полезным", и еще реже это происходит в соответствии с автономной волей многих. Намного чаще она лишь подчиняется могуществу и гипнотизирующей силе отдельных личностей, и если последователи таковых составляют большинство, то это является лишь следствием. Обладающие могуществом индивидуумы могут вести массы, туда, куда они хотят, выбрасывая при этом за борт все посредственные, мещанские, точно высчитанные нормы "пользы". История показывает нам это везде: загоревшись воодушевлением одного человека, одного символа, одной идеи миллионы, людей разбивали рамки рассудочной нормальности и жертвовали собой, и сжигали себя, и уничтожали себя.

Демократия знает об этом. И поэтому она постепенно предусмотрительно старается уничтожить во всей Европе вождей, людей способных вдохновить и очаровать массы, и стремится к полному нивелированию, к ограничению всякой автономии, к превращению людей в прос тых членов предоставленного самому себе хозяйственного механизма. И в последнее время эта игра удается им в устрашающих пропорциях. Большевистская Россия и демократизированная и механизированная Америка представляют собой два символа, два полюса одной и той же опасности.

Этой воле к упадку, этим сумеркам, в которых расстворяется западная "цивилизация", противостоим мы. Мы, еще раз вслед за Ницше призывающие одуматься и объединиться. Наши нации могут сказать большевистско-американским силам - "Только досюда и ни шагу дальше!" Без слов, угроз и бессмысленных объяснений, молчаливо, мы должны создать аристократию, элиту, основывающуюся, в живой реальности высшего существа, на ценностях нашей традиции.

И все остальное будет лишь естественным следствием этого.

При разборе идей герцога ди Чезаро мы упоминали о "социальной форме", соответствующей примитивным обществам. По ходу дела мы также коснулись соотношения тотемизма и национализма, соотношения, которое многим может показаться странным. Этот пункт необходим о разъяснить, и при этом мы также рассмотрим проблему различия между идеей клана и Империи, между идеей расы и культуры.

Некоторые абстрактные, рационалистические формы универсализма признают право крови и желают возвращения к истинам и ценностям как к вибрирующему выражению нашей жизни и, вследствие этого, к ценностям, связанным с кровью и расой, вместо бесцветного и "общедоступного" объединения. Конечно, это - справедливое требование. Однако в этих воззрениях расовая теория является лишь начальной предпосылкой, требующей дальнейшей индивидуализации.

Не следует забывать, что говорить о крови по отношению к людям - это не то же самое, что по отношению к животным. Если под кровью понимать биологическое наследие расы, то для животных раса - это все, тогда как для людей она является лишь частью. Заблуждение некоторых расовых фанатиков, считающих, что восстановление расы в ее этническом единстве означает ipso facto ("уже в силу самого этого факта" - лат.) возрождение народа, состоит в том, что они рассматривают людей так, как можно было бы рассматривать "чистопородных" лошадей, кошек или собак. Сохранение или восстановление расового единства в строгом смысле слова будет являться всем для животного, но не для человека, для человека высшего типа. Для него оно также служит условием со многих точек зрения не обходимым, но отнюдь не достаточным, потому что раса - это не единственный фактор, которым определяется человек.

Но для того, чтобы подняться на более высокий уровень, и чтобы покончить с предрассудками биологического материализма, еще не достаточно приписывать каждой расе некую мистическую душу, некий свойственный лишь ей "дух". При этом мы в действительности поразительным образом снова возвращаемся к примитивной форме общества тотемистского типа. Как известно, в таких обществах тотем является мистической душой группы, клана или расы. Отдельные члены этих обществ ощущают себя в своей крови и в своей жизни лишь во площением коллективной духовной силы, при отсутствии каких бы то ни было следов личности.

Если тотемическая сила остается в этом же состоянии, так сказать, в растворенном и безличном, если вследствие этого полностью отсутствуют начальники и подчиненные, и отдельные члены группы являются не более чем членами, - это означает, что мы находимся н а низшей ступени человеческого общества, на ступени, граничащей с недочеловеческим, т.е. животным миром. Об этом свидетельствует и то, что тотемы - мистические души кланов - часто представляются в виде "духов" определенной породы зверей. Интересно также, что тотемы в виде мужчины характеризуют общества теллурическо-матриархального типа неарийских и в особенности южных рас. Коммунистический принцип играет в этом решающую роль. Этот тип на духовном уровне соответствует "пути предков" - pitri-yana индийской традиции, называемому также путем Земли или Матери, последователи которого после смерти полностью растворяются в праплемени, в силе крови и расы, считающихся единственными, обладающими истинным бытием. Однако этому пути противостоит солнечный путь или путь богов - deva-yana - называемый также нордическим, северным (тогда как первый - путь тотема - называют путем Юга). Этот путь мы также можем назвать олимпийским, и вступившие на него становятся бессмертными, становятся богами, и они "уходят, чтобы больше не вернуться назад".

