1. Христанский Восток и его значение для ислама
2. Начало Халифата и арабской культуры
3. Багдад и дальнейшая культурная жизнь арабов
4. Персидская культура и ее влияние на другие страны
5. Монгольское завоевание и его влияние на персидскую культуру
6. Мусульманский мир после 15-го века


Предисловие

"Мусульманской" или "арабской" культурой принято называть средневековую культуру так называемого Востока. Эта культура не была всецело создана последователями ислама и арабским народом, но те народы Передней Азии и отчасти Африки, к которым на долгое время перешло утраченное Европой культурное первенство, были объединены исламом как государственной религией и арабским языком как языком научной мысли.

Употребление слова "Восток" в культурной истории не всегда и не вполне соответствует географическому местоположению тех стран, о которых идет речь. В России культурные области Передней Азии должны были бы называться "Югом"; "Югом" является и для Западной Европы Северная Африка, причисляемая как часть мусульманского мира к "Востоку".

Понятие о "Востоке" как особом мире, противоположном "Западу", впервые возникло в Римской империи. Для греков существовала только противоположность между жарким, культурным югом и холодным, населенным воинственными варварами севером, чем определилось и первоначальное деление на части света; "Европу" помещали к северу от Африки и Азии на всем их протяжении, так что Сибирь, если бы она была известна грекам, была бы причислена к Европе. Для Аристотеля все население мира, кроме греков, разделялось на варваров Северной Европы, храбрых, но неспособных к развитию государственности и культуры, и культурных, но лишенных мужества азиатов; среднее положение между теми и другими занимали эллины, жившие в стране, где климатические условия благоприятствовали как сохранению мужества, так и развитию культуры, и потому предназначенные к господству над вселенной. Мечту Аристотеля до некоторой степени осуществил его ученик Александр. Победы Александра подчинили Переднюю Азию и Египет политическому и культурному влиянию эллинов и создали так называемый эллинистический культурный мир, в котором, однако, влияние Азии на греков, особенно в государственной жизни, иногда было сильнее, чем обратное влияние. Тем не менее роль культурных вождей осталась за греками и после утраты ими политического господства, когда с востока парфяне, под властью династии Аршакидов, постепенно оттеснили македонцев и эллинов за Евфрат, с запада римляне постепенно завоевали всю остальную часть бывшей империи Александра.

Рим подчинил своему культурному влиянию Европу и впервые опроверг мнение Аристотеля о неспособности европейских народов, кроме греков, к культурному развитию. По географии римского периода, Европа уже была частью света, расположенной не к северу, а к западу от Азии. Географ Страбон (I век н.э.) уже отмечает благоприятные для развития культуры физико-географические и климатические особенности Европы, хотя особенно настаивает на преимуществах географического положения Италии, будто бы предопределившего мировую роль Рима. Римом же было создано превосходство Европы над Азией в области права, техники и военного дела, как греками в области искусства и науки. До некоторой степени чувствовалось различие между романизированным Западом и эллинистическим Востоком; слово "Восток" (Oriens) как административный термин иногда прилагалось ко всем областям бывшей монархии Александра начиная с Балканского полуострова; все же греко-римский мир не только для современной исторической науки, но и для самих римлян составлял одно целое; образованный римлянин должен был знать "оба" языка, т.е. латинский и греческий. В этом смысле "Востоком" были оставаашиеся вне власти Рима области парфянского государства. Рим не сомневался в своем политическом и культурном превосходстве над этим Востоком. Для Страбона окончательное подчинение парфян Риму было вопросом близкого будущего; писавший столетием позже Тацит уже не надеялся на такое подчинение, но был убежден, что "низвергнутый Восток" - враг неопасный, что Риму угрожает опасность только со стороны германцев, так как "свобода германцев страшнее царства Аршака". Задолго, однако, до вторжения германцев в римские области могуществу Рима был нанесен удар с востока; в III веке ослабевшее царство Аршака уступило место новой державе Сасанидов, уже в IV веке римляне окончательно были оттеснены от Каспийского моря, куда проникли еще при Помпее. Иран при Сасанидах снова сделался могущественным соперником Рима и захватил в свои руки пути мировой торговли с Индией и Китаем как на суше, так и на море; с этим связан переход культурного первенства от Европы к Передней Азии, окончательно определившийся уже в мусульманский период.

Христианство, ислам и впоследствии гуманизм снова изменили представления европейцев о "Востоке". Один из восточных языков сделался предметом необходимого европейцу образования, и св.Иероним говорил о себе, что он "Hebraeus, Graecus, Latinus, trilinguis". История Передней Азии и Европы рассматривалась в средние века как одно целое; из Библии, из книги Даниила, было заимствовано господствовавшее в Европе до XVII века представление о четырех последовательных мировых монархиях: ассиро-вавилонской, персидской, греко-македонской и римской. Универсальное значение Рима (до разделения церквей к нему причислялся и второй Рим - Константинополь) до конца мира не подвергалось сомнению; все, что этому противоречило, считалось временным и незаконным явлением. Религией было создано отчуждение Европы от нехристианского, впоследствии некатолического "Востока"; но только гуманизм перенес это отчуждение на дохристианское прошлое. Созданное в XVII веке деление мировой истории на древнюю, среднюю и новую привело к взгляду на "Восток" как на мир, оставшийся в древности вне влияния греко-римской цивилизации, в новейшее время - вне ее возрождения. Для приверженцев этого деления древняя и вместе с тем мировая история начинается с истории Греции; даже после открытий XIX века, некоторые из классических филологов находят возможным оспаривать, что история Греции должна быть рассматриваема как продолжение истории древнего Востока.

Для большинства историков в настоящее время не подлежит сомнению, что истории Греции предшествовала продолжительная и сложная культурная жизнь в Передней Азии и Египте и что эта культура, как и культура самой Греции, не была создана отдельными народами, но сложилась под влиянием все более расширявшихся международных сношений. В этом смысле русский историк "древнего Востока" понимает под этим термином пространство от Кавказа и Средней Азии до Индийского океана и страны африканских озер, от границы между Ираном и Индией до Гибралтара; древняя история всего этого пространства "представляет собой вполне законченное целое".

Как видно из этого определения, в понятие "истории Востока" как части всемирной истории не включается история действительно "восточных" стран Старого Света - Китая и Индии. Европейской наукой для этих стран предложен термин "Дальний Восток". Некоторые исследователи доказывали, что история Дальнего Востока представляет картину развития культуры, совершенно независимого от Запада, тогда как культура Европы и "Ближнего" Востока восходит к одним и тем же основам, вследствие чего только изучение истории Дальнего Востока может дать материал для проверки и дополнения исторических законов, выработанных на основании истории Запада. В настоящее время доказано, что еще в древности Индия находилась под культурным влиянием Передней Азии (доказано переднеазиатское происхождение санскритского алфавита), Китай - под влиянием Индии. Тем не менее Дальний Восток может быть рассматриваем как особый культурный мир, гораздо более далекий от ближневосточного, чем последний от греко-римского. Несмотря на внешние влияния и потрясения, ни в Индии, ни в Китае не было перерыва культурных традиций, тогда как на Ближнем Востоке европейским ученым пришлось самим искать ключ к чтению египетских иероглифов, ассирийской и персидской клинописи.

Неустойчивостью жизни западной части Старого Света по сравнению с восточной объясняется и та роль, которая во все времена принадлежала Западу в обширном смысле (если соединить в одно целое Переднюю Азию, Северную Африку и Европу), по отношению к Дальнему Востоку. Господство над торговыми путями переходило от переднеазиатских народов к европейским и обратно, но всегда, от эпохи финикийских мореплавателей до наших дней, люди Запада сохраняли инициативу в своих руках. История не знает примера, чтобы выходцы из Индии и Китая сознательно стремились овладеть внешней торговлей западных стран, подчинить их своему экономическому и политическому влиянию.

В настоящее время можно считать доказанным, что главный фактор прогресса - общение между народами, что прогресс и упадок отдельных народов объясняется не столько их расовыми свойствами и религиозными верованиями, не столько даже окружающей их природой, сколько тем местом, которое они в разные периоды своей исторической жизни занимали в этом общении. Каково бы ни было превосходство индоевропейского расового типа над другими, без общения с другими народами индоевропейцы, как литовцы до XII в., или кафиры Гиндукуша до конца XIX в., оставались дикарями. Каковы бы ни были преимущества христианства перед исламом, культура мусульманского мира была выше культуры христианского, пока в руках мусульман оставались главные пути мировой торговли. Каковы бы ни были климатические и физико-географические преимущества Европы перед другими частями света, они могли проявляться только тогда, когда Европа занимала первое место в мировом общении. Тем же фактором в гораздо большей степени, чем догматами ислама как религии и расовыми свойствами отдельных мусульманских народов, определяются развитие и упадок мусульманской культуры.


1. Христанский Восток и его значение для ислама

Христианством, как доказывает русский историк древнего Востока проф. Тураев, было создано новое мировоззрение, вступившее в победоносную борьбу как с греко-римским, так и с восточным язычеством. На Востоке христианством еще не было закончено обновление мира, когда его соперником выступила новая религия.

Борьба христианства с язычеством не могла ограничиться областью религии; большинству проповедников христианства были столь же ненавистны наука и искусство языческих народов, тесно связанных с их религиозными верованиями. Христиане первых веков, горячо верившие в близкий конец мира, не имели основания дорожить успехами государственности, материальной и умственной культуры.

Но если церковь содействовала упадку той науки и того искусства, которые по существу были доступны немногим, то ею, с другой стороны, был поднят культурный уровень народных масс. Церковь распространила среди многих народностей Священное писание в доступной для них форме, на их родном языке. Появилась народная литература, в древности существовавшая, насколько известно, только в немногих странах; народные массы принимали участие в богословских спорах, особенно там, где по политическим условиям могла сохраняться городская жизнь. Азиатские провинции и Египет находились в этом отношении в более благоприятных условиях, чем остальная часть бывшей Римской империи, особенно с тех пор, как Запад сделался добычей германских варваров, а Балканский полуостров, кроме Константинополя, был наводнен славянами, во многих местностях почти совершенно истребившими прежнее культурное население.

В Передней Азии и Египте в эпоху эллинизма был основан ряд новых городов, быстро затмивших старые; Александрия в Египте, Антиохия в Сирии и Селевкия на Тигре уступали по величине только Риму. В больших городах туземцы греческого происхождения составляли только низший класс населения, но к этому классу по преимуществу обращались проповедники христианства; рядом с христианскими священными книгами на международном греческом языке быстро возникла переводная и подражательная литература на местных языках, особенно на сирийском и в Египте на коптском. По мере распространения христианства за пределами Римской империи возникла христианская литература на других языках, в Африке на нубийском и эфиопском, в Азии - на армянском, грузинском и другие. Надписи VI в. показывают, что в церковный обиход уже в то время входил и арабский язык, но существование в домусульманский период арабской христианской литературы остается недоказанным.

Дальнейшее распространение христианства и его культурные успехи тесно связаны с борьбой между Римской империей и Ираном. Борьба происходила преимущественно в бассейне Евфрата и Тигра, где местные князья в зависимости от военного счастья переходили то на одну, то на другую сторону. Первый город к востоку от Евфрата на пути из Северной Сирии, Эдесса, ныне Урфа, имеет совершенно исключительное значение в истории христианства и сирийской культуры. Эдесский князь Авгар IX (179-216 гг.) был первым по времени владетельным князем, принявшим христианство (христианская легенда впоследствии отнесла это событие ко времени жизни Христа и сочинила переписку Эдесского князя с самим Спасителем). Эдесса сделалась очагом сирийской культуры и исходным пунктом развития сирийской письменности; здесь же в V в. процветала так называемая персидская богословская школа, имевшая большое влияние на распространение и укрепление христианства в Персии. Еще раньше из Эдессы вышел первый по времени сирийский писатель - Бардесан (155-222), родившийся в язычестве, принявший христианство и потом снова отклонившийся от него. Бардесан был одним из последних представителей так называемого гностицизма - системы, основанной на соединении языческой религиозной философии с некоторыми христианскими идеями, и безусловно враждебной Ветхому завету; его учение несомненно оказало влияние на возникшее в III веке в подчиненном Персии Вавилоне манихейство.

Борьба с гностицизмом и языческой философией вынудила и проповедников христианства пользоваться философскими доводами: образовались богословско-философские школы - александрийская, опиравшаяся на Платона, и антиохийская, опиравшаяся на Аристотеля. С IV в. начались богословские споры и внутри христианской церкви; среди восточных христиан уже в V в. произошло разделение церквей: от православных, или, как их называли их враги, мелькитов (от слова "млек" - царь), то есть приверженцев официального императорского учения, отделились яковиты, признавшие в Христе только божественную природу, и несториане, по которым в Христе природы божественная и человеческая были обособлены в двух лицах и дева Мария не должна была называться "богородицей". Преследуемые в Византии, несториане удалились в Персию, где христианство перед этим подвергалось гонению, но уже в 410 г. мог быть созван собор в Селевкии на Тигре; на соборе 483 г. персидские христиане приняли учение Нестория. В 489 г. в Персию бежали несториане из Эдессы, где "персидская" школа за несторианство была уничтожена императором Зеноном. С V в. сасанидская Персия сделалась убежищем для всех культурных элементов, подвергавшихся гонению в Византии: язычников, евреев и еретиков-христиан. Еще прежде сасанидские цари иногда переселяли насильно в свои владения жителей сирийских городов; в первый раз жители Антиохии и некоторых других городов были уведены в Персию при Шапуре I (241-272), которым был взят в плен император Валериан; Шапур поселил пленных в основанном им городе Джундишапуре в Хузистане. Джундишапур сделался вторым по величине городом сасанидской империи; при Хосрое I (531-579) здесь возникла греко-сирийская медицианская школа, оказавшая впоследствии влияние на арабов.

Увод в плен сирийских горожан имел целью насадить в Персии различные отрасли промышленности, особенно ткацкой; кроме того, сасанидские цари пользовались услугами пленных римских мастеров для сооружения крепостей и других построек, наконец, для оросительных работ.

Сравнение Византии V-VII вв. с сасанидской Персией приводит к выводу, что уровень культуры в Византии еще стоял выше, но Персия в большой степени была страною прогресса. Этот прогресс далеко не вполне соответствовал намерениям правителей. Возвышение династии Сасанидов в III в. было связано с религиозной и сословной реакцией; между тем неизбежным последствием вторжения иноземной культуры было разложение государственной религии и сословного строя. В Персии образовалась национальная христианская церковь с богослужением на персидском языке, оказавшая влияние на распространение христианства в Средней Азии и в Китае, так и на дальнейшую жизнь Персии; персами-мусульманами до сих пор употребляются названия дней недели, заимствованные не у мусульман-арабов, но у персов-христиан. Сословный строй к концу VI в. существенно изменился; сословие земледельцев слилось с ремесленниками и торговцами; третьим сословием вместо земледельцев сделался светский чиновничий класс, глава которого занял место у престола рядом с главой духовенства и главой военной аристократии. Стремления народных масс шли гораздо дальше; узкосословному строю был противопоставлен сектой маздакитов коммунистический, с уничтожением не только имущественных, но и семейных прав.

Вообще, VI в., век упадка языческих культурных традиций в Византии, был для Персии веком ознакомления с иноземной литературой и наукой. К этому времени относится персидский перевод привезенного из Индии сборника сказок, известный под названием "Калила и Димна" и оказавший огромное влияние на мировую литературу. В Персии изучали в это время греческую философию; Павел Перс посвятил Хосрою I свой труд об Аристотеле (на сирийском языке), в котором доказывал преимущество знания перед верой: знание свободно от сомнений и содействует установлению согласия среди людей; вера говорит только о непознаваемом и ведет только к раздорам.

Промышленность и торговля сасанидской Персии достигли наибольшего развития в VII в., накануне арабского завоевания. К этому и последующему времени относятся памятники манихейской и христианской литературы на языках среднеазиатско-иранском (согдийском), турецком и китайском, свидетельствующие о шедшей из Персии широкой религиозной пропаганде, причем миссионеры, конечно, следовали за торговцами. В этот же период были основаны парсийские и христианские колонии в Индии.

Арабскому завоеванию предшествовала продолжительная война между Византией и Персией (604-630); на время в руки персов перешли все азиатские провинции Византии вместе с Египтом. Персидский наместник этих провинций жил в Александрии, по-видимому, менее пострадавшей от войны, сирийские города. Антиохия пришла в упадок еще в VI в. вследствие землетрясения 526 года и персидского нашествия 540 года; город был восстановлен императором Юстинианом, но в меньших размерах. В VII в. персами в Сирии разрушались города и вырубались масличные рощи; следы произведенных тогда опустошений можно было видеть еще 100 лет спустя. Так как персы доходили до Константинополя, от их нашествия, по всей вероятности, пострадала и Малая Азия. Когда военное счастье изменилось в пользу императора Ираклия, такому же опустошению как от самих греков, так и от их союзников хазар подверглись пограничные области Персии. Мирный договор не только привел к восстановлению Византийской империи в прежних границах, но, по-видимому, несколько расширил ее границы в Северной Месопотамии. В Персии эти неудачи привели к низложению Хосроя II (628 г.) и продолжительным смутам; но и Византия была ослаблена войной; кроме того, с восстановлением византийского владычества возобновились и гонения против еретиков, евреев и язычников; все эти элементы сделались естественными союзниками арабов. Еще при жизни Ираклия, умершего в 641 г., греки были вынуждены отдать арабам все вновь завоеванные области, кроме Малой Азии. Только в немногих местностях арабам было оказано серьезное сопротивление. Победоносное вторжение в Египет было совершено отрядом в 4000 человек; легкость завоевания Северной Месопотамии удивила самих завоевателей.

Период с начала VII до половины IX века считается самым безотрадным в истории византийской литературы и христианского искусства. Этот упадок обыкновенно объясняют борьбой с персами и арабами, за которой последовали внутренние смуты, вызванные иконоборческим движением. Потеря самых культурных провинций не могла не отразиться на жизни Византии; в сторону Малой Азии границы халифата расширялись медленно, но и малоазиатский полуостров, давший христианскому искусству в VI в. строителей Софийского собора, несколько раз подвергался опустошительным нашествиям.

В лучших условиях находились области, вошедшие в состав халифата, хотя и там были отдельные периоды смут. Положение христиан под властью мусульман в первое время было лучше, чем впоследствии; еще не имея собственной культуры, завоеватели нуждались в образованных иноверцах, среди которых христианам принадлежало первое место. Из Египта, Сирии и Месопотамии в первые века ислама вышел ряд выдающихся представителей науки и литературы, греческой и сирийской; особенно прославился Иаков Эдесский (ок.640-708), бывший для сирийской яковитской церкви, по отзыву специалистов, тем же, чем был св. Иероним для латинской. Берега Евфрата снова, как в глубокой древности, сделались центром мировой культурной работы; кроме христианских высших школ здесь были еврейские и манихейские; для религиозной пропаганды иноверцы иноверцы в гораздо большей степени, чем сами мусульмане, воспользовались расширением торговых связей вследствие образования мусульманской мировой державы. К мусульманской эпохе относятся главные успехи христиан и манихеев в Китае и Монголии, христиан и евреев на Кавказе и на берегах Волги.

Менее ясен вопрос о значении этого периода в истории христианского искусства. Установлено, что мусульманские правители при сооружении светских и религиозных построек пользовались услугами христианских и персидских мастеров; мастера составляли землячества, которым поручалось сооружение отдельных зданий или отдельных частей в больших постройках. Некоторые из больших церквей были захвачены мусульманами, как собор св.Иоанна Крестителя в Дамаске, на месте которого в VI в. была построена великолепная мечеть, причем по иронии судьбы до сих пор сохранились южные ворота церкви с греческой надписью: "Царство твое, Христе, есть царство для всех времен, и твое господство /останется/ во всяком поколении". Но вообще христиане сохраняли свои храмы; новые церкви и монастыри долгое время строились беспрепятственно; так называемый договор Омара, по которому христиане будто бы обязались не строить новых церквей и не исправлять старых, был придуман гораздо позже. На всем пространстве халифата, от мыса св.Викентия у юго-западной оконечности Португалии до Самарканда, упоминаются богатые христианские обители, за которыми сохранялось их недвижимое имущество. Христиане халифата беспрепятственно сносились с христианским миром и принимали оттуда пожертвования; на Константинопольском соборе 680-681 гг. был и представитель Иерусалима. В теснейшем общении между собой находились также христиане различных областей халифата. Во время завоевания промышленность процветала только в Египте; халифы приняли меры к восстановлению ее на сирийском побережье, особенно в Аккре и Тире. Незадолго до 720 г. из Александрии вновь было перенесено в Антиохию изучение греческой философии.

Со второй половины VIII века христиане способствовали изучению греческой науки мусульманами. Есть известие, что халиф Мансур (754-775) просил византийского императора прислать ему рукописи математических сочинений; в IX веке главный из переводчиков с греческого языка на сирийский и арабский, араб-христианин Хунейн ибн Исхак провел два года в византийских владениях, где учился греческому языку и литературе, и откуда привез с собою рукописи. Мусульмане, однако, могли учиться греческой науке у своих христианских сограждан и независимо от сношений с Византией; джундишапурская медицинская школа на несколько веков пережила арабское завоевание; правда, есть известие, что джундишапурские врачи передавали свои познания из поколение в поколение только в своем тесном кругу и скрывали их от посторонних, чтобы не лишиться выгодной монополии. Неизвестно, ездил ли в Византию придворный астроном халифа Махди (775-785) Феофил Эдесский, который перевел на сирийский язык "Илиаду" и "Одиссею".

В половине IX в. иноверцы и инородцы в халифате еще были гораздо образованнее мусульман и арабов. Сознание инородцами своего культурного превосходства над арабами вызвало в мусульманском мире ряд националистических движений, объединенных под общим названием "шу'убийя" ("национализм", от слова ши'б, мн.число шу' уб - племя), но такое же стремление к воссозданию и возвеличению своей национальной или вероисповедальной культуры проявляли в эту эпоху иноверцы - христиане различных наций и вероисповеданий, евреи, персы-зороастрийцы и последние представители эллинистического язычества в месопотамском городе Харране, куда в IX в. была перенесена греческая философия из Антиохии. IX в. был эпохой культурного возрождения и для Византии; халифат, однако, имел перед Византией то преимущество, что в нем объединялось более многочисленные и более разнообразные культурные элементы, к тому же находившиеся под властью арабов, благодаря установленной Кораном частичной религиозной терпимости, больший простор для своей деятельности, чем под властью византийских императоров. Стремление каждого возвеличить свой народ и свою веру не мешало этим культурным элементам учиться друг у друга; христианин мог иметь учеником мусульманина или язычника, и наоборот. Христиане ближе мусульман стояли к общему источнику образования, эллинизму, тем не менее им не удалось удержать за собой то место, которое принадлежало им в первые века ислама. По сравнению с жизнью арабов и персов-мусульман всякая другая жизнь в халифате казалась связанной узкими кружковыми интересами и не давала достаточно простора лучшим силам. Христиане раньше и лучше мусульман ознакомились с произведениями греческой науки; но движение этой науки вперед и создание образцов для дальнейшей научной работы было уже делом мусульман. Даже самый передовой из восточно-христианских народов, сирийцы, не выдвинули ни одного ученого, который мог бы сравниться с Фараби, Ибн Синой, Бируни и Ибн Рушдом. Лучшие ученые из христиан и язычников имели больше учеников и читателей среди мусульман, чем среди своих единоверцев. Под влиянием успехов арабской культуры сирийцы-христиане утратили ту связь с эллинизмом, которая раньше давала им преимущество перед мусульманами; в программе их высшего образования язык и литература арабов заняли место, раньше принадлежавшее греческому языку и греческой литературе.

Из этого, конечно, не следует, что культурная жизнь восточных христиан во время и после расцвета мусульманской культуры не представляла никакого интереса и не оказала никакого влияния на ход мировой культуры. Превосходство мусульман в науке и технике долгое время было более качественное, чем количественное; в Сирии и Египте интеллигентные профессии писцов и врачей еще во второй половине X в. оставалась в руках христиан, как торговля и промышленность - в руках евреев. В XII веке сирийцы дали христианству первый пример заключения мира между представителями различных вероисповеданий; произошло сближение между главами церквей несторианской и яковитской, после чего их преемники оказывали друг другу при всяком случае знаки уважения, хотя каждая из двух церквей оставалась при своих догматах и обрядах. С половины IX века положение христиан в мусульманских государствах становится хуже, чем прежде; в зависимости от поднятия культуры среди мусульман правительства меньше нуждались в иноверцах; вероятно, не без влияния примера Византии положение подвластных мусульманам христиан все более приближалось к положению евреев в средневековых христианских городах, хотя такого гонения на иноверцах, какое было, например, в Испании, мусульманский мир не знал, и вообще положение христиан и после далеко не всегда соответствовало требованию Корана об уплате иноверцами подати "в унижении" и требованиям так называемого договора Омара об отличительных признаках в одежде. Должностные лица из христиан одевались как знатные мусульмане и столь же высокомерно обращались с толпой; этим вызывались протесты против "засилья" христиан, иногда приводившие к погромам. Во время политических смут права христиан и вообще иноверцев нарушались еще больше, чем всякие другие; церковь постепенно теряла свою недвижимую собственность, главный источник своего благосостояния; однако в Египте еще в половине XIV в., после нескольких гонений и погромов, церковные имения составляли около 11250 десятин. В Персии, кроме самых западных округов, и дальше к востоку христианство постепенно исчезло совершенно; когда и как это произошло, еще не выяснено. Из областей бывшей Римской империи христианство совершенно исчезло только в Северной Африке западнее Египта, несмотря на то, что здесь сохранились до сих пор некоторые из географических названий греко-римского периода (город и область Триполи, город Константина в Алжире). И в этом случае причины полного исчезновения христианства остаются неясными; отчасти оно объясняется тем, что Северная Африка более других пострадала при арабском завоевании (восстановленный римлянами Карфаген, вновь сделавшийся крупным мировым городом, по некоторым известиям, даже вторым городом империи, в конце VII в. был разрушен арабами и больше не поднимался из развалин) и во второй половине средних веков вновь была разорена вторжением бедуинских племен. Особый интерес представляет история бывших христианских областей, где развитие мусульманской культуры продолжалось некоторое время и после замены мусульманского господства христианским; таковы Испания под властью кастильских королей, где в половине XIII в. для Альфонса X были составлены знаменитые астрономические таблицы; Сицилия и Южная Италия под властью королей норманнских и впоследствии Гогенштауфенов, где город Палермо, сделавшийся главным городом острова при арабах, сохранил свое значение и после них; наконец, грузинское царство XI-XIII вв. Армения и Грузия, между которыми еще в начале VII в. произошел церковный разрыв, уж по религиозным побуждениям поддерживали связи с греческим миром, но подвергались также влиянию мусульманской культуры, арабской и персидской; к персидской поэзии тесно примыкает как грузинская, так и армянская. Несмотря не неблагоприятные внешние условия, народные массы и после утраты политической независимости упорно сохраняли свою веру, сохраняли также некоторые культурные традиции; в начале XVII в. персидский шах Аббас насильно переселял в Персию для культурных целей армян и грузин, как некогда сасанидские цари переселяли сирийцев. В том же XVII в. произошло сближение армян с западноевропейской культурой, в XVIII в. оказавшее влияние и на грузин.

Европейцы в Сирии и Египте также смотрели на местных христиан как на своих естественных союзников, подолгу жили в христианских монастырях, где учились арабскому языку и вообще приобретали необходимую подготовку для изучения страны и населения. Эти объясняется, что труды арабских христианских историков XIII в., ал-Макина и Абу-л-Фараджа, были изданы и переведены в Европе раньше (еще в XVII в.), чем труды историков мусульманских. Одновременно с этим среди арабов-христиан, как среди армян, началось духовное возрождение по влиянием Европы. Восточных христиан разделяла с Европой менее глубокая религиозная рознь, чем мусульман; кроме того, христиане менее находились под влиянием светской национальной литературы, и потому среди них, в противоположность мусульманам, как в средние века, так и теперь могла иметь успех не только греческая наука, но и греческая изящная литература. В VIII в. христианин-сириец перевел "Илиаду" и "Одиссею", в X в. христианин-араб перевел "Илиаду". Один из русских ученых еще в 1864 году вынес из Сирии впечатление, что "христианские населения Востока в деле образованности стоят гораздо выше мусульман".

Не всегда, однако, восточные христиане предпочитали европейцев своим мусульманским соплеменникам и согражданам. В эпоху крестовых походов, по замечанию одного из русских историков церкви, "духовенство и народ желали лучше возвращения ига магометанского, чем продолжения власти латинян". В XVII и XVIII в. эчмиадзинские армяне не раз обращались к персидскому шаху с просьбой о защите против католической пропаганды. В новейшее время экономическое засилье европейцев иногда было для христиан столь же чувствительно, как и для мусульман. В 1912 году публицист христианин в ответ на статью мусульманина о необходимости "мусульманского единения" доказывал в арабской печати, что объединяться против Европы должны все жители Востока без различия вероисповеданий, что необходимое не "мусульманское", а "восточное" единение. Под влиянием Европы образованный класс и в Передней Азии склонен ставить национальное единство выше религиозного; может быть, еще при жизни современного поколения произойдет окончательное объединение арабов-христиан с арабами-мусульманами во имя идеи арабского национального возрождения. Современный арабский писатель Амин Рейхани, с которым недавно ознакомил русских читателей И.Ю.Крачковский, говорит о верованиях и священных книгах христиан и мусульман в таких выражениях, что по ним трудно было бы решить, исповедует автор христианство или ислам.


2. Начало Халифата и арабской культуры

В VII в. в первый и последний раз на памяти истории из арабского полуострова вышло народное движение, которое привело к образованию мировой империи; можно только предполагать, что в доисторическую эпоху таким же движением из Аравии было вызвано заселение семитами Сирии и Месопотамии. Движение VII в. было подготовлено прежними беспорядочными передвижениями арабов за пределы полуострова, еще не имевшими завоевательного характера; уже при Ксенофонте, в 401 г. до н.э., местность к востоку от Евфрата ниже устья Хабура называлась Аравией; уже при Страбоне, в I в. н.э., население города Копта в Верхнем Египте было наполовину арабским. Сирийские арабы, как вассалы Византии, и арабы бассейна Евфрата, как вассалы Персии, принимали деятельное участие в войнах между обеими империями.

Арабами в VII и VIII веках было покорено большое число народов, стоявших в культурном отношении несравненно выше самих арабов; тем не менее арабские завоеватели не только не утратили своей национальности, как германские в Европе и монгольские в Азии, но подчинили своему этнографическому влиянию население Сирии, Месопотамии, Египта и Северной Африки. К тому же победа арабского языка не только не была результатом действий арабского правительства, но была достигнута против его воли. Распространение ислама среди покоренного населения разрушало всю финансовую систему халифата; еще менее желательно было для правительства распространение государственного языка среди немусульман; христианам даже запрещалось говорить по-арабски и учить своих детей в мусульманских школах. Тем не менее ислам сделался религией огромного большинства населения, и даже та часть населения, которая не приняла ислама, приняла арабский язык.

Успех арабского языка объясняется прежде всего тем, что арабы с самого начала не опирались только на силу оружия и военной организации, как германцы, монголы и в древности персы. Арабский народ же достиг к VII в. некоторой духовной культуры, выработал литературный язык и высоко ставил красноречие и поэзию. Были уже выработаны определенные литературные формы, рифмованная проза и несколько стихотворных размеров; установился даже шаблон содержания стихотворений - касид, в которых поэты прославляли себя, своих героев и свое племя или осмеивали противников. Рядом с поэзией пустыни была и более утонченная городская поэзия, особенно процветавшая у племени корейшитов.

Жители главных городских центров, корейшиты в Мекке и сакифиты в Таифе, несмотря на их враждебное отношение к Мухаммеду в начале его деятельности, быстро стали во главе мусульманской общины, как только та превратилась в государство. Самому Мухаммеду было приписано изречение, что имам, глава общины, должен быть из корейшитов. В завоеванных областях корейшиты и сакифиты были основателями городов и организаторами управления. Вообще за арабом-воином следовал араб-горожанин, которому и принадлежит главная заслуга в деле укрепления арабской национальности в покоренных странах.

Как все стороны мусульманской культурной жизни, тип мусульманского города вырабатывался постепенно посредством сближения арабских традиций с местными. Вполне однородного типа мусульманского города нет и до настоящего времени. Некоторые европейские путешественники старались объяснить страхом перед "восточным деспотизмом" тип так называемого восточного города, где жилые помещения скрыты внутри дворов, и на улицу, кроме базарных лавок, обращены только высокие заборы. В действительности, как доказали раскопки в Помпее, таков же был тип античного города; с другой стороны, те немногие европейцы, которым удалось посетить Мекку, с удивлением увидели в самом замкнутом мусульманском городе дома "европейского типа", с окнами на улицу. В йеменских городах, путешественники также обратили внимание на высокие дома с богато изукрашенным фасадом; еще не выяснено, следует ли предполагать в этом случае влияние местных традиций или чужеземное (индийское) влияние.

Арабы даже после перехода к городской жизни долгое время сохраняли родовое и племенное устройство. Связь между людьми одного племени была гораздо более тесной, чем связь между жителями одного города; при занятии чужих или при постройке новых городов каждому племени отводился особый квартал. С этой чертой арабского быта связывают устройство многих городов, например, Дамаска, где кроме общих стен города существуют стены с воротами между отдельными кварталами или даже улицами. Арабы перенесли такой тип города в Персию; таково, например, было устройство Мерва XI-XII вв.; из современных городов Хамадан не имеет общих городских стен, но между отдельными кварталами есть ворота, запирающиеся на ночь; такие ворота устроены при выходе улиц за город.

В Сирии арабы в VII в. не построили ни одного нового города; только в VIII в. при халифе Сулеймане (715-717 гг.), была построена Рамла на пути от Иерусалима к морю; несмотря на признававшееся и мусульманами религиозное значение Иерусалима, жизнь перешла в новый город, остававшийся в течение нескольких веков главным городом Палестины; все же Рамла имела только местное значение и на ход развития арабской культуры не оказала большого влияния. Средоточием политической и культурной жизни Сирии оставался древний Дамаск, уже в IV в. считавшийся одним из лучших городов своего времени и сделавшийся столицей омейядских халифов. Пространство города не соответствовало нашему представлению о столице мировой империи; до второй половины X в. город оставался в пределах древних каменных стен; длина главной, так называемой прямой улицы, упоминаемой в "Деяниях Апостольских" (9,11), пересекавшей город от восточных ворот до западных, равнялась примерно 2 верстам; немногим меньше было расстояние от северных ворот до южных. В середине города находилась площадь с главным храмом, сперва языческим, потом христианским, наконец, мусульманским. Мечеть сперва находилась рядом с церковью св.Иоанна Крестителя; при халифе Валиде I (705-715 гг.) христиане были принуждены уступить мусульманам свой храм, и на месте его была построена знаменитая "омейядская" мечеть, с которой по богатству и пышности не могла сравниться ни одна из более поздних построек мусульманского мира. Вблизи мечети находился и дворец Омейядов, бесследно исчезнувший еще в средние века.

Рядом с Дамаском имели только второстепенное значение арабские военные лагери в Сирии, как Джабия к юго-западу от Дамаска и Дабик к северу от Алеппо. В некоторых других областях такие же военные лагеря постепенно становились большими городами и далеко оставляли за собой прежние городские центры. Таково было происхождение Каира; первоначально арабами на Ниле был построен город-лагерь, носивший название Фустат (из греко-латинского fossaton - окруженный рвом лагерь). Город занимал на восточном берегу Нила пространство длиной около 5 верст и шириной около версты; приблизительно в середине находилась площадь с главной мечетью (ныне мечеть Амра, по имени завоевателя Египта) и домом правителя. Такими же городами-лагерями были Кайраван в Тунисе, впоследствии пришедший в разрушение, Куфа на Евфрате и Барса на Шатт ал-Арабе, Шираз в Персии. Долговечными оказались и многие из городов, построенных арабами уже после завоевания, независимо от чисто военных потребностей, как Фес в Марокко (в конце VIII века) и Гянджа (ныне Елисаветполь) в пределах России (в IX веке). Из истории известен только один случай, когда арабами был покинут образовавшийся из арабского лагеря город (Барукан, к югу от Аму-Дарьи) ради восстановления разрушенного арабами города домусульманской эпохи (Балха, древний Бактр).

В Иране и Туркестане арабы более всего способствовали развитию городской жизни и изменению типа городов. Домусульманские города в этих странах состояли из цитадели (диз) и собственно города (шахристан, букв. "место, где находится власть"); приблизительно такое же значение имел арабский, заимствованный у сирийцев термин "медина" (место, где творится суд). Торговая площадь находилась не внутри городских стен, но вне их, рядом с воротами; как доказывают теперь, этому соответствует первоначальное значение слова "базар", заимствованное у неиранских и несемитических языков Передней Азии ("дело у ворот"). При арабах жизнь постепенно переходила их старых шахристанов в предместья, где жил торгово-промышленный класс; постепенно и здесь установился тип города, существовавший до тех пор в переднеазиатских областях, с базарами вдоль главных улиц, пересекавших город с востока на запад и с севера на юг, и базарной площадью с главной мечетью в месте их пересечения. Мусульманские торговцы, несомненно, шли по стопам своих предшественников, христиан и евреев. В Мерве жизнь при исламе перешла из шахристана в западное предместье, на канал Маджан, где в домусульманский период жил христианский митрополит. На месте мусульманского Исфахана, одного из самых больших городов Персии, в домусульманскую эпоху была еврейская слобода, находившаяся в нескольких верстах от шахристана; уже в Х веке этот город превосходил старый шахристан больше чем вдвое.

В главных городах жили наместники областей и помещались государственные учреждения. В этом отношении арабы, конечно, находились в полной зависимости от покоренных ими культурных народов. Персидское влияние сказалось еще при халифе Омаре (594-644); были введены канцелярия и письменное счетоводство, причем употреблялся термин, по-видимому, персидского происхождения - диван. В бывших византийских областях арабами заимствовались такие же термины греческого и латинского происхождения; так в Египте было заимствовано латинское квестор. Письменное делопроизводство оставалось и после арабского завоевания в руках местных чиновников и продолжало вестись на местных языках, персидском и греческом; только в конце VII в. в делопроизводство был введен арабский язык.

С этого же времени стали чеканить монету с чисто арабскими и мусульманскими надписями; раньше в бывших византийских владениях чеканили монету византийского типа, с изображением креста, в бывших персидских - монету персидского типа, с изображением жертвенника огню. Арабы застали в Византии золотую, в Персии - серебряную монетную систему; такое же различие между бывшими византийскими и бывшими персидскими областями оставалось и при исламе. Мусульманская монетная система различает золотые динары (от лат. denarius - серебряные драхмы, греческое слово drachme, проникшее в Персию после Александра) и медные фельсы (греч. obolos). Динары чеканились только в столице империи в Дамаске при Омейядах, в Багдаде при Аббасидах; дирхемы чеканились и в главных провинциальных городах; фельсы имели только местной значение. В Восточной Персии и Средней Азии еще в X веке деньгами считались только дирхемы, а динары принимались как товар. Динары чеканились весом в золотник; дирхем весил несколько меньше и должен был равняться 1/20 динара, то есть предполагалось то отношение между золотой и серебряной монетной единицей, к которому стремились во все времена, от персидской монархии до современных западноевропейских государств; в действительности попытка установить постоянное отношение между ценностью золота и ценностью серебра потерпела при арабах такую же неудачу, как всегда; серебро то повышалось, то падало в цене сравнительно с золотом.

Влияние традиций каждого народа на управление не ограничивалось пределами территории, где жил данный народ; в государственной и хозяйственной жизни халифата мы видим причудливое сочетание терминов, заимствованных из различных языков, причем термины византийского происхождения переносились в бывшие владения персов, и наоборот. Почта, служившая, как в древности, только для перевозки правительственных гонцов и донесений правителям, называлась берид, от латинского veredus, хотя в свое время греки заимствовали почту у персов и употребляли персидское слово (angaros). Персидский военный термин джунд, принятый арабами еще до Мухаммеда, прочнее всего привился в Сирии, где военные лагеря оставались лагерями и не обращались в города; только территория этой бывшей византийской провинции делилась и при халифах на несколько джундов. Для обозначения провинциальных наместников рядом с термином "эмиры джундов" употреблялся термин "эмиры масров", т.е. городов (йеменское слово); "маср" противополагался везде "рустаку" (персидское слово) как сельской местности. Чисто арабскими словами обозначалась личная стража государя или наместника ("харас") и военная полиция ("шурта"), во главе которой стоял особый начальник, правая рука наместника; но и эти внешние атрибуты власти, по-видимому, были заимствованы у персов. Персидское государственное управление всегда казалось арабам образцовым, хотя халифы не сразу обратились в деспотов персидского типа. При Омейядах халиф еще оставался не столько персидским шахом, сколько арабским шейхом (старшиной) или сейдом (начальником племени); даже халиф Валид I, как в свое время пророк, еще должен был требовать, чтобы подданные не называли его просто по имени.

В области материальной культуры, в противоположность государственному управлению, халифат больше получил от Византии, чем от Персии. Египетская ткацкая промышленность, вновь перенесенная при халифах в прибрежные города Сирии, оказала влияние на Персию и даже на Туркестан; ткани с египетскими названиями выделывались в Ширазе и в туркестанских городах. Впоследствии мусульмане отводили первое место в деле материальной культуры китайцам, второе √ грекам; персидский автор XIII века Ауфи, как в XV веке, также со слов мусульман, испанский рыцарь Клафихо, утверждает, что китайцы в деле промышленности признавали зрячими только себя, а всех остальных людей называли слепыми, кроме греков (у Клавихо - франков), за которыми признавали один глаз.

За греками безусловно признавалось первенство в науке. Переводы с греческого на арабский язык начали появляться очень рано, под влиянием христиан; одним из любителей греческой науки был уже омейядский царевич Халид, сын халифа Йезида I, умерший в 704 году, не достинув 40 лет (в 683 г., в год смерти его отца, он был еще мальчиком); ему приписывается перевод некоторых сочинений по астрономии, медицине и химии; утверждали даже, что Халиду удалось найти "философский камень" - средство для искусственного приготовления золота. Халид владел городом Химсом (греч.Эмеса) в Северной Сирии, где в древности был знаменитый храм Солнца, потом - один из больших христианских соборов, часть которого была занята мусульманами; по некоторым известиям, еще в X в. часть здания оставалась церковью, в другой части происходило мусульманское богослужение. Возможно, что кроме христиан здесь еще были в то время язычники; из всех городов Сирии Химс оказал лучший прием арабским завоевателям, что, впрочем, может быть объяснено и враждебным отношением христианских жителей города к религиозным реформам императора Ираклия.

Несмотря на сближение мусульман с греческой культурой в Александрии и сирийских городах, главная культурная работа, даже в области науки, происходила на берегах Евфрата и Тигра, в Куфе и Басре; оба города были построены в царствование Омара по обычной схеме: кварталы для отдельных племен, посередине площадь с соборной мечетью и дворцом правителя. Басра впоследствии была перенесена на другое место, и старый город исчез бесследно; Куфа давно утратила всякое значение, но соборная мечеть сохранилась до сих пор, хотя еще не подвергалась подробному изучению. (Указания на работы о памятниках Куфы, в том числе о соборной мечети, см.: Awad G. Arabic Publications on Historical Geography of Iraq. - "Sumer", vol.X, 1954, p.52; Creswell K.A.C. A Bibliography of the Museum Architecture of Mesopotamia, - "Sumer", vol.XII, 1956, p.61). Стены мечети были выстроены персидскими мастерами из очень прочного материала и представляют особый интерес потому, что, насколько известно, никогда не подвергались переделкам.

Не исследованы также развалины Васита (литературу об обследовании развалин Васита и о проводившихся там раскопках см. Awad, Arabic Publications, pp.68-69), города, построенного на одном из рукавов Тигра при Омейядах. Васит после Омейядов не имел политического значения, но еще много веков оставался торгово-промышленным и культурным центром.

Куфа и Басра сделались средоточием оживленной научной деятельности, какой не было в VIII в., по всей вероятности, ни в каком другом городе. Принявшими ислам иноверцами, их учениками и потомками создавалось мусульманское богословие и законоведение; кроме того, в обоих городах были школы грамматиков и филологов, соперничавшие между собою, причем и эти создатели науки об арабском языке не всегда были из природных арабов. Одним из представителей басрийской школы, Халилем ибн Ахмедом, был составлен обширный словарь арабского языка, на который всегда ссылается автор составленного в конце X в. в Хоросане словаря научных и технических терминов (сам Халиль также написал свой труд в Хорасане). Из этого словаря ясно видно влияние на арабскую науку греческой, между прочим и в классификации наук. Философия разделялась на два основных отдела, теоретическую и практическую; логику некоторые причисляли к теоретической философии, другие создавали для нее особый, третий отдел, третьи называли ее только "орудием философии". Главных отделов теоретической философии три: наука о природе, наука о боге и занимающие среднее место между ними математические науки (греческий термин в этом случае заменен арабским, имеющим такое же значение); последние четыре: арифметика, геометрия, астрономия и музыка, то есть из "семи свободных искусств" (artes liberalis), которые в средневековой Европе составляли так называемый quadrium. Впоследствии математические науки вместе с логикой иногда считались пропедевтическими, то есть подготовительными для изучения естествознания и богословия или метафизики. Наука о боге (теология; приводится, как и во многих других случаях, греческий термин) не имела подразделений (впоследствии пытались разделить на богословие или метафизику на несколько дисциплин). Наука о природе разделялось на несколько отделов, к числу которых принадлежали медицина и химия. Практическая философия разделялась на этику, экономику и политику. Упоминаются и науки, составлявшие в Европе trivium: грамматика, риторика и диалектика, но не соединяются в одну группу; грамматике посвящена особая глава после законоведения и мусульманского богословия и перед чиновничьим делопроизводством, поэзией и историей; риторика и диалектика упоминаются в главе о логике как отделы последней.


3. Багдад и дальнейшая культурная жизнь арабов

В Куфе и Басре получили начало мусульманское богословие, арабская грамматика и филология; на дальнейшее развитие этих наук и на другие успехи научной мысли имел влияние двор аббасидских халифов. Халифом Мансуром в 60-х годах VIII в. была построена новая столица на западном берегу Тигра, где раньше были селение с персидским названием Багдад, которое перешло и на столицу халифата, и монастырь несторианского патриарха. Официальное название, данное городу его основателем, Мединат ас-селям ('Город мира', или Город благоденствия', вероятно, в смысле "рай") не было принято населением, хотя на монетах халифов употреблялось только это название (Багдадом город стал называться на монетах только со времени монгольского завоевания 1258 г.). Город Мансура, давно исчезнувший бесследно, был построен по совершенно оригинальному плану; в отличие от всех известных в то время городов, он имел форму круга; в стене было четверо больших ворот, по четырем странам света, с входными арками и обширными помещениями для военных отрядов; все четверо ворот выходили на центральную площадь, где находились только дворец халифа, соборная мечеть и диваны, т.е. присутственные места, которых тогда было уже семь: 1) диван государственной печати (т.е. канцелярия, куда вносились бумаги на высочайшее утверждение); 2) диван дипломатических документов; 3) диван гвардии; 4) диван войска вообще; 5) диван государственного дохода; 6) диван расходов; 7) диван необходимых припасов. Кроме диванов среди присутственных мест, помещавшихся на центральной площади, названы еще казна, арсенал, оружие и "общая кухня", очевидно, предназначенная для гвардии халифа и штата чиновников. Вся площадь была окружена особой стеной; пройти на площадь можно было только через городские ворота; непосредственного доступа к ней из городских кварталов не было. Базары находились в одном из предместий. Столица Мансура по размерам существенно превосходила Дамаск, но все же значительно уступала современным столицам больших государств; радиус круга, положенного в основу плана города, был несколько менее 2 верст.

