Согласно довольно широко распространенному мнению, характерному для исламистов, миссионеров и историков религий, фигура Махди¹ и сама исламская эсхатология, с ней связанная, являются целиком результатом зороастрийского влияния. В качестве цитаты можно привести лишь эти строки классика ориенталистской литературы: "Верования в Махди порождены Персией. Это -- один из вариантов верований персов в пророка, сына Зароастра, который должен появиться в конце времен, чтобы добиться окончательной победы добра над злом, Ормузда над Ахриманом"². Следствием этой точки зрения является убеждение, что "махдизм" -- это форма "верования", развившаяся в шиитской среде на основании мифического вне-исламского сюжета. А значит, это не имеет никакого отношения ни к Корану, ни к Сунне Пророка Мухаммада³.

Конечно же, на самом деле все обстоит совершенно иначе. Во-первых, тот факт, что еще до мусульманских завоеваний Ирана маздеисты и манихейцы верили в будущий приход Реставратора (Саошьянта) в конце времен, объясняется с исламской точки зрения наличием элементов истины в истоках всех традиционных форм, независимо от последующих вырождения и упадка этих форм. Обещание финального Реставратора традиционным общинам еще до коранического откровения и пророческой миссии Мухаммада подтверждено суратами Корана и устным учением, переданным последним посланником Бога. В соответствии со своей функцией "Печать Пророков и Посланников", Мухаммад, возобновил и подтвердил в четких терминах божественные обещания, переданные через других пророков⁴ и обращенные к различным общинам в предшествующие эпохи. Поэтому Ислам почерпнул доктрину Махди не из какого-то человеческого, но исключительно из самого единого божественного источника. Что же до утверждения относительно чисто шиитской принадлежности "махдизма", то оно опровергается тем фактом, что среди авторов текстов, толкующих явление Реставратора, фигурирует много имен знаменитых представителей суннитских улемов, из которых достаточно упомянуть лишь Мухьи-д-Дина ибн Араби (глава 366 "Пророчества в Мекке"). Можно также упомянть различные исторические явления в суннитских регионах отдельных персонажей, в которых многие распознавали Махди. Конечно, это не мешает тому, что тема пришествия Махди развивается в рамках "ши'а" значительно интенсивнее, нежели у мусульман-суннитов. Следует также заметить, что именно шиитские толкования считают многие места в Коране связанными с Махди⁵, но при этом и шииты и сунниты считают подлинными и признают истинными некоторые хадисы⁶ Пророка, касающиеся Махди и его Прихода.

В отличие от коранических версетов, цитируемых шиитскими толкователями, традиционные высказывания Пророка в хадисах явно и недвусмысленно называют Махди по имени. Среди многочисленных хадисов такого рода мы перечислим лишь наиболее наглядные. Следует также заметить, что часть этого пророческого наследия дошло до нас через цитаты суннитских улемов, как, например, два первых хадиса, которые мы приводим ниже.

1. Пророк сказал: "Человек из моего потомства появится на земле и будет действовать в согласии с моей традицией. Аллах распространит на него свою милость и благословение небес и земли, и он переполнит мир справедливостью, как ранее он был переполнен угнетением и неравенством".

2. Пророк сказал: "После появления халифов, тиранических королей и принцев, родится человек моего рода, который переполнит мир справедливостью, как ранее он был переполнен угнетением и неравенством".

3. Пророк Аллаха указал на Али и его сыновей Хасана и Хусейна и сказал: "Мой брат, который вот здесь -- лучший исполнитель (моего завещания), и мои племянники, которые вот здесь -- самые совершенные люди. Скоро из дома Хусейна наш Всевышний Господь воздвигнет религиозных вождей, и Махди будет из нашей общины". Я (Гаффари) спросил: "О, Пророк Аллаха, каково будет число этих имамов?" Он ответил: "Такое же, как и число колен Израилевых".

4. Пророк сказал: "Будет местоблюститель, который во имя Аллаха появится на земле в то время, когда мир будет подавлен тиранией и угнетением, и он наполнит мир справедливостью и порядком. Он будет делить между людьми с совершенной беспристрастностью, он будет поступать со своими подданными справедливо и честно, и во всех спорах он отделит ложное от истинного. В его время на небе не останется ни единой капли воды, которая не упала бы, если бы могла упасть. Точно так же на лице земли не останется ни единого растения, которое не выросло бы, если бы могло вырасти. Таков Имам Махди, и он появится по приказу Аллаха: он прогонит с лица земли все религии и оставит только чистую Религию. Он будет девятым сыном (т.е. из девятого поколения) Имама Хусейна".

5. Пророк Аллаха сказал: "В конце времен придет местоблюститель, который сделает бессчетными и безграничными все богатства и всю субстанцию".

6. Пророк сказал: "Аллахом, который избрал меня для пророческой миссии, клянусь я, что люди получат выгоду от его (Махди) существования и воспримут свет его святости, как выгоду извлекают из солнечных лучей, когда само солнце скрывается за горизонтом".

7. Пророк сказал: "Тем, кто сделал меня носителем истины, я клянусь, что даже если миру останется жить только один день, Аллах сделает этот день достаточно длинным для того, чтобы осуществилось пришествие моего сына Махди. После того, как он родится, Иисус, лицо Аллаха, снизойдет и будет молиться позади него. Тогда земля осветится светом Творца, и империя Махди распространится и на Восток и на Запад".

8. Пророк сказал: "В конце времен родится человек из моего потомства: его имя будет моим именем и его второе имя будет моим вторым именем. Он наполнит землю справедливостью и гармонией, и его имя будет Махди".

9. Пророк сказал: "Имамов, которые придут за мной, будет 12. Первый -- Али ибн Талиб. Последний -- Ка'им ("Воскреситель"), Махди, рукой которого Аллах завоюет Восток и Запад земли".

10. Пророк сказал Али: "О, Али, Имамы -- ведущие и ведомые -- твои потомки, Пречистые, будут числом 11 (т.е. 12 вместе с тобой). Ты -- первый. Имя последнего будет моим собственным именем. Когда он появится, он наполнит землю справедливостью и равновесием и т.д.".

11. Пророк сказал: "Я дам вам дар: Махди, который родится во время, когда между людьми будут ссоры. Жители неба и земли будут им благословлены. Он разделит богатства с беспристрастностью." Один человек спросил, что значит "разделить богатства с беспристрастностью". Пророк ответил: "Всем поровну".

12. Пророк сказал: "Махди, разделяя богатства между людьми, будет действовать справедливо, так что никто не окажется более в нужде".

13. Пророк сказал: "Махди появится в моей общине в то время, когда выпадет обильный дождь и когда на земле не останется более растений".

14. Пророк сказал: "Ка'им Мухаммада будет одним из нас. Страх он вселит в сердца врагов его. С помощью Аллаха он утвердится. Под его руководством земля откроется, так что все скрытые в ней сокровища обнаружатся. Его империя объединит Восток и Запад. Аллах сделает свою религию в руках Махди всепобеждающей, вопреки сопротивлению многобожников. Итак, в его время на земле не будет никаких разрушений. Все будет возделано!"

15. Пророк сказал: "В это время никого не останется на земле, кроме тех, кто уверовали и кто повторяют, что нет бога кроме Аллаха".

16. Пророк сказал: "Лучшие труды моего народа -- суть те, которые он совершит в преддверии явления Махди".

17. Пророк сказал: "Бог мой, вот члены моей семьи. Мой брат (Али, двоюродный брат и зять Пророка) -- это Принц Наследников. Его сыновья -- цветы среди моих потомков. Моя дочь -- королева женщин. Махди родится от нас." Один из Товарищей (Джабир аль-Аскари ) спросил его: "О, Пророк Аллаха, кто такой Махди?" Пророк ответил: "Будет девять Имамов, потомков Хусейна. Девятым будет Ка'им. Он наполнит землю гармонией и справедливостью так же, как сейчас она полна тиранией и насилием. Он будет биться за "та'виль" так же, как я бьюсь за "танзиль"⁷".

Итак, Махди ("Ведомый"), называемый также Ка'им ("Воскреситель"), будет человеком из потомков Мухаммада, двенадцатым и последним Имамом рода , начатого Али, Хасаном и Хусейном.Он будет носить имя пророка -- Мухаммад, и даже будет иметь такой же эпитет, "кличку", кунью, Аб-уль-Касим⁸. Этот человек Аб-уль-Касим Мухаммад ибн Хасан родился 1127 лет назад, ночью 15 Ша'бана 255 года Хиджры в городе Самарра на реке Тигр к северу от Багдада. Его отцом был одиннадцатый Имам Хасан аль-Аскари, потомок Наследника Мухаммада. Его матерью была византийская принцесса Наргис Хатун, рожденная от сына Императора Восточной Римской империи и благородной дамы, ведущей свой род от Симона-Петра, наследника Иисуса. Ставшая мусульманкой в результате чудесного явления Фатимы и Марии Наргис вступила в брак, уготованный на небесах Мухаммадом и Иисусом. Сообщив схематически данные этой двойной генеалогии, имеющей важнейшее значение в подчеркивании универсальности Ислама и универсальности миссии Махди, важно уточнить совокупность символических и архетипических элементов, связанных с рождением Двенадцатого Имама, описанного Шейхом Саддуком по рассказам очевидца⁹. В возрасте пяти лет, в день смерти своего отца Имама Хасана, Махди исчез. С 260 года Хиджры (873 год по Р.Х.) по 329 год Хиджры (940 по Р.Х.) Махди оставался в состоянии, называемом "малое сокрытие" (гайбат сугхра). В течение этого периода у него было 4 представителя (на'иба), которые могли его видеть и поддерживать связь между ним и остальными мусульманами. Последнему из этих на'ибов, Али Самарри, Махди приказал не выбирать себе больше преемников, так как пришло время "великого сокрытия" (гайбат кубра), которое длится до сих пор.