Эти два противоположных типа служат ключом к нашей проблеме. Культура в истинном и высшем смысле - как в отношении отдельных личностей, так и в отношении народов - возникает только там, где преодолен уровень тотемизма, только там, где расовый элемент, даже понимаемый мистически, не является последней инстанцией; только там, где помимо крови проявляется сила высшего, метабиологического, духовного и "солнечного" типа, не исходящая из жизни, а, напротив, предопределяющая жизнь, и при этом изменяющая и преображающая ее, придающая ей форму, которой она ранее не имела, освобождающая ее от всяких примесей животности и прокладывающая различные пути для реализации различ ных типов личности. В этом случае этническая традиция не разрушается: она остается основанием, неотделимым от духовной традиции. В соотношении биологического и духовного фактора, именно второй является поддержкой первого, и никак не наоборот.

Это справедливо как в отношении народов, так и в отношении индивидуумов. Даже социология примитивных форм общества часто демонстрирует нам примеры самовыделения из племени особой группы, характеризующейся инициацией, и те, которые прошли ее, впредь подчиняются иному закону и пользуются высшим авторитетом. Главной отличительной чертой таких обществ является чисто мужской характер, принцип исключения женщин. Но именно таким образом дело обстояло и во всех великих традиционных цивилизациях: от Китая до Греции, от Рима до нордических праплемен и далее до ацтеков и инков. Везде аристократ характеризовался не тем простым обстоятельством, что у него были предки, а тем, что предки аристократа - в отличие от плебея, который также мог иметь предков и оставаться верным чистоте своей крови (и при кастовом режиме принцип наследственности распространялся не только на высшие касты, но и на низшие) - были божественными предками. Аристократы вели свой род от "полубогов", т.е. от существ, реально причастных к трансцендентным формам жизни и основавших то, что в высшем смысле этого слова можно назвать традицией; от существ, передавших своим потомкам обожествленную кровь и вместе с ней ритуалы, т.е. опре деленные операции, тайну которых хранили все аристократические семьи, и которые служили для открытия перед потомками пути к духовному завоеванию, впервые совершенному этими предками, и для постепенной актуализации скрытых потенций.

Традиционное отличие плебея от патриция состояло не столько в неимении предков, сколько в неимении ритуалов. В арийской иерархии отличие высших каст от низших состояло в основном во Втором Рождении. Арья в отличие от шудры (слуги) был двиджа - "дважды рожденный". И показательно, что в Манавадхармашастре (11, 172) утверждается, что брахман, не прошедший инициацию, ничем не отличается от шудры. Точно так же в древнем Иране три высших класса характеризовались тем, что каждый из них соответствовал одному определенному небесному "огню". Нордические аристократы были аристократами потому, что в их жилах текла кровь Асов, "небесной" силы, находящейся в постоянной борьбе с существами стихий. И аристократизм великих средневековых институтов рыцарства, среди которых наиболее значимой была организация тамплиеров, был связан с инициацией. Одним из наиболее уязвимых пунктов учения Ницше является именно его биологический натурализм, который в большинстве случаев принижает и извращает его аристократическую идею, перенося ее на уровень "белокурой бестии".

Это существенно. Переходя от классов к расам, следует сказать, соответственно, что различие между расами обусловлено отнюдь не натуралистическими и биологическими факторами, а лежит гораздо глубже - это различие есть различие между расами, имеющими в своей крови гены господствующей "солнечной" элиты, и расами, не имеющими в крови ничего подобного, в которых доминирует смешение и связь с силами Земли, животного мира и коллективного, биологического наследия. В организации последних господствует тотемизм и полностью отсутствует как истинное различие, так и истинная личность. Культ растворяется в них в экстатически-пантеистической тоске или в лучшем случае в "религиозности" лунного, коммунистического типа.

Для нас различие между благородными расами Севера и расами Юга состоит только в том, что оно является не столько различием между расам, сколько различием между расой и сверхрасой. Каким бы скандальным это ни показалось современной профанической плебейской ментальности, но мы решительно утверждаем, что некоторые расы могут обладать божественным характером - в буквальном смысле этого слова - в противоположность другим, не имеющим в своей крови никаких сверхбиологических, и можно сказать, сверхчеловеческих факторов.

И с нашей точки зрения, учение графа Гобино имеет только видимость истины и не больше. Ухудшение качеств и факторов, составляющих величие расы, не является - вопреки его мнению - следствием ее смешения с другими расами, следствием ее этнического, биологического и демографического упадка. В действительности раса только тогда приходит в упадок, когда приходит в упадок ее дух, когда ослабевает то внутреннее напряжение, благодаря которому сохранялась ее изначальная форма и духовный тип. И только тогда раса, оторванная от своих тайных корней, изменяется и деградирует, тогда она теряет ту невидимую, непобедимую, преображающую добродетель, в силу которой другие расы, приходящие с ней в соприкосновение, не только не заражали ее, а, напротив, постепенно принимали форму ее культуры и увлекались ею, как мощным широким потоком.

Вот почему возвращение к расе для нас не может означать возвращение к крови - особенно в наши мрачные времена, когда восстановление должной расовой чистоты уже почти невозможно. Оно должно означать возвращение к духу расы, не в тотемистском, а в аристократическом смысле, т.е. к зародышу нашей "формы", нашей культуры.