Рассказ об основании Багдада наглядно показывает, насколько успели измениться со времени пророка и первых халифов государственный строй мусульманского мира и жизнь его правителей. Дальнейшее развитие этого строя произошло при последующих халифах. К первой половине IX в. относится развитие бюрократического управления, с увеличением числа диванов и усилением власти главы чиновников, везира. Тогда же халифы окружили себя иноплеменной гвардией, частью из представителей иранской военной аристократии, частью из купленных рабов, среди которых преобладали турки из Средней Азии. Кроме везира и начальников гвардии главным должностным лицом был "казий казиев", т.е. глава судебного ведомства. Еще при Мансуре даже главные должностные лица довольствовались теми же незначительными окладами (300 дирхемов, т.е. около 75 р. в месяц), как при Омейядах; со времени халифа Мамуна (813-833) были введены другие оклады, очень значительные не только по средневековым, но и по современным понятиям. Главный казий Египта получал еще при Мамуне 4000 дирхемов (800 р.) в месяц, по другому известию - еще больше - до 7 динаров (35 р.) в день. В Багдаде в Х в. жалованье везира было доведено до 7000 динаров (35000 р) в месяц, главный казий получал в месяц 500 динаров (2500 р.). Такие высокие оклады отчасти объясняются тем, что главе ведомства приходилось содержать на свои средства подчиненных ему чиновников; но и месячное жалованье одного везира, не считая вознаграждения его чиновникам, доходило до 1000 динаров (5000 р.). Вообще содержание двора и чиновников в Х в., когда власти халифа было подчинено сравнительно небольшое число областей, обходилось несравненно дороже, чем в цветущие времена халифата, при Мансуре и Харуне ар-Рашиде.

Все это показывает, что и на Востоке государи не имели на жизнь своей страны такого влияния, как иногда полагают. Для неориенталистов с представлением о Багдаде связано представление о Харуне ар-Рашиде и его дворе; в действительности Багдад времени Харуна ар-Рашида был небольшим городом по сравнению с Багдадом ничтожных халифов конца IX и Х вв. Столь же ошибочно представление, будто только распоряжения халифов, особенно Мансура и Мамуна, о приобретении и переводе рукописей положили начало усвоению мусульманами греческой науки. В действительности существует несомненная, хотя до сих пор еще не вполне выясненная, связь между наукой мусульманского периода и успехами греческой науки в домусульманском Иране. Уже при дворе Мансура и Мамуна мы видим ряд ученых персидского происхождения (кроме того, было несколько евреев); переводы научных сочинений делались не только при посредстве сирийцев, но и с так называемого пехлевийского языка, т.е. персидского языка сасанидской эпохи. Астрономические таблицы обозначались персидским словом "зидж", что собственно значит 'уток' (таблица сравнивалась с намотанной на уток тканью). Знакомясь из вторых рук с трудами греческих ученых, арабы не знали ни греческих поэтов, ни греческих историков и потому не имели ясного представления и об истории греческой науки. История Греции начиналась для них с Филиппа Македонского. О жизни философов и ученых имелись крайне смутные сведения; даже специалисты полагали, что Сократ был казнен по повелению греческого царя. Некоторых греческих ученых ошибочно считали персами, так как их труды были известны только по пехлевийским переводам.

Кроме греческой науки на Персию как при Сасанидах, так и при исламе оказывала влияние индийская, возникшая частью под греческим влиянием, частью, как полагают, самостоятельно. Греческое влияние особенно проявилось в астрономии, самостоятельное творчество индийской науки √ в арифметике и алгебре. Индийцами были изобретены цифры, известные в Европе под названием "арабских", и принесенные из Индии на Запад двумя путями - через александрийского математика Диофанта IV в. н. э.), достигла в Индии значительных успехов; европейцы ознакомились с этой наукой через посредство арабов и приняли ее арабское название (ал джебр). Из других наук индийская медицина оказала некоторое влияние на самих греков, как показывают индийские термины в сочинениях Диоскорида, александрийского врача I в. до н. э.; с другой стороны, индийцы ссылались на авторитет "бактрийского врача". Более всего, как полагают, находилась под греческим влиянием хирургия, успехи которой в Индии скоро прекратились. Научная работа сосредоточивалась в IX и Х вв. преимущественно, хотя далеко не исключительно, в бассейне Тигра и Евфрата, частью в старом культурном центре, каким оставалась Басра (Куфа при Аббасидах постепенно утратила прежнее значение), частью в Харране, куда была перенесена греческая наука из Антиохии, частью в столице халифов, Багдаде. С Басрой были связаны разносторонне образованный писатель и популяризатор Джахиз, умерший в 869 г., и первый самостоятельный мыслитель-философ среди арабов, Кинди (в Европе Alkindis), умерший в 873 г. В X в. в Басре возникло общество вольнодумцев и философов-дилетантов, нечто вроде масонской ложи, под названием "братья чистоты"; сборник сочинений, состоящий из 51 трактата по различным наукам, пользовался большой популярностью; в конце Х в. один из испанских математиков привез его на свою родину; в конце XIV века сборник для одного из вельмож государства Тимура был переведен на персидский язык. Багдад привлекал к себе литераторов и ученых из самых разнообразных областей мусульманского мира, но преимущественно из Персии и Средней Азии. В Багдаде с Кинди враждовал Абу Ма'шар, уроженец Балха, из которого происходил также один из наиболее известных учеников Кинди, Абу Зейд. Еще раньше в Багдаде жил математик Мухаммед ибн Муса ал-Хорезми, умерший после 847 г. (в Европе Algoritmi), происходивший из Хорезма (нынешнего Хивинского ханства), автор трудов по алгебре и арифметике, считавшихся в Европе авторитетными до эпохи Возрождения (искажение имени этого ученого представляет и слово "логарифм"). Из еще более отдаленной Ферганы, в то время пограничной области мусульманского мира на востоке, происходил астроном Ахмед ал-Фергани (в Европе Alfraganus), умерший в 861 г. Из Туркестана происходил знаменитый философ Абу Наср ал-Фараби (в Европе Alfarabius), по национальности турок, учившийся в Багдаде и умерший в Дамаске в 950 г. Среди ученых харранского происхождения выделяется математик и астроном аль-Баттани (ум. в 929, в Европе Albategnius), с именем которого связаны первые сведения о тригонометрических функциях, проникшие в Европу. В Греции и в Индии тригонометрией занимались только в связи с астрономией; как самостоятельная наука тригонометрия даже на Востоке стала разрабатываться только в XIII веке.

На арабской философии, как и на точных науках, отразилось незнакомство арабов с греческой философией и историей. Арабские ученые не имели возможности отличить подложные произведения, приписывавшиеся древним философам, от подлинных; иногда смешивались философы, носившие одинаковые или сходные имена, но жившие в разное время, как Платон и Плотин. Не вполне отчетливо сознавалось различие между учением Платона (с его дальнейшим развитием в неоплатонизме) и Аристотеля; так, Аристотелю была приписана "теология", в которой в действительности было воспроизведено учение Плотина (III в. н. э.). От арабов (переводы делались евреями) это фантастическое представление об Аристотеле перешло к средневековым европейцам. "Теология или мистическая философия" мало походила на действительную философию Аристотеля, с которой европейцы ознакомились впоследствии по греческим подлинникам. Арабские философы, как впоследствии католические схоластики, старались примирить греческую философию с догмами религии; оттого историки философии иногда распространяют термин "схоластика" и на арабскую философию.

Тесное общение между различными областями мусульманского мира способствовало быстрой передаче культурных ценностей. Составленная в начале Х в. в Багдаде обширная историческая компиляция Табари, главный источник наших сведений по истории первых веков ислама, в том же Х в. проникла на крайний запад и на крайний восток мусульманского мира; приблизительно в одно и то же время были составлены извлечения из этого труда в Кордове для испанского халифа Хакама II (961-976), с дополнениями по истории Африки и Испании, и в Бухаре для эмира Мансура I (правившего в те же годы) из династии Саманидов (на персидском языке). О столь же тесном культурном общении свидетельствует арабская географическая литература, едва ли не самый ценный памятник мусульманской культуры IX- Х вв. Известия о первых картах халифата как о первых астрономических вычислениях указывают на Багдад и двор Мамуна. В Х в. труд, составленный уроженцем Балха, учеником Кинди, Абу Зейдом, был переработан уроженцем Фарса Истахри и вторично багдадским купцом, жившим в Северной Африке, у1бн Хаукалем. В арабских географических трудах Х в. мы находим подробное описание всех областей тогдашнего мусульманского мира, от Испании до Туркестана и низовьев Инда. Описываются главные города, перечисляются предметы добывающей и обрабатывающей промышленности, даются ясные и точные сведения о распространении культурных растений, из которых некоторые, как хлопчатник, были принесены арабами в Европу (хлопок был принесен арабами в Сицилию и Испанию и обозначается в западноевропейских языках арабским словом), о распределении культурных земель и пустынь. Только благодаря арабским географам современные ученые располагают материалом для суждения о том, как мало изменились климатические и физико-географические условия Передней и Средней Азии за последнее тысячелетие. К сожалению, культурные предшественники арабов, не исключая и греков, не дали нам таких же подробных сведений для более ранних периодов.

Помимо описания отдельных стран мы находим в арабской науке и некоторые попытки географических обобщений. Арабские географы, подобно представителям других наук, находились в зависимости от греков. Мир, известный арабам, бьы гораздо обширнее мира, известного грекам; греки до конца имели крайне смутные сведения о странах к востоку от Каспийского моря и почти ничего не знали о восточном береге Азии севернее Индокитая; арабские географы подробно описывают пути к верховьям Иртыша и Енисея и береговую полосу до Кореи. Тем не менее арабские ученые продолжали повторять мнения греков, как впоследствии в Европе еще 200 с лишком лет после открытия морского пути в Индию и Китай продолжали чертить карту Азии по Птолемею. Для арабских ученых, как для греческих, населена была только четвертая часть земного шара; по-прежнему существовало мнение о невозможности для людей жить в слишком жарких странах, хотя арабскими мореплавателями посещались местности Африки, расположенные к югу от экватора, как Занзибар и остров Мадагаскар. Населенная часть земли делилась, как у позднейших греческих географов, на семь климатов, или поясов, с юга на север, причем в состав среднего, четвертого климата входили главные культурные центры мусульманского мира, как Багдад, Исфахан и другие. Вполне естественно, что для представителей мусульманской культуры, как для их предшественников и впоследствии для европейцев, современная им культура была последним и окончательным результатом культурной работы человечества, предопределенным самой природой. По мнению арабских ученых, средний, четвертый климат, одинаково далекий от слишком жарких и слишком холодных стран, соединял в себе лучшие условия для деятельности человека и по законам природы должен был сделаться самой культурной частью мира.

Успехи науки не могли не отразиться на образовательном уровне общества. Арабами уже сознавалось различие между ученым (алым), специалистом по какой-нибудь одной науке, и образованным человеком (адиб), знакомым с последним словом каждой науки. Появились талантливые популяризаторы; в литературе рядом с прежними мастерами формы появились поэты-мыслители, хотя, по понятиям мусульман, "красноречие" осталось и впоследствии главньм свойством арабской литературы, в противоположность персидской, за которой признавалось преимущество по "идеям". Вообще арабская поэзия не приобрела такой популярности и не оказала на поэзию других народов того влияния, как впоследствии персидская. Культурное первенство мусульман сказывалось в государственной жизни как при ведении войн, так и в мирное время. Уже в начале XI в. упоминается арабский инструктор в Византии; не получив обещанной награды, он ушел к болгарам, тогда еще язычникам, и благодаря ему болгары одержали свою первую победу над греками (811 г.). В том же IX в. паломники из Западной Европы признавали, что их жизнь и имущество были более обеспечены в мусульманских странах, чем на их родине. Тем не менее, повышение образовательного уровня сравнительно мало отразилось на смягчении нравов, изменении социальных условий и государственного управления. Философы были знакомы с политическими теориями илатона и Аристотеля; некоторые из них, как Фараби, писали политические трактаты; но предметом этих трактатов был совершенно отвлеченный идеал "благоустроенного города", не имевший никакого отношения к действительной жизни. Достаточно привести мнение Фараби об устройстве правления: если все качества, необходимые для правителя, соединяются в одном лице, то этому лицу и должна быть вручена власть; если такого человека нет, то необходимо образовать комиссию из нескольких лиц, чтобы если не каждый в отдельности, то все вместе обладали нужными качествами. На площадях культурных городов по-прежнему происходили жестокие казни, с которыми, как известно, мирилось также общественное мнение Западной Европы до начала XIX в. Население больших городов не пользовалось доверием правителей: уже Харун ар-Рашид, вопреки рассказам "1001 ночи", редко бывал в Багдаде; его сын Му'тасим (833-842) и последующие халифы построили для себя и своей гвардии новую столицу в Самарре на Тигре, в трех днях пути выше Багдада; как и на месте города Мансура, на месте Самарры прежде был христианский монастрырь у которого и была куплена земля для постройки нового города халифов. Самарра представляет редкий пример возникновения в короткое время огромного города: ширина его не была значительна, но в длину, с севера на юг, город Му'тасима тянулся по берегу Тигра на расстояние более 5 верст. Му'тасимом и его преемником Васиком (842- 847), которому в арабской литературе приписывается превращение устроенного Му'тасимом "военного лагеря" в "большой город", был возведен ряд построек; из них сохранились развалины дворца Му'тасима и соборной мечети Мутеваккиля (847- 861). Между прочим, в Самарре возник первый мавзолей халифов; до тех пор халифа, как некогда пророка, хоронили без всякой пышности, обыкновенно там, где его застигла смерть; теперь месту погребения халифа придавали значение, и тело халифа Му'тамида (870-892), в конце своего царствования вновь перенесшего столицу в Багдад, было перенесено в Самарру. Самарре после IX в. уже не было суждено вновь сделаться значительным городом; оттого развалины города Му'тасима и его преемников сохранились до сих пор, тогда как город Мансура исчез бесследно. Багдад, куда в конце IX в. вновь переселились халифы, сделался к этому времени огромным городом, занимавшим пространство в 4 375 десятин на восточном и 2 916 десятин на западном берегу Тигра. Треть восточной части была занята дворцом халифов с его службами и казармами гвардейцев, который теперь сделался харимом, т.е. запретным местом, хотя близ дворца находилась соборная мечеть, доступная и для населения, но уже не единственная в городе. В Багдаде XII в. соборных мечетей было 11, из них восемь на западной и три на восточной стороне. Двор халифов в Самарре и Багдаде после распадения халифата послужил образцом для целого ряда династий от Кордовы до Бухары. Несмотря на успехи городской жизни, основой финансовой системы халифата всегда оставалась земельная подать; как мусульманское право, так и общественное мнение всегда относились крайне враждебно ко всяким налогам на промышленность и торговлю. Тем не менее, такие налоги везде взимались; как показывает тариф (по-арабски "обозначение", "определение"), мусульманский мир и в этом отношении оказал влияние на Европу. Об установлении одинаковых порядков, согласно требованиям религии на всем пространстве мусульманского мира правительство не заботилось; Египет и при исламе, как в древности, отличался от других областей тем, что в нем вся земля признавалась собственностью государства. Крепостного права, в смысле прикрепления крестьян к земле и ее владельцам, не было, по-видимому, ни в одной из мусульманских стран; никто не мешал земледельцам покидать возделывавшиеся ими участки, но никто не мешал и землевладельцам отнимать землю у одних крестьян и передавать ее другим, предлагавшим более высокую плату. Во многих мусульманских странах получила развитие своего рода ленная система, но предметом пожалования всегда была земля или доходы с нее, а не люди, как в Европе в средние века или в России до XIX в. /О новых точках зрения по затронутым вопросам см. Певзнер С.Б. "Икта в Египте в конце XIII-начале XIV века √ В: Памяти академика Игнатия Юлиановича Крачковского. Сборник статей. Л., 1958, с.176-191; Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII-XIV веков √ M-Л., 1960, с дальнейшими ссылками на источники и литературу.

В Персию и Туркестан, ислам принес с собой развитие городской жизни, разложение сословного строя и крупной земельной собственности; то же самое происходило в Армении; в областях, сделавшихся по языку арабскими, от Месопотамии до Испании, культурная работа не была связана с резким изменением социальных условий, не

увеличились замелю ни число, ни размер городов, положение земледельцев по отношению к государству оставалось прежним зависимость крестьян от помещиков и здесь при исламе уменьшилась, но частное землевладение здесь и в домусульманский период не имело такого значения как в Персии Может быть, именно потому прогресс культуры в арабском мире приостановился раньше, чем в персидском, и самостоятельный вклад арабского народа в мировую культуру был менее значителен, хотя арабские области в гораздо меньшей степени, чем персидские подверглись опустошительным нашествиям варваров. В 40-х годах Х века багдадские халифы на долгое время лишились светской власти; для Багдада и Персии под властью сначала персидских потом турецких династий начался период смут. Упадок Багдада как города, по-видимому, начался не раньше XI века, но в XIII веке размеры города уже уменьшились; об одном из прежних предместий говорится, что оно в то время уже находись в двух милях (4-5 верст) от города. С другой стороны, к этому же времени относится процветание омейядского халифата в Испании и фатимидского в Египте. Каир уже во второй половине X века начал затмевать Багдад. Название "Каир", собственно, относится к новому городу, построенному Фатимидами в некотором расстоянии к северу от старого Фустата и не только не превосходившему его, но даже уступавшему ему по размерам; даже после расширения в XI веке фатимидский Каир заключал в себе всего около 1,5 кв.верст. Между обоими городами еще долго оставалось пустынное пространство; тем не менее, Фустат и Каир вместе рассматривались как один город. Путешественники XI века, в ярких красках описывают блекс фатимидского двора, процветание их столицы и всего государства,

ствам, оогатство библиотек; тем не менее кайр А! в. не оказал почти никакого влияния на успехи мусульманской культуры. Фатимидские халифы, называвшие себя потомками Фатимы, дочери пророка, были представителями ши-итства и, как соперники багдадских суннитских халифов, вели широкую пропаганду далеко за пределами своего государства; их миссионеры широко распространяли учение исмаилитов - ветви шиитов, признававшей семь законных имамов, преемников пророка, из которых последним был Исма'ил, живший при первых Аббасидах, но даже шиитская и исмаилитская догматика была создана не при дворе Фатимидов, а в Персии. В самом Египте шиитская пропаганда не достигла никаких прочных результатов, и тотчас после падения династии Египет без борьбы снова сделался суннитским, тогда как в Сирии, также принадлежавшей Фатимидам, но подвергавшейся шиитской пропаганде и из Персии, восстановление суннитства встретило сопротивление не только со стороны властей, но и со стороны народных масс. В богословских науках (догматике и законоведении) Египет, Северная Африка и Испания не создали ничего своего и только медленно воспринимали системы, выработанные в Передней Азии и долгое время казавшиеся недопустимым новшеством; в Северной Африке отсталому маликитскому толку даже удалось одержать победу, в чем некоторые ученые видят одну из причин культурного упадка этой части мусульманского мира. В Каире при Фатимидах воздвигались обсерватории и составлялись астрономические таблицы; но все, что в эту эпоху было сделано для усовершенствования астрономических наблюдений и вычислений, было сделано в Персии. В ХШ в. Египет и

Сирия, благодаря победам египетских султанов, избежали монгольского завоевания; тем не менее, разоренная монголами Персия оставалась средоточием культурного прогресса, даже продолжала оказывать влияние на Египет; именно в эту эпоху в государственной жизни Египта арабские названия должностей все более вытесняются персидскими. Для Египта период ХШ-ХУ вв. был периодом усиленной строительной деятельности; но, по мнению специалистов по истории искусства, персидская архитектура оказала больше влияния на архитектуру Египта, чем наоборот. Египет при исламе, как раньше, превосходил все другие страны Востока количественным развитием письменности; благодаря составленньм в Египте обширным историческим и историко-географическим компиляциям, также благодаря сухому климату этой страны, сохранившему нам целый ряд официальных документов первых веков ислама, специалисты располагают большим материалом для изучения истории Египта, чем для изучения истории других частей мусульманского мира; но по степени влияния на другие страны Каир всегда уступал Багдаду и потом Персии, как некогда древний Египет Вавилону. Такое же направление, компилятивное в науке и подражательное в литературе, преобладало в Сирии, где в Х в. поэзия процветала при дворе князей из династии Хамданидов, но после Х в. был только один оригинальный поэт-мыслитель, пессимист Абу-л-Ала Ма'арри (в XI в.). В Северной Африке и в особенности в Испании арабская поэзия и некоторые отрасли науки, особенно история, еще пережили эпоху процветания во второй половине средних веков, начиная с XII в., но и эти писатели и ученые создали мало оригинального и оказали мало влияния на культурную жизнь своих соплеменников. Философ XII в. Ибн Рушд (в Европе √ Аверроэс) продолжал в Испании труды философов багдадского периода, отличаясь от них тем, что старался восстановить учение Аристотеля в чистом виде, хотя и ему не удалось очистить это учение от примесей неоплатонизма. Учение Ибн Рушда нашло больше последователей в католической Европе, чем среди мусульман; на почве этого учения возникла ересь, с которой вел упорную борьбу Фома Аквинский. В Сицилии главные успехи мусульманской культуры относятся ко временам христианского владычества; в 1154г. для норманнского короля Сицилии Рожера II целой комиссией под председательством арабского ученого Идриси был сделан серебряный глобус и составлен обширный географический труд, в котором, однако, все данные об азиатских областях были заимствованы у географов Х в. Во многих арабских областях, особенно в Египте, правительство оказывало материальную поддержку науке и ученым, но труд ученых ценился гораздо дешевле чем труд чиновников, и суммы, назначавшиеся на ученые цели, составляли совершенно ничтожную долю государственных расходов. В арабском мире, как прежде в Римской империи, высоко ценили только красноречие; испанец начала XII века Ибн Аттаб [cлова принадлежат не испанцу начала XII века Ибн Аттабу, а одному из потомков Аттаба ибн Асида, наместника Мекки при Мухаммеде, и приводятся у Джахиза (IX в.) √ поправка В.В.Бартольда в "Ученые мусульманского ренессанса", стр.4, прим.3] говорит, что за 60 дирхемов (15 руб) в месяц легко найти для детей преподавателя, хорошо знающего литературу; но, если он обладает красноречием, он не довольствуется 1000 дирхемов. Годовой бюджет "дома науки", основанного в Каире халифом Хакимом (996-1021), составлял только 257 динаров (1285 р.), из которых 90 шло на бумагу для переписки рукописей, 63 - на жалованье библиотекарю и служащему персоналу. В конце XIV в. жил в Северной Африке государственный деятель и историк Ибн Халдун, впоследствии переселившийся в Египет. Знаменитое введение ко всемирной истории Ибн Халдуна представляет первую и единственную в арабской литературе попытку перейти от повествовательной истории к прагматической и установить законы исторического процесса. Ибн Халдун считал историю, как он ее понимал, "новой наукой"; от прагматической истории греков его теории совершенно независимы. Арабский историк располагал гораздо более обширным историческим опытом, чем в свое время греки; вместо изменения политических форм, составлявшего основу греческих теорий, в основу теорий Ибн Халдуна положено изменение условий хозяйственной жизни, переход от кочевого быта к оседлому и от сельской жизни к городской. Какие учителя или книги оказали влияние на теории Ибн Халдуна, еще не выяснено. Применить свои теории к фактическому материалу истории Ибн Халдун, подобно многим теоретикам древности и нового мира, оказался не в состоянии; как у Диодора, блестящее введение является и у Ибн Халдуна "прекрасным фасадом посредственного здания". Кроме введения, его труд представляет компиляцию обычного типа, причем автор, подобно всем средневековым компиляторам, часто выписывает слова своих предшественников буквально. Теории Ибн Халдуна не оказали влияния на других арабских историков.

Замечательно, что для Ибн Халдуна, природного араба, существовали только культурные заслуги мусульман в целом (мусульманскую культуру он справедливо ставит выше всех прежних, хотя отмечает ее упадок и предсказывает ее гибель), но не заслуги арабов, в которых он видел только кочевников, разрушителей культуры. По мнению Ибн Халдуна, арабы не достигли никаких успехов ни в искусствах, за исключением поэзии, ни в государственной жизни; даже при выборе места для постройки городов они будто бы руководствовались только потребностями кочевой жизни, вследствие чего основанные арабами города быстро приходили в упадок. В жизни своей родины, не подвергавшейся при исламе нашествию других варваров, кроме бедуинов, Ибн Хал-дун видит признаки безнадежного упадка; в азиатских областях, разоренных турками и монголами, которых в Европе часто считали главными виновниками упадка мусульманской культуры, Ибн Халдун видит только разорение отдельных городов и переход культурной жизни из одних центров в другие, без общего падения культуры.

Некоторое время спустя, в XV в., пал последний оплот арабской культуры в Испании, Гранада, где в небольшом арабском княжестве до конца процветала поэзия и был создан такой великолепный памятник строительного искусства, как Альгамбра (собств. ал Кал'ат ал-хамра "Красная крепость"). Как дворцовая постройка из легкого материала, Альгамбра стоит совершенно одиноко среди дошедших до нас мусульманских построек; отдельные мотивы, как доказывают специалисты, связывают это здание более тесно с общемусульманскими, особенно с месопотамскими, традициями, чем с традициями испано-африканскими.

Падение Гранады также было в глазах современников ударом для всего мусульманского мира; едва ли кто-нибудь рассматривал это событие с точки зрения арабского патриотизма. Последним событием средневековой мусульманкой истории, где наряду с религиозными интересами отразились арабские национальные стремления, было, насколько известно, восстановление светской власти багдадских халифов; население Багдада видело в том событии не только восстановление власти главы ислама, но и освобождение арабов от господства инородцев. Халифы, однако, не делали попыток более широко развернуть знамя арабской национальности и объединить под ним население всех областей, где господствовал арабский язык; не во имя арабской национальности, а только во имя ислама они требовали признания своих верховных прав от султанов. Идея арабской мировой монархии утратила силу задолго до разорения столицы халифов язычниками-монголами в 1258 г., падение Багдада, поэтому, нигде не могло вызвать того ликования, как некогда падение Ниневии, Вавилона и Рима.


4. Персидская культура и ее влияние на другие народы

Деятели персидского происхождения, как мы видим, были главными представителями мусульманской государственности и культуры еще в то время, когда единственным литературным языком мусульманского мира оставался арабский. Менее ясно, насколько их работа бьыа прямым продолжением культурной жизни домусульманской саса-нидской Персии. За исключением древней Вавилонии, где находилась столица Сасанидов, но население по языку большею частью не было иранским, области бывшего сасанидского государства оказали на ход развития мусульманской религии, государственности и науки меньше влияния чем никогда не принадлежавший Сасанидам Балх, где арабские завоеватели застали господство буддизма. Из Балха происходили министры багдадских халифов, Барма-кидьг с Балхом же связан ряд имен, получивших известность в истории "арабской" науки. Значение Балха наряду с Вавилонией в истории персидской культуры было так велико что возникло представление, по всей вероятности, ошибочное, будто именно наречие Балха, несмотря на географическую отдаленность, было более всего сходно с наречием сасанидской столицы.

Арабское нашествие не только уничтожило сасанидское государство, но также нанесло смертельный удар религии и сословному строю домусульманской Персии. Религия Заратустры имеет и до сих пор небольшое число последователей, так называемых гебров, или парсов, но в ней, под влиянием ислама, идея единобожия одержала полную победу над прежними языческими верованиями; давно прекратились также одобрявшиеся прежде религией браки отца с дочерью, сына с матерью, брата с сестрой. Вопреки фактам, персы, в том числе и гебры, уже в средние века, как теперь, упорно старались доказать, что в Персии и до ислама никогда не было ни языческих верований, ни кровосмесительных браков. В таком же патриотическом освещении, часто в явном противоречии с фактами, изображались другие стороны жизни домусульманской Персии, блеск сасанидского двора, мощь державы, мудрость государей и министров, культурное состояние страны. С преданиями о государстве Сасанидов так или иначе старались связать деятелей мусульманской эпохи, в том числе и выходцев из Балха, для чего сочинялись фантастические генеалогии. Европейские ученые прежде считали возрождение поэзии того времени, в том числе Фирдауси, автор знаменитого персидского эпоса Шах-наме. В действительности обстоятельства, при которых происходило разложение старого строя и возрождение страны к новой жизни, были гораздо сложнее. В первые века ислама персидские аристократы, дихканы, как впоследствии потомки европейских феодалов, мирились с утратой прежнего политического значения ради выгод государственной службы и сохранения экономических и социальных привилегий крупных земельных собственников. Сасанидская Персия была для самих арабов идеалом благоустроенного государства; введение учреждений персидского типа, казалось, только укрепляло ислам и его державу; поэтому персидские советники халифов и их наместников могли называть себя правоверными мусульманами и верноподданными халифов. Шиитство нашло благоприятную почву среди персидского народа, но элемент оппозиции имел в этом случае больше значения, чем элемент национальности; город Кум рано сделался одним из центров шиитского фанатизма, каким остается до сих пор, хотя большинство населения в нем составляли арабы. Временно аристократы могли соединиться с народными массами для достижения общей цели. Аристократы вместе с народными массами, объединенными шиитским вождем Абу Муслимом, сражались против последних омейядских халифов, но тотчас после достижения общей цели интересы разделились. Абу Муслим был убит, его сторонники восстали против правительства; представители аристократии, Бармакиды продолжали служить аббасидским халифам, пока не пали жертвой религиозной и политической реакции последних лет царствования Харуна ар-Рашида. Той же реакцией и вызванным ею сопротивлением, может быть, объясняется результат борьбы между сыновьями Харуна ар-Рашида, Амином и Мамуном. Мамун поднял знамя шиитства, но тотчас после въезда в Багдад отказался от зеленого цвета шиитов и вернулся к черному государственному цвету Аббасов, причем решение халифа было принято не под влиянием арабов, но под влиянием персидского вождя Тахира, основателя династии Тахиридов. Тахириды, как прежде Бармакиды, принимали деятельное участие в завоевании для арабов и ислама областей по южному берегу Каспийского моря, которым в эпоху падения сасанидскои державы удалось отстоять свою независимость и прежний строй жизни. И здесь народные массы перешли от религии Заратустры к шиитству, распространение которого было связано с уничтожением родового строя и крупной земельной собственности. Борьба с халифатом и правоверньм исламом сопровождалась аграрными движениями; как бывало в подобных случаях и в Европе, князья искали опоры в народных массах и поднимали "земледельцев" против "землевладельцев", считавшихся союзниками арабов.

Положение еще более осложнилось под влиянием развития городской жизни и образования новых культурных центров. Из больших городов в Персии IX - Х вв. нам лучше всего известен Исфахан; благодаря происходившим из этого города двум географам мы располагаем подробным описанием Исфахана и его окрестностей. Здесь, как в крупном центре, были представлены все течения, боровшиеся между собой за преобладание. Исфахан был

родиной арабского патриота-националиста (X в.), автора знаменитой "Книги песен" (Китаб ал-агани), и в то же время родиной трех из восьми известных переводчиков персидского эпоса на арабский язык. В исфаханском округе некоторые местности были сплошь населены "благородными дихканами", очевидно, фактически превратившимися в крестьян, но, подобно польской шляхте, сохранившими память о своем благородном происхождении, с презрением смотревшими на простой народ и заключавшими браки только в своей среде. В других местностях того же округа, где состав населения был смешанный и преобладали "низшие классы", получила распространение коммунистическая секта, возникшая еще в сасанидскую эпоху и восстановленная под другим названием при исламе. Представители литературы и науки не могли вполне присоединиться ни к той, ни к другой стороне. С народными массами и вышедшими из народа или принявшими его сторону князьями их сближали вражда к арабам и правоверному исламу, персидский национализм и симпатия к шиитству и другим еретическим учениям; с другой стороны, по своим культурным и сословным интересам они стояли ближе к поборникам аристократии и социального консерватизма. Культурное возрождение Персии происходило поэтому при крайне сложных условиях, еще далеко не вполне выясненных наукой. Арабский алфавит был принят не только мусульманами, но также, несколько позже, представителями религии Заратустры; образовался новоперсидский язык, со множеством арабских слов; памятники прежней письменности, в том числе и священные книги, разбирались с большим трудом и, как показали исследования европейских ученых, с большими ошибками. Новоперсидская поэзия воспользовалась некоторыми стихотворными размерами домусульманского происхождения, но и эти размеры получили арабские названия и были изменены по правилам арабского стихосложения. Персы не сохранили даже достоверных преданий о начале своей поэзии. Приводится приветственное стихотворение, будто бы произнесенное при въезде халифа Мамуна в Мерв неким Аббасом, в котором говорится, что никто раньше на этом языке стихов не сочинял; но подлинность этого стихотворения как по содержанию, так и по языку, слишком выработанному и слишком сходному с языком позднейшей поэзии, возбуждает большие сомнения. Существование самого поэта, однако, может быть признано достоверным; писавший по-арабски географ IX в. Ибн Хордадбех приводит стих Аббаса ибн Тархана, по всей вероятности, того же лица, на персидском языке, со старинными лингвистическими формами и намеками на совершенно неизвестные события истории городов Самарканда и Шаша (Ташкента), что указывает на среднеазиатское происхождение поэта. В то же самое время на другом конце иранского мира жил другой поэт, Мухаммед ибн Ба'ис, владетель двух крепостей около озера Урмии, писавший стихи по-арабски и по-персидски. Его персидские стихи, не дошедшие до нас и не упоминаемые историками персидской литературы, в свое время, по словам писавшего по-арабски историка Табари, пользовались на родине поэта некоторой популярностью. О самом поэте известно, что он принимал участие в антимусульманском и антиарабском восстании, поднятом в Азербайджане в конце царствования Мамуна и усмиренном только через двадцать лет, потом (задолго до усмирения восстания) перешел на сторону арабов, потом снова восстал против халифа. Тахириды (821-873), положившие начало мусульманским династиям персидского происхождения, по преданию, враждебно относились к персидской литературе и считали ее изучение несовместимым с правоверием; но принятые ими меры для установления порядка не только в принадлежавшем им Хорасане, но и в других областях (в самом Багдаде, особенно после переселения халифов в Самарру, военная власть большею частью находилась в руках одного из Тахиридов) должны были послужить на пользу культуре, в том числе и персидской. Главным городом Хорасана при них вместо Мерва сделался Нишапур, вскоре ставший одним из крупных культурных центров. К западу от Нишапура находился округ Бейхак с городом Себзеваром, одним из главных очагов шиитской пропаганды, давший мусульманскому миру ряд крупных писателей и ученых начиная с IX в.; к востоку - город Туе, в окрестностях которого, вокруг могилы шиитского имама, умершего в 818 году, возник Мешхед, ныне главный город Хорасана.

Для возрождения персидской литературы более всего было сделано династией Саманидов (875 - 999), к которой после некоторого перерыва перешло от Тахиридов верховное господство над Хорасаном и завоеванной мусульманами уже в то время частью Туркестана. Столица Саманидов, Бухара, привлекла к себе большое число поэтов и ученых; их государство считалось в Х в. одним из самых благоустроенных. Саманиды происходили из Балха и по национальности были иранцами, языком государственного производства при большей части правителей из этой династии был персидский; при их дворе, однако, наряду с персидскими писателями пользовались покровительством арабские. За исключением кратковременного эпизода в 40-х годах Х в., когда правительство подчинилось влиянию шиитской пропаганды, Саманиды оставались защитниками правоверия. Известно, что для них был составлен на арабском языке и переведен на персидский катехизис с целью оградить народ от увлечения еретическими учениями /См.: Бартольд В.В. Ислам. Сочинения в 9 томах. Том VI. М., 1966, с.76 и сл./; при них же был переведен обширный комментарий на Коран, написанный историком Табари, и составлен оригинальный комментарий на персидском языке. Потребовалось, правда, особое постановление богословских авторитетов, что языком богословской литературы рядом с арабским может быть и персидский. Богословы даже решились утверждать, что по-персидски говорили древнейшие пророки до Исмаила (сына Авраама), предка арабов; еще в XII в. существовало мнение, что Авраам проповедовал свое учение при дворе персидских царей. Персидскими поэтами, воспевавшими Саманидов, высказывались, однако, крайне нечестивые с точки зрения правоверного мусульманина мысли. Поэт Рудеки, происходивший из Самарканда, некогда популярный, впоследствии забытый, находил, что нет смысла обращать лицо к Ка'бе, когда сердце влечет к языческим святыням; надо довольствоваться общей для всех вероучений любовью к Богу; "Наш Бог принимает от тебя волнение любви, а намаза не принимает". Тот же поэт вполне определенно говорит о своей преданности шиитским халифам - Фатимидам и даже высказывает чисто языческий взгляд на небо и землю как на отца и мать людей; о смерти одного из своих современников Рудеки говорит: "Свой великий дух он возвратил Отцу, свое темное тело предал Матери". Поэт Дакики, автор первой попытки изложить в стихах эпические предания персидского народа, открыто говорит, что предпочитает всему прочему вино, губы возлюбленной и учение Заратустры. В том же Х в. под влиянием ослабления халийата воинственные владетели южного побережья Каспийского моря стали совершать нашествия на более культурные области Ирана; вожди некоторых из этих движений открыто ставили себе целью уничтожить халийат и восстановить престол Сасанидов. Одной из династий прикаспийского происхождения. Бундам, до некоторой степени удалось достигнуть этой цели. Буиды овладели Багдадом и лишили халифов светской власти; на их монетах появился титул домусульманских царей Персии - шахиншах ("царь царей"). Буидское государство не было единодержавным; представители династии разделили между собой завоеванные области, и преобладание переходило от одной ветви династии к другой; не было также постоянной столицы государства; первенство принадлежало тому городу, в котором правил самый могущественный в данное время князь. При всех отрицательных сторонах этой удельной системы она содействовала развитию городской жизни и образованию культурных центров; каждый князь заботился о процветании того города, с которым была связана его власть, старался привлечь к своему двору ученых и писателей. Культурная жизнь постепенно переходила из Багдада и Басры в большие города Персии - Рей (к юго-востоку от нынешнего Тегерана), Исфахан и Шираз, где князьями собирались книги и устраивались большие библиотеки. Покровительством князей пользовались и точные науки; в Ширазе упоминается при Буидах обсерватория, инструменты которой уже представляли значительный шаг вперед по сравнению с домусульманскими. Один из буидских министров в Багдаде устраивал собрания ученых и литераторов, причем один день был назначен для факихов, другой - для знатоков изящной литературы, треий - для представителей догматического богословия, четвертый - для философов. С другой стороны, Бунды не принесли с собой из прикаспийских областей никаких литературных традиций, всецело подчинились влиянию арабской литературы и были совершенно равнодушны к персидской. Из персидских поэтов их государства ни один не получил известности; в то же время персидская поэзия продолжала развиваться в государстве Саманидов и их преемников в восточно-иранских областях, Газневидов. Из хорасанского города Туса происходил знаменитый Фирдауси, первый по времени из персидских поэтов, сохранивших свою славу до сих пор, соединивший в одну поэму эпические предания Ирана от мифических времен до арабского завоевания. Фирдауси, как мы видели, имел предшественников в Х в.; памятники эпоса, как и некоторые другие произведения домусульманской литературы, обрабатывались новоперсидскими поэтами не столько по подлинникам, сколько по арабским переводам; но Шах-наме ("Книга о царях") Фирдауси сделалось национальньм достоянием всего иранского народа; как героическим эпосом, им увлекались и неиранцы, находившиеся под влиянием персидской культуры, - армяне, грузины и турки. В мировой литературе оно стоит совершенно одиноко, так как все остальные великие народы переживали эпоху расцвета своей политической жизни в такое время, когда обаяние эпоса уже было уничтожено книжностью. Персы эпохи Сасанидов и первых веков ислама, несмотря на значительное влияние книжности, еще продолжали жить эпическими традициями. В эпоху ислама, с развитием городской жизни и окончательным упадком рыцарского сословия, это должно было измениться. Шах-наме вызвало множество подражаний; в стиле Фирдауси прославлялись цари последующих эпох, до XIX в. включительно, но все эти произведения отличаются такой же безжизненностью, как эпос так называемой ложноклассической эпохи в Европе, с той разницей, что персидские поэты подражали все же поэту своего народа.

При Фирдауси еще нельзя было предвидеть тех последствий, которые должны были иметь для эпоса успехи книжности; опасным врагом эпоса, как в средневековой Европе, были только представители религии, не сочувствовавшие, конечно прославлению языческих героев, но не имевшие возможности уничтожить славу их певца, хотя при жизни причинили ему много горя и разочарования. Фирдауси поднес свою поэму газневидскому султану Махмуду, хотя закончил ее задолго до вступления Махмуда на престол. Султан, находившийся под влиянием религиозных кругов и сам считавший себя столпом правоверия, обманул надежды поэта, который выразил свое негодование яркой сатирой на султана, вполне достойной автора Шах-наме. Вынужденный искать убежища у чужих властителей, он не встретил сочувствия даже у поборников сасанидских традиций, Буидов. Под влиянием тяжелых уроков жизни, им при дворе одного из буидских князей был обработан в стихах библейский сюжет, вошедший в Коран, о Иосифе Прекрасном и любви к нему жены Пентефрия. В стихотворном предисловии престарелый поэт отрекается от своих прежних произведений и бичует себя за годы, даром потраченные на прославление языческих героев и их вымышленных подвигов, сочинение рассказов, не стоящих "горсти праха". Утомленный и разочарованный, поэт вернулся в свой родной Туе, где светские власти о нем давно забыли; но духовные и тогда не простили своему врагу и после смерти отказали ему в погребении на мусульманском кладбище.

Таким образом, в Х в. и в начале XI персидская литература процветала преимущественно в восточных областях Ирана, тогда как персидские ученые, писавшие почти исключительно на арабском языке, находили для себя более благоприятную почву на западе. Постепенно это различие должно было исчезнуть под влиянием все более тесных сношений между областями; кроме того, состояние науки еще не требовало той специализации, как в современной Европе; ученый мог заниматься с одинаковым успехом несколькими науками и в то же время посвящать свои досуги литературному труду. Таким разносторонним ученым и в то же время поэтом был знаменитый Ибн Сина (в Европе - Авиценна), родившийся в 980 г. в одном из бухарских селений и впоследствии служивший буидским князьям в Хамадане и Исфахане, причем в первом из этих городов занимал некоторое время должность везира. В раннем детстве он учился у местного учителя Корану и изящной литературе; только благодаря прибытию в Бухару пропагандистов-исмаилитов он ознакомился также с философией и математикой. До 18-летнего возраста он успел пройти курс всех наук, в том числе медицины, показавшейся ему самой легкой и впоследствии доставившей ему больше всего выгод. Больше всего затруднений причинила ему метафизика Аристотеля; многое ему удалось понять только благодаря трактату Фараби, случайно купленному им на базаре за три дирхема (около 75 коп.). Медицинские познания открыли ему доступ ко двору саманидского государя и к его богатой библиотеке, которой, кроме Ибн Сины, по-видимому, никто не пользовался. В начале XI в. он покинул Бухару, может быть, под влиянием крушения державы Саманидов, завоеванной турками, и ушел сначала в Хорезм, потом в прикаспийские области, Хорасан и Западную Персию. Сближением с буидскими князьями он также был обязан своим медицинским познаниям. К числу обширных трудов, составленных им вместе с его учениками, принадлежит обширный медицинский "Канон" (в противоположность Европе, этим словом в мусульманском мире обозначалось не религиозное, но светское законодательство; тот же термин, как в Византии, иногда применялся к научным энциклопедиям, как своего рода "сводам законов" науки). Медицинское заглавие носит также "Книга исцеления" (Китаб аш-шифа), в действительности посвященная другим наукам - логике, физике, математике, астрономии и богословию. Для исфаханского князя им вместе с его учеником была составлена энциклопедия разных наук на персидском языке, причем на первом месте поставлена логика; вслед за логикой излагаются основы "высшего познания" -- метафизики или богословия, и "низшего познания" -- науки о природе; после этого говорится о науках так называемого квадривия. Среди многочисленных сочинений Ибн Сины есть медицинские трактаты в арабских стихах и персидские четверостишия мистического содержания; в последние годы своей жизни он занимался и арабской филологией. Разносторонние научные и литературные занятия не мешали Ибн Сине вести крайне разнузданный образ жизни; он умер в 1037 г., не дожив до 60 лет. Не будучи ни в одной области самостоятельным мыслителем, Ибн Сина сумел овладеть всем научным мыслителем, Ибн Сина сумел овладеть всем научным познанием эпохи и изложить его в доступной и изящной форме; благодаря этому его сочинения приобрели широкую популярность и в мусульманском мире, и впоследствии в Европе; в Персии на сочинениях Ибн Сины было основано возрождение философии в XVII в., причем деятельность возникшей тогда школы продолжалась и в XIX в. Для религиозных кругов и простого народа Ибн Сина сделался главным представителем нечестивого мудрствования и, подобно средневековому доктору Фаусту, своего рода колдуном.