В настоящее время "Имам все еще жив, и он пребывает среди людей; но как Иосиф не был узнан своими братьями, так и его никто не узнает"¹⁰. Еще точнее, в согласии с шиитской традицией он "невидим для чувств, но присутствует в сердце верующих". Иными словами, Махди "ведет по духовному пути всех тех, кто обращается к нему, и к его поддержке взывают верующие в своих ежедневных молитвах. Всякий, кто обладает для этого достаточными духовными способностями, находится во внутренней связи с Махди"¹¹. Махди -- это "господин времени" (сахиб аз -заман), и он отождествляется с "полюсом полюсов" (кутб аль-актаб), с высшим главой всех инициатических иерархий. Вот почему он -- это "ось мира", axis numdi, о которой Пророк сказал, что люди получают от нее много пользы, даже если и не будут ее видеть¹². Имам находится сейчас в небесном жилище Хуркалья над центром мира, т.е. Ка'абой. Другими словами, он пребывает в "мире воображения" (mundus imaginalis, 'alam al-mithal), среднем между чувственным миром и сверхнебесным интеллектуальным миром существ чистого света. Его можно увидеть только с помощью органов, приспособленных к условиям того мира, в котором он пребывает: отсюда множество рассказов о явлениях Имама в личном опыте, через слуховые или визуальные манифестации, при том, что эти явления не прерывают периода гайбат, сокрытия¹³. Согласно учителям школы шейхи, "от самих людей зависит -- посчитает ли Махди нужным им являться или нет. Его появление составляет основной смысл их обновления, и на этом основывается вся шиитская идея "сокрытия" и "обнаружения" ("явления", "парусии"). Сами люди сокрыли Имама, сделавшись неспособными его видеть, т.к. они утеряли или парализовали органы "богоявленческого (теофанического) восприятия, "сердечного знания", согласно выражению гносеологии Имамов. Поэтому бессмысленно говорить о Проявлении Имама, пока люди не способны признать его".¹⁴. Гайбат Имама сопровождается таким сокрытием высших рангов эзотеризма (нуджаба, нукаба, автад, авдал): члены "цепи мудрости" (сильсилят аль-ирфан), которая восходит к Сифу, сыну Адамову (т.е. к Примордиальной Традиции), а также череда последующих за Мухаммадом Имамов, уходящая по ту сторону времени, остается неизвестной основной массе человечества. "Сущностная, эссенциальная реальность их бытия (их хакикат) не принадлежит видимому миру, где правят силы принуждения. Они составляют чистую Духовную Церковь, Ecclesia Spiritualis. А их знает только один Бог!¹⁵ Пока длится "гайбат", только эта невидимая иерархия хранит глубочайший секрет "доктрины Единства" (ат-тавхид). Этот секрет будет открыт, когда вернется ожидаемый Махди, который не придет до тех пор, пока мусульмане не будут полностью готовы к тому, чтобы принять его. Шейх Са'д-ед-Дин Хамуйех (VII век Хиджры) сказал по этому поводу: "Скрытый Имам не появится, пока вы не поймете вплоть до ремней ваших сандалий секреты тавхида"¹⁶. В целом, будущее Пришествие Махди требует в качестве необходимого условия духовного преображения всех мусульман.

Когда будет иметь место новое явление Махди? Так как "час известен только Богу", мы можем сказать лишь, что это явление (парусия) должно соответствовать знакам, упомянутым в хадисах: "В конце времен", "после появления тиранических и несправедливых халифов, королей и принцев", "во время, когда между людьми будут ссоры", "в тот момент, когда мир будет подавлен тиранией и жестокостью", "во время, когда выпадет обильный дождь, и на земле не будет никаких растений".

Это последнее выражение имеет свой аналог и свое продолжение в другом хадисе: "Жители Неба и Земли признают его. Небо не удержит ни единой капли из своих вод, чтобы не излить их обильным дождем, и Земля не оставит в себе ни одного растения, чтобы оно не росло и не давало семян -- так что живущие тогда возжаждут воскресения мертвых". Здесь снова затрагивается тема, которую мы видели в длинном хадисе, приведенном выше под номером 4: ситуация стерильности и исчерпанности, отмечающая время " гайбат", преобразится и превратится в свою противоположность, повлекши за собой восстановление нормальных соотношений. Благодаря Имаму будут снова установлены связи между Небом и Землей, символизируемые в нисходящей фазе выпадением благотворного дождя (духовные влияния), а в восходящей фазе ростом растений (реализация потенций). В другой перспективе это значит, что явление (парусия) Махди полностью обнаружит "божественные секреты" (асрар-и илахи), сокрытые за буквой Откровения. Впрочем, об этом открыто говорится в хадисе, который мы привели под номером 17: "Он будет биться за "та'вил" так же, как я бился за "танзил"". Это означает, что подобно Мухаммаду Посланнику, который запечатал "цикл пророческой миссии" (да'рат-аль-нубувват), сосредоточив в своей личности все совершенные качества, проявленные пророками предыдущих циклов, Мухаммад Махди запечатает также "цикл инициации" (да'рат аль-валайят), выявляя эзотерический аспект предшествующих откровений. Если "Печать Пророков" (хатим аль-набийя') представлял собой последний и итоговый предел божественныых Откровений, то "Печать Посвященных" (хатим аль-авлийя') выразит сущностную реальность инициации. "Абсолютная инициация в тотальности ее совершенства проявится в его личности. Он -- это Все, тогда как все другие посвященные являют собой по одному из атрибутов совершенства инициации, и поэтому они суть части единой Печати Посвященных. Пребывая со всеми, (Махди) пребывает с каждым в отдельности"¹⁷. Утверждение о том, что "Печать Посвященных" проявит эзотеризм Послания Мухаммада и явится ее "сущностной реальностью" (хакикат), подводит к идее о единстве или тождестве обоих личностей, с тем дополнением, что полный цикл (т.е. совокупность двух циклов -- цикла пророческой миссии и цикла посвятительной миссии) замкнется с пришествием Махди на своей отправной точке, которой является как раз вечная "сущностная реальность" Мухаммада. И сюда же вписывается тема начала нового космического цикла: "Воскресение Воскресений" (кийямат аль-кийямат), предворяемое царствованием Имама, положит конец нашему эону (чья длительность равна 360 000 раз по 360 000 лет) и "новое начало" великому циклу (давр а'зам). Чтобы завершить разбор функции Махди, укажем также, что после его явления "от него камни, растения и животные приобретут душу"¹⁸. Это означает, что ожидаемый Имам совершит в самом себе как в "совершенном человеке" (инсан камиль) богоявленное открытие совокупности всех божественных "имен", скрытых в существах. Будучи сам совершенным богоявлением, "он проникнет в богоявленческие секреты существ. В нем актуализируется скрытое и подспудное совершенство всех существ, их секреты, их эзотерический смысл"¹⁹. И это относится также к доктринам и религиям людей, которые будут разрушены как чисто человеческие конструкции, наложенные на изначальное зерно божественной истины. Именно это изначальное зерно, сущностная и уникальная "доктрина Единства" (тавхид), сохраненная в целостности и чистоте только в лоне Ислама, будут обнаружены и открыты для всех, будут освобождены от того мрака, которым их окутали изобретения неверных. "Он разоблачит неверных и многобожников, и победит весь мир"²⁰, говорил о Махди Имам Хусейн. Провозглашение этого финального поражения мира невежества и лжи, а также провозглашение решительной победы Мудрости и Справедливости мы находим в словах Имамов. "Они уничтожат всех многобожников, пока все не начнут почитать Единого Бога, пока политеизм не исчезнет. Таким будет время, когда поднимется наш Ка'им" (Мухаммад аль-Бакир). "Во время Махди мудрость и знание будут открыты всем вам, и даже женщины в своих жилищах будут действовать по священной Книге и по традициям Пророка" (Мухаммад аль-Бакир). "Когда придет Ка'им, все ложные правительства будут уничтожены" (Мухаммад аль-Бакир). "Когда Махди появится, не останется никакой обитаемой земли, кроме той, которая приняла мученичество за божественное Единство и миссию Пророка Ислама" (Джафар ас-Садик). "Наш последователь очистит землю от всего насилия и ото всякой несправедливости" (Джафар аль-Садик).

Эти эсхатологические описания находят свое развитие и дополнение в определенных пассажах Али ибн Аби Талиба. "Общество будет опустошено страшными войнами и будет изобиловать убийстваами и разрушениями. В какой-то момент победители будут гордиться своими успехами и собранными трофеями, но конец их будет трагическим. Я предостерегаю всех от будущих войн. У вас нет никакого представления об отвратительных последствиях, к которым они приведут. Имам, который создаст мировое государство, заставит заплатить власть имущих за их преступления против людей. Он придет на помощь человечеству. Он изымет из чрева земли скрытые сокровиша и поделит их справедливо между нуждающимися и обделенными. Он обучит вас трезвой жизни и высоким мыслям. Он даст вам память, что добродетель проистекает из характера, который постоянно находится между двумя крайностями, и что она покоится на справедливости и разумности. Он снова откроет учения святого Корана и традиции святого Пророка после того, как мир забудет о них, как о мертвой букве". И еще: "Он охранит себя и защитит, прибегая к высшей мудрости и высшему знанию. Он будет знать, как они высоки и с каким тщанием их надо использовать. Его душа будет свободна от желания вредить человечеству и оскорблять его. Для него такое знание будет собственностью, которая в руках другого просто не должна находиться, и он будет выжидать, прежде чем использовать это знание. Вначале он будет как бедный чужестранец, неизвестный и презираемый, и Ислам будет тогда в отчаянной и беспомощной ситуации усталого верблюда, который склоняет голову и вертит хвостом. С этой точки он восстановит в этом мире Империю Аллаха. Он покажет и докажет милосердную волю Бога к обучению человека справедливому образу жизни". И наконец, провозглашение тотального космического обновления (renovatio), которое уже содержится в хадисе Мухаммада: "Когда появится Ка'им, небеса пошлют на землю все свои дожди, и земля будет зеленой. Ненависть оставит сердца, и животные будут мирно сожительствовать друг с другом".