Когда мы утверждаем возвращение к расе и к традиции, в центре этого утверждения стоит идея вождя. В своей солнечной индивидуальности вожди являются для нас конкретными реальными выражениями духа как расы и расы как духа. Они суть новое оживление самой праидеи, спящей в глубинах нашей крови, как принцип установления победоносной Формы над хаосо м и животным миром, спящей в глубинах крови тех, кто сознательно или бессознательно, актуально или потенциально избежал тлетворной деградации. Вожди снова создадут внутреннее напряжение, пробудят к жизни "божественные" компоненты нашей крови. И это являе тся магией власти, но не насильственной или тиранической, а королевской, магией действия "присутствия", непобедимого "деяния недеяния" - согласно выражению Дальневосточной традиции. Отсюда начинается путь к Новому Рождению. Разнообразные силы рода, с необходимостью склоняющиеся к фальсификации и разложению, лишенные внутреннего притока и сде рживаемые совокупностью материальных, этнических и политических условий, снова найдут тогда сакральное и живое единство и примут участие в высшей реальности: как тело животного, в которое вливается могущество души.

Любая апелляция к расе, не удовлетворяющая этим высшим требованиям, любая присяга в символах "расы", "народа" или "группы" лишь простому закону крови и наследственности означает не более не менее, как возврат к тотемизму, склонность к деградации до уровня социальной формы, присущей лишь низшему типу человечества. Именно к установлению такого порядка стремится социалистическая, демократическая и коммунистическая идеология - и Советы показывают нам пример осуществления этой идеологии, которая была разработана евреем (Марксом) и которая в рационализированной форме оживила древний, варварский, славянский коллективизм, став угрозой отравления для всех последних остатков традиционной Европы.

Но это отнюдь не является стремлением в будущее, - с идеальной точки зрения, - а стремлением в прошлое, стремлением к тому, что было преодолено созданием истинной традиционной культуры и Империи. Как бы ни окружали "социалистический" и демократический, националистический идеал блеском святости - он все равно остается mutatis mut andis², отражением низших общественных форм анти-арийского и анти-нордического типа. И когда стремящиеся к этому идеалу течения требуют подчинения отдельных людей и даже высших духовных потенций праву наследства крови, они тем самым проповедуют "мораль", ничем не отличающуюся от "морали", которую установило бы получившая сознание раса животных.

В противоположность нашей истине - повторим еще раз - подобные течения только усугубляют процесс инволюции и полностью отказываются от истинного утверждения. Они являются тем, что пробуждается в моменты усталости и бессилия, в моменты, используемые заключенным в Космосе элементом Хаоса. Они - это явления, возникающие тогда, когда эпоха более не может создать существ, в которых индивидуализируется, собирается и освобождается в трансцендентной, солнечной форме все напряжение, вся традиция высшей расы.

Отнюдь не демократическая или "националистическая" идея, основывающаяся на простой общности страны, крови или рождения, - а аристократическая идея традиции вождей должна быть основой и осью любого правильно понимаемого расового учения, основой и осью нашего Восстановления.

--------------------------
   ²   "внося соответствующие изменения" - лат. ^{в текст}

Современная "цивилизация" Запада нуждается в кардинальном перевороте, без которого она рано или поздно обречена на гибель. Эта "цивилизация" извратила всякий разумный порядок вещей.

Она превратилась в царство количества, материи, денег, машин, в котором нет больше воздуха, свободы, света.

Запад забыл о смысле приказания и повиновения. Он забыл о смысле действия и размышления. Он забыл о смысле иерархии, могущества духа, человеческих богов. Он больше не знает природы. Природа для западных людей перестала быть живым телом из символов, богов и ритуалов - блистающим Космосом, в котором, как "царство в царстве", свободно движется человек: она стала мутной, роковой поверхностью, и ее тайны профанические науки стараются обойти с помощью своих ничтожных законов и ничтожных гипотез. Запад больше не ведает мудрости: он не знает благородного безмолвия тех, которые преодолели самих себя, не знает светлого покоя тех, "которые видят", не знает гордой "солнечной" реальности тех, в ком возродились идеи крови, жизни, могущества. На место мудрости вступила риторика "философии" и "культуры", мир профессоров, журналистов, спортсменов - схема, программа, лозунг. На ее место вступила сентиментальная, религиозная, гуманистическая скверна и плеяда возбужденных болтунов, которые опьяненно восхваляют "становление" и славословят "практику", потому что боятся молчания и раздумья. Запад больше не знает Государства.