Ученым совершенно другого типа был современник Ибн Сины, переписывавшийся с ним о некоторых научных вопросах (переписка иногда принимала характер резкой полемики), Абу-р-Рейхан Бируни (973 - 1048), родившийся в Хорезме и проживший на своей родине, где сделался советником местного князя, до сорокалетнего возраста с лишком, за исключением нескольких лет, проведенных в Джурджане (древней Гиркании, к юго-востоку от Каспийского моря), и в путешествиях, причем известно только, что он доходил до Рея. Впоследствии он жил при дворе Махмуда газневидского и его преемников, откуда совершил несколько путешествий по Индии. К сожалению, мы ничего не знаем о годах учения этого величайшего из арабских (т.е. писавших по-арабски) ученых, автора "несравненного", по отзыву современного европейского специалиста, астрономического канона, обширного труда о хронологических системах всех народов и замечательной по широте взглядов и научному беспристрастию книги об Индии, главным образом об индийской науке и религии, с которыми Бируни ознакомился по санскритским подлинникам. Бируни был хорошо знаком с трудами ученых школ, багдадской и басрийской, но взгляды этих ученых казались ему отсталыми; одного из самых популярных басрийцев IX в., Джахиза, он называет "наивным". Сам Бируни, однако, не был реформатором ни в астрономии, ни в математике; наравне со своими современниками он продолжал верить в астрологию. Из его сочинений мы знаем, что до него были отдельные попытки отступления от общепринятых взглядов; ученый Абу Са'ид Седжези составил астролябию, основанную на предположении о движении Земли и покое небесного свода. Бируни в этом случае не придерживался безусловно общепринятого в его время взгляда и называет этот вопрос "сомнительным и трудноразрешимым". Впоследствии арабский ученый XIV в. удивлялся, в чем тут Бируни мог видеть трудность, когда ошибочность предположений о движении Земли вполне ясно доказали Ибн Сина и еще до него врач и астроном Рази, умерший в 932г. Более интересны для современных читателей рассуждения Бируни о чужих религиозных верованиях, особенно индийских. Бируни понимал, что религиозные верования везде подвергаются влиянию одних и тех же психологических мотивов; везде им строго проводится различие между верой народных масс и верой избранных. Религиозные учения излагаются им без всякой полемики, по возможности с сохранением подлинных выражений самих представителей религий. Сопоставление одной религии с другой делается только для применения научного сравнительного метода, чтобы яснее представить сущность верования и той идеи, на которой оно основано. В мусульманской литературе научная религиозная терпимость в эпоху Бируни давно уже не была ни новостью, ни исключительным явлением; уже в IX в. Я'куби в своем историческом труде столь же беспристрастно, подробно и точно излагал содержание христианских священных книг; в конце XI в. при том же газневидском дворе была написана "Книга о верах" на персидском языке; сам Бируни с похвалой говорит о книгах своего учителя Ираншехри (к сожалению, до нас не дошли ни сочинения этого ученого, ни сведения о его жизни) - о религиях христиан, евреев и манихеев, причем прибавляет, что при описании верований Индии Ираншехри впал в ошибки, доверившись людям, недостаточно знавшим свою религию. По богатству собранного материала и тщательности применения научных методов труды Бируни занимают, однако, совершенно исключительное место в известной нам мусульманской литературе, хотя и в этих трудах иногда проявляется увлечение иранского патриота, когда автору приходится говорить о домусульманской культуре Ирана и произведенных арабами опустошениях. По своим религиозным взглядам Бируни был шиитом; кроме того, он, подобно многим Другим образованным иранцам, чувствовал симпатию к манихейству. В политике Бируни не стремился ни к каким реформам; союз между властью и религией, или, по современной терминологии, между государством и церковью, к которому всегда стремилось и газневидское правительство, казался ему высшим идеалом государственного благоустройства, пределом всех человеческих желаний. Популярности трудов Бируни, по-видимому, повредил слог, крайне трудный для понимания; среди ученых эти труды еще долго пользовались заслуженным уважением, но на большую публику оказали мало влияния и европейцам до ХIХ в. оставались неизвестными, хотя один из них (об астрономических таблицах) еще в ХII в. был переведен испанским евреем Авраамом бен Эзрой на еврейский язык.

Бируни сам говорил, что пишет для ученых, а не для простых читателей. Деятельность его была менее разнообразной, чем деятельность Ибн Сины; но и Бируни наряду с учеными трудами переводил на арабский язык персидские повести и писал арабские стихи; правда, автор сам говорит о своих литературных трудах, как о забаве и шутке. К XI в. обыкновенно относят высший расцвет мусульманской культуры и начало ее упадка. В действительности прогресс во многих отраслях культурной жизни, по крайней мере, в Персии, продолжался еще несколько веков. В XI в. жизнь везде окончательно перешла из городов старого типа, шахристанов, в возникшие при исламе предместья и установился тип города, описанный нами выше, но города еще не достигали тех размеров, как впоследствии; самый большой из городов XI в., Исфахан, занимал пространство около 10 верст в окружности. Успехи строительной техники только начинались. К началу XI в. относится самая старая из дошедших до нас датированных построек мусульманской Персии - построенная в 1006 - 1007 г. гробница джурджанского князя Кабуса ибн Вашмгира. Здание построено по типу, широко распространенному в прикаспийских областях и на Кавказе, между прочим, и в церковной архитектуре: многогранная призма с коническим верхом. В арабской надписи гробница названа "замком" (каср), как назывались и в некоторых других местностях Персии, например в Исфахане, стоявшие на кладбищах надгробные мавзолеи; теперь оно называется у туземцев "куполом" (гумбез); замена одного термина другим, вероятно, находится в связи с вытеснением прежнего типа куполообразным мавзолеем; одно из ранних зданий этого второго типа - гробница султана Санджара в Мерве, построенная в половине XII в., с плоским куполом. Гробница Кабуса представляет здание вышиной в 25 саженей с массивными кирпичными стенами толщиной в 4 аршина; в последующие века такая расточительность была бы невозможной. Вообще, кирпич самых ранних построек по качеству превосходит кирпич последующих, и размеры отдельных плит значительно больше; но зато из кирпича тогда строили гораздо меньше. Впоследствии, как и в современных европейских городах, приходилось мириться с ухудшением качества материала ради целей дешевизны. История мусульманской архитектуры в Персии еще не написана и требует для своего выяснения целого ряда предварительных работ. Неизвестно, каков был общий тип персидских мечетей в эпоху Бундов; неизвестно также, какой тип зданий имеет в виду персидский автор XI в. Насир-и Хусрау, когда говорит, что во всех областях особенной красотой отличались мечети шиитские.

На сближение отдельных провинциальных архитектурных типов, если такие существовали, и вообще на обмен культурными ценностями не могли не оказать влияния успехи среднеазиатско-турецкой династии, потомков Сельджука, завоевавших в XI в. всю Персию и постепенно, хотя только на короткое время, объединивших под своей верховной властью всю мусульманскую Азию от Средиземного и Красного морей до границ Китая. Нашествия из восточных областей Ирана на западные ждали в конце Х в. Несмотря на культурные заслуги отдельных буидских князей и на покровительство, оказанное ими науке и философии, в них все-таки видели предводителей прикаспийских варваров, разрушителей порядка, благосостояния и благочестия, в противоположность их современникам Саманидам; с востока, из саманидского Хорасана, ожидался царь - "философ и ученый", который должен был восстановить порядок на западе. Ожидания осуществились не вполне; вместо царя-ученого на запад пришли предводители кочевого народа, находившегося на еще более низкой ступени культуры, чем соплеменники Буидов. Сельджукиды оставались неграмотными даже после столетнего господства над Персией; после распада их государства (в XII в.) власть перешла к нескольким династиям, большею частью также турецкого происхождения. Тем не менее завоевания Сельджукидов доставили более обширное поприще не только хорасанским богословам и поэтам, но и представителям государственных традиций саманидской и газневидской эпохи; один из них, везир Низам ал-Мульк, родом из Туса, долгое время (1064 - 1092) был полновластным правителем всей обширной империи Сельджукидов. Принимались меры для дальнейшего развития городской жизни, торговли и промышленности; воздвигались постройки, из которых некоторые сохранились до сих пор; в Западной Персии появились города, окруженные стенами из жженого кирпича.

При дворе Сельджукидов и еще больше при дворе сменивших их областных династий находили покровительство персидские поэты. Уже первому сельджукидскому султану в 1048 г. был поднесен стихотворный роман "Вис и Рамин", переведенный Фахр ад-Дином Асадом на новоперсидский язык с пехлевийского, в то время уже почти совсем забытого; по словам Фахр ад-Дина, "не всякий хорошо читал написанные на этом языке произведения, а если и читал, то не понимал смысла". Из поэтов XII в. двое, панегирист Анвари, писавший больше всего для султана Санджара, и автор стихотворных романов Низами, живший и умерший в закавказском городе Гяндже, причисляются самими персами к числу величайших персидских поэтов; Низами и некоторыми европейскими учеными ставится на втором месте после Фирдауси; его произведения оказали значительное влияние не только на персидскую, но и на турецкую поэзию. Сельджукиды восстановили в Персии господство правоверия, но, конечно, не могли уничтожить шиитства. Время от XI до ХП в. было для Персии периодом ожесточенной религиозной борьбы, подробности которой наукой еще не вполне выяснены. Исмаилитская пропаганда в конце XI в, приняла новое направление; исмаилиты овладели целым рядом укрепленных замков на всем пространстве Ирана и даже в Сирии. Последнее показывает, что движение не имело исключительно национального характера; больше значения, по-видимому, имели сословные интересы. Борьба теперь уже велась не между землевладельцами и земледельцами, как в IX в., но между замками и городами. Опорой исмаилитов были те местности, где городская жизнь получила меньше развития, ности, где городская жизнь получила меньше развития, особенно юго-западная часть Хорасана, так называемый Кухистан ("Горная область"), где находились 2/3 всех исмаилитских замков, и горы к северу от Казвина, где находилась крепость Аламут, местопребывание главы секты. Борьба велась с особенным ожесточением в Фарсе, где при исламе возникло несколько крупных городов и в то же время оставалось много замков, и в окрестностях Исфахана. Кроме открытой силы исмаилиты боролись со своими врагами посредством тайных убийств; глава секты располагал могущественной организацией самоотверженных фанатиков, которых посылал к намеченным жертвам с полной уверенностью в успехе. Воодушевление фанатиков объясняли влиянием хашиша; от слова хашишиюн ('употребляющие хашиш') образовано французское аззаазш ('убийца') факт, наглядно свидетельствующий о том впечатлении, которое произвела организация исмаилитов на средневековых европейцев. В исмаилитских замках, однако, не только готовились тайные убийства, но производилась культурная работа; аламутская библиотека и обсерватория пользовались громкой славой; из тех же замков вышло несколько ученых, которыми потом воспользовалась Персия монгольского периода, как Насир ад-дин Туей, автор многих трудов по философии, астрономии, математике и шиитскому богословию, и семья еврейских врачей (из города Хамадана), из которой происходил историк Рашид ад-Дин.

Не владея сплошной территорией, исмаилитская община тем не менее представляла политическую силу, с которой считались. Вначале она действовала в союзе с египетскими халифами, от имени которых вообще велась исмаилитская пропаганда; в самом конце XI в. произошел разрыв с Фатимидами; в конце XII в. произошло даже сближение между еретиками и главами правоверия, аббасидскими халифами, на почве общей вражды с представителями султанства. Неизвестно, имела ли влияние исмаилитская пропаганда на междоусобия, происходившие еще в XIII в., накануне монгольского нашествия, в Рее и Исфахане с их округами. Кроме борьбы шиитов с суннитами там происходила борьба между представителями двух суннитских толков, ханафитами и шафиитами; на стороне шиитства было большинство сельского населения, к ханафитам принадлежало большинство, к шафиитам - меньшинство горожан, причем, однако, в Рее шафииты победили всех своих противников. По-видимому, под знаменем религии происходила борьба между деревней и городом и между аристократическими и демократическими элементами городского населения. Насколько можно судить о таких вопросах при современном состоянии науки, народные массы и их культурные вожди были в эту эпоху довольно равнодушны к государственным и национальным идеям. Кроме сословной борьбы замечается только забота о благосостоянии отдельных городов и областей; все чаще появляются исторические сочинения, посвященные отдельным городам или местностям; идея общемусульманской или хотя бы иранской государственности все более вытеснялась областньм партикуляризмом, особенно после распадения империи Сельджукидов. Казалось неопровержимой истиной, что для благосостояния каждой области необходимо, чтобы собираемые с ее населения подати не вывозились за ее пределы, т.е. чтобы не было объединения нескольких областей под одной правительственной властью. Не признавалось даже преимущество больших государств перед малыми с военной точки зрения.

В начале XIII в. владетелю Хорезма {хорезмшаху), султану Мухаммеду, удалось объединить под своею властью часть Средней Азии и весь Иран. По мнению историка Ибн ал-Асира, именно этим были облегчены успехи монголов: если бы оставалось по-прежнему несколько государей, монголам пришлось бы победить каждого в отдельности; так как другие династии были уничтожены хорезмшахом, монголы, победив его, уже не имели перед собой никаких других врагов. Несмотря на усиление партикуляризма, развитие городской жизни не могло не отразиться на торговле вутренней и внешней, морской и сухопутной. Морская торговля с Индией и Китаем создала благосостояние города Ормуза и острова Кайса, у выхода из Персидского залива в Индийский океан; караванная торговля между Хорезмом и бассейном Волги еще Х в. имела последствием обращение в ислам волжских болгар, в последующий период сделалась, по-видимому, гораздо более оживленной. В Х в. из страны болгар и их соседей ввозились только меха пушных зверей, продукты пчеловодства (воск и мед) и рабы; город Болгар на Волге тогда был незначительным поселением с хижинами из тростника и войлочными шатрами; ко времени монгольского завоевания он сделался каменным городом с населением не менее 50 000 человек и с собственной отраслью промышленности - кожевенным производством, которую потом наследовали русские; "болгарские сапоги" были предметом внешней торговли и пользовались известностью в Туркестане. Через посредство волжских болгар велась торговля с Россией, с которой арабские и персидские купцы непосредственно, насколько известно, не ознакомились. Русские еще в Х в. совершали опустошительные набеги на мусульманские области; ими был уничтожен в бассейне Куры город Берда'а, в то время первый по числу жителей город Кавказа. Впоследствии наряду с болгарами и русские ездили для торговли по "Хвалимскому", или "Хвалынскому", т.е. Хорезмийскому, морю, как назывался у русских Каспий, и дальше на город "Орнач", т.е. Гурганч или Ургенч, главный город Хорезма. Из продуктов земледелия получил известность на Востоке русский лен. На Востоке в Х в. посредством торговых сношений, без всякого участия мусульманского оружия, был распространен ислам среди турецких кочевников и в некоторых городах нынешнего Китайского Туркестана; турецкие завоеватели, вторгшиеся в конце Х в. в мусульманские владения, явились туда уже мусульманами. Мусульманские торговцы в последующие века проникли еще дальше на восток; в начале XIII в. в их руках была торговля между Китаем и Монголией; в ставке Чингиз-хана, еще до начала его завоеваний, находились мусульмане. Эти успехи мусульманской торговли не сопровождались, однако, как в Туркестане и на Волге, мусульманской религиозной пропагандой.

На китайском языке существовала манихейская и христианская литература уже в VIII в.; мусульманская возникла только в XVII в., хотя число мусульман, живших в Китае, вероятно, и в VIII в. не уступало числу манихеев и христиан. В Монголии и потом не было случая обращения в ислам какой либо народности, тогда как упоминаются народности, принявшие манихейство (еще в VIII в.) и христианство (в XI в.). Мусульмане-иранцы сделались для турок и монголов главными представителями торговли и культуры. Когда-то заимствованное турками из Индии слово, в смысле "торговец", в формах сарт, сартак и сартаул сделалось у турок и монголов народным названием оседлых иранцев; монгольская легенда создала впоследствии богатыря Сартактая (тай - частица, прибавлявшаяся к народным названиям для обозначения людей мужского пола), строившего плотины и проводившего каналы. Торговля с немусульманскими странами была, по-видимому, исключительно меновой. До начала XI в. торговля с Южной Россией велась на серебро, причем серебряные монеты мусульманских областей ввозились в Россию в большом количестве; после этого времени серебряная монетная система, унаследованная восточными областями от государства Сасанидов, уступила место золотой. В конце XI века в мусульманском мире замечается серебряный кризис, постепенно распространявшийся с востока на запад; вместо серебряных дирхемов стали чеканиться медные, очевидно, в качестве кредитной монеты, которая не могла иметь сбыта вне того государства, где чеканилась. В западной части Азии, до владений багдадского халифа включительно, чеканка серебра была восстановлена еще в XII в.; дальше к востоку еще монгольские завоеватели застали медные дирхемы Наши источники ничего не говорят о влиянии расстройства денежной системы на экономическую жизнь народов и, в частности, на торговлю.


5. Монгольское завоевание и его влияние на персидскую культуру

Мусульманские купцы были первыми советниками Чингиз-хана и деятельно помогали ему и во время его похода на мусульманский мир, вызванного действиями султана Мухаммеда: наместником султана в пограничном городе Отраре (в Туркестане) был раз ограблен присланный из Монголии караван, причем пришедшие с караваном торговцы, в числе 450, все мусульмане, были перебитый (1218 г.). В 1220 - 1221 гг. монголами были завоеваны Туркестан и Хорезм; в Передней Азии приходилось- возобновлять военные действия несколько раз, и только а 1258 г. в руки монголов перешел Багдад. Образовалось монгольское государство, заключавшее в себе кроме Ирана Месопотамию и Малую Азию; Туркестан находился под властью другой ветви Чингизидов. Одновременно с государствами султана и халифа были разрушены исмаилитские замки, и монголы после этого не позволяли строить новые. В Южной Персии местные династии добровольно подчинились монголам и были устранены только в XIV в.; Фарс и Керман не были разграблены монгольскими войсками; в главных городах, особенно ж Ширазе, продолжалась прежняя жизнь, и потому Фарс теперь приобрел для персидской культуры такое значение, какого он не имел прежде. Династия Салгуридов, пережившая монгольское завоевание, и династия Музаффаридов, правившая около полувека после распадения монгольского государства, покровительствовали персидской поэзии; с первой связал свое имя поэт ХIII в. Са'ди, со второй - поэт XIV в. Хафиз. Произведения обоих поэтов, особенно Хафиза, до сих пор не утратившие своего обаяния, впоследствии читались и изучались везде, куда проникало влияние мусульманской культуры. Шираз дал мусульманскому миру великого астронома Кутб ад-дина (ум. в 1310 г.), искавшего новых путей в науке, и великого архитектора Кавам ад-дина (ум. в 1439 г.), строителя мечети Гаухар-Шад в Мешхеде, которую иногда ставят выше всех прочих памятников персидской архитектуры. Было бы, однако, ошибкой полагать, что культурная жизнь могла продолжаться только в областях, не подвергавшихся нашествию монгольских войск. Культурная страна была завоевана диким народом, еще совершавшим человеческие жертвоприношения; при завоевании городов жители иногда подвергались поголовному избиению, кроме нужных завоевателям ремесленников, которые уводились в плен. Людям, пережившим такие ужасы, естественно, казалось, что стране не оправиться и в тысячу лет. Под влиянием отзывов современников и европейские ученые полагали, что монгольским завоеванием был нанесен культурной жизни Азии и Восточной Европы еще более тяжкий непоправимый удар, чем, например, культурной жизни Южной Европы великим переселением народов. В действительности последствия монгольского завоевания были менее тяжелы уже потому, что завоевание не сопровождалось переселением завоевателей. Кроме немногочисленных военных сил монгольские ханы приводили с собой своих культурных советников, помогавших им устроить управление и применить ту стройную государственную и военную организацию, которая была выработана еще при Чингиз-хане. В истории всех завоеванных монголами стран - в Китае, мусульманском мире и России - после ХIII в. замечается больше политической устойчивости, чем раньше. Ханы, конечно, были равнодушны к местной литературе и, до принятия ислама, к мусульманскому богословию, но ради своих собственных материальных интересов заботились о восстановлении городской жизни, промышленности и торговли и оказывали покровительство тем наукам, которым придавали практическое значение: медицине, математике (в интересах правильного счетоводства) и астрономии (в связи с астрологическими верованиями). Завоеватель Персии Хулагу, внук Чингиз-хана, выстроил для астронома Насир ад-дина Туси обсерваторию в городе Мераге (в Азербайджане), снабженную лучшими для того времени приборами. Несмотря на варварство монголов, эпоха их владычества не была связана, как владычество германцев в Европе, с возвращением от денежного хозяйства к натуральному, от городской жизни к сельской. Подати собирались натурой (хлебом и кусками тканей) только в первые десятилетия после смерти Чингиз-хана; уже при внуках Чингиз-хана монголы вполне освоились с денежной системой. Золотая монетная система снова была восстановлена, и чеканка медных дирхемов постепенно прекратилась. Не только были восстановлены разрушенные города, но были построены новые, как Султания (между Тебризом и Тегераном). Тебриз, главный город Азербайджана, только при монголах сделался большим и богатым городом, не уступавшим ни одному из прежних городов Персии. При монгольских ханах XIV в. воздвигались великолепные здания, свидетельствующие о дальнейших успехах персидской архитектуры, как мечеть султана Улджэйту (13 04-1316) в Султании и мечеть его сына Абу Са'ида (1316 - 1335) в Верамине (к востоку от Тегерана). Монгольская империя объединила под властью одного народа и одной династии культурные страны Дальнего и Ближнего Востока, что не могло не способствовать торговле и обмену культурными ценностями. Караванная торговля между Передней Азией и Китаем получила такое развитие, какого не имела ни раньше, ни после; этими караванными путями воспользовались и европейцы, начиная с венецианских купцов Поло. После распадения империи на несколько государств самые тесные сношения сохранились между монгольскими государствами в Персии и в Китае, где правили представители одной и той же ветви Чингизидов; кроме того, монгольские владетели Персии сблизились с европейцами на почве общей вражды с мусульманскими султанами Египта; этим объясняется, что европейские купцы и миссионеры кроме караванных путей через Среднюю Азию могли также воспользоваться мюрским путем из гаваней Персии в Индию и Китай. Этим горговым сношениям европейцы в значительной степени были обязаны тому культурному прогрессу, который замечается с ХIII в., но культурное первенство в то время еще принадлежало мусульманскому миру; в особенности Персии. Если в какую-либо эпоху своей исторической жизни персидский народ занимал бесспорно первое место в мировой культурной работе, то именно в ту эпоху монгольского владычества, в которой многие ученые до сих пор видят только время подавления культуры варварством. Европейские путешественники находились в то время в такой зависимости от мусульманских, как теперь мусульманские - от европейских. Марко Поло при описании виденных им лично областей Китая приводит многие географические названия в их персидской форме.

Китайские астрономы появились в ХIII в. в Персии, но гораздо больше значения имела деятельность персидских астрономов в Китае, где местная астрономическая наука всецело подчинилась их влиянию, которое они сумели удержать и после прекращения (в XIV в.) монгольского господства в Китае и только в XVI в. были вынуждены уступить прибывшим из Западной Европы иезуитам. В Византии персидские астрономические сочинения переводились в XIV в. на греческий язык. При дворе монгольских владетелей Персии был задуман и отчасти выполнен обширный труд, заключающий в себе свод исторических преданий всех народов, вошедших в состав монгольской империи или имевших сношения с монголами, от китайцев до франков (западных европейцев). Составление труда было поручено еврею Рашид ад-дину, принявшему ислам, его сотрудниками были знаток монгольских преданий, два ученых китайца, буддийский отшельник из Кашмира, несколько персидских ученых и, по всей вероятности, французский монах. Рашид ад-дин сознательно старался излагать исторические предания так, как их передавали представители соответствующих народов, не прибавляя ничего от себя и не вдаваясь в оценку достоверности отдельных известий. Его труд, таким образом, не был научным историческим произведением в современном смысле, но как свод материала по обширности плана до сих пор занимает совершенно исключительное место в мировой литературе; ни раньше, ни после не было такой попытки собрать в одну книгу предания о всемирной истории при участии представителей всех образованных народов Старого Света.

Европейские ученые еще в ХIХ в. были склонны называть "всемирной" историей историю одной Западной Европы; в Персии уже в начале XIV в., как видно из слов одного из мусульманских сотрудников Рашид ад-дина, понимали, что история арабов и персов есть только одна из рек, впадающих "в море всемирной истории". Влияние Персии на другие страны в области науки, литературы и искусства не определялось всецело политическими границами, но, конечно, находилось от них в некоторой зависимости. Между берегом Волги и берегом Аму-Дарьи издавна существовали тесные сношения, которыми, как мы видели, объясняется и принятие волжскими болгарами ислама; но только при монголах берега обеих рек вошли в состав одного и того же государства под властью потомков старшего сына Чингиз-хана, Джучи. По всей вероятности, это должно было отразиться как на жизни "Великого Болгара", прежней столицы волжских болгар, так и на жизни вновь основанного монголами Сарая. Недавно выяснен факт существования в Золотой Орде поэтической литературы на турецком языке, находившейся под явным влиянием персидской поэзии.

В Туркестане распространение ислама среди турецких народностей началось еще в Х в. В XI в. для кашгарского хана было написано первое мусульманское произведение на турецком языке - нравоучительная поэма об обязанностях государей, министров, сановников и т.п. В древности и в средние века этот род литературы, чаще всего в виде поучения отца сыновьям, пользовался широкою популярностью едва ли не у всех народов. Из произведений персидской литературы XI в. сюда относится Кабус-наме, поучение, написанное одним из прикаспийских князей для своего сына, получившее большую известность и впоследствии переведенное также на турецкий язык. В Персии и везде, где литература развивалась более или менее самостоятельно, такого рода поучения представляют интерес и для современного читателя; наставления сопровождаются примерами из действительной жизни, приводятся исторические факты и анекдоты и т.п. Ничего подобного мы не находим в турецком произведении, не заключающем в себе ничего, кроме вымученной и безвкусной аллегории (справедливость олицетворена в виде князя, счастье - в виде министра и т.п.), кроме сухих, совершенно оторванных от жизни наставлений; в том и другом отношении поэма напоминает немецкого "Theuerdank" конца XV века. Несмотря на существование у турок письменности до принятия ислама, влияние на них ислама и персидской литературы было так сильно, что принявшие ислам турки как бы утрачивали память о своем домусульманском прошлом. Поэма XI в., несмотря на свои недостатки, пользовалась некоторою популярностью; несколько стихов из нее написаны на вазе XIV в., найденной в Сарайчике (близ устья Урала); но подражателей автор, по-видимому, не нашел. С ХII в. проповедники ислама для укрепления среди турок веры и ее обрядов стали писать на турецком языке сочинения религиозного содержания в стихах и прозе; одно из таких произведений, стихотворения Ахмеда Ясеви, остается до сих пор образцом для народных поэтов. Образованный класс еще долго довольствовался персидской поэзией, находившей покровительство и при дворе ханов. Еще легче подчинился влиянию арабской и персидской культуры турецкий народ, завоевавший Персию и Малую Азию, находившийся при ознакомлении с исламом на более низкой ступени культуры, чем завоеватели Туркестана, и, по-видимому, не имевший письменности.

Победы монголов заставили кочевников несколько больше дорожить своими преданиями, своим бытом и языком. Несмотря на отличие монгольского языка от турецкого, несмотря на низкий уровень культуры монголов по сравнению с турками, основы кочевого быта везде были одни и те же; кроме того, монгольские кочевники, пришедшие на запад, по численности значительно уступали турецким, и в странах, имевших многочисленное кочевое население, как в Туркестане и Золотой Орде, потомки монгольских завоевателей скоро утратили свой язык и приняли турецкий. Несколько дольше сохраняли свой язык монголы в Персии; в XIV в., уже после принятия монголами ислама, была сделана попытка создать на монгольском языке литературу; между прочим, на монгольский язык был переведен с персидского сборник индийских сказок "Калила и Димна". Оказала ли эта литература влияние на последующую жизнь монголов и их литературный язык, еще не выяснено; есть предположение, что в Персии получил начало популярный теперь среди монголов и калмыков эпический цикл, связанный с именем богатыря Джангара (может быть, персидское джехангир, то есть "завоеватель мира").

В Афганистане потомки монголов до сих пор сохранили свой язык, но не имеют никакой литературы, даже народной. Вообще и в Персии то, что было предпринято монгольскими ханами для прославления своего народа, послужило на пользу не монгольского, а турецкого национального чувства. Не монголы, а турки воспользовались той яркой картиной кочевой жизни, которую дал Рашид ад-дин в отделе своего труда, посвященном Чингиз-хану, его предкам и другим турецким и монгольским племенам. Соответствующая часть труда Рашид ад-дина несколько раз переводилась на турецкий язык; один из таких переводов был сделан в России для Бориса Годунова. Под влиянием труда Рашид ад-дина турки подвергли литературной обработке свои собственные национальные предания о турках-огузах, народе, из которого вышли турецкие завоеватели Персии и Малой Азии, и о мифическом предке этого народа, Огуз-хане. Один из малоазиатских турецких историков XV в. в своем рассказе об Огуз-хане перевел из труда Рашид ад-дина изречения, приписанные Чингиз-хану, и смело заменил везде слова "Чингиз-хан" словами "Огуз-хан". Разумеется, на литературной обработке национальных преданий отражалось и влияние персидской литературы, на что указывает и самое слово Огуз-наме (номе по-персидски 'письмо, книга', ср. Шах-наме), как назывались отдельные предания об огузах, рассказывавшиеся народными певцами. Можно было ожидать, что турки со свежими силами будут продолжать культурную работу арабов и персов и придадут мусульманской культуре новую жизнь. Турки действительно и в Малой Азии, и в Туркестане сумели создать собственную литературную речь, хотя и по чужим образцам, но без рабского подражания чужому слогу и чужому строю мыслей. В Малой Азии турками были заимствованы предания об арабском богатыре Баттале, павшем в войне за веру еще при Омейядах, но в турецкой версии предания Батталь наделен чертами османского воина и резко отличается от своего прототипа. В составленной в XV в. книге о патриархе и певце огузов Коркуте такой же турецкий национальный облик придан целому ряду других заимствованных сюжетов. В ХШ в. с Малой Азией была связана деятельность первостепенного персидского поэта Джелаль ад-дина Руми, основателя дервишского ордена мевлеви и, по мнению некоторых ученых, величайшего из мистиков. Уже первые представители ордена писали не только по-персидски, но и по-турецки; дервишизм и мистическая поэзия нашли в турецкой Малой Азии еще более благоприятную почву, чем в Персии, и получили несколько иное, самостоятельное развитие. В том же III в. в Малой Азии турецкий язык был введен в официальное делопроизводство, постепенно был создан турецкий канцелярский язык и язык изящной прозы, со множеством арабских и персидских слов, но с чисто турецким грамматическим строем, хотя крайне искусственным, резко отличающимся от разговорной речи и совершенно не понятным для простого народа. Кроме влияния персидской литературы проявлялось также влияние персидской архитектуры; в Конье и Брусе воздвигались здания в персидском стиле, но без рабского подражания персидским образцам. На постройках Конье рядом с персидским влиянием замечается также влияние местных домусульманских традиций. Малая Азия была завоевана турками из Персии и с XI до ХII в. находилась под властью правителей из той же династии, которая владела Персией; в ХIII в. Малая Азия была подчинена верховной власти правивших в Персии монгольских ханов. В Туркестане, наоборот, политическая связь с Персией падением династии Саманидов (в конце Х в.) была прервана на несколько столетий; в начале XIII в. хорезмийскому султану Мухаммеду удалось, как мы видели, объединить под своею властью Туркестан и Иран, но его государство было так недолговечно, что едва ли могло иметь влияние на успехи культуры. При потомках Чингиз-хана в Туркестане образовалось особое монгольское государство, причем отношения между ханами туркестанскими и персидскими обыкновенно были враждебные. Тем не менее, и в Туркестане в эту эпоху под влиянием персидской литературы возникла турецкая. Турецкий язык уже в ХIII в. признавался третьим литературным языком мусульманского мира. Писавший в самом начале XIV в. Джемаль Карши говорит о своем старшем современнике, шейхе Хусам ад-дине Асими, что у него были превосходные сочинения "на всех трех языках"; его арабские стихи отличались красноречием, персидские - остроумием, турецкие - правдивостью. Таким образом, и в эту эпоху, как при халифе Мамуне, преимущество арабской литературы видели в красноречивой форме, преимущество персидской - в глубине мыслей; вновь возникавшая турецкая литература в том и другом отношении находилась в зависимости от двух первых, но привлекала к себе большей простотой и искренностью. Конец XIV и XV в. были для Туркестана временем небывалого внешнего блеска. Под властью Тимура и его потомков вновь были объединены Иран и Туркестан; набеги войск Тимура простирались гораздо дальше; до Брусы и Смирны на западе, до города Дели на юго-востоке, до Иртыша на севере. Походы Тимура сопровождались не менее жестокими избиениями, чем походы Чингиз-хана; к грубой жесткости присоединялось утонченное, болезненное зверство; но Тимур старался придать своей созидательной деятельности такие же грандиозные размеры, как разрушительной. Избивалось десятками тысяч население больших городов, строились высокие башни из черепов убитых, тысячи людей подвергались мучительной казни; и в то же время устраивались грандиозные оросительные системы, воздвигались великолепные здания, особенно в столице Тимура, Самарканде, куда завоеватель, иногда насильно, приводил мастеров и ученых из опустошенных им земель. Селения, построенные вокруг Самарканда, получили .названия по самым большим городам мусульманского мира - Дамаску, Мисру (Каиру), Ширазу и Султании, чем Тимур хотел наглядно выразить превосходство своей столицы над прочими городами. Здания строились в персидском стиле, но своими размерами значительно превосходили свои образцы. На последнем настаивал сам Тимур, лично дававший указания архитекторам и удивлявший их своими художественными замыслами, с которыми, по-видимому, не всегда могла справиться техника. Здания тимуровской эпохи, теперь большею частью находящиеся в состоянии полного разрушения, потребовали ремонта уже в XVI веке. Самое великолепное из них, самаркандская соборная мечеть (так называемая мечеть Биби-ханым), считалось опасным уже при жизни Тимура: во время пятничного богослужения молившиеся со страхом прислушивались к звукам от падения кусков камня, вероятно, с купола здания. При потомках Тимура созидательная деятельность получила перевес над разрушительной. Военные предприятия уже не отличались прежней грандиозностью, и даже пределы государства постепенно сокращались, но в главных городах, особенно в Самарканде и Герате, продолжалась оживленная строительная деятельность; по-прежнему, теперь уже добровольно, ко двору правителей приходили ученые, поэты и художники. Сорокалетнее (1409 -1449) правление в Самарканде Улугбека, внука Тимура, оставило нам ряд памятников, как медресе в Бухаре, с надписью- "Стремление к знанию - обязанность каждого мусульманина и мусульманки", медресе в Самарканде, в котором помимо лекций по богословским предметам ученым Кази-заде Руми читались лекции по астрономии. Более кратковременной, но более славной была деятельность построенной Улугбеком обсерватории, где производились наблюдения приглашенными из Персии учеными и их учениками. К числу последних принадлежал сам Улугбек, от имени которого и были составлены астрономические таблицы и каталог звезд, последнее слово средневековой астрономии и высшая ступень, которой могла достигнуть астрономическая наука до изобретения телескопа. Как ученый на престоле, Улугбек стоит совершенно одиноко в истории мусульманского мира; современники могли сравнивать его только с царственным учеником Аристотеля. Улугбек был проникнут идеей общечеловеческого прогресса, независимого от религиозных и национальных различий; в предисловии к астрономическим таблицам проводится замечательный, хотя в корне ошибочный взгляд, что к самым прочным результатам приводят занятия наукой, так как на них не отражается смена религий, национальностей и языков. В действительности, как известно, произведения античных ученых давно уже представляют только исторический интерес, тогда как произведения античных писателей сохраняют до сих пор всю свою свежесть, несмотря на то что язык, на котором они писали, давно сделался мертвым. Мнение Улугбека характерно для представителя мусульманской культуры, усвоившей греческую науку и не знавшей греческой литературы. Учеником Улугбека сделался один из его придворных, Али Кушчи, которого Улугбек называл своим сыном; но вообще точные науки не нашли в Самарканде благоприятной почвы; деятельность обсерватории прекратилась почти тотчас после смерти Улугбека; уже в начале XVI в. обсерватория лежала в развалинах; в XX в. остатки ее могли быть найдены только путем раскопок. Али Кушчи ушел в Персию и оттуда в Турцию, где еще имел несколько учеников. Для Герата лучшим временем считалось царствование Султан-Хусейна (1469- 1506). Жители Средней Азии полагали, что другого такого города, как Герат, не было на всем земном шаре; это относилось, конечно, к культурной жизни Герата, а не к его размерам, которыми он уступал даже Самарканду. Царствование Султан-Хусейна казалось "удивительным временем", когда каждый, кто был занят каким-нибудь делом, старался довести это дело до совершенства. Покровителем наук и искусств был вельможа Мир Али-Шир; с его именем и с именем его государя связаны, между прочим, деятельность историка Мирхонда, автора самого популярного в новейшей Персии свода данных по всемирной истории. Владения Улугбека обнимали только нынешнее Бухарское ханство, Кашгар, области Самаркандскую, Ферганскую и большую часть Сыр-Дарьинской, владенияХусейна - только Хорасан, Хорезм и часть Афганистана; но владение персидской культуры простиралось и за пределы их государств; постройкам Тимура и Тимуридов подражали и их восточные соседи. Может быть, еще к XIV в. относится мечеть к северо-западу от Кульджи, которую предание называет гробницей хана Туклук-Тимура (умершего в начале 1360-х годов); в начале XV в. построен знаменитый караван-сарай Ташрабат в южной части Семиречья, на одном из главных путей в Кашгар. Совершенно неизвестно, когда построен минарет близ Токмака (в Семиречье), известный под названием "Бурана" / Теперь ученые датируют минарет началом XI в., см., например, Бернштам А.Н. Архитектурные памятники Киргизии. М.-Л., 1950, сс. 40 -45>/, письменных известий об этой постройке нет, надписей на ней тоже не сохранилось. Родным языком Тимура и его потомков был турецкий; турецкого национального чувства у них, насколько можно судить по их деятельности, не было, но блеском их державы воспользовались их соплеменники, чтобы поднять значение турецкого языка и литературы. Турецкая поэзия оставалась подражательной, но самим поэтам казалось, что их произведения ничем не хуже своих образцов, что турецкая поэзия вполне достойна могущества турецких государей. Поэт Секкаки обращается к Улугбеку со словами: "Небо еще много лет должно совершать свой кругооборот, прежде чем вновь создать такого турецкого поэта, как я, и такого ученого царя, как ты". Всех своих предшественников затмил Мир Али-Шир, писавший и персидские стихи, но более всего прославившийся как турецкий поэт, произведения которого сделались классическими для всех турок от Константинополя до Тобольска. Мир Али-Шир был турецким патриотом и сознательно старался доказать, что турецкий язык ничем не хуже персидского, что на нем могут быть выражены те же поэтические идеи; с этой целью им писались на турецком языке поэмы на те же сюжеты, которые получили известность в персидской литературе. Турецкая литература, таким образом, и в лице своего классического поэта не перешла от заимствованных сюжетов к национальным преданиям. Все же его произведения не были только сколком с персидских; несмотря на некоторую искусственность, его язык все-таки остался более простым и ясным, более близким к жизненной правде, чем язык его образцов. От его произведений веет тем же духом бодрой творческой деятельности, которым вообще отличалась эпоха Тимуридов; бездействие, по словам поэта, равносильно смерти. Все это относится еще в большей степени к творениям султана Бабура (род. в 1482 г., ум. в 1530 г.), которому под давлением новых завоевателей, узбеков, пришлось покинуть Туркестан и основать для себя новое государство в Индии. Кроме нескольких поэтических произведений Бабур оставил автобиографические записки, справедливо признававшиеся еще в XVI в. классическим произведением турецкой прозы. Основательное знакомство с мусульманством и персидской культурой не мешало Бабуру писать по-турецки просто и ясно, и факт, что сами качества его речи могли быть оценены его читателями, свидетельствует о здоровом литературном вкусе, особенно если принять во внимание презрительный отзыв одного из лучших знатоков персидской литературы того времени, Даулетшаха (современник Султан-Хусейна), о простом слоге Рудеки и презрительные отзывы позднейших османских писателей о "грубом турецком языке" (каба турки, на котором писали их предки. По-видимому, не только для самого Тимура, но и для значительной части общества эпохи Тимуридов были характерны требования, предъявлявшиеся Тимуром к писателям: писать так, чтобы образованные люди могли одобрить и, в то же время чтобы и необразованные могли понять. Взоры тогда еще были обращены вперед, а не назад; слепой вере в мудрость предков Бабур противопоставляет простой и ясный принцип: "Если отец издал хороший закон, его надо сохранить; если он издал дурной закон, его надо заменить хорошим".


6. Мусульманский мир после XV века

XV и XVI века были временем громких успехов мусульманского оружия, разрушившего Византию и угрожавшего Вене; кроме турецкой империи было положено начало двум сильным мусульманским державам: государству видов в Персии и государству так называемых Великих Моголов (потомков Бабура) в Индии. Тем не менее, именно это время оказалось роковым для всего мусульманского мира: закончился почти тысячелетний период культурного первенства Передней Азии, и носителем культурного прогресса сделалась Западная Европа. Приведенные выше факты показывают, что это явление не может быть объяснено естественной дряхлостью тысячелетней культуры и что столь же ошибочно мнение, будто арабы и персы к этому времени уже создали все, что могли, а турки ничего не могли создать. Перед падением античной культуры римские писатели находили, что мир впал в дряхлость: истощилось плодородие земли, истощены рудники, перестает размножаться население, не хватает ни солдат, ни матросов, ни земледельцев. В мусульманской литературе XV в. мы не видим таких жалоб, для которых, судя по событиям политической жизни, и не было повода. Мусульманский мир еще располагал достаточным количеством свежих и в то же время культуроспособных сил и все-таки не мог выдержать соперничества с христианской Европой, где с XIII века замечается быстрое развитие городской жизни, торговли и промышленности, и где борьба между государствами и сословиями не осложнялась, как в Передней Азии, нашествием варваров на культурные земли. К XV в. относятся те победы европейской техники, которые впоследствии доставили Европе политическое и культурное господство над миром. Порох давно был известен Дальнему, вероятно, и Ближнему Востоку, употреблялся, вероятно, и для военных целей, но только в Европе было изобретено огнестрельное оружие. Через европейских мастеров новое изобретение быстро сделалось известным соседним мусульманским государствам и было широко использовано турками уже при осаде Константинополя. В XVI в. военная техника турок не уступала европейской; но в более отдаленные мусульманские страны европейские изобретения проникали медленнее. Крайняя область мусульманской культуры на севере, Сибирь, не знала огнестрельного оружия и во второй половине XVI в., чем значительно были облегчены успехи русских. Еще большее значение имели успехи европейского кораблестроения. Когда после открытия мыса Доброй Надежды европейские суда проникли в Индийский океан, мусульманские не оказались в состоянии бороться с ними и были вынуждены уступить им морскую торговлю с Индией и Китаем. Мусульманский мир не сразу примирился с этой потерей. В Турции в первой половине XVI в. вполне сознавали, какую опасность представляло для мусульман превосходство на море европейских держав; были приняты меры к созданию флота по европейским образцам, как прежде европейцы подражали арабам. Характерно, что в мусульманской Турции должность начальника флота обозначалась европейским словом "капитан" (капудан-паша), тогда как всею христианскою Европою было принято слово арабского происхождения (адмирал, от "эмир"). Только один раз, в 1538 г., турецкому султану удалось снарядить военную экспедицию к берегам Индии; действия ее не имели успеха, и попытка не была возобновлена. Благодаря успехам европейского кораблестроения и открытию Америки первое место в мировой торговле перешло от сухопутных торговых сношений к морским; караванная торговля, которой преимущественно были обязаны своим процветанием такие города, как Самарканд и Герат, не прекратилась, но утратила прежнее значение.

В том же XV в. европейская техника дала культуре такое могущественное орудие, как книгопечатание. Книгопечатание было давно известно в Китае, где с ним, по всей вероятности, ознакомились европейцы; из Китая оно проникло в другие дальневосточные страны; один из дальневосточных народов, корейский, изобретением подвижных металлических литер опередил как китайцев, так и европейцев. О китайском книгопечатании знали и в Персии; в труде Рашид ад-дина оно подробно описывается. Тем не менее, дальневосточный мир не извлек из этого изобретения такой пользы, как европейский; мусульманский им в то время совершенно не воспользовался. Европе еще в XV в., несмотря на сравнительно небольшое число грамотных людей, было напечатано огромное количество не только литературных, но и научных произведений. Уже в XII в. в Европе стали печатать для научных целей тексты на восточных языках; в мусульманском мире книгопечатание распространилось только в XVIII в., прежде всего в Турции. Мусульмане без колебаний заимствовали у европейцев огнестрельное оружие, но для заимствования другого изобретения неверных, книгопечатания, потребовалось особое постановление богословских авторитетов, так как пользование печатными книгами вносило полный переворот в школьную жизнь, тесно связанную с религией.

Сравнение Китая с Западной Европой лучше всего показывает, что успехи техники сами по себе не вызывают прогресса общественной жизни. Из примера Китая видно, что можно знать порох и не создать сильной армии, знать компас и не создать мореплавания, знать книгопечатание и не создать общественного мнения. Книгопечатание и в Европе не могло бы иметь тех результатов, какие оно имело, без того общего подъема экономической и культурной жизни, с которым связана эпоха Возрождения и которым была оттеснена на второй план мусульманская культура. Постепенно мусульманам пришлось уступить европейцам первенство даже в изучении мусульманских языков, литературы и истории. В том же XVI в., когда число восточных рукописей в европейских библиотеках было уже так велико, что французским ученым, никогда не бывавшим на Востоке, могла быть составлена посвященная мусульманскому миру энциклопедия ("Bibliotheque Orientale" дЭрбело). Нельзя сказать, чтобы мусульманский мир после XV в. погрузился в варварство и не создал больше никаких культурных ценностей. Турция XVI - XVII вв. прославилась не только своим военным могуществом; Константинополь сделался для мусульманского мира одним из важнейших культурных центров; по количеству хранящихся до сих пор в его библиотеках персидских рукописей он из европейских городов уступает только Петрограду и Лондону /Современные подсчеты показывают, что Стамбул в указанном отношении превосходит оба эти города; См.: Акимушкин О.Ф., Борщевский Ю.Е. Материалы для библиографии работ о персидских рукописях. - "Народы Азии и Африки", 1963, # 3, сс. 165, прим. 3/.