Махди будет сражаться с Антихристом, с Мессией-Обманщиком" (Аль-Масих аль-Дадджал), который в последние времена перед явлением Имама установит на земле свое царство. "Я предупреждаю вас -- говорится в хадисе Мухаммада -- от опасности его пришествия. Нет такого пророка, который не говорил бы о нем своим общинам. Даже Ной делал это для своих. Но я скажу вам о нем то, что никакой пророк не говорил своим ученикам. Знайте, что он крив на один глаз, а Аллах, Аллах не таков". Это физическое уродство будет признаком общего безобразия, характерного для ложного Мессии, который, однако, сможет скрыть, пользуясь силой внушения, свой истинный облик. Однако согласно убеждению, широко распространенному сегодня среди мусульман, Дадджал уже установил свою гегемонию на большей части земли. Велико число тех, кто на самом деле смог обнаружить дьявольские черты в современной западной цивилизации и кто увидел в традиционном образе дьявола символ современного мира. Частичная слепота Антихриста в таком случае может быть понята как указание на то, что и современная техническая цивилизация (...) видит только один аспект жизни, материальный прогресс, и совершенно игнорирует ее духовный аспект"²¹.

Поразительная способность Антихриста видеть и слышать на расстоянии, летать с бешеной скоростью -- т.е. его традиционные характеристики -- могут быть выражены в следующих терминах: "С помощью своих механических чудес современная цивилизация позволяет человеку видеть и слышать далеко за пределами своих естественных возможностей и покрывать гигантские расстояния с немыслимой скоростью"²². Пророчества о способности вызывать дождь и о власти над ростом растений, которые является общими и для Антихриста и для Махди, но которые в случае Антихриста представляют собой сатанинскую пародию, могут быть отождествлена в рамках таких сближений с современной наукой. Другой аспект деятельности Антихриста может быть интерпретирован аналогичным образом: открытие и эксплуатация залежей полезных ископаемых в недрах земли, которые он должен поощрять согласно предсказаниям; и этот тип действий является общим для Махди и Антихриста. Наконец, говорят, что ложный Мессия сможет убивать и возвращать к жизни, так что слабые в вере люди будут принимать его за Бога и поклоняться ему. И на самом деле, современная медицина "возвращает жизнь тем, кто, казалось бы, обречен на смерть", в то время, как войны современной цивилизации с их научными ужасами уничтожают жизнь. И материальное развитие этой цивилизации так "могущественно и так ослепительно, что те, чья вера слаба, полагают, что в ней есть нечто божественное"²³. Но те, чья вера крепка, прочтут на ее челе надпись огненными буквами --"Отрицающий Бога," и поймут, что речь идет об обмане, предназначенном для испытания веры. Отождествление Антихриста с современной западной цивилизацией, которая начала тесно наступать на Ислам с эпохи колониальной экспансии, имело место вначале в узких рамках африканских "махдистских" движений, противопоставивших гордое сопротивление проникновению неверных и их цивилизаторской деятельности. "Недавно, -- читаем мы в одном из британских колониальных рапортов, -- агитаторы приобрели привычку отождествлять европейских завоевателей мусульманских стран с Дадджалом"²⁴. И в конечном итоге, Дадджал будет побежден именно Махди. И Иисусу, Сэйдне Исе, надлежит окончательно уничтожить его: "Он разобьет крест и рассечет свинью", -- сказано об этом в хадисе.

Здесь в связи с упоминанием второго пришествия Христа следует развить тему Параклета ("Утешителя"), провозглашенную Иисусом в Евангелии от Иоанна, тему, на которой определенные западные течения, в частности, иоахимиты, основывали свое ожидание будущего Царства. В Иоанновом объявлении о приходе "Параклета" (прочитанного как "Периклитос", что является точным греческим переводом арабского слова "мухаммад", т.е. "прославленный") исламские толкователи видели явное пророческое указание на миссию "Печати Пророков и Посланников"²⁵. Но так как "Печать Пророков" и "Печать Посвященных" сущностно едины, многие шиитские авторы, среди которых Абд аль-Раззак аш-Кашани и Хайдар Амоли, распространяют это смысл провозглашения прихода "Утешителя", "Святого Духа", "Параклета" и на явление скрытого Имама.

Одна исламская молитва гласит: "Верно то божественное обещание, которое касается тебя; каким бы долгим ни было бы ожидание, нет у меня никаких сомнений. Я не разделяю безумие тех, кто, не зная тебя, говорит о тебе глупые вещи. Я остаюсь в ожидании твоего Дня".

Примечания
1 -- После каждого упоминания Махди ("Ведомого") мы подразумеваем произнесение молитвенного славословия "адджала 'Ллаху фараджах" ("Да поторопит Бог радость его прихода").
2 -- Carra de Vaux: "Le Mahometisme, le genie semitique et le genie aryen dans l'Islam", Paris 1897. Первым, кто увидел в исламском ожидании Махди элемент, заимствованный из персидской культуры, был еврей И.Дармстетер. Он изучил манифестации махдистской идеи в истории и первым заявил о ее персидских корнях на конференции в Сорбонне в 1885 году под названием "Махди -- с его появления до наших дней".
3 -- "Нормы жизни", являющиеся обязательными для верных.
4 -- После всякого упоминания Мухаммада подразумевается произнесение формулы "салма 'Ллаху 'алайхи ва салам" ("Храни и защити его Бог"). После упоминания пророков подразумевается "'алайхи салам" ("Мир ему").
5 -- "Это Он послал своего Пророка с наставлением и истинной Религией, чтобы она возобладала надо всеми другими религиями вопреки многобожникам" ("Сурат Неуязвимости", 33)."Мы написали в Псалмах после Напоминания: "Во истину мои справедливые слуги унаследуют землю" ("Сурат Пророков", 105). Есть и другие коранические версеты, в которых шиитские комментаторы видят намеки на период появления Махди -- к примеру VII,128 ("Моисей сказал своему народу..."), IV, 159 ("Нет никого среди людей Книги...") и т.д.
6 -- Хадис по-арабски "предуведомление", "провозглашение", "объявление".
7 -- "Слово "та'виль" составляет вместе со словом "танзиль" пару взаимодополняющих и контрастирующих друг с другом терминов и идей. "Танзиль" означает собственно позитивную, утвердительную религию, букву Откровения, продиктованного Ангелом Пророку. Танзиль -- это "спуск" Откровения вниз из высшего мира. "Та'виль" -- это, напротив, "возврат", возведение к истоку, восхождение к истинному и изначальному смыслу Писания" (Henry Corbin "Histoire de la philosophie islamique". Paris, 1968).
8 -- Кунья -- это разновидность добавочного имени, образованного при помощи слова Абу ("отец") и имени сына, уже рожденного или только ожидаемого. Абу-ль-Касим означает "отец Касима". Иезуит Анри Ламманс, известный специалист по Исламу, заметил, что имя Пророка по отцу не совпадает с именем по отцу "шиитского Имама": в первом случае -- это Мухаммад ибн Абд-Аллах, а во втором -- Мухаммад ибн Хасан (H.Lammans. "Islam. Credenze e istituzioni" Bari, 1948). Заметим, что данное смешение между куньей и именем отца является здесь преднамеренным и продиктованным стремлением к сознательной и злобной фальсификации, т.к. в другом месте ("Fatima et les filles de Mahomet", Roma, 1912) тот же автор показывает, что ему прекрасно известна функция куньи Пророка и сама эта кунья.
9 -- Читатель, желающий лучше изучить эти элементы и углубить знание данного предмета, может много извлечь из чтения текста Анри Корбэна "Имам и обновление человека в шиитской теологии".
10 -- Muhammad Dashti, "The 15th of Sha'ban: the birth of light" ("Mahjuhab", June 1981, Teheran).
11 -- Seyged Hossein Nasr, "Ideals and realities of Islam", London 1966.
12 -- "Это его (...) "действие присутствия" поддерживает и сохраняет существование мира, поскольку он является его центром, а без центра ничего не может иметь подлинного существования"; "в исламском эзотеризме говорится, что такое существо одним своим дыханием поддерживает мир" (Rene Guenon , "La Grande Triade", Paris, 1977).
13 -- "Чаще всего двенадцатый Имам является в виде ребенка или юноши удивительной красоты. Он обнаруживает себя в случае материальной нужды или духовных мучений, на повороте дороги или в мечети, где верующий остается один. Часто человек не сразу понимает, что это Имам явился к нему. Каждый верующий шиит, однако, знает, что его можно призвать на помощь". (H.Corbin, op.cit.)
14 -- H. Corbin, op. cit.
15 -- H. Corbin, op. cit.
16 -- "Парадоксальный тезис гласит, что Имам не появится , пока люди от адепта к адепту не смогут понять то, что должно обнаружиться в его личности, поскольку тайна его настоящего сокрытия -- в самих этих людях. Часто этот тезис дополняется другим, утверждающим, что "когда появится скрытый Имам, камни, растения и животные получат от него душу". Все это указывает нам высший смысл, в котором следует понимать явление (парусию) и царство Махди: справедливость, которая упоминается в каждом связанном с ним хадисе и которая должна наполнить собою землю есть не только результат социальной трансформации -- это всекосмическое спасение". (H.Corbin "L'imam cache").
17 -- Mohammad Laheji "Mafatih al-l'jaz fi sharh Golshan-e Raz", Tehran, 1337-1958.
18 -- M. Laheji, op. cit.
19 -- H. Corbin, "L'imam et la renovation de l'homme".
20 -- Мы полностью цитируем текст, откуда взята эта фраза:"Есть 12 махди, первый из которых -- Амир Верующих 'Aли ибн Аби Талиб, а последний будет девятым из моего потомства, Имам Ка'им, он по праву, данному Аллахом, возвратит жизнь земле после ее видимой смерти. Он разоблачит неверных и многобожников и победит весь мир. Он долго будет пребывть сокрытым, и в этот период много людей отдалятся от Правого Пути. Другие же останутся верными своей религии, хотя и будут подвергнуты притеснениям и пыткам. Их будут подвергать испытаниям, смеясь над ними и говоря: "Если ваши надежды (на явление, парусию, Махди) обоснованны, то как они отразятся в реальности?" Знайте, что те, кто в этот период отсутствия будут сопротивляться несправедливости и со спокойствием и терпением выдержат пытки и недоверие, -- они сравняются с теми, кто участвовал в джихаде вместе с самим Пророком".
21 -- Мухаммад Асад "Le chemin de la Mecque", Paris, 1976.
22 -- Ibid.
23 -- Ibid.
24 -- C.-J.-F. Tomlinson and C.-J.Lethern, "History of islamic propaganda in Nigeria", London, 1927
25 -- C. Mutti "Muhammad nel Vangelo di Giovanni",in "Vie delle Tradizione" (Palermo), N 35, 1979.