Государство как ценность, как Империя, как синтез духовного и королевского, как путь к "сверхмиру", каким оно было во всех великих культурах древности - от Китая до Египта, от Ирана до Рима, до Священной Римской Империи Германских Наций - потонуло в мещанской убогости общества рабов и торговцев. Что такое война, война по своей собственной воле, как высшая ценность (будь то в победе или в поражении), как священный путь духовной реализации; почему доступ в небесную обитель Одина, Валхаллу, открыт героям, павшим на поле битвы; почему в Исламе "священная война" (джихад) есть синоним "божественного пути"; почему в арийской Индии воин всегда уподобляется аскету, и почему в классической древности он символизировал собой mors triumphalis (победу через смерть) - что означает такая война, не знают больше трусливые европейские "активисты". Они не знают больше воинов, они знают только солдат, и достаточно небольшой стычки, чтобы привести их в ужас и вызвать у них поток гуманистической, пацифистской и сентиментальной риторики. Европа потеряла свою простоту, она потеряла центр своей деятельности, она потеряла свою жизнь. Демократический недуг и семистский яд пропитали ее вплоть до самых корней, - они везде: в праве, в науке, в мышлении. Вождей - существ, которые в ыдвинулись не посредством насилия, не из корыстолюбия, не как ловкие угнетатели рабов, а в силу своих неоспоримых трансцендентных жизненных достоинств,- почти не осталось больше. Европа сейчас - это огромное шарлатанское месиво, сжимающееся и трясущееся от страха, о котором никто не смеет заявить открыто, с деньгами вместо крови, с машинами и фабриками вместо плоти и с газетами вместо мозгов - бесформенное тело, беспокойно бросающееся из стороны в сторону, движущееся под влиянием сомнительных и неизвестных сил, которые превращают в порошок любого, кто осмелится им противостоять или хотя бы попытается уклониться от их воздействия. Все это - плоды столь восхваляемой западной "цивилизации". Все это - прославленные результаты суеверной веры в "прогресс", которая противоречит римской королевской власти, противоречит дорической Элладе, противоречит всем остальным формам великой арийской традиции. И все плотнее смыкается кольцо вокруг тех немногих, которые способны к великому отвращению и великому возвышению.

Возможно ли еще в этом сумрачном мире освобождение и обновление?

Есть ли у Европы силы, достаточные для осознания своей задачи, и есть ли у нее воля для ее решения?

Не следует предаваться иллюзиям: только при осознании возможно действие.

Надо отметить угрожающую реальность процесса духовного распада, уходящего корнями в недра Предистории, высшей точкой которого является как раз то, что современные люди прославляют как свою высшую культурную ценность и который затронул все области мысли и действия. Компромисса не существует. Приспособление невозможно. Нам необходимо могущество нового Средневековья. Нам необходим радикальный, глубокий переворот - восстание варварской чистоты как во внутреннем, так и во внешнем. Философия, "культура", повседневная политика - ничего из этого. Не следует поворачиваться на другой бок на этом смертоносном ложе. Надо, наконец, проснуться и встать на ноги. Повсюду еще остались те, которые помнят о древнем благородстве, те, которые осознают всю серьезность невыносимой болезни и понимают, что все отдельно взятые области культуры слишком тесны для противодействия.

Пока еще не стало слишком поздно, надо призвать этих разрозненных людей к осознанию основной линии - вне всех ограничений и частных интересов, сдерживающих сегодня их силы. Должно свершиться неумолимое действие, требующее развертывания всех их чистейших сил. Оно должно быть всепобеждающим, готовым уничтожить грязную корку риторики, сентиментализма, морализма и религиозного лицемерия, которой покрыто и гуманизировано на Западе все. Тот, кто проникает в храм - пусть он будет даже варваром - обязан изгнать оттуда всех осквернителей, сделавших в "цивилизованной" Европе из "духа", из добра и зла, из науки и божественности монополию и спекулирующих этим всю свою жизнь, тогда как на самом деле, они не знают ничего, кроме материи и того, что на эту материю наложили людские страхи и суеверия. Всему этому надо сказать - хватит! - и при этом некоторые люди снова будут готовы к этому долгому пути, к долгому риску, к долгому созерцанию и к долгому молчанию; при этом снова повеет ветер далекого - ветер древней нордической традиции - и спящие Запада проснутся.
Анти-философия, анти-гуманизм, анти-литература, анти-"религия" - таковы предпосылки. Хватит! - надо сказать эстетизму и идеализму, - хватит! - душевной жажде, создавшей семистского бога для молитв и упований, - хватит! - "потребности", которая держит нищих людей в оковах общества, чтобы, связав их взаимной зависимостью, дать им то, что не до стает каждому.