Культурная работа не ограничивалась изучением памятников прошлого; на новой почве был создан новый архитектурный стиль, отличный от персидского; постройки лучшего из турецких архитекторов XVI в., Синана (по происхождению грека), по своим художественным достоинствам не уступают европейским постройкам эпохи Возрождения. Сам мастер считал своим лучшим созданием действительно великолепную мечеть султана Селима II (1566√1574) в Адрианополе. К XVII в. относится деятельность Катиба Челеби, или Хаджи Халифы, написавшего, между прочим, обширный библиографический труд по всем отраслям литературы и науки. Из других его трудов особенно замечательно географическое сочинение, представляющее первую попытку сопоставить данные европейской географической науки с данными мусульманской; в европейской географической литературе в то время таких попыток еще не было. В том же XVII в. совершил и описал свои обширные путешествия Эвлия Челеби, труд которого, несмотря на некоторую долю вымысла, по полноте и всесторонности сведений далеко оставляет за собой произведения лучших арабских географов. Персия в начале XVII в. пережила блестящее царствование шаха Аббаса Великого (1587 - 1628), памятником которого остаются великолепные постройки в столице шаха, Исфахане, и некоторых других городах. Современный шаху Аббасу итальянский путешественник находил, что устроенные этим шахом "царская площадь" и аллея Чарбаг вполне могли выдержать сравнение с лучшими площадями и улицами христианских городов. Даже правление нынешней каджарской династии помимо укрепления правительственной власти способствовало развитию городской жизни; кроме новой столицы, Тегерана, большим городом вновь сделался Тебриз, пришедший XVIII в. в полный упадок. Еще более блестящей державой было в XVII в. государство Великих Моголов в Индии, где персидская архитектура получила новое направление под влиянием индийской. Постройки Великих Моголов считаются самыми великолепными сооружениями этой эпохи, не исключая европейских. Средства, которыми они располагали, значительно превышали бюджет самого богатого европейского государства того времени, Франции Людовика XIV. Даже в Туркестане, где государство Тимуридов в начале XVI в. было завоевано варварами-узбеками, варварство не одержало полной победы над культурой. В Самарканде еще в XVII в., как показывают медресе Ширдар и Тиллякари, были живы архитектурные традиции эпохи Тимура и Тимуридов (впоследствии секрет приготовления изразцов, которыми славятся эти постройки, был утрачен); в Бухаре в это же время существовали богатые библиотеки, и историки в своих сочинениях упоминали о перипатетиках и стоиках. В Хорезме узбекским господством был нанесен удар торговле и городской жизни, но земледельческая культура благодаря проведению новых обширных каналов даже достигла некоторых успехов. В Фергане при кокандских ханах XIX в. были произведены грандиозные оросительные работы и построен ряд новых больших городов. В областях Туркестана, завоеванных китайцами, мусульманская архитектура подверглась влиянию китайской, как в государстве Великих Моголов - индийской; появился смешанный стиль, в котором строились даже мечети. Все это показывает, что представление о "глубоком сне", в который будто бы был погружен мусульманский мир до его "пробуждения" европейцами в XIX в., значительно преувеличено; но уже не было тех благоприятных условий, которые когда-то создали мусульманскую культуру. Мусульманские державы того времени были вынуждены ставить на первое место военные интересы и поддерживать те элементы населения, в которых они видели свою военную опору, хотя бы в ущерб интересам культуры. Османская династия, первоначально довольно равнодушная к религии и подчинявшаяся влиянию дервишского вольнодумства, силою обстоятельств была вынуждена возобновить традиции воинствующего ислама. В 1593 году, во время одной из европейских войн, впервые было вынесено в бой "зеленое знамя пророка", будто бы найденное в Дамаске (ни в каких более ранних источниках о существовании такого знамени не говорится). При таких условиях государство не могло не поддерживать представителей религии против представителей знания, воинственных варваров, как албанцы и курды, против земледельцев и горожан. Те же условия действовали в Персии, где основатель династии Сефевидов объявил шиитство государственной религией и дал своим суннитским соседям, западным (османцам) и восточным (узбекам), предлог объявить войну с Персией войной за веру. Борьба между суннитами и шиитами с XIV в. Приняла характер, какого не имела в средние века; впервые сунниты и шииты, опираясь на мнение своих богословских авторитетов, отказались признавать друг друга мусульманами. Воинствующее шиитство сделалось для Персии государственным палладиумом; во время династических кризисов XVIII в. монеты иногда чеканились от имени похороненного в Мешхеде шиитского имама, жившего в начале IX века. Представители религии получили в еретической Персии еще большую силу, и народным массам внушался еще больший религиозный фанатизм, чем в правоверной Турции. В иных условиях жила только Индия при Великих Моголах, где мусульманское государство превосходило современные ему европейские и материальными богатствами, и религиозной терпимостью. Причины, почему и здесь мусульмане не могли соперничать с европейцами по участию в мировой культурной работе, были другие: империя Великих Моголов была государством восточноазиатского типа, располагавшим такими материальными средствами, что мало нуждалось в сношениях с внешним миром. Впоследствии английские властители Индии признавали, что земледельческая производительность страны при Великих Моголах стояла выше, чем при англичанах. Свою заслугу англичане видели в том, что только ими были приняты меры для развития морской торговли и были созданы такие приморские города, как Калькутта, Бомбей и Мадрас, с которыми не могла бы сравниться ни одна из гаваней прежнего периода. Культурное первенство, таким образом, перешло от мусульманских народов к христианским. Все, что отличает современную жизнь от средневековья, было выработано в Европе. Распространение культуры теперь чаще шло в направлении с севера на юг и с запада на восток, чем наоборот, что имело больше всего значения для истории Восточной Европы и определило культурные задачи России. В средние века, как в древности, северный берег Черного моря находился в культурной, обыкновенно и в политической зависимости от южного. В XVIII в. на северном берегу возникли города, с которыми города южного побережья не могли бы выдержать никакого сравнения. В средние века культура приносилась к берегам Волги из Бухары и Хивы; в XIX в. волжские татары, ознакомившиеся через посредство России с европейской культурой, становятся просветителями своих туркестанских единоверцев.

Суфизм представляет собой не только нечто отличное по отношению к философии, он также содержит и наиболее активную критику философии. И хотя суфизм содержит в себе свою метафизику, верно и то, что философия и метафизика не тождественны друг другу. Как мы уже говорили во вводном очерке, "метафизика суфизма" соответствует "спекулятивной мистике". Но так же как нельзя исключить Майстера Экхарта из истории немецкой философии, нельзя и оставить Ибн Араби за бортом философии исламской. То, что отличает эту метафизику от философии предшествовавших ей мыслителей можно очень коротко назвать различием между техническими терминами ильм аль-йакин (достоверности, полученной из теоретических данных, например, о свойствах огня) от хакк аль-йакин (достоверности лично проверенной истины, например, от соприкосновения с огнем). Мы найдем у суфийских метафизиков чрезвычайно сложные схемы вселенной (взять хотя бы спекуляции о Троне, похожие на соответствующие построения еврейских каббалистов), но даже здесь речь не идет о теоретическом знании, оторванном от внутренней духовной жизни. С этой точки зрения, метафизика и мистическая антропология неразделимы как способы существования и способы мышления. Спекулятивная мистика может быть также мистикой любви, а последняя может содержать в себе и всякую иную метафизику.

Выразим различие между суфиями и философами на следующем примере. Ишракийун по отношению к философии перипатетиков занимают тот же духовный локус, что и суфии по отношению к Каламу. Ишраки может рассматриваться как суфий в широком смысле этого слова.; он находится к ним гораздо ближе, чем к Мутакаллимун или философам-рационалистам. В то же время он не может рассматриваться просто как суфий.

В этой главе будут фигурировать как сунниты, так и шииты. И те , и другие имеют на двоих один общий суфизм. Однако здесь не будет даже сделано попытки изложить историю суфийских братств (тарикатов); последние будут упоминаться только по случаю. Впрочем, мы должны сразу же сделать два замечания, т.к. суфизм (тасаввуф), по нашему мнению, не охватывает всей мистической духовности Ислама. Во-первых, необходимо упомянуть о феномене Ишракийун. Во-вторых, о шиитских теософах, включая Муллу Садра. Многие из этих шиитов, духовность (интериоризм, эзотеризм) которых вытекала из учения святых Имамов, предпочитали по ряду причин употреблять не слова тасаввуф и суфийа, а слова ирфан и орафа. В той мере, в какой шиизм в его духовном измерении является тарикатом, шиитскому мистику не было нужды принадлежать к какому-либо определенному тарикату (конгрегации). Внутри шиизма был суфизм, не оставивший материальных следов и архивных документов.

Наконец, между шиитским и суннитским суфизмом не было непроницаемых преград. С XIII в. и до наших дней влияние доктрины Ибн Араби чувствуется в построениях суфиев и Ишракийун, хокама и орафа.


1. Рузбехан Бакли Ширази

Важность той роли, которую сыграл этот великий мистик в истории иранского суфизма, стала ощущаться лишь после сравнительно недавней публикации его работ. Он родился в Пасе, селении в районе Шираза в 1128 г., а умер в Ширазе в 1209 г. Будучи отчасти современником Ибн Араби, он переслал последнему сохраненный им уникальный экземпляр произведения Халладжа. В то же время для определения личности Рузбехана и его учения было бы недостаточно просто расположить его между Халладжем и Ибн Араби. Он отличается от предшествовавших ему суфиев тем, что отверг аскетизм, противопоставлявший человеческую любовь любви божественной. Рузбехан рассматривал и ту, и другую как две формы одной и той же любви. Для него не существовало перехода человеческого "объекта" в "объект" божественный, но имела место метаморфоза, трансформация "субъекта". Книга, озаглавленная "Жасмин верных любви", с одной стороны, раскрывает пророческий смысл красоты, рассматривая Пророка Ислама в качестве пророка религии красоты, а, с другой стороны, вдохновляясь диалогами Платона, восходит к предвечному источнику любви для того, чтобы по-новому озвучить темы вечного Свидетеля и вечной Невесты. Отсюда вытекает метаморфоза субъекта в паре Маджнун-Лейла (Тристан и Изольда персидского и арабского мистических эпосов). В пароксизме любви Маджнун становится "зеркалом Бога". Сам Аллах посредством взгляда влюбленного созерцает в возлюбленной свой собственный вечный лик.

У истоков этой доктрины, свидетельствующей о близости Рузбехана к Леону Еврею и Fedeli d'amore, находится метафизическая интуиция, взятая из хадиса, служившего источником вдохновения для всего спекулятивного суфизма: "скрытое Сокровище" желает быть узнанным и творит мир для того, чтобы быть познанным своими творениями и познавать себя в них. Дух - это первотворение, благодаря которому существуют святые Духи, духовные предвечные индивидуальности существ. Несомненно, каждый атом бытия является глазом, вовлеченным в созерцание Света, его породившего. Однако божественное Бытие испытывает также ревность по отношению к самому себе; открываясь самому себе, становясь для самого себя объектом, оно в качестве свидетеля уже нетождественно себе самому. Оно становится свидетелем, внешним по отношению к себе самому, другим по отношению к себе. Из этого и возникает первая Завеса. Затем божественное Бытие хочет возобновить себя в себе самом; оно побуждает первый Дух созерцать, побуждает свои творения к созерцанию Бога. Это видение самого себя самим собой есть вторая Завеса. Смысл Творения и нисхождения святых Духов в этот мир состоит в испытании Завесы. Выдержав это испытание, мистик , понимает, что его самопознание - это взгляд, посредством которого Бог видит себя. Завеса становится зеркалом, а мир - другим, как бы никогда невиданным Аллахом после Творения и он вызывает ужас. Те, кто достигает такого же знания бытия, как и свидетели божественного созерцания, становятся глазами, посредством которых Господь видит мир. Здесь Рузбехан очень близок к Ибн Араби.

По просьбе друга Рузбехан написал в возрасте 55 лет дневник своих сновидений, начиная с юности. Это уникальный документ подобного рода в мистической литературе всех времен. Видения архангелов, небесных форм, пророков, багровеющих восходов, розариев. Весь этот diarium spirituale является сюитой вариаций на тему двойственности (ильтибас) человеческого Образа, который одновременно "есть" и "не существует". Все чувственное, видимое, слышимое есть двойственность, имеет двойной смысл, т.к. открывает невидимое, неслышное. В этом состоит теофаническая функция красоты творений, не противоречащая раскрытию чистой Сущности (танзих). Мысль Рузбехана следует не концептуальной диалектике, но диалектике образов; его книги чрезвычайно сложно переводить, но они представляют первостепенный интерес для всякой метафизики воображения. Благодаря чрезвычайной эмоциональности он был расположен к "сбивающим с толку парадоксам", крайностям (шатхийат), столь любимым мистиками. Он собрал основные из них , встречавшиеся у суфийских шейхов прошлых времен. Вначале он собрал арабские образцы, затем дополнил их персидскими аналогами. Получилось сложное и объемное произведение, своего рода Сумма суфизма его времени.

Линия (тарикат) Рузбехана просуществовала в Ширазе в течение нескольких поколений. Недавно его мавзолей был прекрасно отреставрирован. Тот, кто проникся идеями Рузбехана, поймет, почему Диван его знаменитого земляка, великого поэта Хафиза (ум. в 1389 г.) вплоть до наших дней перечитывается иранскими суфиями как мистическая Библия.


2. Аттар из Нишапура

Рузбехан был выходцем из юго-западного Ирана, Фаридаддин Аттар был человеком с северо-восточной его окраины, Хорасана. К сожалению, если дата его рождения известна точно - 1120 г., то относительно времени, когда он покинул этот мир, имеются разногласия. Традиция настаивает на 1230 или 1235 г., что заставляло бы предполагать необычайное долголетие. Гельмут Риттер предлагал 1193 г.

Произведение Аттара представляет собой достаточно редкий случай среди восточных поэтов. По его произведению можно проследить этапы внутреннего развития творца. В общих чертах мы останавливаемся на трех этапах внутренней биографии Аттара: во-первых, на периоде юности, во время которого поэт стал мастером повествовательного жанра, и собрал для этих целей богатый материал; во-вторых, период зрелости и расцвета, когда он в полной мере овладел искусством метафоры, в это время искусство поэта выразилось в произведениях, столь многочисленных и насыщенных, что параллели им трудно подыскать в мировой литературе; в третьих, шиитский период старости. К сожалению, мы не можем здесь настаивать на достоверности перехода Фаридаддина Аттара в шиизм, так же как и на детальном прояснении того, какие работы действительно ему принадлежат, а какие только приписываются (по причине омонимии с Аттаром 2-м). Первые легко определить благодаря упоминанию, сделанному самим Аттаром в его последнем произведении Лисан аль-гаиб ("Язык тайны"): таковых насчитывается около пятнадцати. Главными из них являются Илахи-намэ ("Божественная книга"), Мантик ат-Таир ("Язык птиц"), Мусибат-намэ ("Книга испытания"), Асрар-намэ ("Книга тайн"), Оштор-намэ ("Книга верблюда"). Хакима Сана'и (ум. в 1151 г.) можно рассматривать в качестве основателя персидского мистического эпоса, Аттара же и Джами как его наиболее значительных представителей. Уточним, что этот эпос составляет продолжающуюся историю. Он может также предстать перед нами в форме мистической рапсодии, в которой тема рассказа ветвится и отражается эхом, а истории следуют друг за другом, сплетаясь в невидимую сеть.

Для того чтобы вернее понять идею тех работ, что уже переведены на французский язык ("Божественная книга" и "Язык птиц", содержащую прекрасный мистический эпизод, связанный с Симургом), мы предлагаем здесь краткий анализ Мусибат-намэ, все еще не переведенной на западные языки. Это рассказ о путешествии души во время мистической медитации в уединении. Сорок стоянок соответствуют сорока дням уединения, "путешествие духа" служит средством, с помощью которого человек открывает, что он не просто существо из плоти и крови, что он носит в себе целую вселенную, что он сам является вселенной. Путешественник не отдыхает ни днем, ни ночью. Для того чтобы отыскать лекарство от скорби, он, находящийся в изгнании, спрашивает совета последовательно у ангелов четверицы: Джебраила, Серафиила, Михаила, Азраила; затем у Ангела, поддерживающего космический Трон (Сферу Сфер); затем у неподвижного неба, затем у "хранимой Скрижали" (мировой Души), у Калама (мирового Ума или Интеллекта), у рая, у ада, у неба, у Солнца и Луны, у четырех Элементов, у горы, из основания которой растет Арш (Трон); затем у моря, у минералов, у растений, у диких зверей, у птиц, рыб, у Сатаны, у духов, у человека, у Адама и шести других великих пророков вплоть до Мухаммада, наконец, у чувств и рассудка. В конце концов, он приходит на стоянку сердца, т.е. души. Сердце говорит ему: "Ты напрасно прошел всю вселенную, оказавшись, в конце концов, на берегу моего моря. То, что ты ищешь, находится в тебе самом. Ты сам - препятствие, отделяющее тебя от взыскуемого мира. Ныряй в мое море, погрузись в него". Зачем же ему надо было так долго идти? Сердце отвечает: "Для того чтобы ты научился ценить меня". Мудрец объясняет ему: "Путешественник в конце концов начинает понимать, что все миры содержатся в нем самом; он познает, наконец, мистерию своей души; до сего времени он путешествовал к Богу, отныне он путешествует в Боге". Заключение не только совпадает с финальными эпизодами других поэм, но и с выводами всех мистиков-метафизиков (ср. с "четырьмя духовными путешествиями" у Муллы Садра).

Кроме этих поэм Аттару принадлежит большое собрание биографий мистиков (Тадхкират аль-Авлийа). Поэт оставил также большой сборник отрывков, Диван в несколько тысяч двустиший на фарси. Некоторые из них наполнены дерзким вызовом: "Ты, кто сидишь около Храма Магов, - к какой принадлежишь ты вере? Каким образом молишься? - Я нахожусь по ту сторону Добра и Зла, по ту сторону религии и неверия, теории и практики. Ведь за пределами этих многих вещей есть еще этапы".

Это соцветие образов восходит к древней Персии и зороастрийскому маздеизму, и обнаруживает тайную близость с Ишрак Сухраварди. Храм Магов, молитва и проповедник Магов, сыновья Магов, вино Магов, являются выражениями для обозначения концепций и практик суфизма.

На Западе наблюдается тенденция к умалению значения этой лексики, т.к. многими учеными априори признается, что маздеизм никак не повлиял на иранский Ислам. Однако учителя иранского суфизма придерживаются на этот счет иного мнения. Эта газель Аттара, проникнутая маздейским символизмом, комментировалась шейхом Сефиаддином Ардебили, которого иранская династия Сефевидов почитала в качестве своего предка. Из других комментаторов Аттара надо упомянуть шейха иранских орафа Шайха Азери Туси (ум. в Эсфараине в 1462 г.).


3. Омар Сухраварди

В истории иранского суфизма свой след оставили два уроженца города Сухравард (в департаменте Зенджан, на северо-западе Ирана), которых не нужно путать друг с другом: Шихабиддин Омар Сухраварди, выдающийся суфийский шейх, живший в Багдаде, и Шихабиддин Яхья Сухраварди (ум. в 1191 г.), шейх аль-Ишрак, восстановитель философии и теософии древней Персии. Шихабиддин Омар Сухраварди родился в 1145 г.; умер он в Багдаде в 632/1234-1235 гг. Свои первые шаги по мистическому пути он совершил под руководством дяди по отцовской линии Абу'ль Наджиба Сухраварди (ум. в 1167 г.). Дядя и племянник дали начало суфийскому тарикату Сухравардийа, дожившему до наших дней.

Являясь великим суфийским шейхом, Омар Сухраварди интересен для историка философии в нескольких аспектах. Он написал трактат против греческой философии, точнее против "эллинизированных философов", фаласифа (произведение было переведено на персидский язык Муинуддином Йезди в 1373 г.). Всякий предварительный очерк ввиду плохой сохранности рукописи будет грешить ошибками. Прежде всего, нужно отметить, что в одной из глав трактата говорится о "втором рождении", и, что в другом произведении, написанном Сухраварди, великолепной Сумме суфизма под названием Авариф аль-Ма'ариф ("Благо духовного познания") также содержит оригинальную философскую доктрину. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть главу 56, содержащую рассуждения о духе, душе, интеллекте. На протяжении веков эта Сумма оставалась учебником суфизма. В XIII-XVI вв. она часто переводилась на персидский и турецкий языки и подвергалась комментариям. Все суфии прочли эту работу. К сожалению, несмотря на обилие рукописей, пока еще не существует солидного критического издания этой книги.

Существует еще один аспект творчества Омара Сухраварди, интересный философу. Это два трактата о футувват. Это арабское слово (персидский перевод - джаванмарди) означает "молодость, юношество". Фата, джаванмард - это молодой человек; однако в техническом значении речь идет о духовной молодости, а не о физическом возрасте. Футувват - это форма связи исламского эзотеризма с социальной реальностью. В той форме, в какой ее описывают суфийские авторы, идея футувват происходит из суфизма и переходит в организации ремесленников. Она соответствует западной идее рыцарства и компаньонажа. Что же до символической истории возникновения этого понятия, мы поговорим о ней позже, в связи с Хуссейном Кашфи. Скажем лишь, что этот концепт, вышедший из суфизма, стремился освятить любую профессиональную деятельность, превратить ремесло в литургический акт. Приобщение к футувват представляет собой церемонию инициации. Ритуал этой инициации может разворачиваться одним из трех способов по выбору кандидата: вступление в братство путем дачи клятвы, путем принятия сабли или меча, путем отпивания из ритуальной Чаши. Деятельность компаньонов, объединенных договором братства, возвышается до уровня рыцарской службы. Каждый компаньон - это джаванмард.

Есть сведения о том, что Омар Сухраварди был теологическим советником аббасидского халифа Насира ли-дина Аллаха (1180-1225 гг.). Халиф, симпатизировавший имамитскому шиизму и исмаилизму, вынашивал замысел сделать из футувват нить, соединящую духовные сообщества в различных ветвях Ислама, осуществив таким образом панисламский проект. Он сформировал аристократический футувват, "придворный футувват". Однако не только аристократический элемент сближал футувват с орденами западного рыцарства. О такой близости говорит и духовная генеалогия футувват, и его этические правила. К сожалению, монгольское завоевание разрушило великий проект Насир ли-дина Аллаха, но эта катастрофа не привела к исчезновению идеи футуввата как духовного рыцарства. Книги о футувват появлялись на протяжении нескольких веков. В качестве примера можно привести Футувват-Намэ Наджмеддина Заркуба Табризи (1313 г.), также принадлежавшего к ордену Сухравардийа. Все эти трактаты несут на себе отпечаток суфизма, но одновременно отмечают проникновение в суфизм идеи духовного рыцарства (похожее явление имело место на Западе в XIV в., в мистике рейнской школы). Сам футувват хранит память о своем суфийском происхождении. В то же время он может проникать в разные страны и к людям различных профессий, предлагая удобную для них форму компаньонажа. Это явление представляет собой вершину духовного идеала, который может предложить исламское общество.

К тому же, нельзя забывать, что идея футувват неотделима от шиитской идеи валайат. Под этим словом надо понимать договор божественной дружбы (персидское дусти), договор между "Друзьями Божьими" (Дустан-э Хакк), основывающий отношения между человеком и Богом по образцу отношений между вассалом и сеньором. К сожалению, чтение этого слова в форме вилайат и его перевод словом "святость" извращают это понятие. Валайат - это не святость, передающаяся по наследству.

Влияние Омара Сухраварди на суфийское сообщество было значительным. Здесь мы можем упомянуть два главных имени: сына шейха Мухаммеда ибн Омара (четвертого Сухраварди!), написавшего небольшой учебник по суфизму под названием Зад аль-мусафир ("Напутствие путешественнику"); затем иранского суфия Изаддина Махмуда Кашани (ум. в 1335 г.), написавшего важный труд на персидском языке Мисбах аль-хидаят ("Факел духовной ориентации").


4. Ибн Араби и его школа

Личности, рассмотренные нами ранее, были современниками Ибн Араби; время, когда они покинули этот мир было нами отмечено. Сейчас мы подошли к берегу бескрайнего моря, к подножию горы, вершина которой теряется в облаках: все метафоры будут хороши, настолько широк размах творчества Ибн Араби, одного из самых великих теософов-визионеров всех времен. Необходимо радикально преодолеть ложные взгляды тех, которые видят в этом творчестве конец золотого века суфизма. Это ни в коей мере не так. Более того, можно сказать, что именно с трудами Ибн Араби появляется нечто новое и оригинальное, настолько оригинальное, что его появление означает расцвет в самом средоточии авраамического эзотеризма, в одной из трех его ветвей - эзотеризме исламском. Философия фаласифа, Калам схоластов, благочестивая аскеза ранних суфиев - все это захвачено спекулятивной метафизикой и визионерством беспрецедентной мощи. Именно тогда и начался "золотой век" мистической теософии. Теософия Ибн Араби и "восточная" теософия (Ишрак) Сухраварди безусловно связаны между собой. Великий подъем шиитской метафизики в Иране (Хайдар Амоли, Ибн Аби Джомхур, Мулла Садра), последствия которого ощущаются и в наши дни, начался после рецепции доктрин Ибн Араби и Сухраварди шиитской теософией, родоначальниками которой были святые Имамы.

Ибн Араби родился на юго-востоке Испании, в Мурсии 17 рамадана 569г./28 июля 1165 г. Годы его взросления и учебы протекли в Андалусии. В возрасте 17 лет Ибн Араби имел необычную беседу с философом Аверроэсом. Других встреч между ними не было вплоть до перенесения праха Аверроэса в Кордову. Молодой Ибн Араби присутствовал при этом событии и посвятил ему несколько скорбных двустиший. В них можно прочесть набросок того направления, которое примут исламская философия и духовность. Школа Ибн Масарры в Альмерии сильно повлияла на его формирование. Эта школа восприняла многое из учений шиитов и исмаилитов. Будущая рецепция доктрины Ибн Араби Исфаханской школой, в частности Муллой Садра, символизирует возвращение исламской мысли к своим истокам после грандиозного круговорота. Пришло время, когда богословская мысль в Андалусии оказалась под гнетом буквализма и не могла свободно развиваться далее. Ибн Араби предпочел отправиться на Восток; он совершил путешествие, которому придавал мистическое значение. Прожив жизнь, удивительно наполненную событиями и плодотворным литературным творчеством, он тихо скончался в кругу родственников в Дамаске 28 раби II 638г./16 ноября 1240 г. Шейх похоронен на склоне горы Кассиун, и его могила и в наши дни привлекает к себе большое количество паломников.

Невозможно дать резюме доктрин Ибн Араби в нескольких строках. Можно лишь обрисовать несколькими штрихами основные пункты. Ключом к этой системе является мистерия чистого Бытия, непознаваемого, непостижимого, лишенного признаков. Эта неизмеримая Бездна, которая просыпается и порождает вихрь теофаний, описываемых в теории божественных Имен. Здесь Ибн Араби находится в полном согласии с теософией исмаилизма и двенадцатиричного шиизма, отстаивающей со всей строгостью апофатическую линию в богословии. В то же время здесь прослеживается слабое место философии Ибн Араби, т.к. он приписывает Недостижимому имя Чистого Света или отождествляет его с абсолютным Бытием, в то время как исмаилитская теософия помещает его по ту сторону бытия, определяет как сверхбытие, источник бытия. Из обеих интерпретаций вытекает понятие трансцендентного единства бытия (вахдат аль-вуджуд), вызывающее немало неправильных толкований.

Эта божественная бездна заключает в себе мистерию "скрытого Сокровища", стремящегося быть познанным и порождающего творения, для того, чтобы через них стать для себя объектом собственного познания. Это раскрытие божественного Бытия разворачивается как последовательность теофаний, подразделяющихся на три ступени: явление божественной Сущности самой себе, о которой можно, на которое можно только намекать; вторая теофания, в которой божественная Сущность открывается в форме божественных Имен, т.е. в форме сущностей, бытие которых протекает в абсолютной мистерии; третья теофания в форме конкретных сущностей, бытие которых является проявлением божественных Имен. Эти имена вечно присутствуют в божественной Сущности, собственно и являясь данной Сущностью, потому что определяемые ими Атрибуты божества, не будучи тождественными с божественной Сущностью, тем не менее и не отличны от нее. Он определяет эти Имена как "повелителей" (арбаб), которые вызывают к жизни все формы (эту доктрину можно сопоставить с последовательностью божественных Имен в еврейской книге Еноха, т.н. 3-ей книге Еноха).

На опыте мы можем узнать эти имена только путем самопознания: Бог описывает себя нам через нас самих. Говоря другими словами, божественные Имена сущностно связаны с творениями, которых они именуют, таким образом, что эти существа открывают их и доказывают их верность своей собственной жизнью. Вот почему эти Имена также формируют уровни или планы бытия (хадарат, хазарат, присутствия, "достоинства", как перевел этот термин Раймунд Луллий). Семеро из них являются Имамами имен; другие определяются как "стражи храма", тамплиеры (садана): теория божественных Имен сообразовывается с общей теорией хазарат. Божественные Имена не имеют смысла и полноценного существования кроме как через существа, являющиеся их эпифаническими формами (мазахир). Эти формы существовали вечно в божественной Сущности; это наши собственные латентные экзистенции в их архетипическом состоянии, "вечные существа" (айан табита). Именно эти латентные индивидуумы вечно стремятся к проявлению; подобное стремление совпадает с ностальгией "скрытого Сокровища", стремящегося стать познанным. Отсюда вечно рождается "вздох милосердия" (аль-нафас аль-Рахмани), порождающее еще неизвестные божественные Имена и приводящее к бытию экзистенции, для которых и через которые эти Имена проявляются. Каждое творение в своей интимной глубине является дыханием Милосердия, и божественное Имя аль-Лах является эквивалентом имени аль-Рахман (Милостивый. Милосердный).

Это "дыхание милосердия" является источником тонкой материи, названной Ибн Араби Облаком ('ама). Примордиальное Облако принимает любые формы и дает форму всем существам, являясь одновременно активным и пассивным, творящим и воспринимающим. Примордиальное Облако, творящая Милость, активное Воображение, абсолютное или теофаническое, все эти термины обозначают одну и ту же реальность: Бог творимый и творящий всякое творение. Это Творец-творение, Скрытое-проявленное, Эзотерическое-экзотерическое, Первое-последнее и т.д. Благодаря этому образу исламская эзотерическая теософия находит свое место в рамках "спекулятивного богословия", очерк которого был дан нами выше. Первым творением (махлук авваль, Протоктистос) в лоне этого примордиального Облака становится Логос Мухаммада, метафизическая реальность пророка (Хакикат мухаммадийа), называемая также Святым Духом мухаммадовым (Рух мухаммади), источником, из которого происходит богословие Логоса и Святого Духа, воспроизводящее в своих терминах теории неоплатоников, гностиков, Филона и Оригена.

Пара Творец-творение (Хакк-Хальк) повторяется на всех уровнях теофаний, на всех ступенях "нисхождения бытия". Это ни монизм, ни пантеизм, но скорее теомонизм и панэнтеизм. Теомонизм вскрывает условия солидарности Творца с творением, но только на уровне теофаний. Это тайна личного божества (сирр аль-робубийа), взаимозависимости между повелителем (рабб) и тем, кто выбирает его в качестве господина (марбуб), при которой один не может существовать без другого. Божество (улухийа) находится на уровне чистого Бытия; робубийа - это божественная сущность личного повелителя, к которому прибегают, т.к. отвечают перед ним в этом мире. Аль-Лах - это имя, обозначающее божественную Сущность, определяемую совокупностью ее Атрибутов, в то время как рабб, господин, - это божественное Бытие, персонифицированное и выделенное одним из своих Имен и Атрибутов; вот весь секрет божественных Имен, который Ибн Араби определяет как "Бог, творимый верованиями", или Бог, создающий самого себя в верованиях. Вот почему богопознание для гностика не имеет границ, т.к. возобновление Творения, метаморфозы теофаний - неотменимый закон бытия.

Этот очерк не претендует на то, чтобы систематизировать творчество Ибн Араби, он может его лишь обрисовать. Шейх был чрезвычайно плодотворным писателем. Список его творений, составлению которого мы обязаны Осману Яхье, включает в себя 856 произведений, из которых 550 дошли до нас в 2917 манускриптах. Главным произведением Ибн Араби является огромная (около 3000 страниц) работа "Мекканские откровения" (Китаб алб-Футухат аль-Маккийа). Произведение на протяжении столетий читалось всеми философами и мистиками Ислама. Заслуживает упоминания и компендиум "Геммы мудрости пророков" (Фосус аль-хикам), являющийся не столько историей пророков, сколько спекулятивным размышлением, различающим 27 типов божественного Откровения.⁵⁰ Да и само это произведение принадлежит к феномену "вдохновенной Книги", т.к. Ибн Араби указывал, что был подвигнут на ее написание самим Пророком. Существуют как суннитские, так и шиитские комментарии к ней. Осман Яхья насчитал 150 таких комментариев (около 130 из них принадлежит иранским богословам). Среди этих комментариев не только положительные отклики, т.к. творчество Ибн Араби вызывало не только восхищение преданных учеников, но также гнев и ярость пламенных противников.

Среди комментаторов Фосус выделяются имена суннита Дауда Кайсари (ум.751/1350-1351 г.) и знаменитого шиитского мыслителя Камалуддина Абдурразака Кашани (ум. Между 735/1334 и 751/1350-1351 гг.), которому принадлежат также мистический комментарий Корана, трактат по лексике суфизма и трактат по футувват. Нужно также упомянуть обширный комментарий шиита Хайдара Амоли, заключающий в себе суровую критику Дауда Кайсари в пункте, касающемся философии валайат.

Простой вопрос: как можно дать целостное видение исламской философии, игнорируя эти источники? И до каких пор это может продолжаться?

К сожалению, рамки этой работы не позволяют дать даже беглый эскиз истории школы Ибн Араби. Однако нельзя не упомянуть имя Садруддина Коньяви (из Коньи в Турции). Садруддин (ум. 671/1272 или 673/1273-1274 гг.) был учеником и приемным сыном Ибн Араби, доктрины которого повлияли на его мысль. Он оставил после себя множество серьезных работ. Его личность является своеобразной точкой пересечения многих влияний: он дружил с Джалаледдином Руми, Саадуддином Хамуйехом и состоял в переписке с великим шиитским философом Насираддином Туси. Ни один из его текстов пока не издан.


5. Наджмеддин Кубра и его школа

Выше уже было отмечено, что Ибн Араби приписывал своей эмиграции на Восток символическое значение. В тот же период, перед монгольским завоеванием, происходит обратное движение: перемещение суфиев из Центральной Азии в Иран, Анатолию и Месопотамию. Господствующей фигурой центральноазиатского суфизма был Наджмеддин Кубра. Встреча его учеников с представителями школы Ибн Араби имели решающее значение для духовного развития восточного Ислама. Точкой их пересечения была "восточная" философия Света Сухраварди, т.к. доктрина Наджмеддина Кубра также основывалась на световом опыте. Можно сказать, что если Ренессанс на Западе был обусловлен влиянием византийских ученых, бежавших от турок, завоевавших Константинополь и начался в конце XV в., то исламский мир пережил похожий процесс 250 годами раньше. Вот почему к исламской философии невозможно приложить периодизацию философии западной. Нужно отметить лишь контакты между учителями различных школ, контакты, плоды которых компенсировали несчастья и утраты эпохи.

Наджмеддин Кубра родился в Хорезме в 540/1146 г. и всю первую половину своей жизни провел в путешествиях (Нишапур, Хамадан, Исфахан, Мекка, Александрия). Он вернулся на родину в 580/1184 г. С тех пор его деятельность протекала в Центральной Азии, где у него было множество учеников (12 из них были наиболее приближены к учителю). Во время осады Хорезма Чингисхан послал ему письмо, приглашая переехать в свой лагерь. Однако Наджмеддин не мог покинуть соотечественников, с которыми прожил долгие годы, и, согласно рассказу Рашидаддина Фазлуллы, героически погиб, приняв участие в обороне города от монголов.

Наджмеддин был первым из суфийских учителей, обратившим внимание на феномены цветных видений, цветные фотизмы, которые доводится воспринимать мистику на различных стадиях духовного пути.⁵¹

Он описывает эти фотизмы, анализируя цвета как показатели состояния мистика и достигнутой им степени восхождения. Естественно, речь здесь идет не о чувственных физических ощущениях, постигаемых внешними органами. Наджмеддин Кубра неоднократно определяет эти цветные вспышки свечения как то, что можно увидеть "закрыв глаза", феномен, вытекающий из восприятия ауры. Сразу же бросается в глаза пересечение доктрины Наджмеддина Кубра с философией Ишрак Сухраварди, также постулирующей существование mundus imaginalis.

Естественно, существуют соответствие и близость между физическими цветами и цветами "аурическими" в том смысле, что физические цвета обладают моральными и духовными качествами, символическим выражением которых является аура. Это соответствие позволяет духовному учителю осуществлять контроль и отличать сверхчувственные восприятия от того, что мы сейчас называем "галлюцинациями". Употребив технический термин, здесь можно говорить о "визионерской апперцепции". Ей соответствует главный и первичный феномен, несводимый к какому-либо другому явлению. Что же до органа этого восприятия и до состояния бытия, которое делает это восприятие возможным, то они, согласно Наджмеддину, сводятся к "тонким чувствам сверхчувственного". "Усвой, друг мой, что объект поиска - это Бог, а субъект поиска - это свет, исходящий от тебя". Ищущий - не что иное, как свет, заключенный в нем же самом, "световой человек". Навстречу языку пламени, выбрасываемому земным человеком, нисходит пламенник с неба, определяемый Наджмеддином как "небесный свидетель" или "личный сверхчувственный вожатый". Творчество Наджмеддина Кубра (теория цветных фотизмов, метафизика Света, физиология тонких органов) получило восхитительное продолжение в трудах Ала уд-давля Семнани.

Среди непосредственных учеников Наджмеддина Кубра нужно упомянуть отца Джалаледдина Руми Бахауддина Валада (ум.628/1230-1231 гг.); Саадуддина Хамуйех (или Хамуи) (ум.650/1252-1253 гг.), читать работы которых столь же захватывающе, как и трудно. Саадуддин Хамуйех практиковал аритмософию (науку философского алфавита), искусство символических диаграмм и, будучи пламенным шиитом, имел личную мистическую связь с сокрытым 12-м Имамом.

Наджмеддин Дайех Рази (ум.654/1256 г.) также был прямым учеником Наджмеддина Кубра. По повелению своего шейха он ушел на запад перед вторжением Чингисхана. В Конье он поддерживал хорошие отношения с Садруддином Коньяви и Джалаледдином Руми. В одной из книг на персидском языке, до сих пор читаемой и почитаемой в Иране, Мирсад аль-ибад ("Большая дорога людей Божьих"), он внес свой вклад в теорию цветных фотизмов. Ему принадлежит также мистический комментарий к 53-й суре Корана ("Звезда"). Семнани закончил его в своем ключе, превратив в шедевр эзотеризма, совершив радикальную интериоризацию коранических данных.

Азизуддин Насафи (ум. 700/1300-1301 гг.) был учеником Саадуддина Хамуйеха. Многие из его работ на персидском уже изданы (Кашф аль-хакаик, "Открытие метафизических реалий"; Максад-э акса, "Высшая цель"; сборник трактатов, озаглавленный аль-Инсан аль-Камиль, "Совершенный человек"). Его теософия содержит циклическую теорию мировых периодов, совпадающую с исмаилитским гнозисом. Этим объясняется то, что исмаилиты Центральной Азии считали его своим. Его теомонизм совпадает с теомонизмом Ибн Араби. В его трудах можно найти идею божественной троицы, выраженной в именах Аллах, аль-Рахман, аль-Рахим (Бог, Милостивый, Милосердный), интерпретированную Хайдаром Амоли в неоплатоническом ключе. Наконец, идея о восходящих степенях познания от уровня минерала до уровня сознания человека в будущем повлияла на ход мысли Муллы Садра.


6. Семнани

В цепи Кубравийа, ордена, основанного Наджмеддином Кубра, особое место занимает Ала уд-давля Семнани. Он родился в 659/1261 г. и в возрасте 15 лет стал пажом монгольского государя Ирана Аргуна. В возрасте 24 лет, находясь в военном лагере Аргуна близ Казвина, он пережил глубокий духовный кризис. Он вышел в отставку и посвятил себя суфизму. До конца жизни он прожил в Семнане (в 200 км к востоку от Тегерана). Его мавзолей в этом городе до сих пор является местом паломничества. Он оставил множество работ как на арабском, так и на персидском языках, которые до сих пор не изданы. "Физиология светового человека" Наджмеддина Кубра была им углублена, детализирована и включена в грандиозную космологическую и космогоническую схему, происходящую по большей части из его собственных интуиций.

Вершиной его творчества, скорее всего, является коранический комментарий, которым шейх из Семнана завершает произведение Наджмеддина Дайеха Рази, незаконченное последним из-за смерти. Это памятник духовной герменевтики Корана, интимный шедевр, с которым могут сравниться лишь немногие мистические произведения христианства и иудейского гнозиса. Так же как Шиллер говорил о "звездах твоей судьбы", находящихся в самом человеке, Семнани говорит о "пророках твоего бытия", приводя учение каждого из пророков библейской и коранической традиции к одному из центров субтильной физиологии, символизируемому этим пророком. Данные профетологии должны быть прочитаны и поняты на уровне "внутренней истории". Каждому из семи субтильных центров соответствует свой свет или цветная аура (в восходящем порядке от Адама до Мухаммада: дымчато-серый, синий, красный, белый, желтый, черный свет, изумрудно-зеленый). Что касается космогонии, к которой восходит формирование субтильных органов, она разворачивается, исходя из трех примордиальных пунктов - Сущности (бытия), Единения (жизни) и Единства (света). В этой системе есть протосубстанции (Трон или мировая Душа, Materia prima, Forma prima) и есть первые реалии (световая Чернильница или Святой Дух мухаммедов, световые Чернила или Свет мухаммедов, Калам, Интеллект и т.д.). Каждый из этих принципов участвует согласно определенному порядку в конституировании субтильных органов. Творчество Семнани наполнено важными автобиографическими подробностями, элементами необыкновенного diarium spirituale.


7. Али Хамадани

Сейид Али Хамадани (ум.786/1385 г.) также занимает важное место в цепи Кубравийа. Его титул Сейид указывает на принадлежность к потомкам Пророка ( по линии, идущей от 4-го Имама Али Зайн аль-Абидина), а фамилия говорит о том, что он родился в Хамадане, древних Экбатанах (в 1314 г.). Он стал суфием в возрасте 12 лет и провел жизнь в долгих странствиях. Уже под конец жизни, в 1380 г., он пришел в Кашмир, находившийся под управлением Кутбиддина Хиндуля, 4-го государя первой мусульманской династии (правила Кашмиром до 1561 г.). Здесь он оставался в течение 6 лет, распространяя учение шиитского суфизма, и умер по дороге в Персию, в Пакли на индо-афганской границе. Его сын Мир Махмуд Хамадани 12 лет прожил в Кашмире, где редактировал духовное наследие своего отца. Многочисленные работы и письма Али Хамадани до сих пор не изданы.

Основные посылы его мышления известны нам благодаря Фрицу Мейеру, исследовавшему его трактат по онирокритике. В нем Али Хамадани рассуждает о трех формах проявления бытия: абсолютной, негативной и относительной. На первую, недоступную для человеческого восприятия, намекает коранический аят о Свете (24/35). В согласии с космологией маздеизма она отождествляется с сущностью самого Света. Вторая форма также недоступна для людей, т.к. бытие в ней достигает своей противоположности, антиполюса, той степени, за которой оно исчезает. Эта степень не-присутствия бытия, небытия отождествляется с абсолютным Мраком. Между ними двумя находится день, прозрачность, в которой смешиваются Свет и Мрак. В результате этого смешения степени их интенсивности соответственно уменьшаются, что позволяет возникнуть творению, воспринимаемому человеком. Эта третья форма триады проявления бытия - относительное бытие, видимая форма Бога.

После Али Хамадани орден Кубравийа разделился на две ветви (см. Захабиты).

примечания:
  ⁵⁰   В последние годы творения великого исламского мыслителя Мухиддина Ибн аль-Араби стали доступны и русскому читателю. Русский перевод Фосус аль-хикам опубликован в книге: А. В. Смирнова. Великий шейх суфизма, М., 1993 г. Избранные главы из "Мекканских откровений" в переводе А. Д. Кныша публиковались в книге: Ибн ал-Араби. Мекканские откровения, СПб, 1995г. <sup>в текст

  51</sup>  Теме фотизмов, восприятия цвета и света в мистике исламского Ирана посвящена замечательная книга А.Корбэна L'homme de lumiere dans le soufisme iranien. Paris, 1984 ^{в текст}


8. Джалаледдин Руми и Мевлевийа.

Личность, о которой мы собираемся писать в этой главе, уже долгое время известна на Западе как один из величайших персидских поэтов-суфиев. С какой точки зрения он интересен метафизике? Джалаледдин Руми, которого на Востоке называют не иначе как Мавляна или Мевлеви (наш учитель, наш друг и ведущий) родился в Центральной Азии, в Балхе 6 раби уль-авваля/30 сентября 1207 г. Выше уже было сказано о том, что его отец Бахауддин Мухаммад Валад был среди учеников Наджмеддина Кубра. Согласно одной из традиций он вел суровую богословскую дискуссию с Фахраддином Рази (который, как мы уже говорили, устраивал такие дискуссии повсюду) и что согласно приказу государя Хорезма, защитника Фахра Рази, Мухаммеда ибн Текеша, Бахауддин в 609/1212 г. был сослан в Балх. Вероятно, в преддверии монгольского вторжения государь Хорезма имел другие заботы, более важные, чем препирательства между богословами и суфиями.

Балх был взят монголами в 606/1220 г. Эмиграция Бахауддина и его семьи на запад, должно быть, произошла около этого времени. Она проходила в общем потоке беженцев, среди которых, как мы уже говорили, было немало суфиев. В ходе миграции семья побывала в Багдаде, Дамаске, Мекке и, наконец, обосновалась в Конье в Анатолии, в год, о котором источники хранят молчание. Согласно агиографической традиции Мевлевийа во время этой миграции в Нишапуре состоялась встреча семьи с Фаридаддином Аттаром, предсказавшим Джалаледдину, тогда еще маленькому мальчику, будущее величие. Для того чтобы принять этот рассказ на веру, придется приписать Аттару завидное долголетие, что весьма сомнительно. Согласно другой традиции в Дамаске Ибн Араби инициировал молодого Джалаледдина в суфии. Все эти эпизоды, может быть, сомнительны с исторической точки зрения, однако имеют огромную символическую ценность. Они предлагают нам древо духовной генеалогии, унаследованное суфиями от трех великих учителей. Также хорошо известно, что в Конье Джалаледдин дружил с Садруддином Коньяви, учеником и приемным сыном Ибн Араби. Садруддин сам выполнял роль духовной связи между этим последним и Джалаледдином. После смерти своего отца Джалаледдин унаследовал от него в Конье места проповедника и муфтия, которые занимал до своей смерти 5 джумада II 672/17 декабря 1273 г.

Между этими годами произошли великие события, определившие его духовную биографию. Через год после смерти Бахауддина в Конью прибыл его бывший ученик Бурхануддин Мухаккик. Он объяснил Джалаледдину, что его отец был не только проповедником и юристом, доктором экзотерических религиозных наук, но также и глубоким мистиком. Таким образом, Джалаледдин был посвящен в мистическую доктрину своего собственного отца его учеником. От этой доктрины до нас дошел сборник (на персидском) проповедей и поучений (Маариф) в трех книгах, берущих за основу текст коранического стиха или хадиса. Эти проповеди представляют собой мистическую доктрину настолько оригинальную, насколько и привлекательную, они развивают все аспекты внутреннего созерцания в тональности эстетического квиетизма. Перед исследователями стоит необходимая задача сравнить учение, выраженное в Маариф отца, с доктриной Маснави сына.

В 642/1244-1245 гг. в Конью прибыл таинственный персонаж, известный под именем Шамс-э Табриз, молодой и красивый дервиш, свидетель созерцания, на которого отныне были направлены все помыслы Джалаледдина. Джалаледдин посвятил дервишу свой Диван, опубликованный под псевдонимом Шамс (Солнце), бывшим одновременно собственным именем друга. Потом Шамс-э Табриз исчез, возможно из-за зависти недругов. Но своим невидимым присутствием он стал для Джалаледдина учителем и внутренним ведущим, шейх аль-гаиб, о котором говорили Наджмеддин Кубра и его ученики, и который для суфиев выполняет ту же роль, что играет для шиитов невидимый Имам, находящийся в сердце. Это присутствие описано в прекрасных стихах сына Джалаледдина Султана Валада. Скорее всего, у Шамса были два видимых преемника: сначала Салахеддин Заркуб, а после его смерти Хусамиддин Хасан, вдохновитель Маснави-йе Мевлеви.