Книга, которую нам предлагают, это, в сущности, путеводитель. Путеводитель по мирам, о которых мы все смутно помним (хотя бы из детских сказок), но реальности которых не предполагаем. И, наверное, вовсе не желаем ее, этой реальности. Ведь признать ее существование все равно что допустить, будто в нашей обжитой малогабаритной квартире оказались (где? откуда?!) подпол и чердак и еще множество неизвестных нам прежде помещений, населенных неведомыми жильцами. Признать ее существование - значит признать серьезность того, за чем мы с таким облегчением отказались эту серьезность даже предполагать.

Таких вещей немало. Прежде всего, это слово. Мирча Элиаде пишет для тех и о тех, кто не желает воспринимать слово лишь как метафору, о тех, кто ищет за ним серьезный, недекоративный смысл. Он пишет о тех, кто, ушибленный словом, способен время и жизнь отдать поиску, нащупыванию легкой и неверной ниточки, которая оказывается истинной и прочной путеводной нитью. Ниточки, кончик которой неожиданно блеснул перед нами в словах. О тех, кто способен поверить, что слова сказки, легенды, мифа могут обернуться нитью клубка бабы-яги, помогающей герою выбраться из запутанных переходов и заколдованных мест его собственной жизни. Он пишет об убийственно (или живительно?) серьезных вещах. Он пишет о настоящем, о сущем.

Знаменитый исследователь истории религий, он вникал в них не как нынешний коллекционер-энтомолог, собирающий редкости мира насекомых и честь и славу свою полагающий в открытии сотой разновидности миллионного вида, но как средневековый натуралист, читавший Божий мир словно книгу, в которой есть ответ на загадку Бытия. Он обладал удивительной способностью, дающейся только алчущим душам, отнестись с доверием к тому, что противоречило привычным культурным нормам и установлениям воспитавшего его человеческого сообщества. Он отказался (задолго до того, как это стало хотя бы по видимости привычным) от главного табу европейской культуры XIX века не предполагать реальности там, где о нее нельзя стукнуться лбом.

О том, что он обнаружил, отказавшись от этого табу, написаны все его романы и повести, вне зависимости от их в высшей степени условного разделения на "реалистические" и "фантастические".

Такое разделение, определенно, не проблема автора и не проблема сочувствующего и сопонимающего читателя. Это попытка людей, целиком находящихся под властью указанного табу, выяснить, где же они все-таки оказались. Но, кажется, именно для таких людей и писал Элиаде свои романы. Для тех, кто только попытался задуматься. Для еще не повернувших головы, но ощутивших смутное еще преодолимое желание оглянуться. Слово "фантастическое" это их способ защиты от наступающего "другого", щит и преграда, которой они отгораживают свое привычное существование, свой обжитой мир от пугающего расширения и от непредвиденного вторжения, или, как замечательно определяет Сорин Александреску в статье, посвященной творчеству Элиаде (ею открывается эта книга): "Фантастическое есть форма выживания европейца, устрашенного откровением, к которому он стремился, и останавливающегося у последней черты: что, если это правда?" Элиаде далеко не первый и не единственный автор, от которого современный читатель попытается отделаться при помощи спасительного словечка. Но с ним это не пройдет так легко, как удается с писавшими раньше. Ибо он пишет очевиднее.

Потому что ему труднее. Как будто от века к веку все сильнее расходятся края материков прежде единого мира, взорванного Боже, как давно и все время взрываемого новым, лишенным сомнений неверием (ибо, как теперь оказалось, и сомнение по сравнению с тем, что пришло ему на смену, вещь благая и целительная). И все больше смелости и напряжения требуется, чтобы заглянуть за рваную береговую линию и вглядеться в отплывающую землю еще недавно такую родную и освоенную. А теперь все больше представляющуюся недостоверной, легендарной, фантастической.

Элиаде из тех, кто не верит в то, что все заканчивается обрывом, из тех, кто слышит зов скрытой за туманами земли. И если душа рванулась навстречу, все оказывается так близко только протяни руку.

Необычная литература? Мы такое не просто читали, это входило в нашу школьную программу. "Ты никогда не поймешь, Егор, на что я иду ради тебя!.. На что осмелилась... Если бы ты только знал, что за кара меня ожидает... За любовь к смертному!" ("Девица Кристина").

Знаем, что ожидает:
"Видит, лежит на песке золотом
Чудо морское с зеленым хвостом;
Хвост чешуею змеиной покрыт,
Весь замирая, свиваясь, дрожит;
Пена струями сбегает с чела,
Очи одела смертельная мгла.
Бледные руки хватают песок;
Шепчут уста непонятный упрек..

Знаем теперь, прочтя Элиаде, что за упрек шептала Морская царевна Лермонтова: "Если бы ты мог остаться со мной, если бы мог быть только моим какое бы чудо исполнилось!"

Тот, отвергнутый неверием, забывчивостью и душевной ленью человека, мир первым начинает тосковать и рваться к соединению. Мир падших духов и духов земли, да и детей земли: зверей, птиц, трав и цветов, томится по человеку, ибо лишь в человеке его спасение и надежда. Получить прощение или обрести душу они, часть которых была отторгнута от Бога грехом и падением человека (в Книге Бытия, гл. 3, Господь говорит Адаму: "проклята земля за тебя"), могут только силой своей любви к человеку в том случае, если он откликнется на эту любовь. Лучше всех об этом написал Г.-Х. Андерсен в бессмертной "Русалочке". Знали об этом и Лермонтов, и Элиаде.

И стали три пальмы на Бога роптать:
"На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?.."

В море царевич купает коня;
Слышит: "Царевич! Взгляни на меня!.."
Слышит царевич: "Я царская дочь!
Хочешь провесть ты с царевною ночь?"

Это Лермонтов. А вот Элиаде: "Мне плохо одной, любовь моя... Помоги же мне! Мне холодно... Приласкай меня, сядь рядом, возьми меня в объятия, Егор... Не хочу больше сниться... Я устала от холода и бессмертия, Егор, любовь моя!.."

Человек в зове этого мира чувствует угрозу и защищается. Нельзя сказать, чтобы он был совсем не прав. Соединение требует невероятного усилия и доверия. Из-за неспособности к ним одна из сторон гибнет. Как правило, та, что страдала от разъединенности.

Но и тот, кого окликнули, не будет уже доволен и счастлив. "Едет царевич задумчиво прочь. / Будет он помнить про царскую дочь!" И герой Элиаде, Егор, вонзив железо в сердце закопанной в глубине погреба девицы Кристины (как и полагается поступать с вампирами), вместо облегчения испытывает тоску и муку беспросветного одиночества: "Больше он никогда не увидит ее, никогда не вдохнет фиалковое веяние ее духов, и ее губам, знающим вкус крови, никогда уже не пить его дыхания".

Вампир смертельно опасен, да и о русалках мы знаем много такого, что откликаться на их призыв кажется непростительной глупостью. Но они настойчиво стучат в запертые человеком двери в поисках любви. И своим любимым они не желают зла. Наоборот. Но дверь, как видим, с треском захлопывается, зашибая насмерть того, кто попытался войти.

Внешний сюжет следующей повести, "Змей", посвящен увеселительной прогулке светского общества в монастырь. Прогулка предпринята с целью сосватать жениха Дорине, девушке из почтенной семьи, которая и устраивает эту поездку. По дороге к ним присоединяется незнакомец, и далее пересказ внешнего сюжета бессмыслен, потому что действие переходит в иной план, смыслы начинают обволакивать сюжет, изменять контуры каждого события, как это почти всегда происходит у Элиаде. Пересказанные, его произведения не просто оказываются не равны себе - они становятся другими произведениями.