Надо всем этим должно возвыситься с чистыми силами. И тогда появится задача, намного превосходящая "политику" и социальные предрассудки, делающая незначительными все трагические позы горя и внешние эмоции; задача, поставленная таким образом, что материал ьная сила, увлекающая за собой всех людей, все вещи, не сможет более иметь какой-либо вес. В тишине, в строгой дисциплине самообладания и самоопределения мы должны с холодным настойчивым усердием создать из единиц элиту, возрождающую солнечную мудрость: то мужество (virtus), о котором не следует говорить вслух, и которое исходит из глубин души и сознания, доказывается не в спорах и книгах, а в творческом действии.
Мы должны снова проснуться для обновленного, одухотворенного, терпкого переживания мира, но не отвлеченного и философского, а вибрирующего в нашей крови: для переживания мира как могущества, для переживания мира как ритуала жертвоприношения. Такое переживание мира создаст крепкую, жестокую, активную форму, существо чистой силы; такое переживание мира откроет то чувство свободы и величия, то космическое дыхание, даже самого слабого дуновения которого еще не знали "мертвые" Европы. Вместо профанической, демократической и материалистической науки, относительной и условной, являющейся рабой непонятых законов и явлений, глухой к глубинной реальности человека, мы должны - в этой элите - воскресить священную, внутреннюю, тайную, творческую науку духовной реализации и "самооблагораживания"; науку, которая способна управлять невидимой силой, повелевающей нашими существами и соединяющейся с тайными корнями рас и вещей; и при этом она воссоздаст, но не как миф, а как самую позитивную реальность, людей как существ, принадлежащих не к "жизни", а к "более чем жизни", способных к трансцендентному действию. И тогда появятся вожди, род вождей. Невидимые вожди, которые не говорят лишних слов и не стремятся показываться на публике, но чьи действия не знают преград, вожди, могущие все. И тогда опять возникнет центр на Западе - на Западе, лишенном центра. Это глубокое заблуждение считать, что обновление возможно без восстановления иерархии, т.е. без установления в низших формах, связанных с землей и с материей, с человеком и с человеческим, высшего закона, высшего права, высшего порядка, которые могут быт ь оправданы только живой реальностью вождя.

Это глубокое заблуждение - думать, что государство может быть чем-то иным, нежели civitas diaboli ("дьявольская организация"), если оно не восстановлено как Империя; но так же ошибочно желать установления Империи на основе научных, милитаристских, промышленных, "идеальных" или национальных факторов. Империя - в традиционном понимании - есть нечто трансцендентное, и осуществить ее может только тот, кто обладает достаточной силой для преодоления ничтожных жизней ничтожных людей вместе с их аппетитами и сентиментами, вместе с их убогим национальным чванством, вместе с их "ценностями", "фобиями" и идолами. Это понимали люди древности, когда чтили во главе иерархии существ, королевская природа которых была сплавлена с сакральной, и временная власть которых была пронизана духовным авторитетом "более чем человеческой" природы - таинственных носителей могущественных и грозных сил "Победы" и "Счастья". Это понимали люди древности, когда в любой войне они переживали "священную войну", нечто универсальное, торжествующее, все разрушающее и организующее заново, - с чистотой и неизбежностью, свойственными всякому исконно великому могуществу. Понимают ли это также те, которые еще могут и хотят оказать сопротивление? Понимают ли они, что нет иного духа, который должен быть разбужен, - хотя, быть может, в других формах и образах? Понимают ли они, что это является условием для того, чтобы каждая их "революция" не осталась незначительной случайностью в рамках отдельной нации, а стала бы универсальным началом, первым лучом света в плотном тумане "темных времен" - западной Кали-юги, началом истинного восстановления и единственно возможного оздоровления?

Мы говорили о древней нордической традиции.

Это не миф - это наша истина. Уже в древнейшие времена Предыстории, там, где позитивистские суеверия предполагают обезьяноподобных пещерных жителей, существовала единая и могущественная пракультура, отголоски которой слышатся во всем великом, что дошло до нас из прошлого - как вечный, вневременной символ. Иранцы знают о airyanem vaejo, стране, лежащей на крайнем Севере, и видят в ней первое творение "Бога Света", место, откуда пошел их род. Это также обитель "Сияния" - hvareno - той мистической силы, которая связана с арийской расой и, в особенности, с ее божественными монархами; они видят в ней - символически - то "место", где впервые Заратустре открылась его воинственная религия. В традиции индийских ариев также говорится о Света-двипа, где находится обитель Нараяны, того "Кто есть Свет" и того "Кто стоит над Водами", т.е. над случайностью происходящего. В ней говорится и об "уттаракура", нордической прарасе; под словом "нордический" там понимается солнечный путь богов - "дэваяна" - и в описании "уттара" преобладает идея всего благородного, всего возвышенного, всего того, что можно назвать "арийским" в высшем смысле и что отождествляется с идеей Севера. Предками ахейско-дорического племени также считаются мифические северные гиперборейцы: оттуда пришел почитаемый этим племенем бог или герой - солнечный Аполлон, победитель Пифона. Оттуда Геракл - союзник олимпийских богов в их борьбе с титанами, истребитель амазонок и существ стихий, "Прекрасный Победитель", аватарой которого считали себя позже многие греческие и римские цари, - принес оливковое древо, и его листвой с тех пор венчают всех победителей (Пиндар).

Эта нордическая тема отождествлялась в Элладе с темой Туле, таинственной северной страны, называемой иногда "Островом Героев", "Страной Бессмертных", где правит белокурый Радамантис, и "Солнечным Островом", - thule ultima a sole nomen habens (лат.) - воспоминания о котором долгое время оставались настолько живыми, что в преданиях говорится, что Констанций Хлор выступил со своими легионами в Британию не столько ради воинской славы, сколько для того, чтобы в своем апофеозе власти приблизиться к месту, являющемуся "более святым и более близким к небу", чем любое другое. В нордическо-германских традициях часто Асгард, обитель Асов и преображенных героев, является образом именно этой северной страны, и нордические короли, считавшиеся полубогами и Асами, - semidios id est ansis, - и их народы, добивающиеся победы за счет своего мистического могущества "счастья", видели в той божественной стране истоки происхождения их династии. Северным или северо-западным считается в галльской традиции Аваллон, откуда берет свое начало род Туата де Дананн, героических покорителей доисторической Ирландии, среди которых герой Огм точно соответствует дорическому Гераклу, - Аваллон, отождествляющийся иначе с Тир на мбео, "Страной Живых", царством Боадога, "Победителя". И ацтеки помещают свою прародину на севере в Ацтлане, который называется также "Белой Землей" или "Страной Света", откуда они вышли под предводительством бога войны Хуитцилопохтли.