Невозможно в нескольких строках описать эту величественную мистическую рапсодию на фарси, которую суфии любят называть персидским Кораном (Коран-э фарси). Знаменитый пролог задает ее дальнейшее звучание: стебель тростника (флейта) вырван из родной почвы и стремится в нее возвратиться. Затем рапсодия развивается в длинный ряд символических историй, составляющий тайную эпопею души. Она состоит из шести книг и 26000 двустиший. Принято противопоставлять эту доктрину чистой мистической любви философским спекуляциям и в Маснави философы часто подвергаются нападкам. Но какие философы?

Маснави упрекает философов в рабском следовании диалектике и логике, в неспособности видеть духовные реальности. Им не хватает сверхчувственного восприятия для того, чтобы услышать то, о чем говорят Земля, Вода и Огонь; это, как выразились бы мы сегодня, технократы. Им нужны польза и доказательства; абсолютно далеки они от доктрины активного Воображения; все, что вытекает из нее, они считают химерическими фантазиями. Вот почему те, кто ощущают ностальгию по раю и слышат его зов, избегают козней философии и философов.

Так же как и Мулла Садра, он заявляет, что эзотерик чувствует себя гораздо ближе к наивному верующему из простонародья, чем к богослову-рационалисту. Все упреки, которые Джалаледдин адресует философам, были уже сформулированы за 100 лет до него шайхом аль-Ишрак Сухраварди. Не говорил ли он Аристотелю во время их беседы во сне в Джабарсе о том, что именно суфии являются философами в истинном смысле слова. Сухраварди говорит о том, что прилежный ученик Аристотеля проходит по всему учению перипатетиков до самых глубинных доказательств и, чтобы не потеряться, вступает на мистический путь. Необходимо делать различие между философией и метафизикой. Возможно существование агностической философии, но агностическая метафизика невозможна. Суфизм не является философией, но существует метафизика суфизма. Философы-ишракийун никогда не смущались антифилософизма Маснави, так же как не противопоставляли себя, несмотря на все различия, Ибн Араби и Джалаледдину Руми. Уже в XIX в. глубокий теософ-ишраки Мулла Хади Сабзавари написал объемистый комментарий к Маснави, занявший достойное место среди многочисленных суфийских комментариев. В Маснави можно найти неисчерпаемый материал по феноменологии символических форм, метафизике воображения и т.д., доступный даже не-иранисту благодаря хорошему английскому переводу Р. А. Николсона.

Джалаледдин Руми оставил также произведения в прозе (письма, проповеди, сборник изречений, озаглавленный Фи-хи ма фи-хи, т.е. "содержащий то, что он содержит"). Преемником Мавляны после его смерти в 684/1285-1286 г. стал Хусамиддин. Ему в свою очередь наследовал Султан Валад (ум. В 712/1312-1313 г.), ставший шейхом ордена Мевлевийа. Он развил большую организаторскую и пропагандистскую активность, сочинил по примеру отца Маснави в трех частях и сборник Маариф. С него начинается долгая история ордена Мевлевийа в Турции и за ее пределами.


9. Махмуд Шабестари и Шамсуддин Лахиджиbr>
Махмуд Шабестари, один из выдающихся суфийских шейхов Азербайджана, является фигурой первой величины в истории иранской духовности. Он родился в 687/1288г. в Шабестаре около Табриза и жил в эпоху монгольских ильханов, главным образом, в этом городе. Табриз в то время был местом встречи многих ученых и других выдающихся личностей. Великий путешественник, он был знаком или состоял в переписке со многими духовными лицами. Он умер в Табризе в расцвете сил, в возрасте 33 лет, в 720/1320-1321 гг.

После него остались многочисленные трактаты по суфизму в прозе и в стихах, наиболее известным из которых является "Цветник тайны" (Гульшан-э раз). В нем Махмуд отвечает на 17 вопросов Мир Хуссейни Садата Харави о мистической теософии (ирфан) и духовном пути (солук). Эта поэма, содержащая около тысячи двустиший, затрагивает главные темы суфийской метафизики (мистический поиск и его объект, Совершенный Человек, символика полудня, Синая, Симурга и горы Каф, Араф и промежуточный мир, космический Коран, внутреннее путешествие, семь Имамов божественных Имен и т.д.). Из поколения в поколение эта поэма, ставшая своего рода путеводителем суфиев, читалась, перечитывалась и подвергалась размышлению. Однако она написана "темным языком" и ее аллюзии без соответствующего комментария трудно поддаются расшифровке. Таких комментариев насчитывается около 20, среди них есть написанные шиитами-имамитами и исмаилитами.

Наиболее важен среди них комментарий, принадлежащий перу Шамсуддина Мухаммеда Гилани Лахиджи, являющийся настоящей Суммой метафизики суфизма. Выше уже было упомянуто о том, что после Али Хамадани орден Кубравийа разделился на две ветви. "Цветник тайны" комментировался как суфиями, принадлежавшими к ветви Захабийа (Дхахабийа), так и Нурбахшийа, к которой принадлежал Шамсуддин. Его фамилия указывает на то, что он был уроженцем Лахиджана, маленького городка в прикаспийской провинции Гилян. Шамс Лахиджи был учеником знаменитого Сейида Мухаммеда Нурбахша (ум. 869/1464-1465 г., имя означает "податель света"). После смерти учителя Шамсуддин стал его самым знаменитым последователем. Жил он в Ширазе, в суфийской обители Ханака Нурийе ("световая обитель") и умер в 912/1506-1507 г. Философ, математик и астроном Майбуди Кази Мир Хуссейн (умер между 904/1498 и 911/1505 гг.) говорил о том, что Шамсуддин был знаком с четырьмя высшими метафизическими мирами (насут, лахут, малакут, джабарут). Другие философы, например Садруддин Даштаки и Джалал Даввани были согласны с этими отзывами. Его комментарий "Цветника тайны" представляет собой объемистое и компактное произведение на персидском языке. Он носит название "Ключи к чудесному исцелению или комментарий к Цветнику тайны" (Мафатих аль-иджаз фи шарх-э Гульшан-э раз). Автор оставил также трактат по геомантии и диван мистических поэм, содержащий около 5000 двустиший.

Шамс Лахиджи всегда носил черные одежды. Когда шах Исмаил спросил у него, почему он их носит, тот ответил, что они должны напоминать о драме в Кербеле и скорби в сердцах шиитов, которая продлится до конца времен, указывая на символический смысл этого цвета в метафизике фотизмов Наджмеддина Кубра. Тема "черного света" (нур-э сийах) играет в его комментарии большую роль и имеет далеко идущие последствия. Как указывал уже Наджмеддин Кубра, coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей), являющаяся, скорее всего, наследием маздеизма, подразумевает, что Свет и Мрак существуют изначально и появились одновременно, оспаривая тезис о том, что Мрак является производным и опосредованным результатом творения. Отсюда он выводит и свое решениt классической проблемы метафизики бытия, которая колебалась приписать ли первичность сущности или существованию. Лахиджи, а вслед за ним Шейх Ахмад Ахсаи отстаивали изначальную одновременность существования и чтойности, против чего энергично возражал Мулла Хади Сабзавари. И здесь метафизика суфизма находится в средоточии великих онтологических проблем.


10. Абдул-Карим Гили

О биографии этого теософа-мистика, занимающего очень важное место в истории суфизма, сказано очень немного. Фамилия Гили или Гилани (арабизированные формы Джили, Джилани) свидетельствует о том, что он, как и Шамсуддин Лахиджи, был выходцем из иранской провинции Гилян. Упоминается также о том, что он был потомком Абдул-Кадыра Гили или Гилани (ум. 560/1164 или 562/1166-1167 гг.), основателя суфийского ордена Кадирийа. Абдул-Карим упоминает о нем как о "нашем шейхе", что позволяет говорить о принадлежности к ордену. Из его биографии известно, что он жил в Йемене со своим наставником Шарафуддином Исмаилом Джабарти и, что он путешествовал в Индию. Шейх из Гиляна покинул этот мир в 805/1403 г. Абдул-Карим оставил после себя двадцать произведений (еще не изданных). Можно предположить и то, что значительная часть сочинений оказалась утраченной. Его самое большое произведение (аль-Намус аль-а'зам) включало в себя 40 трактатов, до нас дошли 10. Наибольшей известностью среди них пользуется "Совершенный человек" (Китаб аль-Инсан аль-Камиль), последний раз эта книга издавалась в Каире в 1304 г. хиджры.

Совершенный Человек (антропос телейос) подобно зеркалу отражает как природные, так и божественные энергии. Это зеркало (speculum) и есть месторазвитие спекулятивной теософии. В этой связи нельзя не упомянуть об антропос геникос, родовом человеке Филона (небесный человек как summa genus, сумма последующих родов, земной человек как summa species, сумма качеств). Гили придерживается теомонизма Ибн Араби (вахдат аль-вуджуд). К единой Сущности относятся Имена и Атрибуты, представленные двояко: чистым или божественным Бытием (Хакк) и бытием, смешанным с небытием, что конституирует мир творения (хальк). Чистая Сущность открывает свои атрибуты только в теофаниях. С этой точки зрения Сущность и Атрибуты отличны, в то же время они едины как лед и вода. Феноменальный мир - это мир теофаний, он ни в коей мере не является иллюзией, он существует на самом деле, поскольку представляет из себя теофанию, другое "я" абсолюта. С этой точки зрения не существует разницы между Сущностью и Атрибутами: бытие тождественно мышлению. В согласии с Ибн Араби Гили пишет: "Мы сами являемся Атрибутами, посредством которых описываем Бога." (Имамы в своих хадисах говорят: "Мы являемся Именами, Атрибутами...", по-своему обосновывая спекулятивную философию). Совершенный Человек - это космическое мышление, микрокосм, объединяющий все Атрибуты: это в нем Абсолют обретает самосознание. Теофании проходят через три этапа: есть теофания Единства (эпифания Имен, единых с Совершенным Человеком); теофания Самости или эпифания Атрибутов; теофания божественной Личности или эпифания Сущности. Когда Совершенный Человек достиигает полной реализации, Абсолют в нем возвращается к самому себе. В каждую эпоху существуют Совершенные Люди, являющиеся эпифаниями чистой метафизической реальности мухаммедовой (Хакикат мухаммадийа), Логоса мухаммедова или вечной пророческой подлинности.

На этом последнем предположении основывается спекулятивная профетология, вытекающая из шиитской пророческой философии и воспроизводящая в общих чертах первоначальную иудео-христианскую профетологию (тема Verus Propheta). Некоторые черты, намеченные в этом очерке, помогут понять, что сближает этого шиитского мыслителя со спекулятивными богословами, вплоть до правых гегельянцев в 19в. Разумеется, Логос Иоанна здесь понят, скорее, в трактовке христологии Ария. Тональность книги Гили характеризуется драматическим символизмом, присущим всем гностикам. Это эпопея Духа, "нарративная метафизика". Она рассказывает о том, как Странник-Дух возвращается из своей долгой ссылки и пленения в стране Юх, и проникает в огромный город, где Хизр (Хадир) управляет невидимыми людьми. Между теориями Гили и Ибн Араби существуют глубокие совпадения, что не исключает различий (отметить их можно на примере теории теофаний).

11. Нигматулла Вали Кермани

Это имя неотделимо от истории шиитского суфизма последних семи столетий в Иране. Амир Нураддин Нигматулла родился в 1329-1330 гг. в семье Сейидов, возводящих свою родословную к 5-му Имаму Мухаммеду аль-Бакиру. В возрасте 24 лет он совершил паломничество в Мекку, где провел семь лет, став учеником шейха Абдуллы аль-Йафи. Он последовательно жил в Самарканде, Герате, Йезде. Нигматулла пользовался благосклонностью Шахруха, сына Тамерлана, и наконец обосновался на юго-востоке Ирана, в Махане около Кермана. Умер он 22-го раджаба 834 г.х./5 апреля 1431 г., прожив более ста лет. Помимо дивана мистических поэм он оставил сотню сочинений, собрание которых насчитывает около тысячи страниц. Они еще только готовятся к изданию, так что предпринять какую-то методическую классификацию пока сложно.

Эти сочинения являются комментариями коранических аятов, хадисов Имамов, произведений Ибн Араби . В них прослеживаются мотивы, свойственные двенадцатиричному шиизму (12-й Имам, валайат как сакральная мисия святых Имамов и эзотерика пророчества). "Эзотерика валайата подразумевает сущностное Единство, которое есть абсолютный Absconditum (отсутствие). Однако уровень вечных сущностей подразумевает знание множества, т.к. Единство, будучи прявленным, одевается во многие одежды. Вечные сущности - это формы божественных Имен на том уровне, где возможно познание, ведь эпифания божественных Имен и Атрибутов, в частности, приводит к умножению Имен".

Сегодня Махан является святилищем иранского суфизма. Его посещают бесчисленные паломники. Нигматулла почитается как король (шах) дервишей; он - "Шах Нигматулла Вали". Это имя он получил в основанном им ордене Нигматуллахи, к которому относится большая часть существующих в Иране тарикатов.


12. Хуруфиты и Бекташи

К сожалению здесь можно дать только несколько замечаний о школе хуруфитов, практиковавших "философскую науку букв" (ильм аль-хуруф); это своего рода метафизическая алгебра, концепция и методы которой совпадают с методами еврейской Каббалы. Представления о философском алфавите и аритмософия были с самого начала представлены в Исламе; традиция приписывает их изобретение 6-му Имаму Джафару ас-Садыку. На протяжении столетий влияние этой науки прослеживалось у многих теософов-мистиков. Но именно у секты хуруфитов она получила преимущественное развитие. Основателем этой секты был Фазлулла из Астрабада, трагический персонаж, казненный по приказу Тамерлана в 1401 г. Его учение ставит степени бытия в зависимость от степеней Слова, рассматривая первое божественное Слово как сокровенную глубину и эзотерику всех вещей. Произнести это слово - значит путем "столкновения" двух реальностей раскрыть эту тайную эзотерику. Источник феномена этого фундаментального сочетания звуков заключен не на поверхности вещей; он является эманацией их внутренней эзотерической глубины.

Секта хуруфитов исчезла довольно быстро. Из Персии ее учение переместилось в Турцию, где хранителями этой доктрины стали дервиши бекташи. Орден Бекташи ведет начало от Хаджи Бекташа (ум. в 1338 г.), и его роль в духовной и культурной жизни Турции вплоть до первой трети 20в., несмотря на жестокие преследования, была довольно значительна. Однако детально изучить его доктрину не представляется возможным ввиду крайней замкнутости организации бекташи. В ней, однако, прослеживаются следы неоплатонизма и двенадцатиричного шиизма. Нужно отметить и связь между человеческой физиогномикой и каллиграфией, устанавливаемую бекташи. Учение бекташи представляет собой неисчерпаемый источник символических форм.


13. Джами

Насыщено символическими формами и поэтическое наследие Муллы Нураддина Абдуррахмана Джами, иранца из Хорасана, родившегося в Джаме в 1414 г. После больших путешествий (паломничества в Мешхед и Мекку) и жизни в Табризе, Багдаде и Дамаске, он обосновался в Герате, где и окончил свои дни в 1492 г. По замечанию Брауна, "Это был один из наиболее замечательных гениев, рожденных Персией, одновременно великий поэт, великий ученый и мистик". Он принадлежал к суфийскому тарикату Накшбандийа. Его шейхом был Саадуддин Мухаммед Кашгари, ученик и преемник Ходжи Бахауддина Накшбанда (ум. в 1388 г.), основателя ордена.

В своих сочинениях он проявляет интерес к метафизике суфизма. Этой теме посвящены его большие прозаические трактаты в прозе, среди которых комментарий на "Зарницы" (Лама'ат) знаменитого Фахраддина Ираки (умер в 1289 г.), маленький трактат, сочиненный последним под влиянием уроков Садруддина Коньяви. Ираки был типичным странствующим дервишем (каландаром), не заботившимся о своей репутации и уделявшим особое внимание человеческой красоте как зеркалу красоты вечной. Джами принадлежит и большой сборник биографий суфиев (Нафахат аль-унс, "Дыхание божественной близости"). Его малые произведения включают в себя комментарии к работам Ибн Араби и Садруддина Коньяви. Поэтическое творчество Джами представлено "семирицей" (Хафт Авранг, "Семь тронов"). Из семи составляющих особый интерес представляют три мистических эпоса: "Юсуф и Зулейха"; "Лейла и Маджнун" ("Тристан и Изольда" персидского мистического эпоса); "Саламан и Абсаль". Существуют две версии этой последней мистической истории: одна принадлежит Авиценне, ее мы знаем по краткому изложению Насираддина Туси; другая - герметического происхождения. Джами сделал обработку герметической версии.


14. Хуссейн Кашфи

Хуссейн Ваэз Кашфи (ум. в 1505 г.) был великим проповедником своей эпохи. Он оставил после себя около тридцати произведений, посвященных различным аспектам мистической теософии. Среди них большой мистический комментарий к Корану, "Панегирик мучеников" (Раузат аль-шахада), комментирующий преследования, которым подвергались пророки и Имамы, особенно драму в Кербеле. Несмотря на то, что персидский гений воплотился более в метафизике и в мистике, нежели в этике, западные ориенталисты интересовались, главным образом, энциклопедией практической философии (Ахлак-э мухсини), написанной Кашфи. Она продолжает другие произведения того же жанра - Ахлак-э насири Насираддина Туси и Ахлак-э джалали Джалаледдина Даввани.

Нас же интересует, главным образом, его большое произведение Футувват-намэ, в котором трактуются темы духовного рыцарства и компаньонажа. Оно подводит итог традиционным данным об этом характерном феномене исламского общества. Идея футуввата сущностно связана с миссией пророков и харизмой Имамов (валайат как эзотерика пророчества), представленной в шиизме. Исходя из этого, родоначальником футуввата был Сиф, сын и Имам Адама, "первый суфий", в личности которого футувват еще не отличается от тариката, т.е. мистического пути суфизма (здесь уместно вспомнить о роли Сифа в гностицизме и об идентификации Сифа с Агатодаймоном у герметистов). Когда люди стали бессильны нести суфийскую хирку, Авраам установил футувват, отличный от суфизма. Начиная с Авраама, пророческая миссия неотличима от рыцарской службы. Футувват, находясь на пересечении пророчества и валайата, определяет периодизацию священной истории. Родоначальником цикла пророчества был Адам; полюсом - Авраам; Печатью, закрывающей цикл - пророк Мухаммад. Родоначальником цикла футувват был Авраам, полюсом - 1-й Имам; Печатью - 12-й Имам, Имам Воскресения, Чаемый (мунтазар), находящийся в сокрытии. Так как члены футуввата рассеяны по трем общинам людей Книги (Ахль аль-Китаб), Авраам является также отцом духовного рыцарства (Абу'ль-фитьян), рассеянного по трем ответвлениям авраамической традиции.


15. Абдулгани Наблуси

Сирийский теософ и мистик Абдулгани Наблуси (ум. в Дамаске в 1731 г.) был плодовитым писателем, продолжавшим линию Ибн Араби. Он оставил замечательные комментарии к Фосус в двух томах. Его перу принадлежат 144 произведения, касающиеся различных вопросов. Наиболее знаменит комментарий на мистические оды Ибн аль-Фарида. Он принадлежал сразу к двум суфийским тарикатам, мевлеви и накшбанди. Как ученик Ибн Араби он посвятил много времени исследованию вопроса о теомонизме (вахдат аль-вуджуд).

Это трансцендентное единство, объясняет шейх, означает, что бытие, не обладающее необходимостью (хальк, Творение) не является независимым от Необходимого Бытия (Хакк, божественное Бытие) и не является внешним по отношению к его бытию. Они различаются друг от друга, но существование (экзистенция), посредством которого они существуют , едино. Экзистенция Необходимого Бытия тождественна его сущности, в то же время бытие, имеющее начало, существует благодаря экзистенции, идентичной сущности Необходимого Бытия. Но не только необходимое бытие нетождественно сущности бытия, имеющего начало, но и бытие последнего не идентично сущности Необходимого. Одна и та же экзистенция сама по себе принадлежит Необходимому Бытию, а через посредство Необходимого бытия принадлежит бытию, не обладающему необходимостью. В первом случае она необусловлена, во втором обусловлена.

Нужно отметить, что в ту же эпоху в Османской империи творил Рагиб Паша (ум. в 1763 г.), "великий визирь в 1756-1763 гг., обладатель прекрасной библиотеки, он оставил нам собрание интересных заметок по главным проблемам исламской культуры" (Л. Массиньон).


16. Нур Али-Шах и обновление суфизма в конце XVIII в.

Уже было сказано о парадоксальной ситуации, при которой эзотерики, исповедующие интегральный шиизм, вынуждены были практиковать строгую "дисциплину аркана" по отношению к своим единоверцам, ограничивавшимся экзотерической и законнической религией. Эта дисциплина была еще эффективнее оттого, что практиковалась вне принадлежности к определенному суфийскому тарикату. Более того, начиная с правления сефевидской династии, которая вела свое происхождение от суфия Сефиаддина Ардебили, произошло заражение суфизма политикой, а, следовательно, ослабление суфийского духа и нравов. С этого времни уместнее говорить скорее не о суфиях, а об орафа (теософах-мистиках). Вот почему великий философ Садра Ширази, внутренне бывший суфием, написал книгу, направленную против группы невежественных и распущенных суфиев-маламатья. Нужно принять во внимание и то, что шиит духовного склада уже находится и вполне сознательно на мистическом пути, обозначенном интегральным учением святых Имамов, даже не принадлежа к определенному суфийскому тарикату. Исходя из этого, может существовать тарикат с устной передачей традиции, не оставляющий ни архивов, ни материальных следов. К концу сефевидского периода иранский суфизм находился в глубоком упадке, характеризовавшемся ослаблением и распадом всех организованных тарикатов. На всю страну было только несколько суфиев ордена Нурбахши в Мешхеде и несколько суфиев ордена Захаби в Ширазе.

В этих обстоятельствах дервиш-нигматуллахи из Индии Ма'сум Али морем переправился в Фарс и обосновался с семьей в Ширазе между 1776 и 1779 гг. Он был послан из Индии своим духовным учителем шейхом Шахом Али Реза Деккани для того, чтобы восстановить в Иране орден нигматуллахи, обязанный своим названием Шаху Нигматулле Вали, но возводивший свое происхождение к 8-му Имаму шиитов Али Реза (ум. в 818 г.) через его ученика Ма'руфа Кархи. Ма'сум Али Шах предпринял значительные усилия по духовному возрождению суфизма. С этим возрождением неразрывно связана значительная личность Нур Али-Шаха.

Нур Али-Шах родился в Исфахане в 1757 г. Он был сыном Фаиза Али-Шаха (Мирзы Абдул-Хуссейна) и внуком Муллы Мухаммеда Али, имама-джумэ Табаса, большого оазиса на северо-востоке центральной пустыни. Весть о возрождении, вызванная прибытием Ма'сума Али Шаха, разнеслась до Исфахана; отец и сын вместе выехали в Шираз, где стали духовными братьями в тарикате Ма'сума. Если верить рассказам, то Нур Али-Шах, отличавшийся необыкновенной красотой, был поистине харизматической личностью. Энтузиазм и верность его учеников, к сожалению, компенсировались ненавистью благочестивых ханжей и экзотеристов (ахль аль-захир). Нур Али-Шах умер и был захоронен в Мосуле в 1798 г. в возрасте сорока лет. Он был женат на сестре Ронак Али-Шаха, женщине одаренной большими духовными и поэтическими талантами. Под псевдонимом Хайати она сочинила диван стихотворений.

Творчество Нур Али-Шаха насчитывает 12 произведений, среди которых выделяется большая рапсодия на персидском языке, озаглавленная Джаннат аль-висаль ("Парадиз мистического Союза"). В ней разбираются основные темы теософии и мистической практики суфизма. Было задумано выпустить 8 томов книги (под которыми подразумевались 8 врат Рая). Труд остался незаконченным, т.к. Нур Али-Шах умер, написав 3-ю книгу. Его сводный брат Ронак Али-Шах (ум. в 1810 г.) продолжил произведение, закончив 3-й и написав 4-й и 5-й тома. В свою очередь Низам Али-Шах Кермани (ум. в 1826-1827 гг.) написал 6-ю и 7-ю книги. Многие члены тариката были очень плодотворными писателями. Музаффар Али-Шах (ум. в Керманшахе в 1801 г.) написал трактаты Маджма аль-бихар ("Слияние морей"), где приводятся точки совпадения между учением Ибн Араби и шиитскими хадисами; Кибрит аль-ахмар ("Философский камень"); Бахр аль-асрар ("Океан мистических тайн") и т.д. В Кермане он был учеником Муштака Али-Шаха, мученика суфизма (1792 г.), растерзанного чернью.

В первой половине XIX в. один дервиш из Шираза написал под псевдонимом Сайаф большую рапсодию под названием Канз аль-асрар ва Джаннат аль-висаль ("Сокровищница мистических тайн и парадиз Союза"). Это огромное произведение, состоящее из 12 томов, насчитывает 3000 страниц. Оно является стихотворным комментарием к хадисам Имамов. Работа была закончена в 1844 г.

Другой дервиш Ма'сум Али-Шах, родившийся в Ширазе в 1854 г. и умерший в 1926 г. оставил большую трехтомную энциклопедию суфизма на персидском языке (Тараик аль-хакаик).

Здесь нужно упомянуть и Сефи Али-Шаха, родившегося в Исфахане в 1836 г. Он провел много лет в Индии, а под конец жизни обосновался в Тегеране, где умер в 1899 г. в окружении многочисленных учеников. Он оказал значительное влияние на иранское общество своей эпохи. Он оставил после себя монументальный мистический тафсир Корана в стихотворной форме. Тарикат Сефи Али-Шаха существует и в наши дни. Упомянем также Султана Али-Шаха (ум. в 1909 г.) из Гунабада (Хорасан), которому наследовал его сын Нур Али-Шах II (ум. в 1919 г.), чье влияние было огромным, а творчество - значительным. Гунабад и сегодня представляет собой штаб-квартиру мощного ответвления суфизма, проникшего во все слои иранского общества. И в наши дни ханака-э нигматуллахи в Тегеране, "полюсом" которой является доктор Джавад Нурбахш, ведет активную деятельность. Под его руководством ханака была реконструирована и выросла в настоящий суфийский университет (библиотека рукописей, музей каллиграфии). Доктор Нурбахш публикует средневековые тексты и за последние годы основал в Иране 50 новых ханака. Он - не только суфийский шейх, но и врач-нейропсихолог, прекрасно разбирающийся в психоанализе.


17. Захабиты

Как уже было сказано выше, суфийский орден Кубравийа после смерти Сейида Али Хамадани распался на две ветви. Его ученик Ходжа Исхак Хоталлани назначил своим преемником Сейида Мухаммеда Нурбахша (1390-1464 гг.). К сожалению, Мир Шихабиддин Абдулла Барзишабади отказал ему в признании. С этого времени орден распался на две линии: Нурбахшийа и Захабийа. Они выводили свое духовное происхождение от Ма'руфа Кархи (ум. в 816 г.), ученику 8-го Имама Али Реза. Их работы по шиитской метафизике несут на себе отпечаток шиитского усердия.

Особо нужно упомянуть захабитского шейха Наджибаддина Реза. Уроженец Табриза, он прожил большую часть жизни в Исфахане, где умер в 1670 г., в правление шаха Сулеймана (1666-1694 гг.). Были опубликованы две его важные работы: Нур аль-хидаят ("Свет духовной ориентации") и Са'б аль-масани (маснави к произведениям 12-го Имама). Издание захабитских трудов происходило в двух центрах: в Ширазе и Табризе. В Ширазе были опубликованы произведения шейха Ага Мирзы Абу'ль Касима, более известного под своими псевдонимами Баба-йе Ширази и Раз-э Ширази и его преемника и сына Маджида аль-Ашрафа (1848-1912 гг.). Ему принадлежат два больших трактата по мистической теософии: комментарий на знаменитую гностическую проповедь 1-го Имама Хутбат аль-Байан (проповедь великого Объявления) и Манахидж анвар аль-ма'рифат ("Освещенные тропы гнозиса"), комментарий к трактату 6-го Имама Джафара Садыка Мисба аль-шариат ("Светильник, освещающий шариат").

Эти несколько страниц, быть может, дали читателю представление об основных идеях суфизма и его метафизике. Без сомнения они дали понять также, какие громадные задачи стоят перед исследователями этого явления.

Теперь нам нужно перенестись в совершенно другое пространство, наиболее западный регион распространения Ислама. Культурный "климат" здесь сильно отличался от того, который мы наблюдали на Востоке, особенно в Иране. Его надо воспринимать в историческом контексте перипетий судеб Ислама на Иберийском полуострове. К сожалению, здесь нет места даже для того, чтобы написать их краткую историю. Придется ограничиться упоминанием нескольких имен и произведений первой величины. Этот краткий обзор позволит увидеть, с какой легкостью идеи и люди циркулировали из одного в другой конец Дар аль-Ислам.


1. Ибн Масарра и Альмерийская школа.

Важность этой школы подтверждается тем, что она представляла на самом западном краю исламского мира тот эзотерический Ислам, который нам хорошо известен по его восточному региону. Здесь, как и в Иране, подчеркивалась роль Эмпедокла, в котором видели глашатая пророческой теософии. С другой стороны, Асин Паласиос видел в учениках Ибн Масарры последователей гностика Присциллиана (IV в.). Прослеживаются и общие черты между этими двумя учениями (идеи предвечного сосуществования Бога и первоматерии, божественного происхождения души, союза души с материальным телом как следствия ошибки, произошедшей в промежуточном мире, искупление души и возвращение в родной для нее мир в результате очищения, которое становится возможным благодаря пророкам, духовное толкование скрытого смысла Писания).

Согласно биографам, Ибн Масарра родился в 883 г. и по своему происхождению не был арабом. Его отец совершил путешествие на Восток и получил образование в Басре, но по пути надолго задержался у сицилийских норманнов. Более важным представляется то, что его отец, одержимый страстью к богословским размышлениям, посещал на Востоке мутазилитские и эзотерические кружки и пытался передать сыну черты своего духовного облика. К сожалению, он умер в 899 г., совершая паломничество в Мекку. Его сыну к тому времени исполнилось 17 лет, несмотря на это, он уже был окружен учениками. Вместе с ними он ушел в затворничество, в горы Сьерра де Кордова. Вскоре местное население стало относиться к ним подозрительно. После того как Ибн Масарра стал знакомить слушателей с учением Эмпедокла, его обвинили в атеизме. К тому же в Кордовском эмирате сложилась очень сложная политическая ситуация. Ибн Масарра предпочел отправиться в изгнание вместе с двумя любимыми учениками.

Он отправился в Мекку и Медину, устанавливать связи с восточными школами. На родину он вернулся лишь когда началось правление Абдуррахмана III, политика которого была более либеральной. Однако, получив наставления от эзотерических кругов (батини) Востока, Ибн Масарра соблюдал предельную осторожность. Он возвратился в свое уединенное жилище в горах Сьерра де Кордова и открывал смысл своей доктрины в символической форме лишь небольшому числу учеников. Он разработал собственную философию и методику духовного совершенствования. К сожалению, мы не знаем ни количества написанных им книг, ни их точных названий. С точностью можно указать лишь два его сочинения: "Книгу проникающего объяснения" (Китаб аль-табсира), в которой содержится ключ к его эзотерической системе, и "Книгу букв" (Китаб аль-хуруф), очень напоминающие труды Джабира ибн Хайана по той же тематике. Его книги передавали из рук в руки, скрывая от бдительных фокаха, исходивших гневом по их поводу. Труды Ибн Масарры проникли на Восток, где "ортодоксальные" суфии с негодованием их отвергли. Кажется, что дело доходило до трибуналов с последующими аутодафе. Изнуренный такой жизнью, Учитель скончался в кругу учеников в Сьерре в возрасте неполных 50 лет в 931 г. (20 октября).

Понятно, что завеса секретности, окружавшая его доктрину, ограниченное количество учеников, навешивавшиеся на Ибн Масарру ярлыки еретика и нечестивца сильно затрудняют реконструкцию его системы. Эта реконструкция была проведена кропотливыми усилиями и терпеливым трудом великого испанского арабиста Мигеля Асина Паласиоса. В этом ему помогли два обстоятельства. С одной стороны, учение Эмпедокла служило для Асина Паласиоса той осью, вокруг которой группировались масарристские доктрины. С другой стороны, восстановить систему Ибн Масарры можно было с помощью обширных цитат из него.

Первая задача была относительно проста благодаря историкам и доксографам (особенно Шахрастани, Шахразури, Ибн Аби Усейби, Кифти). Известная в Исламе агиографическая легенда о нео-Эмпедокле содержит некоторые верные биографические черты, однако также дополнения и искажения. Согласно этим авторам, Эмпедокл был первым по времени из пяти величайших философов древней Греции (Эмпедокл, Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель). Его представляли в качестве иерофанта, пророка, искушенного как в теории, так и в духовных практиках. О нем говорили как об ушедшем из мира, отказавшемся от соблазнов и почестей, совершившем путешествие на Восток. Короче, его видели одним из пророков, предшествующих Исламу. Достаточно широкий горизонт исламской профетологии позволял включить в себя и Эмпедокла. Эта агиография наделяла его моральным обликом суфия.

Что же касается приписывавшегося ему учения, то в нем выделялись следующие темы: превосходство и эзотеризм философии и психологии (которые ведут к встрече с руханийа, духовной личностью или реальностью, олицетворяющей сокровенное бытие), абсолютная простота, невыразимость, подвижный покой первого Бытия; теория Эманации; категории душ; индивидуальные души как эманации мировой души; их предсуществование и искупление. Эта совокупность взглядов отличается большим богатством и отсылает одновременно к гностическим и неоплатоническим источникам.

Здесь необходимо остановиться на одном важном пункте, касающемся теории иерархической Эманации пяти субстанций: примордиального Элемента или Первоматерии (Materia prima), являющейся первой из умопостигаемых реальностей (не смешивать с плотской мировой материей); Интеллект; Душа; Природа; вторая Материя. Обратившись к плотиновской иерархии (Единое, Ум, Душа, Природа, Материя), можно сразу уловить разницу между Плотином и нео-Эмпедоклом Ислама. Первая ипостась Плотина, Единое, была исключена из схемы и заменена первым элементом или Первоматерией. Конечно, и у Плотина (Эннеады,II, 4,1 и 4) содержится идея материи, существующей в умопостигаемом мире, отличная от нашей материи и предшествующая ей и служащая субъектом для нее формэ, предвосхищающая всякую форму. Отличие состоит в том, что нео-Эмпедокл придает этой материи характер существующей реальности и делает из нее первую божественную Эманацию (здесь уместно вспомнить книгу Порфирия De Mysteriis Aegiptorum⁴⁰, в которой автор объясняет магическую силу образов и храмов тем, что они сделаны из чистой божественной материи). Эта идея умопостигаемой Материи образует ядро учения Ибн Масарры. Здесь уместно сделать три коротких примечания:

а) вынесение первой плотиновской ипостаси за пределы схемы пяти субстанций совпадает с позицией исмаилитов, выносящих Принцип за пределы бытия и небытия. Необходимо подчеркнуть близость учения Ибн Масарры с доктринами исламского эзотеризма, особенно шиитского и исмаилитского;

б) теория умопостигаемой Материи влечет за собой эмпедокловскую теорию двух космических энергий, которые древнегреческий философ определяет как любовь (филия, филотэс) и раздор (нейкос). Первый из этих терминов имеет свой точный эквивалент в арабском языке - мухаббат, однако эквивалент, который дает Ибн Масарра второму термину, меняет его тональность. Слова кахр, галаба являются эквивалентами не к слову нейкос, но скорее к другому древнегреческому термину кратейн, широко используемому в астрологии. У Сухраварди кахр и мухаббат - два измерения умопостигаемого мира; кахир является качеством "победоносных Светочей", чистых архангелических Светочей. Помимо того, что кахр отпечатывает свое могущество на существах материального мира, Сухраварди придает ей качества авестийской Хварны, Света Славы, господства Света. Между нео-эмпедоклизмом и классическим учением Эмпедокла существует значительное различие, что дает пищу новым поколениям исследователей;

в) учение об умопостигаемой примордиальной Материи оказало значительное влияние на современников и более поздних исламских философов. Следы этого влияния можно отыскать не только у еврейского философа Соломона бен Гебироля (ум. между 1058 и 1070 гг.), но и в творчестве Ибн Араби, что позволило Асину Паласиосу реконструировать учение Ибн Масарры. Метафизической теории пяти субстанций или принципов бытия у Ибн Масарры соответствует нисходящая иерархия пяти значений термина "материя" у Ибн Араби: 1) духовная материя, общая для тварного и несотворенного (хакикат аль-хакаик, сущность сущностей); 2) духовная материя, общая для всех тварных существ, духовных или телесных (Нафас аль-Рахман); 3) материя, общая для всех тел небесного и подлунного миров; 4) физическая материя (наша), общая для всех подлунных тел; 5) искусственная материя, общая для всех акциденций. Наконец, идея "духовной материи" (ср. с spissitudo spiritualis⁴¹ Генри Мура) приобретет фундаментальное значение в эсхатологии Муллы Садра Ширази и Исфаханской школы.

К сожалению, здесь мы не можем рассказать о всех испытаниях, через которые прошла школа Ибн Масарры, бывшая первым мистическим обществом мусульманской Испании. Эта школа выжила в атмосфере подозрений и нетерпимости, злобы и проклятий. "Масарристы", обязанные следовать строгому эзотеризму, образовали тайную организацию со своей иерархией, во главе которой стоял Имам. Наиболее знаменитым из них в начале XI в. был Исмаил ибн Абдалла аль-Ру'айни, дочь которого пользовалась среди адептов непререкаемым богословским авторитетом. К сожалению, при жизни Исмаила произошел раскол, после которого школа утратила свою организацию. Однако идеи Ибн Масарры продолжали жить и мистически ориентировать многих мыслителей.

Мистический дух Ибн Масарры оказал огромное влияние на средоточие испанского суфизма - эзотерическую школу Альмерии. После смерти Исмаила аль-Ру'айни в начале XI в., в эпоху господства Альморавидов, Альмерия стала столицей всех испанских суфиев. Абу'ль Аббас ибн аль-Ариф сочинил новые правила духовной жизни (тарику), основанные на теософии Ибн Масарры. Ему наследовали три выдающихся ученика: Абу Бекр аль-Майоркин в Гренаде; Ибн Барраджан в Севилье (был изгнан в Марокко вместе с Ибн аль-Арифом, оба умерли в 1141 г.); Ибн Кази, сплотивший адептов масарристской школы в Алгарве в вооруженные отряды, известные под мистическим названием Мюридин. Их теософская доктрина и организация имеют немало общего с исмаилизмом. В течение 10 лет Ибн Кази был Имамом-государем Алгарвы. Он умер в 1151 г. Четырнадцатью годами после его смерти (1165 г.) родился Ибн Араби, написавший, между прочим, комментарий к единственному дошедшему до нас произведению Ибн Кази (теософско-мистическому комментарию к аяту Корана 20.12 , повествующему о встрече Моисея с Неопалимой Купиной "Воистину, Я - твой Господь, сними же свои сандалии! Ты ведь в долине священной Тува").


примечания:

   ⁴⁰   О мистериях египтян (лат.) <sup>в текст

   41</sup>   духовная плотность (лат.) ^{в текст}


2. Ибн Хазм из Кордовы

Кордове выпала честь быть родиной одного из наиболее значительных представителей мусульманской культуры Андалузии X-XI вв., сложной личности, многочисленные аспекты которой нашли отражение в ее произведениях. Был Ибн Хазм поэт; Ибн Хазм мыслитель, богослов, критически настроенный историк религий и философских школ; Ибн Хазм моралист; Ибн Хазм юрист. Дози охарактеризовал его как vir immensae doctrinae (мужа необъятной учености). Нам он интересен как философ-платоник и историк религий. Абу Мухаммед Али Ибн Хазм родился в 994 г. в семье, принадлежавшей к высшему обществу Кордовы; сам он возводил свое происхождение к некому персу Язиду.

К сожалению, в апреле 1013 г. Кордова была захвачена берберами. В июне того же года Ибн Хазм потерял отца. В результате мятежа против господства Омейядов Ибн Хазм был изгнан из Кордовы, а его богатства были конфискованы. Таким образом, уже в двадцатилетнем возрасте он был вовлечен в политику и был одним из наиболее верных сторонников омейядской династии. Он нашел прибежище в Альмерии, возглавив движение в поддержку принца Абдуррахмана IV, являвшегося легитимным наследником трона и воевавшего со своим родственником Ибн Хаммудом. Однако принц погиб в битве, где его армия потерпела поражение, а Ибн Хазм попал в плен. Вскоре ему вернули свободу.

Никогда не предававшийся унынию, Ибн Хазм бежал в Шатибу (Ксативу). Здесь он обрел мир и безопасность, позволившие ему написать восхитительную книгу о любви "Ожерелье голубки" (Таук аль-Хамама), являющуюся одновременно его интимным биографическим дневником, где он между прочим открывает травму своей молодости, долгое время хранившуюся им в тайне - юношескую любовь к приемной дочери своих родителей. Ибн Хазм всегда сохранял верность делу благородных Омейядов⁴², считая их единственной легитимной династией. Он был одним из самых близких стронников принца Абдуррахмана V, взошедшему на трон под именем аль-Мустаджира в 1023 г. Тогда же Ибн Хазм стал его визирем. Увы, на очень короткое время. Через два месяца, в феврале того же года, аль-Мустаджир был убит, а Ибн Хазм вновь изгнан из Кордовы. Всякая надежда на реставрацию правления Омейядов была потеряна. Ибн Хазм отошел от политической деятельности и посвятил себя науке. Он покинул этот мир в 1063 г.

Книга "Ожерелье голубки" доставила Ибн Хазму репутацию одного из наиболее знаменитых адептов платонизма в исламском мире. Его блистательным предшественником был Мухаммед ибн Дауд Исфахани (ум. в 909 г.), о книге которого, озаглавленной "Китаб аль-Зухра", мы уже говорили выше. Вполне вероятно, что в библиотеке замка Ксативы, где пребывал Ибн Хазм, имелся экземпляр этой книги. Он ссылается на тот отрывок этой книги, где Ибн Дауд намекает на платоновский миф из диалога "Пир": "Некоторые адепты философии полагали, что Господь создал каждый дух, придав ему сферическую форму; затем Он разделил эти сферы на две части, поместив каждую из половинок в тело". Тайна любви заключается в воссоединении этих двух половинок в первоначальной целостной полноте. Идея предсуществования душ, впрочем, подтверждается одним из хадисов Пророка. Ибн Хазм ссылается на него, но предпочитает интерпретировать в смысле воссоединения высших элементов душ, изолированных и разбросанных по мировому пространству. Он говорит о сходстве между их движущими импульсами, вытекающем из их единого предсуществования в горнем мире. Любовь - это взаимное притяжение форм. Подобное ищет свое подобие. Любовь - это духовная связь, взаимопроникновение душ.

Говоря о причине происхождения любви, Ибн Хазм обращается к реминесценциям из диалога Платона "Федр". Эта причина - "внешне (захир) красивая форма, потому что сама душа красива и пламенно желает всего красивого, питая склонность к совершенным образам. Если она видит такой образ, то фиксирует на нем свое внимание. Если же она различает в этом образе следы своей собственной природы, то подчиняется непреодолимому притяжению, а это есть верный знак любви. Но если она не различает в образе что-то общее своей собственной природе, то влечение не идет дальше внешней формы.". Важно провести у Ибн Хазма, бывшего захиритом (т.е. экзотериком, отстаивавшим превосходство буквы, явленного) анализ следующих выражений: "О, жемчужина, скрытая под человеческой формой!", "Я вижу человеческую форму, но когда я размышляю глубже, она кажется мне телом, вышедшим из мира небесных Сфер". Подобные мысли можно встретить у таких эзотериков как Рузбехан из Шираза и Ибн Араби, склонных рассматривать каждое явление как "теофаническую форму". Граница между ними становится чрезвычайно зыбкой; явление становится явленным. И об этом нужно помнить, исследуя захиризм богослова Ибн Хазма.

Первым изданием арабского текста книги Ибн Дауда и первым переводом на английский язык книги Ибн Хазма мы обязаны арабисту А.Р. Нюклю. Изучая интересующий нас вопрос, А.Р. Нюкль отметил поразительное сходство между теорией любви у Ибн Хазма и некоторыми идеями "Веселой науки" Гийома IX Аквитанского, а также главными темами творчества трубадуров вплоть до крестового похода против альбигойцев. Такой сравнительный анализ (в духовном, географическом, типологическом планах) оказал бы большое подспорье, т.к. речь идет не только о формальном и тематическом сходстве, но о чем-то сущностно общем между религией любви, которую исповедовали некоторые суфии и Fedeli d'amore. Нужно, однако, различать позиции суфиев и Ибн Дауда. Для платоника Ибн Дауда, так же как и для Джахиза и неоханбалитского богослова Ибн Кайима путь любви имеет божественную природу и не подвержен проявлению. Для платонизма суфиев, для Рузбехана из Шираза и для Ибн Араби проявление необходимо. Духовность суфиев, следующих этому пути, приобретает совершенно другую модальность, отличную от их предшественников. Одритская любовь - это не просто модель любви к Богу, т.к. к божественному объекту любви можно прийти только через объект человеческий. Эта трансмутация человеческой любви и есть мост, который "один способен помочь устоять в урагане Тавхида".

Книга Ибн Хазма "О характерах и обстоятельствах" (Китаб аль-ахлак ва'ль сийар), переведенная на испанский язык Асином Паласиосом, имеет чрезвычайную ценность для понимания "Ожерелья голубки", т.к. автор в ней вводит техническую терминологию для толкования различных аспектов любви. Кроме того, это произведение является еще и личным дневником. В ней автор без какого-либо предустановленного плана переносит на бумагу свои наблюдения, суждения и размышления о людях и о жизни. Она является также ценным пособием по быту и нравам андалузского общества XI в.

Как правовед, Ибн Хазм раскрывается в книге Китаб аль-Ибталь, частично изданной Гольдциером, где он рассуждает о пяти источниках вынесения судебного решения, признаваемых различными школами: аналогии (кийас), личном мнении (ра'и), согласии (истихсан), подражании (таклид), доказательстве (та'лиль). В другой книге (Китаб аль-мухалла) он сурово критикует принципы шафиитской школы. Эти книги написаны во вполне захиритском духе и предназначены для дискуссии с другими авторами.

Однако наиболее важным трудом богослова Ибн Хазма является его трактат о религиях и философских школах (Китаб аль-фисаль ва'ль нихаль, издан в Каире в 1923 г., переведен на испанский также Асином Паласиосом). Эта объемистая книга является первым сравнительным трактатом по истории религий, написанным как на арабском, так и на других языках. В ней проявился весь гений Учителя из Кордовы и все его обширные знания. В этой книге он, рассматривая различные религии, дает обзор всего спектра различных отношений человеческого духа к присутствию религиозного факта, от скептика, ставящего все под сомнения, до глубоко верующего простеца из народа.