Смысл повести в том, что здесь достигается равновесие устремлений двух миров друг к другу. Здесь особенно очевидно, что для водворения сакрального в профанном, для воссоединения разорванных миров требуется согласие и встречный порыв нашего мира, готового радостно и смиренно принять мир тот. Недаром лишь одна из героинь, Дорина, получает полное посвящение (инициацию, то, без чего так страдает современный мир, по Элиаде; ведь инициация, обряд перехода, и призвана воссоединить два мира, связь между которыми человек не способен восстановить самостоятельно). Для других то, что происходит, лишь неприличное, скандальное происшествие, оснащенное некоторыми фокусами ловкого пройдохи, цыганского выкормыша. Всем дается пробежать по лесу в священном беге, но для многих это так навсегда и останется всего лишь игрой в фанты.

Здесь тот мир уже не бьется телом о стальную решетку, установленную людьми порядочными и благопристойными, чтобы защититься от его вторжения, подобно тому как втыкали ножи в подоконник сёстры невесты Финиста ясна сокола. Нет, он приходит лишь к тем, кто открыт его приходу. Миг равновесия краткий и неверный, ибо чем дальше, тем больше люди этого мира будут пытаться отыскать тот мир (именно в таком порядке расположены произведения Элиаде в рецензируемой книге) и напарываться на ими же воткнутые ножи.

В "Змее" же реальность того, что принято считать сном, и того, что принято считать бодрствованием, сочетаются в счастливом равновесии, сливаются в одно до такой степени, что люди, далекие от того, чтобы рваться к границам профанной реальности, удобно разместившиеся в самом центре профанного мира, становятся свидетелями священного брака хотя и находятся в полной растерянности, недоумении, негодовании и жарком стыде перед его лицом.

Но угроза звучит и здесь. Нет, это не обещание неодолимой тоски по уничтоженной твоими же руками отторгнутой половине, тоски неизбывной и смертной, потому что поиски обречены (тобой же самим!) на вечную неудачу; это не проклятие, но предупреждение: в случае неисполнения условия (ведь для воссоединения всегда нужно соблюсти условие, часто непонятное одной из сторон) будешь искать своего другого (жениха или невесту) девять лет.

А девять лет в устах того мира это может быть ох как долго! Не выполнившего условие вполне может ожидать судьба Агасфера (повесть "Даян"), недаром Элиаде называет его душой человечества. Все человечество когда-то не выполнило условия и теперь скитается свои "девять лет", топча железные сапоги и глодая железные хлебы, и кто знает, когда конец пути. Агасфер ждет конца за каждым поворотом и все обманывается и обманывается.

Элиаде не случайно все время обращается к сказке и мифу, не случайно и при анализе его произведений уместнее всего прибегать именно к ним: для него миф и сказка ключи, дающие доступ к отсеченным позитивистским сознанием частям реальности, "провожатые" к жизненно важным, но утерянным тайнам. "В иные времена, говорит его Агасфер, люди любили сочинять легенды и сказки и, не сознавая того, через сам акт доверчивого слушания проникали во многие тайны мира". И далее: "Учись, Даян, различать условный язык за языком повседневности". Учитесь, учитесь, говорит Элиаде своим читателям, сказка это гораздо более вправду, чем ваши привычные "вправду". Но кто-то успокаивает себя, как иногда и персонажи романиста: снится, это лишь снится...

Снится? Но в мире Элиаде в "снах" нет ничего успокаивающего. В тысячах и тысячах "снов" повторится обращенный к вам вопрос пока, наконец, наученные повторением, вы не ответите правильно чтобы хоть немного проснуться. И только хоть немного проснувшись, вы сможете понять, что все те ужасы, с помощью которых вас так безжалостно учили, были лишь сном. Но для этого нужно не безвольное спокойствие, а усилие к пробуждению.

Чтобы дать правильный ответ, нужно обрести совсем иное спокойствие, спокойствие человека, "у которого нет ничего, кроме надежды". Но если тебя, как героя повести "У цыганок", одолевают бесплодные сожаления и тягостные воспоминания, если ты снова и снова ворошишь былое, а оно способно только сбить, увести, заморочить, то ты вновь и вновь не дашь правильного ответа, не угадаешь, "которая цыганка", и вместо рая, вместо гармонии мира, вместо чуда, ожидавшего тебя, вновь и вновь будешь попадать на пыльные, жаркие улицы своего города, не важно, в одном или в другом времени, и блуждать по ним, разлученный трусостью или недогадливостью со всеми, кого любил.

Нет, Элиаде рассказывает нам не о снах. Он говорит с нами о вещах, о которых мы, в силу ущербности нашего воспитания, не привыкли слушать, о свободе, которую, раз уж она утеряна, необходимо завоевывать правильным выбором, правильным ответом на предложенный вопрос. Причем нас вовсе не стараются сбить с толку: те, кто задает вопросы, не менее нас заинтересованы в правильном ответе. Отторгнутое нами (то, без чего мы так несчастны, и не подозревая о причине своего несчастья) робко ждет, чтобы мы поняли указание и подсказку, чтобы вслушались, наконец, и в вопрошание и в себя и дали бы правильный ответ, чтобы вновь было "чудо как хорошо".

Не угадывающий, пытающийся защититься от вопросов отстаиванием своих амбиций, цеплянием за свои случайные и отрывочные знания, герой повести "У цыганок" вместо рая попадает в ад жары и ужаса, в хаос случайных вещей с их случайными превращениями, в позор и стыд наготы и отдельности, противопоставленности всему и всем: "Почти у самого окна путь ему преградили устрашающие звуки: голоса, смех, шум отодвигаемых стульев, словно бы целое общество вставало из-за стола и направлялось прямиком в его сторону. Он увидел себя: голый, тощий, кожа да кости когда он успел так отощать? И при этом что за новости с безобразно отвислым животом!" Вновь испытав страх и стыд и единственное желание спрятаться, укрыться, герой начинает тянуть на себя портьеру. И та откликается на его желание (воистину, каждый получает то, что хочет, но не каждый этим доволен!), свертывает его, обвивает туго со всех сторон, накрыв с головой. Где отдельнее и "безопаснее" человеку, чем в саване?

"Дальше мы стали играть в прятки", рассказывает герой старухе, перед которой вновь очутился, не попав в рай. Вновь и вновь он играет в прятки с самим собой, прячется и скрывается сам от себя: таит свою трусость и нерешительность, маскируя ее попытками строгой респектабельности. И даже выброшенный в другое время ну как иначе оторвать его от дурманящего его прошлого и вновь одарить надеждой, он ни в чем не признается себе; и даже встретившись с давно утраченной, преданной им любовью, из-за потери которой пропала, ушла в песок вся его жизнь, он будет продолжать оправдываться. И ничего не поймет.

Это ему скажет героиня: "Снится, всем нам снится. Так это начинается, похоже на сон", слова, которые один почтенный рецензент книги Мирчи Элиаде адресует всем ее читателям. У меня нет ни уверенности, ни гарантии есть только надежда на то, что это несправедливо. Надежда, что мы не безнадежны. Нужно только помнить про себя: "Если не угадаю, кто из них кто, при свете, придется бегать за ними и ловить их в потемках". Не желающий видеть и понимать подсказки слепнет и теряет способность увидеть. Задача при этом вовсе не облегчается.

Как бы хотелось наглядно показать, в чем разница восприятия замкнувшего с в усеченной реальности человека и того, кто захотел видеть дальше. "Не играй с ножом, говорит один из героев Элиаде девочке, подпавшей воздействию иных сил и воль, ангел-хранитель улетит". Это не поэтический троп, не метафора. Когда "зрячий" видит, как на улице человек, а тем более малый ребенок, ругается матом, он не возмущается из-за попранных "моральных норм" он приходит в ужас. Есть народное поверье, что от ругающегося "по матушке" (слово-то какое) Богородица на семь лет отворачивается. Право, незачем воображать себе, что "Бог наказывает", у него нет в этом необходимости, достаточно попустить людям совершать то, что они будут совершать без Его присутствия.

То, чему учит Элиаде, вроде... техники безопасности. Он учит понимать, что если мы уж погрязли в плену причинно-следственных связей, то причин в мире гораздо больше, чем нам нравится думать. Мы ведем себя так неосторожно, что странно не то, что столько бедствий и болезней обрушилось ныне на человечество, странно, что мы вообще еще живы.

О тех, кто помогает нам выжить, рассказывает Элиаде в повести "Загадка доктора Хонигбергера". Здесь создается как бы "порог", связывающий два мира: люди таинственной Шамбалы Агартхи, знаменитой Невидимой страны Востока, ушедшие из этого мира, но не перешедшие в мир тот, создают как бы остров на грани двух миров. Они берут на себя функции сохранения этого мира, мира, где все больше людей не приходит в сознание и не отваживается на понимание даже под угрозой глобальной катастрофы, да что там даже тогда, когда то, чего они больше всего боялись, уже случилось.

Это, впрочем, даже не "порог", не "остров", но мостик, цепь, звено которой и рассказчик, коему "на роду было написано лишь до самой смерти лелеять ее (эту страну - Т. К.) в своих печалях и не узнать никогда". Его тоска и печаль по недоступному иному залог встречи и обретения.

Крест воссоединения. Те, кто берет на себя миссию воссоединения, всегда оказываются в центре креста. Не Восток и Запад, не цивилизацию и примитивные общества хочет в конечном итоге обернуть друг к другу Элиаде, но, пробив броню западного человека сколь угодно долгим обходным маневром, вновь привести его к Богу. Не к умозрительному богу западных моралистов, которого следовало бы выдумать в случае его несуществования, но к Живому Богу, в бытии которого верующий гораздо менее способен усомниться, чем в своем собственном бытии, не потому что "верит" в Него, но потому что знает о Нем.