Тольтеки тоже считают изначальным местом происхождения своего рода Тлалокан, Толлан или Тулу, так же как и греческая Туле, обозначающую "Солнечную Страну", тождественную "Раю" королей и героев, павших на поле битвы. Таковы ссылки, которые можно найти в различных традициях как воспоминание о нордической родине и нордической культуре, где трансцендентная, нечеловеческая духовность тесно связана с героическим, королевским, триумфальным элементом: в победоносном превосходстве формы над хаосом; в победе сверхчеловеческого и небесного надо всем человеческим и земным; в "солнечности" как в основном символе трансцендентного мужества; в идеале достоинства и благородства, который на материальном уровне по логике сакральных соответствий сопряжен с фигурами властелина, героя, господина.

И когда мы говорим о том, что следы передачи традиции ведут с Севера на Юг и с Запада на Восток, тем путем, которым двигались сохранившие духовность расы, то лишь потому, что уже в новое время великие арийские народы доказали, что они являются прямыми наследниками этой силы и этой культуры, доказали своими чистейшими ценностями и культами, своей явной божественностью и своей организацией, а также своей борьбой против ничтожных южных рас, связанных с землей и с духами земли, с "демонической", иррациональной стороной бытия, погрязших в смешении, коллективизме, тотемизме, "титанизме" и хаосе.

Кроме того - как уже явствует из всего сказанного выше - то, что было историей, стало сверх-историей: "Страна Живых", "Крепость Героев", "Солнечный Остров", с одной стороны, являют собой тайну происхождения, а с другой - тайну пути к новому рождению, к бессмертию, к сверхчеловеческому могуществу: пути, который может привести к высшему королевскому достоинству. И при этом исторические факторы становятся духовными факторами, реальная историческая традиция - Традицией в трансцендентном смысле, стоящим над временем Вечным Присутствием. Символы, знаки и сказания говорят нам о подземных путях этой Единственной Традиции и свидетельствуют о единственной подлинной "ортодоксии", где навсегда достигнута высшая точка, и где "солнечная" духовность вечно властвует над низшими силами. В соответствии с этим, в более поздние эпохи, когда уже началось роковое затемнение "божественности" (ragna-rokrr), в рассеянных силах и в вождях арийских племен "нордический" расовый элемент, отделившись от собственно "духовного" элемента, с которым он был изначально связан, стал особой категорией, определенным архетипом культуры.

Именно он определял в дальнейшем специфику и характер отношения к сверхчеловеческому уровню даже там, где уже не осталось никаких конкретных этнических взаимоотношений между различными арийскими ветвями. Именно этот общий тип мог бы снова объединить различные культуры при восстановлении духовной организующей силы, воздействовавшей ранее, в эпоху Пратрадиции, на низшие элементы и различные материальные формы.

Именно таким мы видим языческий Рим - последнее великое творческое деяние нордического духа, последнюю универсальную и наиболее удачную в течение всего цикла попытку восстановить силы мира в форме героической, солнечной, мужественной культуры: культуры , свободной от декадентского мистицизма, основывающейся на арийско-аристократическом типе господ Копий и Жертв, таинственно утверждающейся в нордических символах Волка, Орла и Топора, живущей в олимпийских воинственных культах Зевса и Геракла, Аполлона и Марса, в чувстве обязанности своим величием и своим бессмертием (aeternitas) Божественному, в свершении действия как ритуала и в свершении ритуала как действия, в ясном и могущественном переживании сверхъестественного в самой Империи, достигающем своей кульминации в символе Цезаря как божества (numen). Падение языческого Рима было падением величайшего традиционного солнечного оплота, и в силах, приведших к этой катастрофе, нетрудно узнать все то, что открыло путь последующим заблуждениям и последующему вырождению, вплоть до ситуации, сложившейся в современной Европе. Мрачная, варварская волна семитов, враждебная как себе самой, так и всему миру, с ее непримиримой ненавистью к любой иерархии, с прославлением всего слабого, неблагородного, лишенного традиции, с ее злобой ко всему тому, что является силой, достаточностью, мудростью и аристократией, была истинным ядом для Великого Рима, а также гальванизирующей субстанцией для всех южно-азиатских элементов разложения, уже ранее проникших в структуру романского мира; и эта волна явилась главной причиной упадка Запада.