Исходя из этих отношений, он делит людей и доктрины на несколько категорий. Существует категория безбожников, охватывающая скептиков и материалистов. Существует категория верующих, охватывающая тех, кто верит в личное божество и тех, кто верит в божество, имеющее безличный характер, абстрактное, не связанное с человечеством. Первая группа подразделяется на монотеистов и политеистов. Среди первых необходимо различать тех, кто обладает Книгой, открытой Небом пророку и тех, кто не обладает такой Книгой. Те, у кого есть Книга (Ахль аль-Китаб), также подразделяются на две различные группы: на тех, кто верно пронесли через века священный текст, не изменяя его, и тех, кто текст изменили. Критерий религиозной истины для Ибн Хазма состоит в утверждении божественного Единства (тавхид) и в бережном сохранении на протяжении столетий текста Откровения. Религиозный факт, понятый таким образом, основывается на смысле божественного, сакрального и аутентичности этого смысла, зависящей от утверждения божественного Единства, гарантом которого является пророческое Откровение. Для того чтобы это Откровение сохраняло свою непрерывную действенность, необходимо, чтобы оно сохранялось в виде текста из века в век, т.к. этот текст и есть порог с помощью которого правоверный приближается к божественной мистерии. Такова в общих чертах религиозная вселенная Ибн Хазма. В соответствии с ней он обосновывает свою экзотерическую (захири) систему как единственный путь к духовной истине. В дополнение к тому, что было сказано ранее относительно такого захиризма, можно добавить, что Ибн Араби, один из величайших эзотериков (батини) всех времен, также был андалузцем и в юридическом смысле захири.


3. Ибн Бахья (Авемпаций) из Сарагосы

Вместе с Абу Бекром Мухаммедом ибн Яхьей ибн аль-Сайигом Ибн Бахьей (Авен Баджа, Авемпаций латинских схоластов) мы переносимся на север полуострова. Глубиной своего мышления, своим влиянием на Аверроэса и Альберта Великого, этот философ, короткая жизнь которого была наполнена невзгодами, заслуживает особого внимания. Он родился в Сарагосе, в конце XI в. В 1118 г. его родной город был захвачен королем Арагона Альфонсом I. Вот почему в том же году Ибн Бахья переехал в Севилью, где он изучал медицину, затем уехал в Гренаду. Затем он оказался в Марокко, где пользовался большим уважением при дворе в Фесе и даже выполнял некоторое время функции визиря. Однако в 1138 г. завистливые врачи Феса решили с помощью яда избавиться от молодого удачливого конкурента. Один из его друзей и учеников Абу'ль Хасан Али из Гренады написал в предисловии к сборнику трактатов своего учителя, что Ибн Бахья первым перенес на испанскую почву ростки учения философов восточного Ислама. Если вспомнить об Ибн Масарре, то в этом утверждении содержится некоторое преувеличение. К тому же Ибн Бахье предшествовал еврейский мыслитель Соломон ибн Гебироль, труды которого, правда, были проигнорированы исламскими философами.

Ибн Бахье приписываются многочисленные комментарии к трактатам Аристотеля (Физике, Метеорологии, De generatione⁴³, Истории животных). Его основные философские сочинения до нас не дошли, как заметил уже Ибн Туфейль, отдавая дань глубине его духа и оплакивая его несчастную судьбу. Они охватывали различные трактаты по логике, трактат о душе, трактат о совпадении человеческого ума с активным Интеллектом (эта тема затронута в "Прощальном письме", адресованном одному из молодых друзей накануне путешествия, в одной из его глав говорится об истинной цели существования и знания, в латинской версии произведений Аверроэса она цитируется как Epistula expeditionis⁴⁴; наконец трактат, принесший ему известность и озаглавленный "Режим одинокого" (Тадбир аль-мутаваххид). Ибн Бахья был похож на Фараби. Будучи такой же одинокой и созерцательной натурой как этот восточный мыслитель, он чувствовал с ним внутреннее родство, также питал склонность к музыке и сам играл на лютне.

Необходимо отметить также его обширные познания в медицине, математике и астрономии. Заинтересовавшись астрономией, он оказался вовлечен в борьбу против концепций Птолемея. Эта тема уже была затронута выше, когда мы говорили об Ибн аль-Хайтаме. Философам нечего было делать в астрономии, когда небесные Сферы рассматривались лишь в качестве математических фикций, облегчающих геометрам исчисление движения планет. Однако положение менялось, если их начинали рассматривать в качестве небесных тел, твердых или субтильных. Авторство этой идеи принадлежало Аристотелю; она предусматривала существование гомоцентрических Сфер. Центр их кругового движения совпадал с центром мира, что исключало идею эпициклов и эксцентрики. На протяжении всего XII в. наиболее выдающиеся философы исламской Испании Ибн Бахья, Ибн Туфейль, Аверроэс принимали участие в антиптолемеевской борьбе, завершившейся выработкой системы аль-Битроги (Альпетрагиус латинского Запада); вплоть до 16в. она конкурировала с системой Птолемея. Содержание трактата по астрономии, написанного Ибн Бахьей, известно нам благодаря великому еврейскому философу Моисею Маймониду⁴⁵ (ум. в 1204 г.). По существенным причинам, обусловленным законами небесного движения, принятыми в физике перипатетиков, Ибн Бахья отвергает существование эпициклов и предлагает свои собственные гипотезы. Они окажут влияние на Ибн Туфейля, который, по свидетельствам Аверроэса и самого аль-Битроги, также интересовался астрономией.

Фактически, как уже подчеркивалось выше, речь шла об Imago Mundi (Образе Мира), исходящему не из экспериментальных данных, а из априорного восприятия вселенной. Это восприятие, формирующее вместе с другими концепциями философа совокупность его мировоззрения и позволяющее расположить его в "плероме" философов Ислама. Эту мировоззренческую позицию он разъяснил сам, излагая свои взгляды по поводу Газали. Ему кажется, что аль-Газали упростил проблему, утверждая, что созерцание духовного мира, возможное благодаря божественному озарению в одиночестве, доставляло ему глубокое наслаждение. Религиозный мистицизм Газали чужд Ибн Бахье. Созерцание философа направлено на что-то более абстрактное, отрешенное. Можно говорить о том, что благодаря своему влиянию на Аверроэса Ибн Бахья дал испанской философии направление, абсолютно чуждое духу Газали. Согласно испанскому философу, только усилие спекулятивного знания может привести человека к самопознанию и к восприятию активного Интеллекта. Одним из любимых терминов Ибн Бахьи является понятие "одиночки", странника. Это же слово прочно вошло в словарь мистического гнозиса в Исламе. Можно сказать, что речь идет об одном и том же типе духовного человека, однако понимание общей цели и пути ее достижения у различных людей этого типа расходятся. Первый путь в Испании был проложен Ибн Масаррой. По нему пошел Ибн Араби. Второй был проложен Ибн Бахьей. По нему пошел Аверроэс.

С. Мунк дал обстоятельный анализ главному произведению Ибн Бахьи, оригинал которого много позже был найден Асином Паласиосом. К счастью, еврейский философ Моисей из Нарбонны (XIV в.) анализировал эту книгу и обильно цитировал ее в своем комментарии на иврите к Хайй ибн Якзану Ибн Туфейля. Здесь мы можем привести только несколько основных тезисов из этой книги, состоящей из 16 глав разного объема. Ее направляющая идея может быть описана как путеводитель, приводящий духовного человека к соединению с активным Интеллектом.

Вначале автор объясняет смысл заглавия: "Режим одинокого". Режим (тадбир) он понимает как "совокупность действий, осуществляющихся по определенному плану и для определенной цели". Ведь "совокупность действий, без которых невозможна рефлексия, способен осуществлять только уединенный человек. Режим одинокого должен служить образом для политического режима совершенного Государства, образцового Государства". Здесь чувствуется влияние Фараби и близость с Абу'ль Баракатом Багдади. Отметим, что это идеальное Государство не является результатом каких-либо политических действий. Оно может быть образовано только вследствие изменения нравов, и такая реформа будет более грандиозной, чем любая реформа социального характера. Она направлена на то, чтобы реализовать в каждом индивидууме всю полноту человеческого существования (уже реализовавшуюся в случае уединенного духовного подвижника). Такое изменение поможет представить игра слов solitaire (одинокий) - solidaire (солидарный). Одинокие становятся солидарными.

Такие одиночки являются людьми, достигшими соединения с активным Интеллектом и способными сформировать совершенное Государство. Совершенное Государство не испытывает нужды ни во врачах, поскольку жители питаются и поддерживают распорядок, исключающий болезни, ни в судьях, поскольку каждый индивидуум достиг высшей степени совершенства, что исключает появление раздоров. В настоящее время одинокие рассеяны по многим несовершенным государствам, имея врачевателем единого Господа. Их задачей является стать элементами, составляющими совершенный Город. Сами они суть растения, которые нужно культивировать и развивать согласно режиму, предписанному Ибн Бахьей, для того, чтобы они достигли предельного великолепия одинокого. Это слово применимо также к индивидууму, изолировавшемуся от общества, не могущего смириться с его хищническими нравами. Таких людей Ибн Бахья под влиянием Фараби и суфиев называет странниками (гариб), чуждыми своим семьям и своему обществу, гражданами идеальных республик, созданных дерзновенными помыслами их духа. Странник (гариб)! Это слово пришло из древнего Гнозиса. Оно рассеяно по хадисам шиитских Имамов, является лейтмотивом "Рассказа о западном изгнании" Сухраварди и подтверждает, что философия Ислама неотделима от Гнозиса.

Для того чтобы определить основания режима этих одиноких, необходимо сначала классифицировать человеческие действия в зависимости в зависимости от форм, которые их вызывают и соответственно определить цели этих действий в зависимости от форм, на которые они направлены. Здесь Ибн Бахья с необычайной спекулятивной мощью развивает теорию духовных форм, которую мы можем изложить здесь лишь вкратце. Если говорить совсем коротко, то он проводит различие между умопостигаемыми формами, отвлеченными от материи и умопостигаемыми формами, которые, будучи сущностно отдельными от материи, тем не менее, не могут восприниматься отдельно от нее. Режим одинокого предписывает воспринимать первые в состоянии и при условиях, воспроизводящих состояние и условия вторых.

Формы, абстрагированные от материи, испанский философ называет умопостигаемыми гюлическими (материальными, ма'кулат хайуланийа). Возможный (или гюлический) интеллект человека обладает ими лишь в потенции. Активный Интеллект переводит их в действительность. Становясь действительными, они постигаются в своей универсальности, т.е. в универсальном отношении, в котором находится их сущность с материальными индивидуумами, несущими на себе ее отпечаток. Однако конечная цель одинокого не имеет никакого отношения к материи (гюле). По этой причине нужно, чтобы это универсальное отношение, в конце концов, исчезло, и чтобы одиночка воспринял формы сами по себе не имманентными материи и не абстрагированными от нее. Его интеллект будет воспринимать в некотором роде идеи идей, сущности сущностей, а значит и подлинную сущность человека, благодаря которой человек обладает самосознанием. Таким образом, формы, ставшие умопостигаемыми в действительности, являются также действующим интеллектом, который Ибн Бахья называет достигнутым интеллектом, эманацией активного Интеллекта. Эти формы не имеют отношения к материи (гюле), потому что действующий интеллект является субстратом активного Интеллекта.

Другими словами, в тот момент, когда формы, умопостигаемые в потенции, абстрагированы от материи и уже стали объектами мышления, их бытие становится бытием нематериальных форм. Будучи умопостигаемыми в акте, они становятся достигнутым интеллектом, который в свою очередь является формой активного Интеллекта. Понятно также, каким образом, становясь действительно умопостигаемыми, формы существ являются высшим пределом своих существ. И вслед за Фараби можно признать, что мыслимые вещи, став умопостигаемыми в действительности, т.е. действующим интеллектом, в сою очередь сами начинают мыслить.

Перед нами проясняется цель одинокого. Эта цель - произвести операцию, которая не состоит в том, чтобы абстрагировать формы от субстрата, т.е. от материи (гюле). "Когда интеллект действует по отношении ко всем действительным интеллигибельным вещам, он мыслит самого себя, но мыслится самим собой не в абстрактной форме" (т.е. не абстрагируя форму от материи. Ср. эту теорию с доктриной "присутственного знания" у Ишракийун).

Остается сделать последний шаг. "Есть существа, являющиеся чистыми формами без материи, формами, никогда не бывшими в материи." Эти существа или сущности, о которых идет речь, не подвержены становлению, но являются чисто умопостигаемыми объектами, не абстрагированными от материи, таковыми, какими они были до того, как их помыслил интеллект. Интеллект, находясь в действии, находит их также действующими и отдельными от всякой материи; он мыслит их такими, какими они существуют в себе, т.е. умопостигаемыми и нематериальными; их существование не подвержено никаким изменениям. Таким образом, нужно заключить: так же как достигнутый интеллект является формой действующего интеллекта, так же и умопостигаемые формы становятся формами для достигнутого интеллекта. Последний становится для них субстратом (материей). По отношению же к действующему интеллекту он выступает как форма по отношению к субстрату (материи).

Теперь каждая из форм, являющаяся в данный конкретный момент имманентной своей материи существует в активном Интеллекте и для него как уникальная, отдельная, нематериальная Форма. Вот почему человек является сущностью, наиболее близкой к активному Интеллекту, а достигнутый интеллект в свою очередь способен сам по себе помыслить самого себя действием, аналогичным акту действующего интеллекта. Отсюда вытекает "настоящая концепция умопостижения, т.е. перцепции объекта, который по своей сущности есть действующий интеллект, не нуждающийся сейчас и не нуждавшийся ранее в чем-либо для выхода из потенциального состояния". Это одновременно определение отдельного от внешнего мира активного Интеллекта (Акль фа'аль) и предел всякого движения мысли.

Это короткое резюме поможет прочувствовать всю глубину мышления Ибн Бахьи. Если вспомнить то, что было сказано об активном Интеллекте как о Духе Святом в пророческой философии, в авиценнизме и у Сухраварди, можно сказать, что Ибн Бахья с восхитительной строгостью дал своего рода феноменологию Духа в Исламе. Рассматриваемое произведение осталось незаконченным; оно обрывается на 16-ой главе. Аверроэс не без причины находил ее темной, и мы не знаем, написал ли Ибн Бахья завершающую часть или нет.


примечания:

   ⁴²   Омейяды (потомки Муавийи) правили в Арабском халифате в 661-750 гг. После воцарения Аббасидов (см. выше) один из выживших омейядских принцев Абдуррахман I воспользовался смутами в Испании, где соперничали между собой берберы и различные арабские племена, и предложил себя в государи. Получив благоприятный ответ, в конце 755 г. он высадился в Андалузии. В следующем 756 г. ему подчинилась большая часть мусульманской Испании; нашествие аббасидских войск ему удалось успешно отразить. Его преемники держались в Испании до 1031 г. Омейядская Испания в IX-X вв. считалась наиболее культурной страной Европы. По численности населения ее столица Кордова уступала лишь Константинополю. В университет этого города приезжали учиться даже католические студенты-теологи. В начале XI в. мусульманская Испания сделалась ареной борьбы партий и авантюристов. Возник ряд мелких династий, известных под названием мулюк ат-таваиф (удельных правителей). <sup>в текст

   43</sup>   о зарождении (лат.) <sup>в текст

   44</sup>   Письмо из поездки (лат.) <sup>в текст

   45</sup>   Моисей Маймонид (Моше бен Маймон) или сокращенно на иврите Рамбам (Рабби Моше бен Маймон) (1135-1204 гг.) - еврйский мыслитель, лейб-медик египетского султана Саладина (см. выше). Философ и теолог, один из наиболее авторитетных раввинов Средневековья. Основные философские сочинения: "Наставление заблудших" (Морэ невухим), написано около 1190 г. на арабском языке, потом переведено на иврит, "Книга заповедей". Осуществил толкование преданий Талмуда, опираясь на методологию Аристотеля, и тем самым, рационализировав их. Автор первого систематизированного кодекса еврейского права "Мишнэ Тора", позволившего избегать утомительных поисков соответствующих тезисов в Талмуде. Автор символа веры иудаизма, выраженного в 13 пунктах, адаптированный текст которого помещен во многих еврейских молитвенниках. 12-й пункт тезисов гласит: "Я всем сердцем верую в приход Машиаха и даже если он задерживается, я все равно буду ждать его". Аргументы Маймонида оказали большое влияние на формирование мышления Спинозы и Фомы Аквинского. ^{в текст}


4. Ибн аль-Сид из Бадахоса

Этот философ был современником Ибн Бахьи. Его творчество было открыто стараниями Асина Паласиоса, ведь долгое время из-за ошибки биографов его считали грамматиком и филологом. Его жизнь пришлась на критический переходный период между правлением мелких локальных династий и альморавидским завоеванием. Он родился в 1052 г. в Бадахосе (в Эстремадуре, отсюда происходит его прозвище аль-Батальюси, т.е. из Бадахоса). Из-за жизненных обстоятельств он был вынужден искать убежища в Валенсии, затем в Альбаррасине, где он выполнял обязанности секретаря при небольшом дворе эмира Абд аль-Малика ибн Разина (1102 г.), наконец в Толедо, где он прожил долгие годы. Некоторое время он провел в Сарагосе, где вел с Ибн Бахьей полемику по вопросам грамматики и диалектики, изложенную им в "Книге вопросов" (Китаб аль-Маса'ил). Однако, как и Ибн Бахья, он вынужден был бежать в 1118 г. после взятия города христианами. Он умер в 1127 г., посвятив последние годы редакции своих произведений и наставлению учеников.

Из одиннадцати произведений, упомянутых Асином, речь здесь пойдет о последнем, "Книге кругов", выдвинувшей этого автора в ряд философов первой величины. Долгое время книга была известна только среди еврейских философов, т.к. уже знаменитый Моисей ибн Тиббон (1240-1283 гг.) перевел эту книгу на иврит. Такой шаг свидетельствует об уважении, которым пользовалось в Испании творчество Ибн аль-Сида. Можно сказать, что оно прекрасно отражает состояние знаний и философские проблемы, актуальные для мусульманской Испании в эпоху, когда Ибн Бахья писал свои произведения задолго до Ибн Туфейля и Аверроэса. Уже в своей "Книге вопросов" Ибн аль-Сид занял позицию, типичную для времени, когда религия и философия столкнулись лицом к лицу при том, что и философы и богословы фактически порвали с эзотеризмом (например, Альмерийской школы). Для этого философа религия и философия не отличаются ни в объектах своего применения, ни в своих конечных выводах. Они ищут одну и ту же истину и учат одной и той же истине различными методами, обращаясь к различным склонностям человека.

Эту философию Ибн аль-Сид изложил в "Книге кругов". Это, конечно, философия эманационизма, но в отличие от авиценнизма она не довольствуется воспроизведением иерархии плотиновских ипостасей или первопринципов; она систематизирует их, опираясь на математические доводы, что придает системе, как заметил уже Асин, неопифагорейский привкус. Числа - это символы космоса; ритм жизни вещей имеет свое основание в декаде, сущности всякого числа; Единое проницает все существа, оно есть истинная сущность и конечная цель. Несомненно, что на автора оказали влияние некоторые идеи Ихван ас-Сафа, труды которых имели хождение на земле Андалузии на протяжении веков. Кажется также, что Ибн аль-Сида с его диаграммами вдохновляли те же идеи, что и исмаилитов.

Три круга символизируют три уровня Эманации: 1) Десятерица Интеллектов или чистых Форм без материи, десятый из которых является активным Интеллектом. 2) десятерица Душ, девять из которых относятся к небесным Сферам плюс мировая Душа, прямая эманация активного Интеллекта. 3) десятерица материальных сущностей (форма, телесная материя, четыре элемента, три природных царства, Человек). В каждом из кругов десятое место занимают соответственно активный Интеллект, мировая Душа, Человек. Заглавие первой главы книги звучит так: "Объяснение тезиса философов, объявивших о том, что порядок, в котором сущности происходят из Первопричины, напоминает идеальный круг (да'ира вахмийа), в котором точка возврата к Принципу совпадает с формой Человека".


5. Ибн Туфейль из Кадиса

Этот философ уже был упомянут выше, когда речь шла о борьбе перипатетиков против астрономии Птолемея; Аверроэс и аль-Битроги признавали его компетентность. Абу Бекр Мухаммед ибн Абд аль-Малик Ибн Туфейль родился в Кадисе (Вади-Аш) в провинции Гренада в первые годы XII в. Как и его коллеги по философскому цеху он был ученым-энциклопедистом, врачом, математиком и астрономом, философом и поэтом. Он выполнял функции секретаря при наместнике Гренады, затем переехал в Марокко, где был близким другом, визирем и врачом второго государя из династии Альморавидов⁴⁶ Абу Якуба Юсуфа (1163-1184 гг.). Другие детали его частной жизни неизвестны. Упоминалось о том, что он доверил своему другу Аверроэсу предпринять по заданию государя анализ произведений Аристотеля. Сам Аверроэс оставил рассказ о своей первой встрече с государем. Ибн Туфейль умер в Марокко в 1185 г.

Латинские схоласты, для которых имя Абу Бекр трансформировалось в Абубацер, знали его лишь по критике Аверроэса ("О душе", V), приписывавшего Ибн Туфейлю отождествление возможного интеллекта человека с воображением. Ибн Туфейль был убежден, что воображение, надлежащим образом натренированное, способно воспринимать умопостигаемые образы без подключения какого-либо иного интеллекта. Остается лишь сожалеть об исчезновении произведения, которое позволило бы нам лучше понять интенции его "философского романа", а также сравнить его доктрину с теорией воображения, которая была с исчерпывающей полнотой разработана мыслителями восточного Ислама.

Однако своей известностью Ибн Туфейль обязан прежде всего философскому роману, озаглавленному Хайй ибн Якзан, который остался неизвестен схоластам Запада. Произведение было переведено на многие языки (на еврейский Моисеем из Нарбонны в XIV в.; на латынь Э. Пококом в XVII в.). Как уже констатировалось, вся спекулятивная жизнь наших философов была подчинена духовной сущности, известной под названием "активный Интеллект", десятый Ангел духовной иерархии, Святой Дух пророческой философии. Однако эта теория была для них настолько всепоглощающей и живой, живой скорее в их сверхсознании (сирр), чем в подсознании, что развилась в драматургию, персонажами которой были собственные символы личного сознания философа на пути, ведущему к этому Интеллекту. Это справедливо по отношению к Авиценне и Сухраварди. Ведь Ибн Туфейль был современником Сухраварди, а их философские размышления отмечены удивительными параллелями. С одной стороны, Сухраварди был вдохновлен символическими рассказами Авиценны на выработку "рассветной философии", которую, по его мнению, не смог сформулировать учитель. С другой стороны, Ибн Туфейль в прологе к своему философскому роману ссылается на "восточную философию" и на рассказы Авиценны, т.к. знает, что первую нужно искать во вторых. Оба философа (Сухраварди и Ибн Туфейль) развивают одну и ту же тему, каждый согласно зову своего собственного гению.

Ибн Туфейль обязан Авиценне именами своих персонажей, dramatis personae. Прежде всего нужно упомянуть об авиценновском рассказе Хайй ибн Якзан ("Живой, сын Бодрствующего"). На этот счет имелась гипотеза, быстро потерпевшая крах. Введенные в заблуждение ошибкой Ибн Халдуна, некоторые исследователи настаивали на том, что был третий роман под тем же названием, также принадлежавший Авиценне и послуживший образцом для Ибн Туфейля. Нет. Иранская традиция, восходящая к окружению самого Авиценны, опровергает такую версию. Авиценновский рассказ существовал в таком виде, в каком мы его знаем, и именно на него ссылается Ибн Туфейль. Только у Ибн Туфейля Хайй ибн Якзан олицетворяет не активный Интеллект, но одинокого (подобно одинокому Ибн Бахьи), идея которого развита до своего логического предела.

Имена двух других персонажей заимствованы из рассказа Авиценны "О Саламане и Абсаль". Известен герметический рассказ под тем же названием, переведенный с древнегреческого языка, он был переработан поэтом Джами (ум. в 1492 г.) в большую эпопею на персидском языке. С другой стороны, имеются упоминания об авиценновском рассказе, который мы знаем лишь по цитатам и краткой версии, данной Насираддином Туси (ум. в 1274 г.). Мы также знаем, что согласно собственным словам Авиценны, "Саламан олицетворяет тебя самого, в то время как Абсаль олицетворяет ступень, достигнутую тобой в мистическом гнозисе". Или, согласно Насиру Туси, это два лика души: Саламан - это практический интеллект, Абсаль - это интеллект созерцательный. Этот смысл рассказа отражен и у Ибн Туфейля.

Действие этого философского романа или, точнее говоря, "рассказа об инициации" разворачивается на двух островах. На одном из них автор помещает человеческое общество с его законами и условностями; на другом одинокого, человека, достигшего полной духовной зрелости без руководства со стороны какого-либо учителя-человека и живущего вне социального окружения. Люди, живущие в обществе на первом острове, обитают под властью Закона, остающегося внешним по отношению к ним, их отношение к религии не идет дальше чувственно постигаемых образов. Среди них выделяются два человека: Саламан и Абсаль (в соответствии с большинством рукописей и согласно указанию самого Ибн Туфейля нужно предпочесть аутентичную форму Абсаль измененной форме Асаль). Эти двое достигли высшего уровня знания. Саламан, обладая практическим и "социальным" складом ума, адаптировался к народной религии и стал править народом острова. Однако Абсаль, натура созерцательная и мистическая, не смогла приспособиться (здесь содержится реминесценция на авиценновский рассказ). Изгнанная из собственной страны, Абсаль решает эмигрировать на необитаемый, как ей кажется, остров, для того, чтобы вести там созерцательную жизнь и заниматься духовными упражнениями.

Однако, как оказалось, на острове уже живет одиночка, Хайй ибн Якзан. Он появился здесь самым таинственным образом: путем спонтанного порождения материи, одухотворенной (осемененной) активным Интеллектом или младенцем, пережившим кораблекрушение, был таинственно перенесен океанскими водами на этот остров. Заботу о мальчике проявила газель, которая, подав пример симпатии, соединяющей все живые существа, кормила и ростила его. Началось также таинственное обучение, проводимое невидимым педагогом, не имевшим человеческого образа, подчиненное ритму сменяющихся времен года, которое привело Хайй ибн Якзана к зрелости совершенного философа. Ибн Туфейль описывает, каким образом одинокий постигает первые знания по физике; обучается отличать материю от формы; постигнув значение тела, понял, что оно есть порог духовного мира; созерцая Сферы, сомневается в вечности мира; открывает для себя необходимость существования Демиурга; размышляя над природой и состояниями своего собственного интеллекта, обретает знание истинной и неизбежной сущности человека, что приносит ему как страдание, так и счастье; для того, чтобы подражать Господу, старается оставить в себе только чистую мысль; затем постепенно доходит до невыразимого состояния, в котором постигает всеобщую Теофанию. Одинокий постигает богоявление, излучаемое в Интеллектах высших Сфер, постепенно ослабляющееся на пути к подлунному миру. Наконец, спускаясь в собственные душевные глубины, он сознает, что существует множество индивидуальных сущностей, похожих на него, одни из которых окружены Светом и чистотой, другие Мраком и мучением.

Прошло семь седмиц, семь раз по семь лет, одинокий приблизился к своему пятидесятилетию и увидел Абсаль, причалившую к его острову. Первая встреча была трудной. Существовало взаимное недоверие. Однако Абсаль стала изучать язык Хайа, и оба сделали удивительное открытие: Абсаль поняла, что все то, что на острове людей ей преподавали в религиозной форме, одинокий философ Хайй уже знал в гораздо более чистом виде, научившись этому под руководством активного Интеллекта. Абсаль открыла для себя, что всякая религия является символом истины и духовной реальности, недостижимой для людей. Эта реальность скрыта от них множеством завес, ведь внутреннее зрение людей парализовано, а их внимание обращено исключительно к чувственному миру и сковано социальными привычками.

Узнав, что на соседнем острове люди живут в духовном ослеплении, Хайй испытал благородное желание познакомить их с истиной. Абсаль согласилась сопровождать его, несмотря на то, что сомневалась в успехе их предприятия. В это время к берегу прибило какой-то одинокий корабль без экипажа, и двое одиночек отправились на остров, на котором когда-то жила Абсаль. Сначала их приняли с большими почестями, однако по мере того, как они вели свою философскую проповедь, дружелюбное отношение сменилось холодностью, а затем растущей враждебностью со стороны людей, неспособных постичь истину. В конце концов, друзья поняли, что человеческое общество неизлечимо и вернулись на остров. Они постигли, что совершенство, а значит и счастье доступно лишь небольшому количеству избранных людей и имели смелость объявить об этом.

Существуют многочисленные разные мнения о значении рассказа и глубинных интенциях Ибн Туфейля. Нет смысла приводить их здесь, ведь одно из основных свойств символа заключаются в способности скрывать в себе неисчерпаемое количество смыслов. Было бы неправильно видеть в Хайй ибн Якзане роман а-ля "Робинзон Крузо". Всякий внешний эпизод в нем должен быть понят на духовном плане. Речь в романе идет о духовной автобиографии философа, и намерение Ибн Туфейля совпадает с намерениями Авиценны и других его собратьев по философскому цеху. Педагогика, приводящая к абсолютному знанию вещей, не является результатом действий внешнего наставника-человека. Она является результатом озарения активным Интеллектом, однако последний озаряет философа только при условии, когда тот освобождается от всех профанных мирских амбиций и живет в гуще толпы жизнью одинокого по заветам Ибн Бахьи. И еще один смысл можно извлечь из рассказа Ибн Туфейля: философ может понять религиозного человека, но обратный вывод неверен - религиозный человек неспособен понять философа.

С этой точки зрения Аверроэс классифицировал людей по трем духовным категориям: люди, нуждающиеся в наглядном показе чего-либо, люди диалектического склада, люди убеждения. Не означает ли возвращение Хайй ибн Якзана и Абсаль на свой остров, что конфликт между философией и религией в Исламе безнадежен и неразрешим? Уже стало привычным говорить об аверроизме как о "последнем слове" в исламской философии. Однако он представляет собой лишь маленький участок поля философии Ислама. Для того чтобы объять это поле и предсказать, какой будет исламская философия в будущем, нужно обратиться к тому, что было кратко описано в первых главах: к шиизму и пророческой философии.


6. Аверроэс и аверроизм

Произнося имя Аверроэса, мы говорим о замечательной личности, творчество которой более или менее известно в западном мире. Недостаток заключается в том, что западная оптика лишена перспективы. Как мы уже с прискорбием отмечали ранее, в западных исследованиях бесчисленное количество раз повторялось, что Аверроэс был самым великим представителем того, что получило название "арабской философии", и что последняя достигает вместе с ним своего апогея и конца. При этом как-то терялось из виду то, что происходило на Востоке, где творчество Аверроэса осталось фактически незамеченным. Ни Насир Туси, ни Мир Дамад, ни Мулла Садра, ни Хади Сабзавари не подозревали о том значении, которое наши учебники приписывают полемике Аверроэс-Газали. Наше усиленное внимание к ней вызвало бы их удивление, как вызывает его сейчас у их последователей.

Абу'ль Валид Мухаммед ибн Ахмед ибн Рушд (Авен Рушд, ставший латинским Аверроэсом) родился в Кордове в 1126 г. Его дед и отец были знаменитыми юристами, облеченными правами верховных судей (кади аль-кудат) и влиятельными политиками. Молодой Аверроэс, естественно, получил прекрасное образование: богословие и право (фикх), поэзия, медицина, математика, астрономия и философия. С 1153 г. он жил в Марокко, затем с 1169-1170 гг. исполнял обязанности кади Севильи. В это время он написал "Комментарии к трактату о животных" и "Комментарии к физике". Это был небывало плодотворный период его жизни. В 1174 г. он закончил "Комментарии к риторике и к Метафизике", и тяжело заболел. Излечившись, он предпринял путешествия по служебным делам. В 1178 г. он находился в Марокко. Этим годом датирован трактат, позже переведенный на латынь под названием De substantia orbis, а в 1182 г. альмохадский⁴⁷ государь Абу Якуб Юсуф (которому его представил Ибн Туфейль) назначил его своим врачом, а затем возвел в достоинство Кади Кордовы. Таким же расположением Аверроэс пользовался и при его преемнике Абу Юсуфе Якубе аль-Мансуре.

Однако уже в этот период, несмотря на то, что он строго соблюдал все предписания шариата, его философские взгляды вызвали подозрения со стороны мусульманских юристов. Кажется, что, достигнув преклонного возраста, Аверроэс захотел отойти от общественных дел, чтобы всецело посвятить себя философским трудам. В то же время враги старались опорочить его в глазах аль-Мансура, который еще во время своего приезда в Кордову в 1195 г. воздал философу всевозможные почести. Последние годы он проживал под надзором в своей резиденции в Луцене (Элисане) близ Кордовы, подвергаясь насмешкам, сатирам, поношениям "ортодоксов", богословов и черни. В конце жизни аль-Мансур вызвал его в Марокко, но не для того, чтобы вернуть ему свое расположение. Об этом свидетельствует то, что философ умер, находясь под стражей, так и не увидев родной Андалузии, 9-го сафара 595/10 декабря 1198 г. в возрасте 72 лет. Его останки были перенесены в Кордову. Ибн Араби, еще в юношеским возрасте познакомившийся с Аверроэсом, присутствовал при похоронах и оставил о них трогательные заметки.

Наследие Аверроэса огромно. Он написал комментарии к большинству произведений Аристотеля, целью его философской жизни было восстановление аутентичного значения аристотелевской мысли. Для некоторых трактатов он составлял серии из трех комментариев: большого комментария, среднего комментария, парафраза. Отсюда слова Данте: Averrois che'l gran commento feo. Иногда изложение было достаточно свободным, и Аверроэс говорил от своего имени, как в "Эпитоме метафизики". Кроме этих комментариев он написал также большое количество других произведений огромной важности.

Прежде всего необходимо упомянуть Тахафот аль-Тахафот, солидный ответ на критику, с помощью которой Газали намеревался разрушить философию. Это название принято переводить как "Саморазрушение саморазрушения" (латинский перевод Кало Калонимоса звучит как Destructio destructionis). Благодаря переводу М. Симона ван ден Берга это произведение доступно всем философам, даже тем, кто не занимается востоковедением. В этой книге Аверроэс скрупулезно следует тексту Газали и постепенно опровергает его, порой с явным злорадством, ссылаясь на другие книги Газали, в которых последний очевидно противоречил Тахафот. Из этой книги можно вынести впечатление, что позиции, занимаемые философами часто различаются не по сути, а по формулировкам. Среди других произведений Аверроэса нужно назвать диссертацию по физике под названием Sermo de substantia orbis⁴⁸; два трактата по проблеме, занимавшей центральное место в творчестве исламских философов этой эпохи, - о совпадении активного (нематериального) Интеллекта с интеллектом человеческим; три трактата, касающихся согласия религии с философией.

Нужно признать вместе с С.Мунком, что большое количество произведений Аверроэса дошло до нас благодаря стараниям еврейских философов. Арабские рукописи очень редки, т.к. ярость и ожесточение, с которыми Альмохады преследовали философию и философов, мешали их распространению. Напротив, ученые раввины христианской Испании и Прованса собирали их, переписывали арабские тексты и делали переводы на иврит. Что же касается латинского аверроизма, то его истоки восходят к латинским переводам комментариев Аверроэса к Аристотелю, сделанным Михаилом Скоттом, возможно во время его пребывания в Палермо (1228-1235 гг.) в качестве астролога при дворе императора Фридриха II Гогенштауфена.

Этот краткий очерк поможет понять, почему столь затруднительно раскрыть значение работ Аверроэса в нескольких строках. Несмотря на это, каждый историк философии стремится залучить Аверроэса в свой лагерь, когда речь заходит о великом споре по поводу отношений между философией и религией. Ренан сделал из него свободного мыслителя; напротив, современные исследователи стараются показать его апологетом Корана, т.е. теологом, не заботясь об объяснении этого термина. При этом нужно иметь в виду, что указанные проблемы, занимавшие средневековое Христианство, отличались по форме от аналогичных проблем Ислама и не имели там точного эквивалента. При переводе того или иного арабского термина, встречающегося у мусульманского философа-богослова, не нужно забывать о том, что он располагал как трудностями, так и возможностями, не встречавшимися в Христианстве.

Для того чтобы разгадать мысль Аверроэса, необходимо владеть искусством "различения духов". Нужно отдавать себе отчет, как об этом уже говорилось в начале книги, что Аверроэс не первым в Исламе начал утверждать, что текст божественной Книги, открытой Пророком содержит как экзотерический буквализм (захир), так и множество эзотерических смыслов (батин). Как и все эзотерики, Аверроэс понимал, что, безрассудно раскрывая эзотерический смысл религиозных доктрин и предписаний слабым духом и неразумным, можно вызвать крупные общественные и психологические катастрофы. Несмотря на подобную сдержанность, он знал, что в божественной Книге всегда говорится об одной и той же истине, только на различных уровнях интерпретации и понимания. Не нужно приписывать Аверроэсу идею о двух противоположных истинах; одиозная доктрина о "двойной истине" была на самом деле творением латинского политического аверроизма.

Смешивая эту доктрину с эзотеризмом Аверроэса, исследователи и переводчики полностью игнорируют характер той мыслительной операции, которая в Исламе получила название тавиля, т.е. духовного толкования, которое в самом начале книги мы определили как один из источников философского мышления в Исламе. Экзотерическая и эзотерическая истины не противоречат друг другу. Невозможно изучать и оценивать тавиль, практиковавшийся Аверроэсом, не зная как он применялся другими мыслителями - Авиценной, Сухраварди, суфиями и шиитами, прежде всего исмаилитами. У всех них есть что-то общее, но существуют и фундаментальные различия в применении тавиля. Вероятно, это и обусловило то понимание Аверроэса и аверроизма на Западе, не имеющее ничего общего с эзотеризмом восточного Ислама.

Осталось сделать детальное техническое сравнение. В сущности, оно затрагивает не только мотивы, но и последствия космологии Аверроэса, граничащей с разрушением второй иерархии ангелологии Авиценны (Ангелов или небесных Душ). Фактически этот мир Animae caelestes, Малакут является, как на то указывает вся традиция Ишрак, миром автономных Образов, воспринимаемых активным Воображением. Это мир, удостоверяющий видения пророков и мистиков, а также смысл Воскресения и множество смыслов Откровения, каждый из которых является символом для других. Когда этот промежуточный мир исчезнет, что же произойдет с новым рождением души, связанным в исмаилизме с ее прогрессирующим движением сквозь ночь символов? Не выродится ли тавиль в чистую технику? Во всяком случае, не следует выискивать "рационализм" Аверроэса, предполагая наличие у него данных, присущих внутренним конфликтам христианского мышления. Данный вопрос нужно рассматривать только в исламском контексте.

Имея своей целью восстановление космологии, свойственной духу Аристотеля, Аверроэс в пику Авиценне устанавливает свою троичную схему, в которой Animae caelestes располагаются между чистым Интеллектом и небесной сферой. Двигателем каждой сферы выступает доблесть, ограниченная энергия, приобретающая неограниченное могущество посредством желания, движущего ее к сущности, не являющейся ни телом, ни силой, заключенной в теле, но отдельным нематериальным Интеллектом, который, будучи причиной и целью этого желания, порождает его. Согласно Аверроэсу, давать этой движущей энергии, этому желанию, которое есть акт чистого размышления, наименование души - всего лишь метафора. Причиной этой критики было неприятие авиценновского эманационизма, идеи последовательного порождения Интеллектов Единым. Авиценна сближает идею эманации с идеей творения. В то же время идея творения непостижима для перипатетика в строгом смысле этого слова: для него не существует порождающей причины.

Если в космологии и существует иерархия, то происходит это потому, что двигатель каждой Сферы желает не только Интеллект, присущий своему Небу, но также и высший Интеллект. Это тоже может быть названо причиной, только не причиной или источником эманации, но финальной причиной или целью в смысле того как "то, что понято" является целью для того, "кто понимает". Так же как и каждая мыслящая и мыслимая субстанция может быть причиной многих существ, т.к. каждое существо понимает ее на свой манер, так же и Primum movens (Перводвигатель) может быть такой причиной и двигатель каждой Сферы имеет о нем свое представление. Таким образом, не существует ни творения, ни последовательного исхождения. Существует синхронность без начала и конца.

Строгий принцип Ex Uno non fit nisi Unum, господствовавший в неоплатонической схеме Авиценны, был отныне сочтен излишним, преодолен и упразднен ( в другой части исламского мира он был поколеблен метафизикой света Сухраварди, использованной в этих целях Насиром Туси). Соответственно Аверроэс отбрасывает авиценновскую идею активного Интеллекта как Подателя Форм (Dator formarum). В свою очередь формы уже не являются идеальными сущностями, внешними по отношению к материи. Активный Интеллект не помещает их туда; материя сама содержит в себе в потенции бесчисленные формы. Они ей органически присущи (эта позиция является противоположностью концепции Сухраварди).

Что же стало с фундаментальным для авиценновской антропологии принципом подобия anima humana Animae caelestis после упразднения этой последней? А также с принципом подобия между отношением каждой человеческой души к активному ангелическому Интеллекту и отношением каждой Anima caelestis к Интеллекту, на который направлено ее желание. Возможно ли было с этих пор путешествие на Восток в компании Хайй ибн Якзана? Здесь нужно привести еще два решающих мнения. Аверроэс также как и Александр Афродисийский придерживается идеи об отдельном Интеллекте, но в отличие от него отвергает идею о том, что человеческий интеллект в потенции является лишь простой способностью органического тела. Вот почему аверроизм и александризм, выступая то вместе, то по отдельности, смутили западные умы. Ведь первый был выражением религиозных идей, а второй - неверия. За первый тезис Аверроэс (он, перипатетик!) был осыпан ругательствами антиплатониками Ренессанса (Джорджо Валла, Помпонацци). Но не продолжили ли эти итальянцы линию аверроиста Дунса Скотта, отказавшегося рассматривать активный Интеллект в качестве отдельной субстанции, божественной и бессмертной, с которой мы можем соединиться с помощью Воображения, и тем самым противопоставившего себя латинскому авиценнизму с его идеей активного Интеллекта?

С другой стороны, Аверроэс в противоположность Александру Афродисийскому утверждал, что этот потенциальный человеческий интеллект независим от органического тела и не является простой способностью индивидуума. Если придерживаться мнения Александра, окажется, что интеллект является лишь простой интеллигибельной способностью, исчезающей вместе с физической смертью тела. В то время как, например, Мулла Садра Ширази, авиценнист-ишраки, со всей убедительностью показывает, что принцип индивидуации содержится в форме, Аверроэс считает принципом индивидуации материю. Исходя из этого, индивидуальное отождествляется со смертным и обреченным на уничтожение, бессмертие присуще лишь родовому. Из этого можно заключить, что вечность не имманентна индивидууму, однако он может стать сопричастным ей благодаря активному Интеллекту.

Известно, как внимательно все гностики и мистики Ислама медитировали над кораническим аятом 7.139, в котором Моисей просит Аллаха показаться ему и получает ответ: "И когда пришел Муса к назначенному Нами сроку и беседовал с ним Господь, он сказал: "Господи! Дай мне посмотреть на Тебя". Он сказал: "Ты меня не увидишь, но посмотри на гору; если она удержится на своем месте, то ты Меня увидишь". А когда открылся его Господь горе, Он обратил ее в прах, и пал Муса пораженным". Нам представляется весьма значимым тавиль этого аята, предлагаемый Аверроэсом, который приводит Моисей из Нарбонны (комментируя еврейскую версию трактата о возможности союза с активным Интеллектом). Гюлический интеллект человека не является изначально возможностью воспринимать активный Интеллект. Он должен стать действующим интеллектом, только тогда "ты Меня увидишь". Однако, в конечном счете, при этом соединении активный Интеллект воспринимает сам себя, мгновенно выделяя себя в человеческой душе, как свет выделяется в теле. Это соединение знаменуется исчезновением пассивного интеллекта (подобно тому, как рассыпается в прах гора Моисея); последний не является залогом и гарантией индивидуального посмертного существования. Это утверждение очень далеко уводит нас от авиценнизма, неотчуждаемо гарантирующего бессмертие индивидуума и непреложность его соединения с активным Интеллектом.


Переход

В то время как на Западе авиценнизму был отпущен очень короткий срок, в Иране он дожил до наших дней, плодотворно повлияв на духовную и мистическую ситуацию. Латинский же аверроизм выродился в XIV в. в политический аверроизм Жана де Жандуна и Марсилия из Падуи. С этой точки зрения имена Авиценны и Аверроэса могут быть рассмотрены в качестве символов духовных судеб соответственно Востока и Запада. При этом дивергенция не должна ставиться в вину только аверроизму.

Мы видели, каким образом Абу'ль Баракат Багдади довел до логического конца авиценновскую гносеологию, признав если на за каждым индивидуумом, то, по крайней мере, за индивидуумами, составляющими одну духовную семью, отдельный активный Интеллект, являющийся "самостоятельной" духовной сущностью. Решения, которые получила проблема активного Интеллекта, как мы уже указывали, в высшей степени примечательны. Например, св. Фома Аквинский признает существование активного интеллекта за каждым индивидуумом, однако несогласен с тем, что этот интеллект является "отдельной" духовной сущностью. Тем самым происходит разрыв непосредственной связи индивидуума с божественным миром, постулированной Авиценной, который отождествил активный Интеллект со Святым Духом или Ангелом Откровения. Связь, устанавливавшая автономию духовной личности, распалась, и на место личной нормы Хайй ибн Якзана встал духовный авторитет Церкви. Индивидуальная инициация в религиозные нормы означает свободу; обобществляясь, она провоцирует бунты духа и мятежи души. Обобществившись, такая норма перестает быть религиозной, монотеизм переходит в монизм, а идея божественного Воплощения - в воплощение социальное. Нужно очень внимательно подходить к подобным различиям.

Исламская религия лишена органов догматического авторитета. Поэтому она не может передать в наследие идущему ей на смену светскому обществу ни идеи, ни установления, как это произошло в западном обществе светской "ортодоксии", где термин "ересь" сменился понятием "отклонение". В христианском мире именно философия вела борьбу против догматического авторитета. Последний же, судя по всему, и выковал оружие, которое потом было обращено против него. Напротив, если говорить об исламском мире, то, по мнению духовных подвижников Ислама, от угнетающей ортодоксии и законнического буквализма шариата человека мог освободить только тавиль.