Смысл обходного маневра сам Элиаде объясняет в своем труде по истории и теории религии "Мифы. Сновидения. Мистерии", недавно вышедшем на русском языке. Автор настойчиво предлагает западной культуре хотя бы вглядеться в смысл и значение обрядов перехода, сохраненных "примитивными" культурами. Он сразу предупреждает, что в этом вглядывании мы не откроем ничего принципиально нам неизвестного. Ничего такого, чего мы не могли бы найти в собственном заброшенном духовном наследии, за чем требовалось бы непременно обращаться к индусам, африканцам и жителям Океании. Но часто долгий путь бывает самым коротким. Элиаде приводит историю о раввине Эйсике из Кракова, рассказанную Мартином Бубером. Этому раввину во сне велят отправиться в Прагу, чтобы там, под мостом, найти спрятанное сокровище. После того, как сон повторился трижды, раввин отправляется в путь и, придя в Прагу, начинает слоняться у моста, чем привлекает внимание капитана стражи. Тот вежливо спрашивает его, не потерял ли он что-нибудь. Раввин рассказывает ему свой сон. Капитан со смехом говорит, что не верит снам, а то давно уже должен был бы отправиться в Краков и в доме раввина Эйсика в пыльном углу за печью искать спрятанное сокровище ему это много раз было велено во сне. Раввин немедленно возвращается домой, находит в пыльном углу сокровище и живет безбедно до конца своих дней. Так, для того, чтобы отыскать нечто, лежащее под самым носом, но заброшенное и покрытое пылью от неупотребления, нужно отправиться за указанием в далекие страны.

В своих художественных текстах Элиаде предлагает читателю руку для поисков заброшенного сокровища, ведет его далеким путем к нему же в дом чтобы отыскать там забытый мир и ответ на самый главный вопрос. Нужно только всерьез решиться за ним последовать.

Последние тридцать лет характеризуются возрастающим интересом к культуре так называемых "примитивных" или "отсталых" народов. А параллельно этому все отчетливее желание ввести архаические аспекты культуры и особенно фольклор и творчество экзотических народов - центрально африканцев, австралийцев, эскимосов и т.д. - в общекультурный контекст. В последние годы это стало общим местом не просто интеллектуальных салонов или художественных выставок, но и расхожим штампом повседневной моды - привычным элементом дизайна, массмедийным клише, обычной формулой тех "звуковых обоев", в которые превратилась сегодня музыка...

Но мало кто знает, что эта реабилитация архаического начала имеет автора. Изначально за этим стояла фигура отважного и мудрого исследователя, нонконформиста, разбивающего поверхностные скрижали современного мира. Имя этого "реставратора архаического " - МИРЧА ЭЛИАДЕ.

Именно он впервые ввел в культурный контекст многие сугубо традиционалистские понятия, которые раньше оставались достоянием только закрытых и крайне узких кругов.

Благодаря Элиаде такие термины как "инициация", "сакральное", "ностальгия по Истоку", мифологическое время и т.д. стали привычными в языке наших современников.

Конечно, он был не одинок - такие глубокие персонажи как Отто, Юнг, Дюмезиль, Туччи, Корбен, Леви-Стросс т.д. - вели параллельную и важнейшую работу, но именно Элиаде обобщил, систематизировал и придал стройную форму тому комплексу уникальных исследований, который получил название "история религий".

Да, да, именно Элиаде был первым представителем той науки, которая называется сегодня "история религий" в ее актуальной форме и законченном виде.


Мирча Элиаде родился 9 марта 1907 года в Бухаресте.

Уже в самом его происхождении провиденциально отражена идея, которая станет для него осью всего духовного и жизненного пути. Дело в том, что его родители происходят из противоположных областей Румынии - отец из самой восточной ее части - Молдавии, мать из крайне западной - Олтены.

Повторяя более глобальную картину сакральной географии континента, Румыния в малом масштабе отражает основною модель - жители восточных областей склонны к созерцанию, поэзии, отвлеченным мыслям, мечтам, религиозности... Жители Олтены, напротив, активны и энергичны в деловой, обыденной жизни.

В Мирче Элиаде эти противоположности сошлись воедино. Он в полной мере наследует от отца созерцательность Молдавии, зачарованность внутренними, метафизическими аспектами существования, а от матери - трезвость, рационализм, работоспособность, деловые качества западной Ольтены...

Позже Элиаде сделает из теории совпадения противоположностей основу своей доктрины.

Какой бы области он ни касался, ему всегда было интересно промежуточное. парадоксальное и уникальное пространство, в котором сочеталось несочетаемое - мужское и женское, земное и небесное, дневное и ночное, духовное и материальное, бесконечное и ограниченное, древнее и современное...

С ранней юности Элиаде отличается поразительными способностями. Уже в тринадцать лет он пишет и публикует в "журнале популярных наук" свой рассказ, посвященный ни больше, не меньше, как "алхимической трансмутации свинца в золото". Причем рецепт герою рассказа подсказывает во сне какое-то особое получеловеческое - полуживотное существо. Рассказ получает первую национальную премию, и совсем юный гений Мирча Элиаде вступает в самую сердцевину оживленной интеллектуальной жизни тогдашней Румынии, только что получившей возможность собрать воедино древние земли даков и гетов.

В двадцать один год Элиаде уже прекрасный знаток иностранных языков, он читает Лотреамона и Киркегоора, Ницше и Папини, интересуется Востоком - Миларепой, Рамакришной, Ганди...

Его привлекают рациональное исследование сверхрационального, осмысление тайных снов религиозного и мистического опыта. Он отправляется на Восток в Индию, чтобы освоить санскрит и главные принципы Йоги. Пять лет он проводит в штате Бенгале в самом настоящем ашраме у ног учителя - гуру. За это время он узнает секреты духовной традиции индии, теории Патанджали, тантры и дыхательных упражнений, элементы Санкхьи и базу Веданты.

Элиаде - первый румын, отправившийся в Индию для подобной прямой и тотальной встречи с этой уникальной арийской традицией... Из Индии он возвращается через пять лет. Теперь это уже не просто гениальный юноша, но окрепший и убежденный традиционалист.

Он пишет блестящую не имеющую аналогов книгу об индусской традиции "Йога свободы и бессмертия". В этом труде он показывает, что индуистские доктрине и практики не экзотика, не гигиена и не экстравагантность примитивной мракобесной цивилизации. Это сакральный полноценный мир, в котором все предельно разумно и обоснованно, только границы его намного шире, нежели границы современного западного общества.

То, что современные люди Запада относят к сфере "несуществующего", фантастического, нереального, иррационального, идеального - в индусской традиции анализируется и исследуется наряду с самыми обычными вещами. Так проясняются черты некой сверхреальности, охватывающей обычной мир лишь в качестве своей малой части...

За счет такого объемного, тотального отношения к Бытию, включающего в себя не только мир бодрствующего сознания, но и миры сновидений, а также высшие духовные состояния, еще более далекие от обычного, границы вещей и существ раздвигаются.

Элиаде делает тот же вывод, что и Генон и Эвола: Традиция и мир Традиции - это не пройденный, детски-наивный этап эволюции - это полноценная и богатейшая реальность, бесконечно превосходящая современность.

Западный рационализм пытался "демифологизировать" мир, утверждает Элиаде. Но сама эта попытка демифологизации не есть ни абсолютная истина, ни абсолютное благо. Прогресс - есть тоже лишь миф, наряду с другими. Причем миф агрессивный, нетерпимый, тоталитарный... Он сам нуждается в демифологизации...

Люди, стоящие на позициях эволюции, жертвы такого же гипноза, как и религиозные фанатики, только в данном случае "вера" имеет псевдонаучный характер и вместо обогащения духовного мира человека ведет к его оскудению.

Элиаде становится крупнейшим традиционалистом. Знакомится с Геноном и Эволой. Вместе с тем он берется и за чисто литературные средства и пишет серию блестящих мистических эстетико-философских романов - "Свет гаснет", "Бенгальская ночь", "Хулиганы", "Мадемуазель Кристина", "Змей, "Свадьба на небесах"" и т.д.

Элиаде утверждается в культурном контексте Румынии как один из самых ярких и блистательных выразителей "Консервативной Революции"... Он жестко отстаивает мир Традиции, но не по инерции, как чистые консерваторы, а с глубоким пониманием самого духа современности, с блестящим и детальным знанием модернистской культуры, литературы, новейших научных данных...

Он - символ румынского интеллектуализма.

Наделенный прекрасными чертами лица, одухотворенный юноша-традиционалист, глубокий интеллектуал и блестящий эрудит, страстный полемист и одаренный литератор. В сфере политике в 30 годы в Румынии есть человек как две капли воды похожий на Элиаде.

Только на сей раз речь идет об общественном деятеле... Пересеклись ли их пути? Вы ведь сразу догадались о ком я говорю?

Этот эпизод старательно вычеркивают из биографии Мирчи Элиаде.

Именно из-за него он не получил в начале 80-х Нобелевской премии...

О нем принято молчать, как о политических симпатиях Хайдеггера, очень остроумных эссе Селина (40-х годов), радиопередачах Эзры Паунда, стихах графа Шатобриана, текстах Дрьё Ля Рошеля, некоторых пьесах Юкио Мисимы.

Это вполне понятно.

Но мы знаем. что историю не перепишешь. И не надо, и не надо. Это было так здорово...