Семитизация греко-романского, а впоследствии и всего нордического мира, произошедшая по большей части за счет распространения христианства, в действительности была восстанием низших слоев той расы, благодаря покорению которой арийско-языческие народы создали свою блистательную культуру. Дух Израиля, предопределяющий коллективное чувство "вины" и стремление к "искуплению", явно проявившийся во время упадка аристократической традиции древних патриархов, вызвал к жизни самые низшие силы эгейско-пеласгийского теллуризма, ранее подавленные ахейскими племенами; он вывел на арену борьбы касту шудра, так называемую "темную" касту (кришна) и демоническую касту асурья, над которыми в Индии - как форма над хаосом - возвышается иерархия трех высших каст дваждырожденных, двиджа, вплоть до типа брахманов и королей, почитающихся там "великими богами в человеческом облике". Этот самый дух объединил силы, представленные в мифах в образе северных ринтурси или орд Гогов и Магогов, которым Александр Великий преградил путь символической Железной Стеной.

Эти силы, духовно воплотившиеся в раннем христианстве, уничтожили Дух. Если, с одной стороны, в своей смягченной форме, они воссоздали в лице католической церкви лунную духовность, т.е. духовность, архетипом и центром которой являлся более не "Герой", не сакральный король и не солнечная инициация, а святой, смиренно склоненный перед Богом, и идеалом которой являлась более не воинственно-сакральная иерархия и "слава", а братское общежитие и любовь к ближнему (caritas), - то, с другой стороны, в Реформации и в гуманизме мы видим уже откровенно анархическую, разрушительную, анти-традиционную и анти-духовную природу этих сил.

И в политических революциях, и в "либерализме", и в коллективизации действуют те же силы, ведущие человечество от катастрофы к катастрофе. Во всех формах современного общества - в науке, в праве, в миражах технического прогресса и во всемогуществе машин - как это ни парадоксально - открыто проявляется именно этот дух, торжествует именно эта нивелирующая воля, воля к количеству и ненависть к иерархии, к качеству, к различию. И все крепче становятся коллективные, безличные оковы, порожденные полным отсутс твием самодостаточности у мятежного рода рабов. Когда семитско-христианский мистицизм столкнулся с тем орфически-дионисийским пафосом, (который для дорическо-нордической Греции уже означал извращение древних олимпийских культов) и с народным мистицизмом Изиды, пришедшим в Грецию после падения солнечной египетской традиции, то в этом смешении мессианизма и хилиазма с верованиями имперского плебса и образовался элемент "пассионарности" и оргазма - вместо возвышенного спокойствия Цезаря, вместо ровного величия героев Гомера, вместо очищенной духовности и автаркийного идеала языческого "философа" и посвященного - тот элемент, который является корнем любого современного извращения, в романтическом и иррациональном смысле.

После секуляризации этот же самый мистицизм породил мифы "активизма" и "фаустизма", современную суеверную веру в прогресс, семитскую мистику инстинктов и "elan vital" - даже в такой степени, что они вынуждают отдельных индивидуумов и целые народы двигаться в направлении, в котором сами они уже двигаться не хотели бы.

Из этой катастрофы против еврейско-христианского потока еще раз поднялась иная сила для того, чтобы выдвинуть решительную альтернативу дальнейшему ходу духовной истории Запада. Это была традиция иранских ариев, возникшая в форме воинственного культа Митры, аватары древнего арийского бога светлого Неба, "Господина Солнца", "Убийцы Быка", героя с Факелом и Топором, символа нового рождения "через могущество", которого синкретический (но от этого не менее значительный) миф отождествляет с гиперборейским богом Золотого Века. Однако более определенные невидимые силы задушили и эту "солнечную возможность". Это было последним великим противодействием: Священная Римская Империя Германских Наций. В так называемых "варварах" мы встречаем в действительности расы, близкие к ахейской, палео-иранской и палео-романской и, в целом, нордическо-арийские расы, сохранившие себя в состоянии предысторической чистоты. И хотя нашествие "варваров" для материальной стороны уже азиатизированной и семитизированной Империи может по казаться разрушительным, однако, если посмотреть с более высокой точки зрения, это объясняется просто живительным потоком героического духа, контактом с силой духовно близкой к той, которой языческие римляне обязаны своим солнечным величием. Так в мире с нова возродился древний римский символ, защищенный непосредственно силами Севера.

Вселенскую культуру имперского феодального Средневековья, несмотря на ее чисто номинальное христианство, мы должны, в первую очередь, рассматривать именно таким образом. В ней говорила нордическо-римская духовность, войском которой было рыцарство, сверхполитическим центром которой был имперский идеал гибеллинов, ритуалом которой было деяние крестовых походов - скорее как возвращение к языческой идее mors triumphalis, нежели как ответ на чисто внешнее религиозное побуждение - и тайной душой которой, противостоявшей христианству и верной более древней и более высокой традиции, было все то, что скрыто продолжало жить в легендах, мифах и воинственных рыцарских посвящениях от тамплиеров и рыцарей Грааля до fideli d'amore. После падения средневековой культуры, после потопления сияющей европейской весны в ее молодой крови, после освобождения от оков тех сил, которые вели к секуляризации, партикуляризму и разрушительному гуманизму, пути к последней катастрофе были открыты.