Цитируя слова Аверроэса: "О люди! Я не говорю, что та наука, которую вы называете божественной, неверна, но я говорю, что учу вас человеческой науке", можно, наверное, сказать, что в этом заключается весь Аверроэс и, что "новое человечество, расцветшее в эпоху Ренессанса, вышло отсюда" (Кадри). Может быть. В этом случае будет правильным сказать, что то, что кончилось вместе с Аверроэсом, не могло более жить в Исламе, но должно было с этого времени направлять европейскую мысль. Это и был тот самый латинский аверроизм, который до сих пор обозначается понятием "арабизм". Напротив, если жизнь аверроистской перипатетики закончилась в западном Исламе, то философскому размышлению была уготована долгая судьба на Востоке, особенно в Иране. Спекулятивное размышление в форме хикмат илахийа (philosophia divina, лучшим переводом для этого термина будет слово теософия) дожило в этом регионе до наших дней благодаря тому, что в Иране не произошло метафизической секуляризации, неизбежно сопровождающейся отделением философии от богословия. На Западе это отделение было делом рук самой же схоластики. С другой стороны, как мы уже неоднократно указывали на протяжении предыдущих страниц, концептуальным фундаментом исламских философов была не этическая доктрина о социальной норме, а идея духовного совершенства, телейосиса, которого человеческий индивидуум способен достичь не в горизонтальном общественно-политическом измерении, но в вертикальном измерении, привязывающем его к трансцендентным иерархиям, высшим гарантам его личной судьбы. Вот почему "режим одинокого", внушенный Фараби Ибн Бахье, остался недоступен для латинского политического аверроизма.

Первая часть данного исследования, заканчивающаяся вместе со смертью Аверроэса, не синхронна временным рамкам, принятым в истории западной философии, в которой XV в. рассматривается в качестве "времени решающего поворота". Такую западную периодизацию невозможно перенести в исламский календарь. Конец XII в. в западной части исламского мира был ознаменован смертью Аверроэса (595/1198 г.), в восточной - гибелью Сухраварди (587/1191 г.). Однако уже в этот момент на сцену вышел молодой Ибн Араби, влияние трудов которого стало решающим для мусульманской философии. Вот почему последнее десятилетие XII в. отмечено появлением раскола между христианским Западом, на котором стали мощно развиваться александризм и политический аверроизм и исламским Востоком, где, особенно в Иране, расцвела теософия Света Сухраварди, слившаяся затем в единый поток с идеями Ибн Араби и продолжающая оказывать свое мощное влияние по сей день. В Исламе не возникло какого-либо аналога томизму, как бы его не рассматривать, как триумф или как ошибку.

В той мере, в какой правильно оценивать противостояние между Газали и Аверроэсом как противостояние между философией сердца и чистой спекулятивной философией (принимая во внимание, что эквивалентом арабского слова акль является не ratio, но intellectus, Нус), это противостояние не возвышается ни до уровня метафизики, ни до уровня духовного опыта суфизма. До этих высот поднялась лишь доктрина Сухраварди. Не будем говорить. Что он хотел преодолеть конфликт Газали-Авиценна, Газали-Аверроэс. Только в глазах западного человека этот конфликт может выглядеть решающим подобно конфликту Кант-Аристотель; Сухраварди, как и другие иранские мыслители, находился по ту сторону этого конфликта. Мы уже отмечали, как соединив имена Платона и Заратустры, он на три века предвосхитил замысел византийского философа Гемиста Плетона.

Выше уже было сказано о том, что Ибн Араби присутствовал при переносе праха Аверроэса в Кордову. Его память сохранила поразительный эпизод. С одной стороны похоронной процессии верховые верблюды несли гроб, с другой стороны - книги Аверроэса. "Пачка книг, уравновешивающая труп!" Для того, чтобы понять смысл спекулятивной научной жизни на исламском Востоке, нужно произвести инверсию этого символа: "божественная наука", побеждающая смерть.

Плачевно, что исламская философия столь долгое время практически отсутствовала в наших учебниках и исследованиях по истории философии или, по крайней мере, рассматривалась под углом зрения латинских схоластов. Как уже было заявлено в начале, для того чтобы закончить этот очерк, нам остается рассмотреть два периода: один касается "метафизики суфизма", начинается с Ибн Араби и заканчивается сефевидским Ренессансом в Иране; другой продолжается от этого Ренессанса до наших дней. Мы должны задать себе вопрос: каково будущее традиционной метафизики в исламском мире? И каково ее значение для всего остального мира?

Тип пророческой философии, обрисованный в самом начале книги, дает нам понимание расцвета, которое пережила хикмат илахийа в шиитском Исламе, начиная с сефевидской эпохи. Спрашивать о будущем можно лишь у пророка-свидетеля. Возможно он скажет нам, почему теософия, начиная с XIII в. постепенно умерла на Западе, несмотря на то, что наш Запад, благодарение Богу, является сыном Библии и греческой мудрости. Наша наука способна на неограниченное покорение внешнего мира, но глядя на устрашающий кризис философии, исчезновение человеческой личности и ползучую экспансию ничто, не скажет ли этот свидетель, что она весит не тяжелее "пачки книг, уравновешивающей труп"?


примечания:

   ⁴⁶   Альморавиды - династия в Марокко, Алжире и Испании в 1056-1147 гг. В середине XI в. в Северной Африке возникло суннитское движение аль-мурабитин ("конные отряды, опутавшие ноги своим лошадям а границе области врагов"), направленное против Зайридов и Фатимидов. Основу движения составило берберское племя Масмуда под руководством Абу-Бекра. В 1068 г. Альморавиды подчинили Марокко. В 1086 г. султаны Севильи пригласили Альморавида Юсуфа в Испанию для того, чтобы отразить нападения христиан - Альфонса VI и Санчо Арагонского. В сражении при Заллаке (23.09.1086 г.) Юсуф наголову разбил кастильское войско. Однако Юсуф не воспользовался плодами победы и вернулся в Африку. В 1090 г. был вновь призван севильским султаном. На этот раз он присоединил к своим владениям всю мавританскую Испанию кроме Толедо, оставшегося в руках христиан, и Сарагосы. <sup>в текст

   47</sup>   Альмохады (муваххиды). Эта династия берет начало от секты салафитского, как бы мы сейчас сказали, толка, проповедовавшей радикальный тавхид и обвинявшей в антропоморфизме даже ашаритов. Основателем был "пророк" из племени Масмуда, бербер Абу Абдалла Мухаммед ибн Тумарт. В 1144 г. его преемник Абд аль-Мумин разбил войска Альморавидов и занял Тлемсен, Сеуту, Оран, Фес. В 1145 г. он отправил войско в Испанию и в течении пяти лет занял Иберийский полуостров. Страшное поражение мусульман при Лас-Новасе в 1235 г. привело к вытеснению Альмохадов из Испании, поделенной между христианами местными мусульманскими династиями. <sup>в текст

   48</sup>   Разговор о субстанции небесных сфер (лат.) ^{в текст}

1.Предварительные замечания

Общепринятая этимология выводит происхождение слова "суфизм" от арабского корня суф, "шерсть". Здесь содержится намек на костюм суфиев, состоявший из рубахи и плаща из белой шерсти, хирки. Это слово не содержит никаких отсылок к духовной доктрине, отличавшей суфиев от прочих мусульман. Термин "суфии" обозначает сообщество мистиков и духовных подвижников, исповедующих доктрину тасаввуф. Тасаввуф - это отглагольное существительное 5-й формы , выводимое из корня свф. Он обозначает "исповедовать суфизм" и употребляется, когда речь заходит о суфизме вообще (ср. с глаголами ташаййу, исповедовать шиизм; тасаннун, исповедовать суннизм и т.д.). Другое объяснение, на первый взгляд весьма удовлетворительное, склонно рассматривать это слово как греческую транскрипцию греческого термина софос, мудрец. Мнения востоковедов по этому поводу расходятся, однако Бируни в X в. рассматривал слово именно в таком ключе (слово файласуф является транскрипцией греческого философос, несмотря на различие букв сад и син, обозначающих "с" в двух этих словах). При этом надо отдавать отчет в том проворстве, с которым арабские филологи приписывали семитскую этимологию словам иностранного происхождения.

Суфизм свидетельствует о наличии религиозного мистицизма в Исламе и поэтому его значение как духовного феномена трудно переоценить. Это попытка творческого развития духовного послания Пророка, усилия оживить на личностном плане его смысл, проникнуть в содержание коранического Откровения. Мирадж, экстатическое восхождение, в ходе которого Пророк был посвящен в божественные тайны, оставался на протяжении веков образцом того опыта, которого стремились достичь все суфии. Суфизм - это мощный протест против всякого "фарисейства" в мусульманстве, беспощадное свидетельство духовного Ислама против тенденции свести его к религии буквалистов и законников. Он способствовал детальному развитию аскетических техник, степени, ход и достижения которых неотделимы от метафизической теории ирфан. Для теории и практики суфизма характерна дуализм шариата и хакиката, а лучше сказать троичность шариата (буквального текста Откровения), тариката (мистического пути) и хакиката (духовной истины, постигаемой через личную реализацию).

С одной стороны, это вызвало препятствия со стороны официального Ислама, с которыми пришлось столкнуться суфизму на протяжении веков. Однако, с другой стороны, был поставлен вопрос, является ли полярность шариата и хакиката, к которому можно прийти путем тариката, изобретением суфиев, или сущностным феноменом Ислама. И не получится ли так, что Ислам, отбросив суфизм, утратит свою духовную природу? Краткие очерки доктрин нескольких великих учителей суфизма, приведенные ниже, вызывают в нашей памяти основные положения шиизма и его "пророческой философии". Эта констатация в свою очередь влечет за собой следующий вопрос. Почему суфизм столь различно заявил о себе в шиитском Иране и в суннитском мире, несомненно, гораздо лучше знакомом нашим востоковедам?

К сожалению, в этой книге невозможно ни развернуть данную проблему, ни тем более ее решить. Можно, однако, сделать несколько заключений для того, чтобы очертить этот комплексный вопрос. Так, можно сделать вывод о близости суфизма к темам, затрагиваемым в ряде доктрин, объединенных нами выше под общим названием "пророческой философии". Это утверждение верно, по крайней мере, в отношении шиитского суфизма (огромное влияние здесь оказал Хайдар Амоли, см. ниже; можно также вспомнить упомянутое во II гл. переплетение исмаилизма и суфизма). Но большинство суфиев на протяжении веков все же жило и действовало в рамках суннитского культурного круга. Более того, в шиитском мире о суфиях традиционно умалчивали, если не прямо их осуждали. Причем такое отношение наблюдалось не только со стороны официальных мулл, но и со стороны духовных подвижников, создававших свои доктрины на основе учения Имамов, которые, используя суфийскую лексику и разделяя ту же самую теософскую метафизику, тем не менее, не только не принадлежали к определенным тарикатам, но и относились к ним с большой осторожностью. Эти люди были чистым выражением типа шиитской духовности, существующего и поныне.

Целесообразно сделать первое уточнение. Первыми названия суфиев удостоилась на рубеже II и III веков хиджры группа духовных лиц из Куфы. Среди них был некий Абдак. Как сообщает нам текст Айн аль-Кузата Хамадани (ум. в 1131 г.): "В предыдущую эпоху и в первых поколениях мусульман странников на пути к Аллаху не объединяли в группу суфиев (тасаввуф). Суфи - это слово, появившееся лишь в III (IX) в., и первым, удостоившимся этого имени в Багдаде был Абдак (ум. в 210/825 г.)". По словам автора, это был великий шейх, предшествовавший Джунейду и его учителю Сари аль-Сакати. Это не помешало 8-му Имаму Али Реза (ум. в 810 г.), современнику Абдака, высказать несколько суровых суждений о суфизме. Следы шиитского суфизма теряются в конце IX в. и вновь обнаруживаются лишь в XIII в. вместе с Саадуддином Хамуйехом (ум. в 1252 г.) и другими учителями шиитского суфизма (Хайдаром Амоли, Шахом Нигматуллой Вали и т.д.), линия которых продолжалась вплоть до сефевидского Ренессанса.

Целесообразно привести еще несколько наблюдений. Во-первых, если обратиться к понятию валайат, составляющему сердцевину шиизма, и если отметить то извращение, которому это понятие подверглось в суннитском суфизме, например, в произведениях шейха Хакима Термизи, осуждение шиитами некоторых суфийских групп становится более понятным. У суннитских суфиев учение о валайате привело к упразднению имамологии, к попытке создать имамологию без Имама (что равноценно парадоксальной христологии без Христа).

Однако осуждение этих суфийских групп Имамами не привело к полному исчезновению шиитского суфизма. Подобному утверждению мешают два факта: с одной стороны, существование с XIII в. до наших дней шиитского суфизма; с другой, то, что большинство суннитских суфийских тарикатов в основании своего генеалогического древа помещают одного из Имамов. Зачастую эти генеалогии не имеют никакого отношения к исторической аутентичности, тем не менее, показательно само желание иметь одного из Имамов шиизма в качестве своего родоначальника. Наконец есть еще один аспект, который нельзя игнорировать. Моментальное исчезновение видимых следов шиитского суфизма в XI в. во многом объяснялось приходом к власти в Багдаде сельджуков, вынудивших шиитов к строгому соблюдению такийеха ("дисциплины аркана"), предписанного самими Имамами. Вот почему делать выводы в этой сфере надо предельно осторожно.

Во-вторых, нужно обратиться к типу шиитской духовности, предполагающему использование суфийской техники и лексики без принадлежности к суфизму. Ни Сухраварди, ни Хайдар Амоли, ни такие философы как Мир Дамад, Садра Ширази и многие другие не принадлежали к определенному тарикату (мы говорили о том, что это слово означает духовный путь, в суфизме оно также употребляется, когда речь заходит о воплощении этого пути в братстве или конгрегации). Шиитской критике подвергалась конгрегационная организация суфизма: ханака (общежитие), "монашеские" одежды, роль шейха, пытающегося заместить Имама, особенно скрытого Имама, учителя и невидимого внутреннего ведущего. Нужно отдавать себе отчет в том, что роль шариата в шиизме не совпадает с ролью шариата в суннизме. Шиизм уже здесь и сейчас - духовный путь, тарикат, инициация. Естественно, что шиитское общество не состоит на 100% из людей, прошедших инициацию (это противоречило бы самому понятию инициации). Однако шиитская среда является "виртуально" инициатической. Своей преданностью святым Имамам шиит может заслужить от них получение этой инициации, дающей ему прямую личную связь с духовным миром в "вертикальном" измерении. При этом ему нет нужды вступать в организованный тарикат.

Для того чтобы полностью охватить этот феномен, необходимо рассмотреть все его варианты. Параллельно суннитским тарикатам или братствам существуют суфийские шиитские тарикаты, четко организованные внешне (в современном Иране это различные ответвления Шах-Нигматуллахи, Захабиты и т.д.). Однако в том же шиизме существуют тарикаты, не имеющие ни фиксированного определения, ни внешней организации. Они ведут чисто духовное существование, признавая личную инициацию, полученную от шейха, имя которого иногда сохраняется, иногда же ускользает от письменных источников. Наконец, необходимо упомянуть и случай Увайси, название которых происходит от йеменца Увайса аль-Карани, одного из первых шиитов, знавшего Пророка и узнанного им, несмотря на то, что они никогда не встречались в земном мире. Увайси называют тех суфиев, у которых не было внешнего видимого учителя в человеческом облике, но получивших инициацию от личного духовного вожатого. Такие суфии существуют в суннитском мире, в шиизме же их насчитывается огромное количество.

Данные наблюдения показывают необъятность явления, известного в западном мире под названием "суфизм". В рамках данного исследования можно лишь дать краткое описание его основных периодов. Благочестивые аскеты Месопотамии, давшие название суфизму, принадлежали к Багдадской школе; параллельно существовала Хорасанская школа. Доктрина нескольких учителей, упомянутых в данной главе, является основой для сложившейся позже "метафизики суфизма". Ее основные темы не отличаются от тех, которые мы рассматривали, знакомясь с шиизмом: полярность шариата и хакиката, захира и батина, идея цикла валайата, следующего в священной истории за циклом пророчества. Идея Кутба (мистического полюса) в суннитском суфизме является лишь видоизменением шиитской идеи Имама, а эзотерическая мистическая иерархия, вершиной которой является полюс, является ущербной без идеи Имама. Во 2-й части, рассматривая поздние периоды шиитской мысли, мы остановимся на учении Ибн Араби и влиянии его школы на развитие шиитской философии.

К сожалению, ограниченный объем данной книги не позволяет нам обсудить некоторые важные для изучения суфизма аспекты: влияние неоплатонизма, гнозиса, индийской мистики и т.д. В этом очерке мы также можем упомянуть лишь несколько наиболее выдающихся фигур суфизма. Многие шейхи останутся за рамками данного исследования, например Ходжа Абдулла Ансари из Герата (1006-1088 гг.), 900-я годовщина смерти которого недавно (в 1962 г.) торжественно отмечалась в Кабуле.


2. Абу Язид Бастами

Абу Язид Тайфур ибн Иса ибн Сорушан Бастами происходил из маздеистской семьи. Его дедушка Сорушан был зороастрийцем перешедшим в Ислам. Большую часть своей жизни Абу Язид провел в родном городе Бастаме, на северо-востоке Ирана, где и умер около 874 г. Он по праву считается одним из величайших мистиков Ислама. Учение Абу Язида, непосредственно вытекавшее из его внутренней мистической жизни, вызывало восхищение очень разных людей. Несмотря на это, он не был ни публичным проповедником, ни лицом, авторитарно направлявшим жизнь своих учеников. Он также не оставил после себя ни одного письменного произведения. Сущность его духовного опыта дошла до нас в форме рассказов, изречений и парадоксов, собиравшихся его учениками или гостями. Метафизическое и духовное значение этого собрания трудно переоценить. Эти изречения в духовной истории ислама известны под названием шатхийат. Этот термин нелегко перевести. Он подразумевает идею шока и одновременно озарения. Мы переводим его как "крайности", "преувеличения".

Среди прямых учеников Абу Язида Бастами нужно, прежде всего, упомянуть его племянника Абу Мусу Ису ибн Адама (сына его старшего брата), при посредничестве которого с изречениями Абу Язида ознакомился знаменитый шейх из Багдада Джунейд. Джунейд перевел их на арабский и снабдил комментариями, отчасти сохранившимися до нашего времени (Китаб аль-Лома Сарраджа). Среди его гостей необходимо упомянуть Абу Мусу Дабили (из Дабиля в Армении), Абу Исхака Ибн Харави (ученика Ибн Адхама), знаменитого иранского суфия Ахмеда ибн Хезрайеха, встретившего Абу Язида во время паломничества последнего в Мекку. Наиболее полным источником о жизни и деятельности Абу Язида остается "Книга, проливающая свет на изречения Абу Язида Тайфура" (Китаб аль-Нур фи калимат Абу Йазид Тайфур) , произведение Мухаммеда Сахладжи (ум. в 1084г.). Сюда необходимо добавить собрание изречений, приводимое Рузбеханом Бакли Ширази, сопровождающееся комментарием очень личного характера в большом сборнике, который он посвятил шатахат всех суфиев ("Комментарий к парадоксам суфиев", Шарх-э Шатхийат).

Содержательный аспект доктрины этого великого иранского суфия - это глубокое сознание тройственности бытия в форме Меня (ана'ийа), Тебя (антийа), Его (ховийа, самости, Себя). В этой градации осознания бытия божественное и человеческое сближаются и соединяются в акте поклонения и любви. Невозможно не процитировать здесь описание этапов, ведущих, по Бастами, к вершине духовной реализации.

"Я созерцал моего Господа оком Достоверности после того, как Он отвратил меня от всего отличного от Него, и озарил своим Светом. Также он сподобил меня узнать чудеса своей тайны, открыв мне свою самость (Себя). Я созерцал себя Его глазами. Мой свет бледнел перед Его светом, моя сила исчезала перед Его силой, моя мощь - перед его мощью. Таким образом я увидел себя через Него. Величие, которое я себе приписывал, на самом деле, - Его величие, мое продвижение - Его продвижение.

Я созерцал его оком Истины (айн аль-хакк) и спросил Его: "Кто он?" Он мне ответил: "Ни я, ни другой нежели Я..." Когда, наконец, я созерцал Истину через Истину, я истинно жил в Истине, в ее вечном присутствии, без слов, без дыхания, без слуха, без наук до тех пор пока Аллах не научил меня науке, вытекающей из Его науки, языку, берущему начало в Его милости, взгляду, истекающему из Его света".


3. Джунейд

Иранец по происхождению, уроженец Негавенда, Джунейд (Абу'ль Касим ибн Мухаммед ибн аль-Джунейд аль-Хаззаз) всю свою жизнь прожил в Ираке, если быть точнее, в Багдаде, где и умер в 909 г. В этом городе он получил традиционное мусульманское образование у одного из наиболее выдающихся ученых этой эпохи Абу Тхаура аль-Кальби. В мистические доктрины он был посвящен своим дядей Сари аль-Сакати и некоторыми другими учителями суфизма, такими как аль-Харис аль-Мухасиби, Мухаммед ибн Али аль-Касаб и др. При жизни, как и после смерти его фигура оказывала на суфизм огромное влияние. Его личность, его проповеди и его трактаты имели первостепенное значение для суфиев Багдадской школы. Сам он в анналах суфизма заслужил название Шайх аль-Та'ифа (учитель группы суфиев).

Сохранились 15 трактатов Джунейда, часть из которых были составлены из его переписки с несколькими суфиями из числа его современников. В них мы находим анализ некоторых вопросов духовной жизни, в частности таких явлений и понятий как сидк (правдивость), ихлас (искренность), ибада (почитание Бога в истине). Эти трактаты развивают классические сюжеты исламской духовности, например, "Трактат о божественном Единстве" (Китаб аль-Тавхид), рассматривающий этот вопрос с двух точек зрения (богословия и мистики); "Книга о божественном поглощении" (Китаб аль-фана), в которой автор изучал условия состояния выхода за пределы существования (бака); "Правила поведения для идущего по пути к Богу" (аль Адаб-муфтакир иля Аллах); "Духовное лекарство" (Дава аль-арвах) и т.д.

Что касается учения этого великого шейха, то здесь нужно остановиться на двух пунктах. Во-первых, подчеркнем еще раз, что доктрина Джунейда обусловлена полярностью шариата (буква божественного Закона, меняющегося от пророка к пророку) и хакиката (вечной духовной Истины). Теперь мы уже знаем, что эта оппозиция составляет религиозный феномен шиизма и является основой его имамологии. Джунейд противостоит экстремизму некоторых суфиев, которые из превосходства хакиката над шариатом делали вывод о бесполезности и необходимости упразднения этого последнего. Мы также знаем, что именно в этом пункте произошло расхождение между двенадцатиричным шиизмом и исмаилизмом. В этой связи интересно рассмотреть духовную ситуацию того времени в ее полноте. Эта ситуация не задается исключительно суфизмом и не объясняется через призму только суфизма.

Вторым сущностным пунктом учения Джунейда является доктрина тавхида как основа опыта мистического соединения. Несомненно, что Джунейд сознавал всю глубину этой проблемы, которой он посвятил целую книгу. Для него проблема тавхида заключается не в том, чтобы продемонстрировать Единство божественного Бытия средствами рациональных аргументов, как это делают теологи Калама, но в том, чтобы самому жить в трансцендентном Единстве Бога. Здесь уместно вспомнить хадисы 6-го Имама, рекомендовавшего своим близким медитировать над текстами Корана до тех пор, пока они не услышат то, что нужно услышать, пока им не будет открыто то, что должно быть открыто от Того, кем должно быть открыто.


4. Хаким Термизи

Хаким Термизи или Термези (Абу Абдалла Мухаммед ибн Али аль-Хасан или аль-Хуссейн) жил в IX в. Неизвестны точные даты ни рождения, ни смерти, ни даже основные этапы биографии этого иранца из Бактрии. Все, что о нем известно - это имена его учителей и рассказ о его высылке из родного города Термеза. Известно также, что он продолжал обучение в Нишапуре. Наконец Термизи оставил нам несколько драгоценных свидетельств, касающихся своей внутренней биографии и духовной эволюции (автобиография, открытая Гельмутом Риттером). Кроме того, Термизи является автором многочисленных трактатов, по большей части дошедших до нас.

Духовное учение Термизи основано на понятии валайат (божественная дружба, близость с Богом, духовная инициация). Это подтверждает актуальность проблемы, затронутой нами во введении. Это понятие лежит в основе шиизма. Слово и явление, обозначаемые данным концептом, играют первостепенную роль в хадисах Имамов. Произведения Термизи дают нам представление о том процессе, который привел к созданию парадоксальной концепции валайата, лишенной своей основы - имамологии. Это приводит нас к двум выводам.

Во-первых, Термизи различает два вида валайата: всеобщий валайат (валайат амма) и валайат частный (валайат хасса). Он распространяет первый на всех мусульман: исповедание шахады (исламский символ веры) достаточно для того, чтобы обеспечить связь с Богом, общую для всех правоверных, принимающих пророческое Послание. Что же касается частного валайата, то он является достоянием духовной элиты, приближенных к Аллаху, входящих в общение с Ним, находящихся с Ним в трансцендентном единстве. Необходимо напомнить, что концепция двойственного валайата обязана своим возникновением именно шиизму. К сожалению, объем данной работы не позволяет нам провести здесь обстоятельное сравнение, но выше мы уже затрагивали это понятие в шиитском контексте. Исходя из этого, можно констатировать, что в суфизме Термизи произошло радикальное изменение структуры этого понятия, его "обмирщение".

Второй вывод относится к взаимосвязи валайата и пророчества (нубувват) в учении Термизи. Согласно его доктрине, валайат охватывает всю совокупность верующих, включая и пророков, т.к. валайат является источником их вдохновения и основой их пророческой миссии. Он убежден в том, что валайат сам по себе выше пророчества, т.к. он вечен и непрерывен, не привязан к определенному моменту времени как пророчество. В то время как цикл пророчества завершается вместе с пришествием последнего Пророка, цикл валайата благодаря присутствию Авлийа продолжается вплоть до конца времен.

В то же время эта схема, как бы она ни была интересна, не привносит ничего нового, чего бы не было уже в шиитской профетологии, если не считать нарушения равновесия, разбалансированности. Выше мы уже видели, каким образом идея цикла валайата, следующего за циклом пророчества, была фундаментом шиизма и его пророческой философии и как она предполагает двойной аспект, двойное измерение "вечной пророческой Истины". Эта Истина постулирует взаимозависимость профетологии и имамологии. Выводы, вытекающие из учения Хакима Термизи, позволяют говорить о том, что его философия была призвана сохранить идею валайата, лишив ее при этом своей основы. Таким образом, серьезная философская проблема валайата волновала не только шиитских авторов.


5. Халладж

Халладж, несомненно, является одной из наиболее выдающихся личностей суфизма. Его имя и репутация существенно повлияли на расширение узкого круга мусульманской духовной элиты, столь широкий отклик получила трагедия его пленения в Багдаде и судебного процесса над ним. Эта трагедия превратила его в мученика и свидетеля (шахида) мистического Ислама. Посвященная ему литература на всех мусульманских языках огромна. Благодаря работам Л. Массиньона он получил известность и на Западе. Желающих ознакомиться с трудами Халладжа мы отсылаем к книге Массиньона, т.к. намерены в этом очерке ограничиться биографией великого суфия, которая сама по себе является доктриной.

Абу Абдалла аль-Хуссейн ибн Мансур аль-Халладж, внук зороастрийца, родился в Туре, в провинции Фарс (на юго-западе Ирана) в окрестностях замка Бейза, в 857 г. Будучи еще совсем молодым, он стал учеником знаменитого суфия Сахля аль-Тустари, которого он сопровождал в ссылку в Басру. В 876 г. Халладж прибыл в Багдад, где стал учеником Амра ибн Османа аль-Макки, одного из известных духовных учителей своей эпохи. Халладж оставался при нем в течение 18 месяцев, в течение которых женился на дочери одного из его учеников. В 877 г. Халладж познакомился с Джунейдом и занялся под его руководством духовными практиками. Из рук Джунейда он принял хирку (суфийский плащ). Однако в 896 г., по возвращении из своего первого паломничества в Мекку, Халладж порвал отношения с Джунейдом и большинством суфийских шейхов Багдада. Затем он возвратился в Тустар (юго-запад Ирана), где оставался в течение четырех лет. Этот период ознаменован его растущим несогласием с традиционалистами и правоведами.

Отношения между ними стали настолько напряженными, что через четыре года Халладж снимает с себя одежды суфия и уходит в гущу народа для того, чтобы проповедовать там духовные истины. У него установились хорошие отношения с врачом-философом Разесом, реформатором-"социалистом" Джаннаби и с некоторыми представителями властей, например, с принцем Хасаном ибн Али аль-Тавди. Халладж прошел весь Иран от Хузестана (юго-запад) до Хорасана (северо-восток); он вел духовную жизнь, не обращая внимания на общепринятые правила, беспрерывно побуждая людей прислушаться к внутреннему голосу. Через пять лет Халладж совершил свое второе паломничество в Мекку, затем совершил путешествия в дальние страны: в Индию, в Туркестан вплоть до границ Китая. Он завоевал симпатию всех, мусульман и кафиров. Его называли "заступником", и многие обратились в Ислам благодаря его обаянию.

В 908 г. Халладж в третий раз прибыл в Мекку. Он оставался здесь в течение двух лет, затем окончательно обосновался в Багдаде для того, чтобы посвятить себя деятельности проповедника. Для проповедей он всегда выбирал темы большого духовного и метафизического значения. Шейх утверждал, что конечной целью не только для суфия, но и для всех живых существ является соединение с Богом, реализующееся через Любовь, требующее преобразовательного божественного действия, возвышающего душу до высшей ступени. Из-за этих окрыляющих мыслей он нажил себе много врагов. Ему противостояли доктора права, политики и даже некоторые суфии.

Богословы упрекали его за доктрину мистического соединения, которая, как считали они, смешивает божественное и человеческое и является видом пантеизма. Политики обвиняли его в попытке внести сумятицу в умы и преследовали за это. Что же касается суфиев, то они считали, что Халладжу отказало чувство благоразумия, и он в вульгарной форме разглашает божественные тайны людям, неспособным ни воспринять, ни усвоить их. Столь же суровым было и суждение шиитских эзотериков на его счет: Халладж допустил ошибку, нарушив "дисциплину аркана". В конце концов, усилиями законников и политиков, интриговавших против Халладжа, была выработана фетва. Они добились, чтобы ее объявил выдающийся багдадский правовед Ибн Дауд Исфахани. Последний провозгласил, что учение Халладжа ложно, ставит под угрозу догматы Ислама, а его автор заслуживает смертного приговора.

Халладж, арестованный аббасидской полицией, был заключен в тюрьму в 915 г. и предстал перед визирем Ибн Исой. Последний, будучи благочестивым и либеральным человеком, возражал против казни. Но это было всего лишь отсрочкой. Халладж содержался в тюрьме на протяжении восьми лет и семи месяцев. Ситуация ухудшилась с приходом к власти нового визиря Хамида, ожесточенного противника Халладжа и его учеников. Враги возобновили судебный процесс и объявили новую осуждающую фетву. Кади Абу Омар ибн Юсуф уступил их требованиям. Халладж был казнен 24 зу'ль каада 309г./27 марта 922 г.


6. Ахмад Газали и "чистая любовь"

Первое осуждение Халладжа прозвучало из уст правоведа Ибн Дауда Исфахани, и это обстоятельство свидетельствует о глубокой душевной трагедии данного факиха. Ведь Ибн Дауд Исфахани, иранец по происхождению, как свидетельствует его имя, (он умер в 909 г., в возрасте 42 лет) является, между прочим, автором потрясающей книги на арабском языке, толкующей платоновскую теорию любви (Китаб аль-Зухра, "Книга Венеры", иногда это заглавие читают как Китаб аль-Захра, "Книга цветов"). Это рапсодия в стихах и в прозе, восхваляющая знаменитый идеал платонической любви, описанной как любовь одритов. Судьба автора книги соответствует судьбе прославленных поэтов из идеального южноаравийского племени, жившего на границе Йемена, легендарного народа Бану Одра ("девственников"), чрезвычайно целомудренных людей, "умиравших, когда они влюблялись". В своей рапсодии автор дает рассмотрение платоновского мифа, изложенного в диалоге "Пир", заключая его словами: "Сообщают также, что Платон сказал: Я не понимаю, что такое любовь, но я знаю, что это божественное безумие (джунун илахи), которое нельзя ни прославлять, ни хулить".

Халладж также проповедовал учение любви. Несмотря на это Ибн Дауд осудил его. Для того чтобы понять эту трагедию, необходимо осмыслить всю ситуацию. Ее проясняют постхалладжевские мистики Ахмад Газали и Рузбехан Бакли из Шираза (ум. в 1209 г.), бывший одновременно "платоником" и автором, прокомментировавшим и дополнившим Халладжа. Можно говорить об амбивалентности и о двусмысленности этого исламского платонизма, о его двойственной позиции по отношению к пророческой религии, т.к. есть два способа понять его и жить согласно его заветам. То, что называют "теофанизмом" Рузбехана представляет собой герменевтику пророческого смысла Красоты, тавиль, являющийся здесь актом объединения захира (явленного) и батина (скрытого смысла). Для Ибн Дауда (экзотерика, захири) этот скрытый смысл остается закрыт. Для Рузбехана скрытый смысл человеческой Формы - это изначальная теофания. Аллах открывает себя в адамической Форме, небесном Антропосе, вызванном из предвечности и являющемся его собственным Образом. Вот почему Халладжу особенно нравились знаменитые стихи Халладжа: "Хвала Тому, кто проявил свою человечность как тайну своей божественности, сияющей в лучах славы", и выстроил на основе этой тайны связь между человеческой любовью и любовью божественной. Ибн Дауд не мог этого одобрить и стал противником Халладжа.

Объем данной книги не позволяет привести здесь ни последних слов Ибн Дауда, ни финальных строк "Жасмина Верных любви" Рузбехана, но можно сказать, что и одни и другие совершенно адекватно выражают отношение и судьбу этих двух "платоников" Ислама. Платоник Ибн Дауд так же как и теологи (нео-ханбалиты) отвергал ташбих, придание Богу человеческого образа, радикально компрометирующее трансцендентность абстрактного монотеизма, т.е. защищал чисто экзотерическую концепцию Тавхида. Некоторые суфии также отвергали всякую возможность говорить об эросе применительно к Богу. Другие рассматривали влюбленного одрита как образец для мистика, влюбленного в Бога. В этом случае имеет место перенос любви с человеческого объекта на объект божественный. Для "платоника" Рузбехана этот благочестивый перенос представляет собой одновременно ловушку. Между пропастями ташбиха и та'тиля (абстракционизма) можно пройти только путем человеческой любви. Теофаническое восприятие привело Рузбехана к профетологии Красоты.

Здесь необходимо упомянуть о концепции "Верных любви", нашедших в Рузбехане законченный образец. Триединство любовь-влюбленный-возлюбленный становится тайной эзотерического Тавхида. Трагедия Ибн Дауда Исфахани заключалась в неспособности почувствовать эту тайну, пропустить через себя это триединство. Ахмад Газали и Фарид Аттар полагали, что если влюбленный видит себя в Возлюбленном, то и Возлюбленный соответственно может созерцать себя и собственную красоту только во взгляде влюбленного. В доктрине чистой любви Ахмада Газали влюбленный и возлюбленный растворяются в единстве чистой субстанции любви.

Ахмад Газали (ум. в 1126 г. в Казвине, Иран) был братом великого богослова Абу Хамида Газали, на которого он оказал, вероятно, какое-то влияние, но "не смог передать ему эту страсть чистой любви, безутешной страсти, буквально прожигающей страницы его книг" (Л. Массиньон). Маленькая книга, настоящий молитвенник любви, написанный на лаконичном и сложном персидском, которую Ахмад Газали озаглавил "Интуиции Верных любви" (Саваних аль-ошшак), имела значительное влияние. Рапсодическая композиция, последовательность коротких глав, слабо связанных друг с другом затрагивает исключительно тонкие психологические проблемы. Как писал Гельмут Риттер (ему мы обязаны великолепным изданием этого текста), "трудно найти произведение, в котором психологический анализ достигает такой интенсивности". Здесь мы приводим перевод двух пассажей.

"Поскольку любовь действительно существует, влюбленный становится пищей для возлюбленного; Возлюбленный не может стать пищей для влюбленного, поскольку недостижим для него... Бабочка, влюбившаяся в пламя, питается, находясь на расстоянии, его светом. Это знак-глашатай утреннего озарения, зовущего и ласкового. Однако до того, пока она не сольется с ним, ей нужно продолжать полет. Когда же она его достигнет, то не ей придется стремиться к пламени, но пламя будет возрастать в ней. Не пламя является ее пищей, но она является пищей пламени. В этом заключается мистерия. На краткое мгновение она становится своим собственным Возлюбленным (потому, что в тот момент она и есть пламя). И это мгновение совершенства." (гл. 39)

"Высок замысел любви, ведь он помещает Возлюбленного на самое возвышенное место. Это исключает уловление Возлюбленного сетью союза. Именно по этому случаю, Он сказал Иблису (Сатане): На тебе мое проклятие (Коран 38.78), тот ответил: "Я свидетельствую о Твоей Славе". (38.83) Он хотел сказать: я люблю в Тебе Твое величие, столь высокое, что никто неспособен до Тебя подняться и никто Тебя недостоин. Ведь если кто-то или что-то было бы тебя достойно, то это было бы умалением твоей Славы". (гл. 64) Отсюда берет начало знаменитая тема Сатаны, "проклятого за любовь".

Невозможно разделить имена Ахмада Газали и его любимого ученика Айн аль-Кузата Хамадани, казненного в возрасте тридцати трех лет (1131 г.) он повторил трагическую судьбу Халладжа и предвосхитил Сухраварди, шейха аль-Ишрак. Айн аль-Кузат был одновременно юристом и мистиком, философом и математиком. Один из его трактатов (Тамхидат), особенно богатый вариациями на тему мистической любви и развивающий учение Ахмада Газали, был детально прокомментирован индийским суфием XV в. Сейидом Мухаммедом Хуссейни Гисударазом. "Божественная слава сияет в лучах господства. Калам сохранился, но исчез писец." "Бог слишком трансцендентен для того, чтобы быть познанным пророками, тем более другими."

Здесь нельзя не упомянуть Мадждуда ибн Адама Сана'и (ум. около 1150 г.), автора дидактической поэмы на фарси. Наиболее интересным из его произведений является поэма, озаглавленная "Поход людей к месту своего Возвращения" (Сайр аль-ибад ила'ль-Ма'ад), написанная в форме рассказа от первого лица и повествующая о странствии исламских неоплатоников в космосе. Это мистическое путешествие осуществляется под руководством олицетворенного Интеллекта (того или вернее той, которую участники кружка Fedeli d'amore³⁸ под руководством Данте называли Madonna Intelligenza). Этой теме посвящен и "Рассказ Хайй ибн Якзана" Авиценны, мистические рассказы в прозе Сухраварди и вся литература, развивающая тему Мираджа. По аналогичной схеме были написаны дополняющие их эпопеи на персидском языке, принадлежащие перу Фаридаддина Аттара, Ассара из Тебриза, Джами и других менее известных авторов.

Эти очень краткие заметки призваны помочь читателю войти в то, что называется "метафизикой суфизма". Рузбехан из Шираза подводит нас к вершине, представленной его более молодым современником Мухиддином Ибн Араби, которому принадлежит Сумма мистической теософии, остающаяся монументом исламской мысли, не имеющим себе равных. Мы уже оставили позади эллинизированных философов. Пересекались ли их пути с метафизикой суфизма? Или их цели были настолько различны, что можно оправдать сарказм некоторых суфиев, констатировавших немощь философов, их неспособность "встать на правильный путь"? Ответом на это явилось появление творчества Сухраварди и рождение школы ишраки, в которой глубокая философская культура неотделима от истории духовности.


примечания:

   ³⁸   верные любви (ит.) ^{в текст}

1. Герметизм

Выше уже было сказано о том, что сабеи Харрана возводили свою преемственность к Гермесу и Агатодаймону. Наиболее знаменитый из их учителей Табит ибн Корра (ум. в 901 г.) написал на сирийском и сам перевел на арабский книгу "Установления Гермеса". Для манихеев Гермес был одним из пяти великих пророков, предшествующих Мани. Из манихейской профетологии его образ перешел в профетологию исламскую, где он был отождествлен с Идрисом и Енохом (Охнох).

Нет ничего удивительного в том, что первыми мусульманами, занявшимися герметизмом, были шииты. С одной стороны, шиитская профетология допускает существование той категории пророков, к которой принадлежал Гермес. Это не пророк-законодатель, посланный для того, чтобы открыть людям шариат. Его предназначение в священной истории пророков состояло в том, чтобы организовать жизнь первых оседлых земледельцев и научить людей техническим и научным знаниям. С другой стороны, шиитская гносеология говорит о существовании общего способа познания для простых Наби, предшествующих Исламу (таких как Гермес), и Имамов (Авлийа), приходящих во время цикла валайат, следующего за циклом пророчества. Это прямое божественное вдохновение (ильхам). Исходя из этого, герметическая философия определяет себя как хикмат ладонийа, вдохновенная мудрость, т.е. пророческая философия.

Сунниты, по свидетельству Шахрастани, напротив, отказывали сабейскому герметизму в статусе пророческой религии, т.к. он был несовместим, по их мнению, с пророком-законодателем шариата: вознесение духа на Небо, которому Гермес учил своих адептов, делает необязательной веру в Ангела, нисходящего для того, чтобы открыть пророку божественный текст. В оптике шиитской профетологии и гносеологии такой несовместимости нет. Это имело далеко идущие последствия. Данное обстоятельство объясняет, почему герметизм, проникший в Ислам через ворота шиизма, получил признание еще до знакомства мусульман с логикой и метафизикой Аристотеля. Этот факт также делает понятным причины шиитской позиции по отношению к этому явлению и ее последствия для будущего исламской философии. В то же время со стороны суннитов шиитская, а также исмаилитская и герметическая позиции однозначно рассматривались как враждебные пророчеству и разрушающие юридический шариатский Ислам.

Как и многие "сильные личности" эпохи, ученик философа аль-Кинди иранский философ Сарахши (ум. в 899 г.) был шиитом или по крайней мере слыл им. Он написал труд (к сожалению, утерянный) по религии сабеев. Его учитель аль-Кинди прочел в "Поимандре" то, чему учил Гермес своего сына, говоря о тайне божественной трансцендентности, и сказал после этого, что ни один мусульманский философ не может сказать по этому вопросу больше. К сожалению, у сабеев не было "Книги", принесенной пророком-законодателем. Поэтому они не могли рассматриваться в качестве ахль аль-Китаб. Члены общины мало-помалу переходили в Ислам. Их последний известный руководитель Хокайм ибн Иса ибн Марван умер в 944 г. Тем не менее, их влияние оставило нестираемые следы. Их убежденность в бесполезности силлогизма для различения божественных атрибутов повлияло на замечания Имама Джафара по поводу диалектики (науки Калама). Кое-что из их терминологии, восходящей к манихейству, мы находим у Шальмагани (ум. в 934 г.), трагической фигуры ультра-шиизма. Что-то из их учения при посредничестве египтянина Зу'ль Нуна Мисри, мистика и алхимика (ум. в 859 г.), проникло в суфизм (Харраз, ум. в 899 г.; Халладж, ум. в 922 г.). Исламские неоплатоники, осуществившие синтез спекулятивной философии и духовного опыта возводили к Гермесу свою инициатическую цепь (иснад). Среди них нужно упомянуть Сухраварди (ум. в 1191 г.), Ибн Сабина (ум. в 1270 г.). В XIII в. иранский философ-шиит Афзал Кашани перевел на персидский язык герметический трактат. Гермес не перестает фигурировать в историях пророков, написанных в XVII в. в Иране Маджлиси и Ашкевари.

Можно выделить следующие основные черты герметического мышления, повлиявшие на исламскую философию: убеждение в том, что божество недоступно силлогизмам, нисходит на землю посредством эманаций, что его можно достичь с помощью молитвы, аскезы и заклинаний. Идея циклического времени солидарна с концепцией герметической астрологии (эта идея является основой учения о времени в исмаилитском шиизме; у нусайритов Гермес является теофанией второго "купола"; у друзов Охнох отождествляется с Евой, второй эманацией, мировой Душой). Как писал Массиньон, "Существует синтетическая физика, которая не противопоставляет подлунный мир Небу эмпирея, а четыре элемента - квинтэссенции. Она утверждает единство вселенной"... Отсюда происходит то, что Л. Массиньон назвал "каузальными аномалистическими сериями", т.е. тенденция всегда рассматривать не только общие законы, но и индивидуальные случаи, в том числе отклонения. Это отличает герметизм от аристотелизма и сближает с конкретной и эмпирической диалектикой стоиков. Данный принцип характерен не только для школы арабских филологов из Куфы, но и для всей совокупности шиитской науки, склонной к рассмотрению индивидуальных случаев (у Ибн Бабуйеха, например). Апогеем этого стала метафизика существования, противопоставленная Муллой Садра Ширази, метафизике сущностей.

Здесь невозможно назвать все произведения герметической традиции в Исламе: трактаты, приписываемые Гермесу, его ученикам (Останесу, Зосиме и т.д.), переводы ("Книга Кратеса", "Книга Друга"), работы, принадлежащие Ибн Вахшье и приписываемые ему (среди них знаменитое "Земледелие набатеев", являющееся на самом деле трудом шиита Абу Талиба Ахмада ибн аль-Зайата из семьи визирей, ум. в 951 г.). В то же время необходимо особо отметить два больших герметических арабских произведения: 1) "Книга тайны Творения и техники Природы (сирр аль-халика)", написанная в правление халифа Мамуна (ум. в 833 г.) мусульманским анонимом и опубликованная под именем Аполлония Тианского. Этот трактат завершается знаменитой "Изумрудной скрижалью", Tabula smaragdina (что сближает его с "Книгой сокровищ", энциклопедией естественных наук, написанной в ту же эпоху Иовом Эдесским, врачом-несторианином, лечившим при дворе Аббасидов); 2) "Цель мудреца" (Гайат аль-Хаким, безосновательно приписывалась Масламе Маджрити, ум. в 1007г.). Этот трактат содержит ценную информацию по астральной литургии сабеев и учению Сократа о "Совершенной Природе".

Тема "Совершенной Природы" (аль-тиба аль-тамм) является одной из самых распространенных в этой литературе. Совершенная Природа - это "духовная сущность" (руханийат), "Ангел философа", его личный проводник, посвящающий его в мудрость. Это другое имя Даэны, небесного Alter ego, световой Фигуры души, являющейся избраннику в момент его исхода из тела согласно учению зороастрийцев и манихеев.²⁵ Видение Совершенной Природы у Гермеса комментировалось Сухраварди и всей школой ишраки вплоть до Муллы Садра и его учеников. Из темы "Совершенной Природы" Абу'ль Баракат Багдади выводил дополнения к авиценновской доктрине об активном Интеллекте. Можно проследить следы "Совершенной Природы", появляющейся под другими именами: именно на ее поиски направляется странник мистических персидских поэм Аттара. Наджм Кубра определил ее в своих творениях как "Небесного Свидетеля", "невидмого проводника". Даймон Сократа, личный даймон Плотина - это тоже она. Именно герметизм натолкнул мудрецов Ислама на поиски этого "небесного я", "я во втором лице", цели внутреннего путешествия и личной реализации.