Стоит блистательный и загадочный, трагический и страстный 1937 год. Барон Юлиус Эвола приезжает в Бухарест. Причина очевидна - он хочет встретиться с самими Корнелиу Зеля Кодряну, мифическим Капитаном Железной Гвардии. Он встречается с ним и тот производит на него такое сильное впечатление, которое не будет стерто никогда вплоть до самой смерти.

Эвола задаст вопрос Кодряну о перспективах легионеров на парламентских выборах, а в ответ тот начнет рассказывать ему о путях открытия высшего Я через аскетические практики. сосредоточение, опыт внутреннего молчания, героического самопреодоления. Единственный политический деятель Европы, который в XX циничном веке больше задумывался о языке ангелов и о духовном преображении общины, нежели о узко политических проблемах.

Наш дорогой друг Клаудио Мутти встречался несколько лет назад в Бухаресте с вдовой великого Кодряну. Это прекрасная даже в таком возрасте и полностью сохранившая память о тех события женщина, открыла ему такую деталь:

Юлиуса Эволу представил Капитану никто иной как Мирча Элиаде, руководитель бухарестского клуба "Акса" и лучший ученик и ближайший сподвижник Нае Ионеску, официального идеолога Железной Гвардии и крупнейшего интеллектуала современности.

Именно ему - Нае Ионеску, своему учителю - посвятил Элиаде знаменитую книгу "Йога свободы и бессмертия". Да - и он, и он шагал вместе с Архангелом... Писал пламенные статьи в "Бона Вестире".

Другой румынский гений, Эмиль Чоран, писал Элиаде, кандидату от Железной Гвардии на место в парламенте: "Этот жест отмены демократии в Румынии через грядущую победу легионеров будет глубоко творческим, жизнеутверждающим актом".

Не какой-то взбесившийся лавочник произносит эти слова, а автор величайшей книги - "Философия декомпозиции" и в письме не угрюмому уличному оратору, а крупнейшему историку религии нашего времени.

Черт, победа была так близко...

Демократический король Карол и либеральный властитель Арман Чалинеску всю национальную румынскую элиту, несогласную с буржуазно-капиталистической, проатлантистской диктатурой, бросают в концлагерь.

В связи с террором, развязанным против Железной Гвардии, попадает туда и Элиаде. В концлагере он читает лекции по метафизике, рассказывает заключенным о символизме библейских пророков, христианском эзотеризме, индусской йоге, пути реализации Абсолюта.

Да, заключенные, конечно, тоже неординарные - верхушка Железной Гвардии, сам Нае Ионеску, но вместе с тем и простые румынские политические солдаты, верные идеалу Верности и Чести, светлой фигуре Капитана. которого многие простые румынские крестьяне искренне принимали за Михаила Архангела, сошедшего с небес.

Элиаде вспоминает о том, как его благодарил какой-то простой легионер: "Я не понял тонкости о том, что вы говорили о дыхательных упражнениях и о пророке Иеремии, но я понял, что достоинство человека заключается в его духе. Спасибо Вам, теперь я знаю, что сумею выдержать все, что бы с нами не приключилось..."

Разве может нечто более для человека, поставившего своей целью способствовать созданию "нового человека", "нового героического гуманизма", который включает в себя не только высоколобых академиков, но и простых людей, которые, озаренные лучами духа. поднимаются гораздо выше простых начетчиков или безответственных интеллигентов - в небесные, залитые светом ангелов регионы Высшего Духа...

Элиаде, прекрасно знающий развитые религиозные учения - христианство. иудаизм, ислам, индуизм, буддизм - постепенно все более концентрируется на исследовании именно базовых архаических, наиболее глубинных аспектов Сакрального.

Его интересует не законченная рациональная теология, но базовый религиозный факт, тот уровень на котором только зарождается и получает первое оформление религиозное чувство. И в этом выборе он верен изначальной ориентации на совпадение противоположностей - его, блистательного интеллектуала, влекут изначальные, простейшие уровни человеческого сознания именно в них, в глубинных архетипах, а не во внешней культуре он стремится найти ключ к человеку, объяснение его страстного и непреходящего порыва к Абсолютному, к совершенному преодолению всех границ. к Свободе, к Бессмертию. к Вечности...

Он знакомится с Карлом Густавом Юнгом, автором теории "психологии глубин", который идет в аналогичном направлении, только другими путями и используя иные методики.

Юнг исследует бессознательное в человеке, "коллективное бессознательное", миры сновидений, грез, галлюцинаций. психических и половых расстройств. которые по его мнению, ведут к постижению изначальных архетипов человеческого бытия... Элиаде избирает иной путь - его интересует структура так называемых "примитивных обществ" и "архаических культов", т. е. не столько психология. сколько собственно история религий, экстатических практик, древнейших инициатических ритуалов, изначальных миропредставлений человечества, сохранившихся в наиболее древних и нетронутых культурой формах верования...

Архаические традиции аборигенов Австралии, жителей Сибири, Полинезии, Африки, индейцев Америки, малазийцев и "дикарей" Новой Зеландии - вот что занимает его отныне больше всего...

Из концлагеря демократы Элиаде в конце концов отпускают, так как вся румынская общественность негодует по поводу этого либерального беспредела, но родину ему покинуть придется.

В 40-м году Мирча Элиаде становится культурным атташе Румынии в Лондоне, потом занимает аналогичную должность в Португалии, в 45-м попадает в Париж, где сотрудничает с самыми интересными людьми нашего столетия - румынами Чораном, Ионеску, Лупаско, Вентила Хория и французами Анри Корбеном, Жаном Даньелу, Луи Масиньоном и т.д.

Позже в 1956-ом обосновывается в США и выбирает для себя научную карьеру. Отныне он профессор и преподаватель истории религии.

Теперь он полностью посвящает себя исследованию архаических культур. Развивает свой тезис о новом гуманизме - о таком гуманизме, который включает в себя не только рационалистические и светские нормы западного общества последних столетий, но все разнообразие человеческого факта и особенно заложенную в сердце человека волю к Сакральному, к Духу, к Вечному Возвращению к Абсолютному Истоку.

Такой гуманизм предлагает приравнять культовые пляски австралийских аборигенов и изысканный балет Стравинского, наскальную живопись и полотна художников Возрождения, рационалистические проекты позитивистов и логику центрально-африканских каннибалов.

Мир множественен, человеческие культуры тоже множественны. Никакой универсальной этики, эстетики. морали и теории искусств не существует. Жестокая садическая культовая дефлорация "невест-дракона" на островах Фиджи или женское обрезание у кочевников-бедуинов такие же сакральные ритуалы как и сложная и имеющая видимость окультуренности католическая месса...

Сакральное - это суть человека и она постоянна. Но проявление сакрального, его самовыражение, его воплощение во внешнем мире, организация этого внешнего мира в соответствии cо своей внутренней структурой - могут быть самыми разнообразными.

Мы должны отказаться от высокомерного отношения к "дикарям", утверждает Элиаде. Они ни в чем не хуже и не глупее, не ниже и не менее человечны, нежели так называемые "культурные белые народы Запада". Они абсолютно полноценны, их вселенная логична и прекрасна, и во многих отношениях она богаче, полноценнее и ярче, чем плоские клише европейцев.

Мирча Элиаде пишет в своей блистательной книге "Мефистофель и Андрогин":

"В 1945 г. на острове Эспирито Санто (Новые Гибриды) появился странный культ. Его основатель, некий Тцек, распространил по деревням послание, в котором призывал мужчин и женщин отказаться от набедренных повязок, жемчужных ожерелий и других украшений. Кроме того, добавлял он, все предметы, полученные от белых, должны быть уничтожены, вместе с инструментами, используемыми для изготовления циновок и корзин. Он призывал сжечь все дома и построить в каждой деревне по две больших общих спальни: одна из которых предназначалась для мужчин, а другая для женщин. Супругам отныне запрещалось проводить ночи вместе. Пища должна была готовиться в одной большой кухне (готовить ночью строго запрещалось). Нужно было прекратить работать на белых и забить всех домашних животных: свиней, собак, кошек и т.д. Одновременно с этим Тцек приказал отменить многие традиционные табу: такие, например, как запрет браков в рамках одной тотемической группы, выкуп жены, изоляция молодых матерей после родов и т.д.. Он требовал также изменить похоронные обычаи: не зарывать больше покойника в его хижине, а оставлять на деревянной платформе в джунглях. Но наиболее сенсационным в послании было сообщение о будущем прибытии на остров "американцев". При этом все адепты культа получали бы товары в неограниченных количествах, более того, им было обещано бессмертие и вечная жизнь.

Нудистский культ Эспирито Санто продолжал распространяться в течение нескольких лет. Члены секты были убеждены в злокозненности старого порядка и превосходстве нового.

Основатель культа говорил, что, будучи естественной функцией, половой акт должен производиться публично, среди белого дня, как это происходит у собак и домашней птицы. Все женщины и девушки без разбора должны принадлежать всем мужчинам.

В своем послании Тцек провозгласил установление вечного Рая на Земле. Люди больше не должны были бы работать, они не нуждались бы в домашних животных и имуществе. Старый порядок был бы упразднен, законы, правила, запреты потеряли бы свой смысл. На смену запретам, обычаям, продиктованным традицией, пришла бы абсолютная свобода, в первую очередь, сексуальная, поскольку именно сексуальная жизнь во всех человеческих обществах является предметом наиболее строгих табу и запретов. Отмена всех законов и обычаев означает возврат к первоначальной красоте и свободе, к состоянию, предшествовавшему положению человека в актуальную эпоху, короче, к райскому состоянию. Поэтому маламала и нудисты с Эспирито Санто стремятся подражать сексуальному поведению животных, то есть отбросить всякий стыд, так как те считаются безгрешными. Поэтому же они ожидают одновременно бессмертия и прибытия "американцев", нагруженных бесчисленными товарами.