Сила Традиции из видимой превратилась в невидимую, стала тайным наследием, передаваемым по тайной цепи от немногих к немногим. И сегодня о ней догадываются только единицы, сквозь неясные предчувствия, еще слишком человеческие и слишком материальные. Это - те, которые, следуя своему внутреннему инстинкту, как знакам Великого Противодействия приносят присягу символам Свастики, Орла и Топора.

Это люди - подчас совершенно неизвестные, а подчас сверкающие, как трагический метеор Фридрих Ницше - не выдерживающие тяжести истины, которая слишком тяжела и огромна для них. Она ждет других - тех, кто сумеет ее понять и настолько проникнуться ею, чтобы заново, жестоко и холодно, предстать перед своими врагами в великом возвышении - в великой битве: это от них скоро снова будет зависеть - погибнет ли Запад окончательно или ему посчастливится пережить новый Рассвет.

Круг замыкается, и то, что в древнем мифе - вначале иранском, а позже ставшим еврейским - представлено символом "Страшного Суда", стремительно приближается. Наступает время отделения "избранных" от тех, кто погибнет в конце "мира", т.е. в конце нашего мира, в конце нашей культуры.

Мы призываем к решительному безусловному, интегральному возврату к нордическо-языческой традиции. Мы должны покончить со всякими компромиссами, со всякой слабостью и со всякой снисходительностью по отношению к тому, что, произрастая из семитско-христианс ких корней, заразило нашу кровь и наш разум. Без возврата к этой традиции не существует никакого освобождения, никакого истинного восстановления; без возврата к этой традиции невозможно обращение к истинным ценностям духа, могущества, иерархии и Империи. Эта истина вне сомнений. Анти-Европа, анти-иудейство, анти-христианство - таковы наши лозунги.

Совершенный безумец тот, кто отождествляет язычество с материализмом и развратом, и кто, напротив, считает все созданное экзотерической, анти-арийской религией, возникшей во времена нашего упадка, чистейшим и исключительным синтезом всего духовного, синтезом, которым исчерпывается вся культурная история Запада. И как глубоко и крепко этот предрассудок укоренился в современном "научном" мышлении! Нет! Живого и имманентного духа, деятельного духа как нечеловеческой мудрости и могущества, как славы королей и победителей не знала семитская скверна - его знало наше язычество, наша традиция несла его в великом передвижении народов с Севера на Юг, с Запада на Восток: и тот, кто сегодня восстает против европейского недуга и европейской религии, является не отрицающим, а утверждающим, единственным, кто знает - что означает утверждение. И мы признаем сегодня свою принадлежность к нордическо-языческой традиции и призываем к восстановлению ее ценностей в языческом Империализме. Наши личности, индивидульности всех тех, кто присоединится к нам в этой духовной реальности - всех одиноких и мужественных людей, остающихся неисправимо благородными в этом мире торговцев, уголовников и сумасшедших - исчезают перед величием той силы, которая через нас обращается ко всем н есокрушимым и непобежденным воинам Европы, к тем, кто еще продолжает оказывать сопротивление, к тем, кто принадлежит Утру.

Сознаете ли вы, что это не слова, не утопия или романтическая абстракция, а позитивнейшая и могущественнейшая реальность, ждущая только того, чтобы ее разбудили существа, способные решиться на все в действии, перед величием и могуществом которого слово " сопротивление" просто не имеет смысла? Сознаете ли вы, что тысячи сил собрались в сумерках и ожидают только того, кто поможет им освободиться? Смешивать нашу традицию с какой-либо новой фантастической псевдо-традицией или с каким-либо новым западным идей ным течением, неизбежно зараженным семитским духом, было бы абсурднейшим из заблуждений.

Древние силы нашей расы в последний раз ставят нас сегодня, в этой решающей стадии истории Запада, перед дилеммой: Верность или Предательство.

Наша реставрация останется пустым словом, если она не будет прежде всего "солнечной" реставрацией, реставрацией языческой духовности. Было бы очевидным противоречием призывать к защите нордической или римской традиции и, в то же время, не помнить о тех с илах, которые в большей степени, нежели все остальные, способствовали их падению; было бы очевидным противоречием присягать идеалу Империи и не замечать того, что все семитско- христианское мировоззрение, если сорвать с него маску, означает для Империи полное отрицание всякой духовной предпосылки. Помимо всех случайных целей, помимо всех эмпирических интересов, помимо всех пристрастий и всех личных или партийных привязанностей - кто из числа тех, кто на германской и римской земле уже готов к возвышению, достаточно мужествен, чтобы нести дальше факел нордическо-языческой традиции? Мы призываем, потому что мы должны призывать, сами мы ни надеемся, ни сомневаемся. То, что есть, не может быть опровергнуто тем, чего нет.

Ценности, которые мы защищаем, есть. Тот факт, что находятся люди и складываются обстоятельства, благодаря которым станет возможным на определенный период в случайности временных и преходящих вещей придать этим ценностям форму и содержание, нас касается намного меньше, нежели тех, для которых истина исчерпывается только сферой случайного.