примечания:

   ²⁵   световой фигуре души, ангелическому двойнику, посвящена одна из глав прекрасной книги А.Корбэна L'homme de lumiere dans le soufisme iranien. Paris, 1984. ^{в текст}


2. Джабир ибн Хайан и алхимия

Огромный корпус герметических сочинений приписывается авторству Джабира ибн Хайана. Вопрос об их настоящем авторе остается открытым. Бертело, ссылаясь на мифологичность фигуры Джабира (Гебер латинских источников), это авторство полностью отрицал. Хольмъярд, напротив, собрал массу аргументов в пользу этой традиции: Джабир действительно жил во второй половине 8в., был учеником 6-го Имама Джафара и автором огромного собрания сочинений. Ему приписывают около трех тысяч трактатов (что не так уж и невероятно, если сравнить с количеством произведений Ибн Араби или Маджлиси). Руска предлагал промежуточный вывод: исключая прямое влияние Имама (что определенным образом подтверждает шиитская традиция), он признавал, что эти произведения были написаны в Иране. Пауль Краус, опираясь на тщательные и кропотливые исследования, сделал вывод о том, что этот корпус принадлежит множеству авторов: вокруг первоначального ядра были сгруппированы позднейшие произведения. Он датировал их написание IX-X вв., но никак не VIII.

Тем не менее хочется заметить, что несмотря на различие в "технических" и "гуманитарных" произведениях собрания, между всеми ними прослеживается органическая связь, и все они написаны в одной тональности. Даже если считать, что данный корпус написан под влиянием "Тайны творения", приписываемой Аполлонию Тианскому, нет никаких оснований утверждать, что он обязан этому произведению своей лексикой и тематикой. Антиджабировское свидетельство философа Сулеймана Мантики Седжестани (ум. в 981 г.) противоречит само себе. Откровенно говоря, мы думаем, что в этой сфере (учитывая, что большое количество произведений той эпохи безвозвратно утеряны) намерение дать объяснение традиции более плодотворно, чем историческая гиперкритика. Если не обесценивать и не игнорировать систематически сведения, почерпнутые из хадисов шиитских Имамов (нехватка исследований по шиизму здесь ощущается очень сильно), и если вспомнить, что исмаилизм возник среди окружения Имама Исмаила, сына Имама Джафара, то связи Джабира с исмаилизмом и с Имамом станут вполне очевидными. Нет никакого основания оспаривать сведения алхимика Джалдаки, утверждавшего, что алхимик Джабир ибн Хайан был учеником 6-го Имама и адептом 8-го Имама Али Реза и умер в Тусе (Хорасан) в 804г. Утверждение о множестве авторов также не дает права сомневаться в существовании реального исторического Джабира ибн Хайана.

Пауль Краус в своих исследованиях пытался показать, что джабировская теория Взвешивания (мизан) "представляла наиболее решительную попытку установить строгую количественную систему естественных наук в Средневековье". Остается еще показать связи алхимии Джабира с религиозной философией исмаилизма. Ведь "количественная" наука Джабира - это не просто эпизод в главе о примитивном периоде истории наук (наук в том смысле, какой вкладывается в это слово в наши дни). Это целая картина мира. Наука Взвешивания стремилась объединить все данные человеческого знания. Она применима не только к трем царствам "подлунного мира", но также и к движению звезд и к процессам в мире духовном. Как сказано в "Книге Пятидесяти", есть Весы для того, чтобы измерить "Интеллект, мировую Душу, Природу, Формы, Сферы, звезды, четыре природных Качества, животный и растительный мир, мир минералов, наконец Весы для букв, наиболее совершенные из всех". Нужно опасаться, как бы термин "количественная", примененный к джабировой науке, не вызвал каких-нибудь двусмысленностей или иллюзий.

Цель "науки Взвешивания" состояла в том, чтобы открыть в каждом теле соотношение между проявленным и скрытым (захир и батин, экзотерическим и эзотерическим). Алхимическая операция предстает таким образом как частный случай тавиля (духовного толкования): спрятать явное, вывести на свет скрытое. Как долго объясняется в "Книге о рыночной площади Интеллекта" (Китаб майдан аль-акль), измерить качества вещи (жар, холод, сухость, влажность) значит измерить соответствующее ей количество мировой Души, т.е. интенсивность желания Души, падающей в материю. Принцип Весов (мавазин) основывается именно на желании, которое Душа испытывает к Элементам. Можно сказать, что трансмутация Души, возвращющейся в исходное состояние обуславливает трансмутацию тел: Душа есть место этой трансмутации. Алхимическая операция, таким образом, оказывается операцией душевно-духовной по преимуществу, не потому, что алхимические тексты являются "аллегорией Души", но потому что фазы этой операции, реально выполняемой на реальном материале, совпадают с фазами возвращения Души к самой себе.

Сложные способы и порой колоссальные цифры, столь тщательно приводимые Джабиром, лишены смысла для наших лабораторий. Принципом и целью науки Взвешивания является измерение желания мирвой Души, заключенной в каждой субстанции. В ней трудно углядеть предвосхищение современной количественной науки. Напротив, в ней можно увидеть предвосхищение той "энергетики души", которая так необходима в наши дни. Взвешивание Джабира - вот та единственная алгебра, которой можно измерить степень духовной энергии Души, заключенной в Природе. Освободить эту энергию является задачей алхимика, который освобождая Природу, освобождает и собственную душу.

Мы уже узнали, что Джабир считал Весы для букв самыми совершенными из всех. Мусульманские мистики заимствовали теорию античного гнозиса, рассматривавшего буквы алфавита как основу для Творения, представляющего собой материализацию божественного Слова (Марк-гностик, шиитский гностик Мугира). Имам Джафар рассматривался ими как основатель "науки букв". То же можно сказать и о суннитских мистиках, подвергшихся влиянию шиитов во второй половине 9в. Эту теорию плодотворно применяли Ибн Араби и его школа. Исследования божественного Имени исмаилитами соответствуют с аналогичными штудиями тетраграмматона в еврейском гнозисе.

"Взвешивание букв" является главной темой трактата Джабира "Книга Славного" (Китаб аль-Маджид). Эта книга поможет нам лучше раскрыть связь его алхимической доктрины с исмаилитским гнозисом и, может быть, приоткроет тайну его личности. В этом трактате долго анализируются ценность и смысл трех символических букв: айн (символизирует Имама, Молчаливого, самит, Али); мим (символизирует пророка, Натик, объявляющего шариат, Мухаммада); син (Салман, Ходжат). Выше уже было отмечено, что порядок старшинства, по которому располагаются эти буквы, различен в двенадцатиричном шиизме и фатимидском исмаилизме (мим, айн, син) и в протоисмаилизме (периода "Семи боев Салмана" и трактата Умм аль-Китаб) и исмаилизме Аламута (айн, син, мим): во-втором случае мы видим превосходство Салмана, Ходжата, над мим. Этот порядок старшинства Джабир мотивирует строгим применением своей науки Весов.

Кто такой син, Славный? Джабир ни разу не говорит о том, что речь идет об ожидаемом Имаме, Эликсире (аль-Иксир), который, эманируя из божественного Духа, изменит положение дел в нашем мире (эта идея свойственна шиитской эсхатологии, которую западные исследователи слишком часто политизируют). Син - это Странник, Изгнанник (гариб), Ятым (сирота, одиночка, посторонний), тот, кто благодаря собственному усилию находит дорогу к Имаму; тот, кто показывает чистый свет айн (Имама) таким же странникам, как и он, чистый свет, отменяющий Закон, "сжигающий" души и тела, Свет, который передавался по очереди, начиная с Сифа, сына Адама и до Христа, от Христа к Мухаммаду, от Мухаммада к Салману. Итак, понять "Книгу Славного" значит понять весь корпус сочинений Джабира. Говоря о химьяритском (южноарабском) языке и таинственном шейхе, преподающем его, он пишет: "Читая Книгу Морфологии, ты узнаешь о достоинстве этого шейха, так же как и о твоем собственном достоинстве, о читатель. Аллах знает, что ты - это он". Личность Джабира - не миф и не легенда, но Джабир больше, чем историческая личность. Славный - это архетип; каждый из редакторов корпуса получал частицу архетипа Джабира.

Алхимическое влияние в исламской философии представлено несколькими именами. Муайадуддин Хуссейн Туграи, знаменитый поэт и алхимик из Исфахана (казнен в 1121 г.). Мухиддин Ахмад Буни (ум. в 1225 г.), изучивший сотни произведений Джабира. Великий алхимик Айдамир Джалдаки (ум. между 1342 и 1360 гг.) часто обращался к Джабиру; среди его многочисленных произведений "Книга, демонстрирующая тайны науки Взвешивания", состоящая из четырех объемных томов (в произведении уделяется большое внимание духовной трансмутации, связанной с алхимической операцией). Финальная глава книги Натаидж аль-фикар, "Сон жреца", знаменует соединение Гермеса с Совершенной Природой). В Иране XV в. суфийский учитель из Кермана Шах Нигматулла Вали оставил собственноручные комментарии на полях книги Джалдаки (Нихайат аль-талиб). На рубеже XVIII и XIX вв. деятели суфийского ренессанса в Иране Нур Али-Шах и Музаффар Али-Шах применяли алхимические понятия к фазам мистического соединения. Наконец, в шайхитской школе алхимические представления связаны с теософской доктриной "тела воскресения".


3. Энциклопедия "Ихван ас-Сафа"

Принято переводить название этого философского общества с центром в Басре как "Братья чистоты и Друзья Правоверия" ("чистота" в данном случае означает не "целомудрие", но антоним слова "кадура", "невежество, помраченность". Оптимальный вариант перевода - "Братья, обладающие чистым сердцем и Стойкие перед любым испытанием". Текст энциклопедии принято датировать 10в. Несмотря на псевдонимы, принятые в братстве, благодаря некоторым философам и историкам (Тавхиди, Ибн аль-Кифти, Шахразури) нам известны имена некоторых авторов данной книги: Абу Сулейман Бости, Мукаддаси, Али ибн Харун Занджани, Мухаммед ибн Ахмад Мехрджани, Ауфи.

Фактически данное общество представляло собой не группу мыслителей, симпатизировавших шиитам, но тайное исмаилитское общество. Одной из его целей была пропаганда исмаилитских взглядов, но пропаганда не среди "народа", а среди людей с особым душевным и психическим складом. Правда, копии этой книги иногда тайно распространялись в мечетях, но делалось это в согласии с исмаилитской педагогикой для того, чтобы "разбудить" людей, способных воспринять истины, лежащие выше юридической буквалистской религии. По мнению братьев, шариат представлял собой лекарство, необходимое для излечения слабых и больных душ, но не для гностиков. Здесь неверно было бы говорить о "примирении" между религией и философией. Эзотеризм подразумевает наличие нескольких уровней значений, соответствующих способностям каждой души. Таким образом, целью Братьев было духовное освобождение, не базировавшееся на рационализме или агностицизме, т.к. данные течения мысли, по их мнению, как раз не несли в себе никакого "освобождения". Речь шла о том, чтобы побудить адепта жить согласно божественным истинам. Общество было инициатическим.

В энциклопедии была предпринята попытка обобщить все знания и поставить их на службу человечеству. Она состоит из 51-го трактата. Трактаты сгруппированы по четырем большим разделам: 14 посвящены пропедевтике, математике и логике; 17 касаются естественной философии, в том числе психологии; в 10 рассматриваются вопросы метафизики; 10 (или 11 вместе с дополнительным трактатом) посвящены вопросам мистики и астрологии.

Важным в свете заимствования мусульманами некоторых древнегреческих теорий о свойствах каждого числа является количество трактатов. Неслучайно оно составляет 51, ведь пифагорейской аритмологии в энциклопедии отводится значительное место. Неслучайно и то, что 17 трактатов посвящены физике (17*3=51). Число 17 играет значительную роль в еврейском гнозисе. К тому же, согласно шиитскому гностику Мугире, 17 человек, каждому из которых сответствует одна из 17 букв Имени Божьего, воскреснут в день пришествия Имама-Махди. 51 избранный, каждый из которых утолил жажду из моря Айн-Мим-Син, бодрствуют у ворот Харрана, восточного центра пифагорейской школы.

У Братьев, как и у Джабира ибн Хайана, наблюдается тенденция возводить принцип Весов в ранг метафизического. Каждая наука и каждая философия, говорил Джабир, - это Весы. Взвешивание (созерцание чисел и идей) - это самый возвышенный вид философии. Согласно Братьям из Басры, для каждой науки и каждой технической дисциплины существуют свои весы (мавазин), а "высшие Весы" упомянуты в Коране (21.48, о дне Воскресения). Термин "Весы" приобретает специфически шиитское и исмаилитское звучание. Речь идет о "правильных Весах" (Коран 17.37 и 26.182), находящихся в нерасторжимой связи с термином адль, означающим гармонию и справедливость.

В энциклопедии упомянуто идеальное устройство ордена Братьев. Оно включает в себя четыре степени согласно духовным способностям каждого, развивающимся со временем (идея паломничества в Мекку превращается в символ странствия по жизни). 1) Молодые люди в возрате от 15 до 30 лет, воспитанные в духе естественного Закона. 2) Люди в возрасте от 30 до 40 лет, обладающие профанным знанием и способностью к аналогиям. 3) Только в возрасте старше 40 лет адепт получает способность приобщаться к духовной реальности, спрятанной под оболочкой экзотерики шариата, его модус знания приближается к пророческому. 4) В возрасте старше 50 лет он воспринимает духовную эзотерическую реальность во всей совокупности вещей, его модус знания отныне - модус ангелический. Он одинаково хорошо читает и в Книге мира (Liber mundi) и в Книге откровения. Такая организация базируется на внутренних способностях адептов и духовной иерархии. Это типичное сочетание сабейских и исмаилитских концепций. Братья учили, что члены их общества, как и их предшественники будут подвергаться во время "цикла сокрытия" (давр аль-сатр) гонениям и преследованиям.

Сомнения в исмаилитской принадлежности авторов окончательно рассеиваются при чтении большого "Итогового Трактата" (аль-Рисалат аль-джамийа), 52-го трактата энциклопедии. Этот трактат раскрывает суть вопросов, затронутых в книге. Он открывается историей Адама (эзотерическим смыслом ухода из Рая), совпадающей с исмаилитским видением этого вопроса. Исмаилитская традиция приписывает этот трактат второму из трех "потаенных Имамов" (Имам мастур), промежуточных между Мухаммедом ибн Исмаилом, сыном Имама Исмаила и основателем фатимидской династии Убайдуллой (родился в 874 г.). Не нужно смешивать эту потаенность с сокрытием (гайбат) 12-го Имама двенадцатиричников. Имам Ахмад, младший внук Имама Исмаила, должен был достичь зрелого возраста на рубеже VIII и IX вв. Традиция рассматривает его в качестве автора и редактора энциклопедии Ихван. Устранить хронологические несоответствия помогает гипотеза В. Иванова о том, что во время этого Имама было написано ядро произведения, которое позже вместе с дополнениями составило энциклопедию Раса'ил Ихван ас-Сафа.

Говоря об отношении суннитской ортодоксии к Братьям и их энциклопедии, необходимо упомянуть о том, что халиф Мустанджид в 1150 г. распорядился сжечь все ее экземпляры в общественных и частных библиотеках вместе с творениями Авиценны. Произведение, несмотря на это, выжило; оно было переведено на персидский и турецкий языки и оказало огромное влияние на всех философов и мистиков Ислама.


4. Разес (Рази), врач и философ.

Знаменитый врач и философ очень независимого склада, "сильная личность" из Ирана, Мухаммед ибн Закария Рази родился в 864 г. в Рее (в 12 км от современного Тегерана). Он много путешествовал; известно, что он был начальником госпиталя в Рее и выполнял ту же работу в Багдаде. Умер он в Рее между 925 и 932 гг. Мы будем называть его Разесом (как фигурирует он в латинских источниках) как для того, чтобы подчеркнуть его происхождение (Рей - это Рага "Авесты", Раги древнегреческих историков), так и для того, чтобы отличать его от многих других "Рази" (уроженцев Рея). Долгое время была известна только его научная деятельность, касающаяся медицины и алхимии. Что же до его философских трудов (Разес слыл пифагорейцем), то в течение долгого времени они считались утерянными. Их удалось восстановить благодаря стараниям Пауля Крауса и открытию исмаилитских работ.

Все исмаилитские авторы, начиная с его земляка и современника Абу Хатыма Рази, находились в полемике с Разесом. Многие полемические произведения были написаны уже после его смерти: Мухаммеда Сурха из Нишапура (комментировал касыду своего учителя Абу'ль Хайтама Гургани), Хамида Кермани, Насира-и Хосрова. В этой полемике встречаются отрывки из его утерянных работ. Не взирая на то, что эти иранцы, обладавшие высочайшей культурой, имели и других противников (схоластов и буквалистов "ортодоксального" Ислама) они уделили опровержению взглядов Разеса особое внимание. Антагонисты были достойны друг друга. В лице исмаилитов Разес столкнулся ни с благочестивыми буквалистами, ни с фанатичными врагами философии. Напротив, это были люди, защищавшие (порой как Насир-и Хосров с неистовством и убедительной силой) права философского мышления.

Найти причины этого противостояния поможет алхимическая концепция Разеса. Она отличается от теории Джабира. Игнорирование Разесом "науки Взвешивания" подразумевает непонимание, если не враждебность по отношению к фундаментальному принципу тавиля, частным случаем которого была алхимическая операция. Этим объясняется общая тенденция Разеса отказывать природным феноменам в эзотерических и символических объяснениях. Здесь сталкиваются два типа мировосприятия. Но т.к. сам автор чаще всего не подозревает о потенциальных возможностях своих трудов, то его последователи, например, псевдо-Маджрити в книге Рутбат аль-хаким, пытались соединить алхимию Джабира с алхимией Разеса. Главными вопросами, по которым исмаилиты критиковали Разеса, являются темы времени, Природы, Души, пророчества. Критике, прежде всего, подвергалось установление Разесом пяти вечных Принципов: Демиурга, мировой Души, Первоматерии (Materia prima), Пространства и Времени. Первый вопрос дискуссии, приводимый Абу Хатымом Рази, таков: нет ли противоречия в том, что Время становится вечным принципом? Большой интерес представляет различие, проводимое Разесом, между временем, измеряемым движением Неба, и временем неизмеримым, независимым от неба и Души. Последнее относится к уровню вселенной, превосходящему Душу. Насир-и Хосров замечает: время - это вечность, измеренная движением Неба; вечность - это неизмеримое время без начала и конца.

Дискуссия не имела конца, т.к. собеседники говорили о разных временах. Различие, проводимое Разесом, между временем абсолютным и временем ограниченным соответствует в терминологии неоплатоника Прокла различию между делимым временем и неделимым временем. Можно вспомнить и дифференциацию между "временем без берегов" и "временем долгого господства" в древнеиранской зерванитской космологии. Бируни говорит о том, что в этом пункте Разес был наследником иранского философа IX в. Ираншахри, произведения которого до нас не дошли. Последний тоже был "сильной личностью", т.к. по свидетельству Бируни восставал против всех существующих религий для того, чтобы создать собственную.

Говоря о философии Природы, или, точнее, о "науке о природных свойствах вещей", Разес подвергает критике философ-физиков: "Каждый раз они ничего не говорили о самом природном свойстве; они только констатировали, что оно существует. Никто ни исследовал активной или действующей причины, ни говорил, почему он о ней умалчивает. Таким образом, эта причина непознаваема". Эту расписку в бессилии критиковал исмаилит Мухаммед Сурх из Нишапура: "Можно доверять Разесу как врачу, но нельзя следовать ему как философу". Споря с ним, Насир-и Хосров создал исмаилитскую концепцию философии Природы. Природа рождается в Материи с помощью взгляда, который бросает на нее Душа. Душа же происходит из самосозерцания Интеллекта. В этом смысле Душа - дитя Интеллекта, а Природа - дитя Души и ее ученица и воспитанница. Вот почему Природа может действовать, имитировать акты Души и, таким образом, быть причиной движения (то, что отрицал Разес). Природа - это зеркало Души. Исходя из этого, природная красота есть одновременно красота духовная, а наука о природных свойствах вещей есть продолжение науки о Душе.

Еще одно различие проходит между двумя различными концепциями Души и ее гностической истории. Пессимизм Разеса отличается от исмаилитского пессимизма. Разес описывает драму Души в символической истории, позволяющей его считать скрытым манихеем и представляющей собой гностическую реминесценцию. Душа пылала страстью проникнуть в мир, не ведая о том, что она ввергнет Материю в беспорядочные и грозные потрясения и отклонится от своей цели. Мировая Душа стала несчастной пленницей мира. Тогда Творец послал Интеллект (Акль, Нус), созданный из его собственной субстанции для того, чтобы пробудить душу от летаргии и показать ей, что дольний мир - не ее родина. Таким образом, задача философов состоит в освобождении душ с помощью философии, т.к. только последняя дает представление об истинном мире Души.

Для того чтобы понять довольно суровый ответ исмаилитов на этот тезис Разеса, нужно вспомнить вышеупомянутый рассказ о победе, которую одержал над самим собой третий Ангел Плеромы, Ангел человечества, ставший Десятым благодаря собственному заблуждению и создавший физический мир для того, чтобы помочь световым сущностям достичь освобождения. К тому же, замечает Насир-и Хосров, Душа, вторая ипостась Плеромы, не "падала" в Природу для того, чтобы сотворить Формы; она проецировала их своим созерцанием Природы, своим взглядом на нее. Частные индивидуальные души, члены ее плеромы действительно пали, но она с ними нетождественна. Не о ней ли Аристотель в конце своей Liber de Pomo говорит как о "госпоже душ философов"? Каким образом мировая Душа переходит в совокупность частных душ? Природа для исмаилита - это зеркало Души. Душа нуждается в Природе как в своем необходимом органе для самопознания. В ситуации, когда она постигает себя, ее бытие раздваивается. Но при этом ее зеркальное отражение не является Злом. Природа - не Зло. Она инструмент, позволяющий избавиться от Зла, проникшего в нее в предвечности. Ритм мировых периодов и циклов подчиняется этому закону бытия. Он является тайной эсхатологии и тайной периодов пророчества.

Мы переходим к рассмотрению последней причины антагонизма: антипрофетизму Разеса. Он говорит о том, что пробуждение душ, погруженных в летаргию, является задачей философов. Исмаилит отвечает, что эта задача превышает силы философа. Для ее выполнения нужны пророки. Разве философы не являются часто объектом презрения для властей и насмешки для масс? По Разесу, души, не откликнувшиеся на призыв философии, после смерти становятся демонами, а затем, вновь приходят на землю в облике пророков, соблазняя людей своей надменностью. Разес с небывалой яростью настаивает на "демонической" одержимости пророков (быть может, этот его пыл повлиял в будущем на известный памфлет "Три самозванца", пользовавшийся такой популярностью у западных рационалистов, начиная с Фридриха II Гогенштауфена). Но тогда, спрашивает исмаилит, почему каждый из пророков был с такой яростью преследуем, ненавидим, мучим Иблисом и почему все пророки боролись с демонами, врагами рода человеческого?

Разес является пылким сторонником эгалитаризма. Все люди равны: немыслимо, чтобы Бог отличил некоторых из них для того, чтобы доверить им пророческую миссию. Пророчество ведет к разрушительным последствиям: войнам и погромам, развязываемым из-за догматических споров и суеверий. Исмаилит отвечает, что задача пророков заключается в том, чтобы вести людей за пределы догмы. Если бы люди были способны принять духовное эзотерическое толкование (тавиль), они бы поняли, что все религии говорят об одном и том же, но разными словами. Между ними нет антагонизма. И потом разве Разес с его пафосом эгалитаризма не претендует на то, чтобы быть вождем и учителем? Не утверждает ли он, что открыл то, что проигнорировали его предшественники? И разве философы не находятся в раздоре между собой? Разве они застрахованы от ошибок и обмана? Здесь речь идет о высокомерной реплике Разеса: "Речь не идет ни об ошибке, ни об обмане. Каждый из философов проделал определенное усилие, а все эти усилия вымостили дорогу к истине". (Как сказал позже Лессинг, поиск истины более драгоценен, чем истина).

Эта дискуссия крайне интересна тем, что противостояние между ее участниками - не банальное проитвостояние между философией, богословием и рационализмом в обычном смысле этого слова. Это более радикальное противостояние между духом эзотерической религии и волей, враждебной ко всему, что несет этот дух. Эгалитарный пафос Разеса противоречит сам себе, поскольку несет в себе сознание превосходства. Его антагонистами выступают не теологи или правоведы. И даже не благочестивые философы, находящиеся в согласии с последними, но люди, обладающие инициатическим сознанием духовной истины, которая может быть понята во всей целостности только элитой. Исмаилитский эмиссар (да'и) не проповедует в общественных местах; он ведет индивидуальную работу. Существуют духовные истины, ведущие к воскресению (кийамат). Такова уж сила вещей современного мира, что большинство людей в нем могут воспринять философские идеи только как буквальное послание, а их восстание против религиозных норм ведет к установлению тирании гораздо более жестокой, чем господство шариата, объявленного Пророками.

Одновременно именно в пророческой философии заключается весь смысл "эзотерического Ислама", предельным выражением которого стал шиизм. Противостояние между Разесом и исмаилитами является одним из знаковых моментов истории исламской мысли.


5. Философия языка

Нужно отметить и еще одну оригинальную область философского мышления в Исламе. Еще до начала исламской эры сирийцы и персы изучали герменевтику (пери герменейас) Аристотеля, переработанную стоиками и неоплатониками. Благодаря дружбе знаменитого зороастрийца Ибн Мукаффы, обратившегося в Ислам, с филологом Халилем (ум. в 791 г.) мусульманам стали доступны труды на среднеперсидском языке (пехлеви), касающиеся логики и грамматики. В то же время структура собственно семитских языков располагала к неисчерпаемым философским размышлениям. Согласно арабской традиции, грамматическая наука восходит к 1-му Имаму шиизма Али ибн Аби Талибу. Труд Сибуйеха (арабы произносят "Сибавайх"), ученика Халиля, представляет собой законченную грамматическую систему, сравнимую с медицинским Каноном Авиценны. Замечательно, что Сибуйех, выстроивший здание арабской грамматики, был иранцем (ум. в 786 г., похоронен в Ширазе).

Первые шаги арабской филологической науки нам неизвестны. Для истории философии особенно важно как на их основе в IX в. развернулась работа школ Басры и Куфы. В своем противостоянии они представляли собой две различные философии, два различных мировосприятия.

В восприятии Басрийской школы язык является зеркалом, точно отражающим феномены, объекты и концепции. Басрийцы считали, что он функционирует по тем же законам, что и мышление, природа и жизнь. Для них было важно, что каждый звук, каждое слово, каждая фраза строго обоснованы и во всем многообразии своих вариантов все же восходят к общим правилам. Главной и наиболее сложной задачей филологов Басрийской школы было показать взаимоотношения языка и интеллекта. Они стремились дать описание языка с помощью рациональных и логических категорий и показать, что исключения и отклонения тоже имеют разумную мотивацию. Не отделяя морфологию от синтаксиса, арабские филологи подчиняли язык тем же универсально значимым законам, которым подчиняются природа, логика и общество.

Естественно, что живой разговорный язык с его цветущей сложностью сопротивлялся этой всеобщей телеологии и вносил в нее диссонанс. Вот почему выработка грамматической схемы была очень сложной задачей, ведь нужно было отдавать себе отчет в иррегулярности языковых конструкций. Вначале было необходимо выявить базовые формы (парадигму, схему, асль). Филологи Басры взяли за правило держаться этих форм и отбрасывать все, что не поддавалось рациональному объяснению. Также и другие формы подгонялись под эту схему путем аналогий.

В противоположность безаппеляционной строгости басрийцев школа Куфы развивала науку о языке, укладывающуюся в общую парадигму шиитской науки (см. IV.1), проявляя глубокий интерес к "аномалистическим" сериям. Куфа была одним из главных центров шиитского брожения. Для школы Куфы традиция со всем ее богатством и цветущей сложностью была первым и главнейшим источником грамматики. Школа также признавала закон аналогий, но при условии, что ему не приносились в жертву формы, подтвержденные традицией. Вот почему можно сказать, что система филологов Куфы была менее строгой, чем система басрийцев. Это скорее сумма решений по каждому частному случаю, т.к. каждый случай рассматривался как знаковый. Эта система отмечена также боязнью всеобщих законов и единообразных мотивировок и вниманием к индивидуальному, исключительному, к уникальным формам. И в связи с тем, что куфийцы также стремились установить парадигмы и начальные схемы, последние множились до бесконечности. Филологи Басры отбрасывали любую форму, в которой аномалия не могла быть объяснена рационально. Куфийцы не осмеливались делать выбор в рамках традиции, которую они расcматривали в качестве источника грамматики. Каждая форма, встречавшаяся в староарабском доисламском языке и в литературе, уже в силу самого факта своего существования признавалась обоснованной и имеющей нормативную ценность. Каждое исключение становилось аслем и, таким образом, само понятие исключения теряло смысл.

Готтхольд Вайль предлагал сравнивать разногласия между школами Басры и Куфы с разногласиями между Александрийской и Пергамской школами, борьбой между "аналогистами" и "аномалистами". Данное сравнение верно только, если говорить об общем духе, т.к. лингвистический материал коренным образом отличается. Впрочем, борьба между греческими филологами происходила только в рамках научного сообщества. В исламском мире ставки в борьбе были неизмеримо выше. Она влияла не только на каноническое право и на юридические решения, но от нее могла зависеть интерпретация отрывка из Корана. А тем самым и религиозная традиция. Необходимо показать связь между духом школы Куфы и парадигмой шиитской науки. Подчеркнем также его связь с наукой стоиков, получившей название "герменевтики индивидуального". Дух басрийской школы, в конечном счете, одержал верх и это показывает, что спор выходил далеко за пределы философии языка.

Базовый элемент этой философии языка схож с основным принципом "взвешивания букв" Джабира. Этот аспект сближает теорию Джабира с исламской гностической традицией, которая в свою очередь многим обязана неопифагорейской традиции и античному гнозису. Мы уже упоминали о близости теории шиитского гностика Мугиры и Марка-гностика (тело Алетейи, состоящее из букв алфавита). В старом персидском трактате Умм аль-Китаб конфигурации и порядок букв обозначают иерархию небесных сущностей и Имамов шиизма (тот же смысл придавался загадочным буквам, помещенным в заглавиях некоторых сур Корана). Можно сказать и о зафиксированном в традиции взгляде на Имама Джафара как на основоположника науки букв, джафр. Много позднее Буни (ум. в 1225 г.) высказал следующее замечание: "Знай, что тайны Господа и объекты его науки, тонкие и плотные реалии, вещи наверху и вещи внизу делятся на две категории: числа и буквы. Тайны букв заключаются в числах, а сами буквы, в свою очередь, - эпифании чисел. Числа суть горние реалии, принадлежащие к духовным сущностям. Буквы принадлежат к сфере материальных реалий и становления".

Наука букв, джафр, основывается на перестановке. Перестановка арабских корней с самого начала практиковалась в шиитских гностических кругах, учение которых было продолжением науки Весов. Ее применение мы уже видели на примере "Книги Славного" Джабира. Значимость проделываемой над корнями работы базируется на принципе, который характерен не только для Джабира, но и в целом для исмаилизма: объединяясь с Природой (которая для Насира-и Хосрова есть зеркало Души), мировая Душа сообщает Природе свойственную ей гармонию; она творит тела, подчиняя их закону гармонии с помощью чисел и количественных соотношений (эта тема получила значительное развитие в трудах Абу Якуба Седжестани). Таким же образом душа запечатляет свою гармонию в музыке и в языке. Из этого следует отношение аналогии и согласия между структурой тела и структурой языка (так же как музыка есть согласие между гармоничным звуком и пощипыванием струны). Вот почему Джабир отвергает идею о том, что язык может быть конвенциональным образованием. Появление языка неслучайно. Он не мог быть выдуман людьми, но вытекает из интенции мировой Души.

Вот почему джабирово Взвешивание букв как философия языка, понятая в гностическом аспекте, повлияло на убеждения филологов школы Куфы. Это было прекрасно показано еще Паулем Краусом. Все, что мы знаем об усвоении исламскими мыслителями греческой философской традиции, позволяет увязать лингвистические спекуляции Джабира со спекуляциями Платона. Краус показал сходство между джабировым Взвешиванием, включающим в себя анализ слов языка, и "Кратилом". В этом диалоге философия языка, вкладываемая Платоном в уста Сократа, основывается на тех же принципах, что и у Джабира. Много общего у теории Джабира и с "Тимеем", где физические элементы сопоставляются со слогами. Общая тенденция прослеживается и в попытках восстановить первоначальное слово (асль, архетип, Urwort²⁶).

Цели Джабира, повлиявшего на труды арабских филологов выходят за узкие рамки грамматики. Джабир уделял большое внимание перестановке согласных в корнях (двухбуквенных, трехбуквенных, четырехбуквенных, пятибуквенных).

Нужно иметь в виду, что расчленение слов в семитских языках, несмотря на жесткость и абстрактность их корней, происходит легче, чем в греческом (арабская письменность содержит только согласные, гласные играют лишь промежуточную роль между словом и его написанием в противоположность греческим гласным, обязательно зафиксированным на письме). Отсюда вытекает то, что большая часть корней, полученных путем перестановок реально существует. Арабские филологи своими спекуляциями старались "возвести перестановку букв в принцип новой лингвистической дисциплины, которая была, по их мнению, единственно способна объяснить этимологическое сходство слов".

Эти спекуляции стали возможны благодаря структуре семитских языков. Эта попытка завершилась появлением "высшей этимологии" (иштикак акбар), т.е. "теории, объединяющей все возможные перестановки одного и того же корня в одном значении". Ее выработал Ибн Джинни (ум. в 1001 г.), филолог, философ и богослов, перестроивший здание арабского языка.

Эти построения оказали большое влияние на теософскую и мистическую мысль в Исламе на протяжении веков. Проблемы языка и письменности привлекали внимание знаменитых философов. Ахмад ибн Тайиб Сарахши, ученик аль-Кинди, изобрел фонетический алфавит из 40 букв для транскрипции иностранных языков (персидского, сирийского, греческого). Фараби, изучавший грамматику у филолога Ибн аль-Сарраджа, которому он взамен преподавал логику и музыкальную теорию, осветил законы, управляющие "языками всех народов" и установил связь между лингвистикой (ильм аль-лисан) и логикой. У Абу Хамзы Исфахани встречается термин "философы-грамматики" (фаласифат аль-нахвийун), служащий для определения философов, для которых логика стала в некотором роде международной грамматикой. Лингвистические достижения мусульманской цивилизации, к сожалению, очень плохо изученные, оказали влияние и на исламскую философию.


примечания:

   ²⁶   первоначальное слово (нем.) ^{в текст}


6. Бируни

X и XI столетия были золотым веком математики и естественных наук в исламском мире. Одной из наиболее ярких фигур этого золотого века был Абу Рейхан Мухаммед ибн Ахмед Бируни. Его труды по истории, хронологии, математике, астрономии, сравнительному религиоведению пользовались большим авторитетом как на Востоке, так и на Западе. Он был выходцем из т.н. "внешнего Ирана". Бируни родился в 973 г. в Хорезме, где и провел первую половину жизни, занимаясь изучением разных наук, прежде всего математики, которую ему преподавал Абу Наср аль-Мансур. Позже странствия привели его в Гурган. После завоевания Хорезма Махмудом Газневи Бируни перешел к нему на службу. Бируни сопровождал Махмуда во время его завоевательного похода в Индию.²⁷ Позже он вернулся в Газну, где и провел остаток своей жизни. Умер Абу Рейхан в 1030г.

Единственным, если конечно так позволено выразиться, положительным итогом кровавого завоевания Индии Махмудом было появление шедевра Бируни. Его большой книге об Индии не было равных в исламском мире. Все, кто позднее писали об индийской религии и философии использовали ее как ценный источник. В этом произведении автор констатирует единодушие между философией Платона и Пифагора, индийской мудростью и некоторыми концепциями суфизма.

Произведением колоссальной значимости можно назвать и "Летоисчисление древних народов", уникальную в своем роде книгу. Среди работ Бируни также огромный трактат по математике и астрономии, написанный частью на арабском, частью на персидском языках и завершенный им к концу жизни. На протяжении веков эта книга служила учебником для математиков. Его Китаб аль-джамахир является первым трактатом по минералогии, написанным по-арабски. В нем Бируни проделал большую работу, обобщив минералогические сведения Греции, Индии, Ирана и исламского мира. Книга Китаб аль-Тахдид посвящена географии. Монументальный труд Канун аль-Масуди имел для космографии и хронологии то же значение, что и Канун Авиценны для медицины, и не приобрел в западном мире той же известности лишь потому, что не был переведен на латынь. Нужно также упомянуть трактат по фармакологии Китаб аль-Сайдала и работу, представляющую собой обмен мнениями с Авиценной по натурфилософии перипатетиков. Утрачены, к сожалению, многие другие его произведения, среди которых несколько философских трактатов.

Переписка с Авиценной свидетельствует о том, что Бируни был не только основателем геодезии, глубоким математиком и астрономом, географом и лингвистом, но и философом. В натурфилософии он был склонен к наблюдениям и выводам, приведшим его к несогласию со многими тезисами философии Аристотеля и взятию под защиту некоторых положений философии Разеса. Бируни попытался составить каталог произведений Разеса, восхищаясь его натурфилософской доктриной, но при этом не соглашаясь с религиозными взглядами.

Следствием многих естественнонаучных наблюдений Бируни явилась его философия истории. Поняв характер многих ископаемых и осадочных горных пород, он пришел к выводу о значительных катаклизмах, имевших место в предыдущие эпохи, осушивших моря и озера и воздвигших горные хребты на месте равнин. Экстраполируя это наблюдение на уровень человеческой истории, он пришел к ее делению на периоды, аналогичные югам²⁸ индийской философии. Он был убежден в том, что к концу каждого такого периода условия существования человечества ухудшаются, оно погружается в материализм и моральное разложение до тех пор, пока великий катаклизм не разрушит цивилизацию и Бог не пошлет нового пророка для того, чтобы открыть новый исторический цикл. Существует глубокое соответствие между этой концепцией и историософским учением исмаилитов.


примечания:

   ²⁷   Махмуд Газневи (ум. в 1029 г.) султан Газны, основатель династии Газневидов, талантливый полководец. Сын гуляма (тюркского воина-раба) Себук-тегина, захватившего в 994 г. Хорасан. В 996 г. совершил первый поход в Индию. В 1004-1010 гг. совершил еще три вторжения в Пенджаб. Завоевание северо-западной Индии Махмудом сопровождалось невероятными жестокостями, массовым геноцидом немусульман и разграблением индийских городов. В 1008 г. Махмуд разгромил тюрков-караханидов, вторгшихся в Хорасан. В 1011 г. покорил Гур. В 1017 г. покорил Хорезм. В 1029 г. умер в походе на запад (имел намерение захватить удельные владения князей-Буидов и Багдад, став властелином всего исламского мира).

Столицей своих владений Махмуд сделал Газну - небольшую и ничем не примечательную крепость в Афганистане. Несмотря на жестокий и властолюбивый характер, первый Газневид покровительствовал наукам и искусствам. В Газне в это время, кроме Бируни, жили и творили историки Утби и Абу'ль Фазл Бейхаки, поэты Унсури и Фаррухи, молодой Насир-и Хосров. <sup>в текст

   28</sup>   Юга - мировой период. Согласно циклической доктрине индуизма большой цикл развития человечества (Манвантара) проходит через ряд этапов (юг). Развитие Манвантары происходит по нисходящей от состояния полноты и света к состоянию помрачения, оскудения, раздоров, падения и гибели человечества. Даже длительность юг постепенно уменьшается. Крита-Юга длится 25920 лет, Трета-Юга - 19440 лет, Двапара-Юга - 12960 лет, Кали-Юга - 6480 лет.^{в текст}

7. Хорезми

Необходимо упомянуть также соотечественника и современника Бируни, Мухаммеда ибн Юсуфа Катиба Хорезми (ум. в 997 г.), знаменитого благодаря огромной энциклопедии Мафатих аль-улум. Она состоит из двух больших частей. В первой рассматриваются мусульманские науки (каноническое право, Калам или диалектика, грамматика, наука о стилях письма, хадисы). Вторая посвящена логике, философии, медицине, арифметике, геометрии, астрономии, музыке и химии.


8. н аль-Хайтам

В начале XI в. творил один из наиболее значительных математиков и астрономов Средневековья Абу Али Мухаммед ибн аль-Хасан ибн аль-Хайтам (Альхазен латинской схоластики), прозванный вторым Птолемеем (Ptolemaeus secundus). Он родился в Басре, прожил большую часть жизни в Каире и умер в 1038 г. в возрасте 76 лет. Чрезмерно уверенный в практической ценности своих математических знаний, он объявил, что может предсказать разлив Нила и тем самым минимизировать вызванные им разрушения. 6-й фатимидский халиф аль-Хаким (996-1021 гг.) заинтересовался этим и предписал ему выполнить обещание. Попытка Ибн аль-Хайтама однако закончилась полной неудачей. Математик попал в немилость и до самой смерти так и не дождался публикации своих произведений.

Ему принадлежит значительная роль в развитии физики небесных тел, астрономии, оптики и науки о перспективе. Он был также человеком высокой философской культуры, внимательным читателем Аристотеля и Галлиена (его философское произведение Китаб тамарат аль-хикма, "Плод философии", к сожалению, утеряно).

Ему принадлежит нововведение в астрономической теории. В течение долгого времени восточные астрономы ориентировались на концепцию небесных сфер, изложенную в "Альмагесте" Птолемея. Это справедливо в отношении иранского астронома из Трансоксании Абу'ль Аббаса Фергани (Альфрагануса латинского Средневековья) и Абу Абдаллы аль-Баттани (Альбатегниуса), уроженца Харрана, принадлежавшего к старой сабейской семье. Они рассматривали Сферы в математическом аспекте в качестве идеальных окружностей, воспроизводящих движение небесных тел.

В то же время сабейский астроном Табит ибн Корра в одном из своих трактатов приписал небесам физическую структуру, согласующуюся с системой Птолемея. Наконец, Ибн аль-Хайтам первым ввел в абстрактные астрономические теории аристотелевскую концепцию небесных Сфер. Особенно интересно в данной ситуации то, что Ибн аль-Хайтам поставил проблему в рамках небесной физики, имеющей качественный характер, продолжая Hypotheses Planetarum Птолемея, также обращавшегося к небесной физике, стремясь уловить природу субстанции, из которой состоит небо. Он лишь заменил физическую теорию De Caelo Аристотеля своей собственной. Однако, с другой стороны, птолемеева небесная физика, основанная на теории эпициклов и концентрических кругов, напрочь разрушала небесную физику Аристотеля. Последняя постулировала систему гомоцентрических Сфер, имеющих общим центром Землю.

В исламском мире была предпринята попытка возврата к физике перипатетиков, что вызвало ожесточенную борьбу с доктринами Птолемея. В Андалузии эта борьба породила систему аль-Бироги (Альпетрагиус латинского Средневековья), исполнившего пожелание Аверроэса. Вплоть до XVI в. предпринимались попытки заменить систему Птолемея системой аль-Бироги. Эта проблема в своей основе имеет философский характер. Речь идет о двух картинах мира, двух различных мировосприятиях, двух различных чувствах вселенной и нашего положения в ней. И та, и другая система постулировала фиксированное количество ангелических Интеллектов, движущих звезды. Это количество соответствовало числу Сфер, по которым проходило движение каждой планеты. Децентрализация, предлагавшаяся системой Птолемея, отразилась и на ангелологии. Далеко идущие последствия повлекло за собой и признание Ибн аль-Хайтамом вслед за александрийцами и неоплатоником Симплицием факта существования 9-й Сферы. Такое признание стало настоятельно необходимым после открытия прецессии равноденствий. Это Сфера Сфер (фалак аль-афлак), Сфера, покрывающая остальные, лишенная звезд и отвечающая за суточное движение Земли с востока на запад.

Перипатетики, так же как и мусульманские ортодоксы в Андалузии отнеслись к такой небесной физике чрезвычайно враждебно. В 1192 г. один из учеников Маймонида присутствовал при сожжении библиотеки одного местного врача, прослывшего атеистом и записал позднее, что видел как благочестивый факих бросает в огонь книгу Ибн аль-Хайтама по астрономии.

Напротив, иранские Ишракийун не могли согласиться с существованием единой для множества неподвижных звезд Сферы (восьмой). В их доктрине астрономию определяла ангелология, и именно ее структура побуждала их к признанию существования бесчисленных астрономических миров. Таким образом, их концепция тоже разрушала классические схемы, но бесчисленные вселенные Ишракийун были непредставимы без населяющих их духовных существ.

Связь с теорией о духовных существах прослеживается и в трактате Ибн аль-Хайтама по оптике, известном в средневековой Европе как "Перспектива" Альхазена (Opticae Thesaurus²⁹ в семи книгах плюс трактат De crepusculis³⁰ о преломлениях света под влиянием атмосферы). Ибн аль-Хайтам рассматривался в качестве автора, нашедшего решение проблемы нахождения на поверхности сферического зеркала точки отражения, в которой сходятся объект наблюдения и глаз наблюдателя. Во всяком случае, его теория оптической перцепции, подразумевавшая процесс, несводимый только лишь к органам чувственного восприятия, оказала значительное влияние на научные взгляды тех лет. Можно скаать, что на средневековом Западе учение Дионисия Ареопагита об иерархиях и оптика Ибн аль-Хайтама, теория иерархических озарений и метафизика света рассматривались в совокупности (Э. Жильсон). То же самое можно сказать по поводу "рассветной теософии" Сухраварди, делавшей акцент на метафизике света и на системе ангельских иерархий, и вытекавшей одновременно из позднего неоплатонизма и маздеистской теософии древней Персии. Есть нечто общее в концепции света у Сухраварди и у Роберта Гроссетеста. Нечто общее и одновременно различное, поскольку Роджер Бэкон, всем обязанный Альхазену, сделал науку перспективы главной среди наук о природе, и, заключив свет в геометрические измерения, лишил его всякого символизма. Возвращаясь к Альхазену, можно применить к его законам оптики и перспективы духовную интерпретацию, основанную на космогонии света. Можно также признать значимость его диаграмм, создающих топографию духовных миров.


9. Шахмардан Рази

На рубеже XI и XII вв. жил Шахмардан ибн Аби'ль Хайр Рази (уроженец Рея), великий иранский физик и астроном. Его жизнь протекала на северо-западе Ирана, в Гургане и Астарабаде. Нужно упомянуть два его произведения: "Сад астрономов" (Раудат аль-мунаджимин) и интересную энциклопедию естественных наук на персидском языке (Нузхат-намэ Ала'и), где кроме всего прочего содержится большая биография Джабира ибн Хайана.

примечания:
   ²⁹   "Сокровище оптики" (лат.) <sup>в текст

   30</sup>   "О сумерках" (лат.) ^{в текст}