Что касается "американцев", то, очевидно, это покойные Предки, которые вернутся нагруженные товарами. Американцы были последними белыми, входившими в контакт с туземцами островов Океании.. В глазах туземцев все белые - это духи покойников, то есть фантомы, ревенанты. Прибывающие издалека, с островов, с которых в мифические времена прибыли Предки меланезийцев, с тех самых островов, куда каждый туземец отправляется после смерти.

Именно потому, что Предки когда-то прибыли на корабле, мертвых помещают в маленькие лодки, отвозящие их на "родину". Разумеется, речь идет о мифической стране, находящейся за Океаном.. Страна Предков, находящаяся за Великими Водами, является сказочным островом, своего рода Раем, где души умерших ожидают момента своего триумфального возвращения к живым. Однажды они вернутся, но на этот раз на нагруженных товарами кораблях, похожих на суда, принимаемые ежедневно белыми в своих портах.

Провозглашается неминуемость сказочной эры изобилия и красоты, когда туземцы вновь станут хозяевами своих островов и не будут больше работать, поскольку умершие привезут с собой фантастическое количество провианта".

Для современного рационального скептически ориентированного человека ожидание аборигенами возвращения мертвых в кораблях, набитых провизией, кажется дикостью, вершиной невежества и обскурантизма.

В таком отношении проступает все кичливое высокомерие белых, весь их врожденный бесстыдный и глупый бессознательный расизм.

Мирча Элиаде показывает, что на самом деле эсхатологический нудизм с островов Эспириту Санту и масса иных примеров Карго-культов являются выражением древнейшей архетипической идеи о Вечном Возвращении, о преходящести смерти, об абсолютности Жизни и особом магическом райском состоянии существования, которое имеет место в самом начале и самом конце человеческой истории.

Начало Времен - это рай, а в конце Времен - Великая Реставрация, совпадающая с раем нового цикла. Наивная вера в близость такого состояния у дикарей, стремление пережить этот уникальный момент здесь и сейчас говорит больше о свежести и жизненности их религиозного чувства, нежели об их ограниченности, недоразвитости и т.д.

Некогда и до христианства и в его Средневековый период люди Европы тоже жили в сказочном, удивительном мире, в полной связи с космосом и его законами, руководствуясь широкой и сверхрассудочной логикой Традиции...

Эта логика не подрациональна, но сверхрациональна. И с ее точки зрения именно современная технократия, а отнюдь не архаические формы культов, представляет собой необоснованную, недоразвитую, дегенеративную глупость...

Вера в Вечное Возвращение, в новый рай вдохновлял и также некоторые сугубо современные идеологические течения, весьма далекие от нудистской наивности Меданизийцев. Удивительно напоминают архаические карго-культы первое годы Советской Власти, столь проницательно и глубинно описанные Андреем Платоновым.

К тому же идеалу - Возвращению Ангелов - финальной Реставрации Духа в Европе стремились и легионеры Железной Гвардии, под руководством героического Капитана...

Архаическое совпадает с самым ультрасовременным.

За коротким периодом торжества позитивистской науки, сомнительного рационализма легко провидеть Возврат к Истоку, реализацию мифа о Вечном Возвращении, как назвал одну из своих лучших книг Мирча Элиаде, теоретик "нового (подлинного) гуманизма".

Враги и недоброжелатели писали, что Элиаде в своих текстах, якобы оправдывает пытки и убийства, ссылаясь не необходимость для обновления мира - renovatio mundi - перехода через период хаоса, промискуитета, дионисийского нечленораздельного восторженного опьянения...

Вряд ли в его текстах можно найти уж столь прямолинейные пассажи, скорее всего, это лишь истерические инсинуации и невротическая реакция тех, кто, сам ради достижения своих "рациональных" идеалов, сомнительных свобод и несостоятельных научных достоверностей не останавливается перед экстерминацией инакомыслящих, засорением окружающей Среды, жестококой экономической экспулуатации и пытками над невинными животными в целях научного эксперимента.

Обычный для нашей эпохи цинизм: в подразумеваемом "фашизме" обвиняется тот, кто был главных культурным и духовным адвокатом цветных примитивных народов, защитником и интерпретатором их культур, внимательным исследователем их духовного послания...

Снова как тысячи раз в истории

"люди, не верящие в богов, осудили человека верующего в богов за якобы неверие в богов"

Мирча Элиаде не делает такого строгого вывода как Генон или Эвола, для которых современный мир был прямой антитезой Традиции, Сакрального, а, следовательно, являлся чистым злом, которое необходимо уничтожить. Позиция Элиаде в этом вопросе более нюансирована. Современный профанизм, с его точки зрения - лишь ничем не обеспеченная, голословная заявка.

Если присмотреться к современной и демифологизированной западной культуре мы тут же встретимся с многообразным проявлением именно самых архаических сюжетов, мифов, базовых представлений.

Сфера искусства - привилегированная область. Здесь все представляет собой ничто иное как проявление архаических архетипов.

И чем больше официальная идеология становится материалистической и рациональной, тем более архаическим и тяготеющим к сакральному становится искусства, как бы пытаясь заполнить разрастающийся вакуум своими средствами.

Так Элиаде анализирует современную литературу, вскрывая наличие базовых подсознательных архаических сюжетов у самых трезвых, реалистических и сухих авторов, не говоря уже о романтиках, сюрреалистах. авангардистах и т.д., которые без учета данных истории религии и психологии глубин просто не понятны. То же самое в современной живописи, музыке и т.д. Так вплоть до современных молодежных мод - особенно хиппи, потом панков, new wawe и т.д. Все эти сугубо современные явления Элиаде трактует как всплытие древнейших пубертатно-инициатических ритуалов.

Особенно его привлекало течение панк - культовое самокалечение, экстравагантность внешнего вида, раскрашенный ирокез, специфический панковский танец - пого (нелепые прыжки со стиснутыми ногами), цепи, пирсинг, тату, наркотики - все это он рассматривал как классический набор из арсенала примитивных племен. связанные с преодолением маго-психологических барьеров полового созревания и вступления во взрослую жизнь племени. Другие стороны панка он связывал с архаическими практиками шаманизма...

Элиаде умер 22 апреля 1986 как раз в день рожденье Ленина, этого выдающегося теоретика евразийского "карго-культа".

Нобелевской премии он так и не получил.

Его друг, бывший когда-то его секретарём - профессор Мариеску - рассказывал мне в Париже в доме последнего представителя румынской ветви Палеологов о том, как грустно проходили его последние годы. Вынужденная самоцензура, глубокая депрессия от того. что на его культурной родине - Западе - восторжествовала столь ненавистная ему профаническая, дегенеративная идеология экономизма, прагматизма, рынка.

А он полагал, что усилия тонких и глубоких интеллектуалов - таких как Корбен, Юнг, Хайдеггер, он сам, наконец, - могут все изменить, могут мягко и постепенно переориентировать настроения западной интеллигенции в сторону Вечного Возвращения, в сторону надвременного Истока, в сторону Традиции... Последние годы - глубокое разочарование...

Эвола в своих письмах к Элиаде упрекал его в отказе от радикальной борьбы, предупреждая о том, что любой компромисс с ядовитым и агрессивно бессмысленным современным миром никогда не приведет ни к чему хорошему, что мягкими средствами изменить ничего нельзя, что только гигантское потрясение, глобальная катастрофа может заставить человечество отказаться от своего фатального пути в бездну, одуматься, встряхнуться...

Но Элиаде выбрал путь академизма сознательно, а не из конформизма. Это было не признание поражения, а продуманная стратегия. Он обращался к новым людям, способным расшифровать и полностью освоить его послание. Его тексты не так безобидны, как это может показаться, если обращать внимание не на тональность высказывания, а на его содержание...

Как бы то ни было, он был СОЛНЕЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, настоящим СОЛНЕЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, ведь само его имя "Элиаде" содержит греческий корень helios, "солнце"...

Я думаю, он еще вернется...

Ведь завтра принадлежит НАМ.

Я познакомился с Элиаде в Бухаресте в 1932 году, только что пройдя курс философии. Он был тогда кумиром нового поколения - мы произносили эту магическую формулу с гордостью. Мы презирали "старичье", "рамоли" - словом, всех, кому перевалило за тридцать. Наш духовный учитель вел против них настоящую кампанию, уничтожая одного за другим, и почти всегда бил без промаха. Я говорю "почти", потому что ему случалось ошибаться - я имею в виду его выпады против Аргези, большого поэта, чья единственная вина заключалась в том, что он был признанным, официальным. Борьба между поколениями представлялась нам ключом ко всем конфликтам и объяснительным принципом всех событий. Быть молодым означало для нас - автоматически - быть гениальным. Вы скажете, что такая самонадеянность существует от века. Бесспорно, но не думаю, чтобы кто-то зашел в ней так же далеко, как мы. Это было крайнее выражение воли покорить Историю, зуд войти в Историю, любой ценой придумать что-то новое. Исступление было нормой. В ком оно воплощалось? В персонаже, вернувшемся из Индии, именно из той страны, которая всегда игнорировала Историю, хронологию, вообще какое бы то ни было движение. Я бы не стал подчеркивать этот парадокс, если бы он не выдавал глубинный дуализм характера, где уживаются сущность и случай, вневременное и будничное, мистицизм и изящная литература; такой дуализм, как исключение, не повлек за собой раскола личности: по природе своей и на свое счастье, Элиаде умеет жить одновременно или поочередно на разных духовных уровнях; изучая техники экстаза, не гнушаться и анекдотом.

С самого начала нашего знакомства я удивлялся, как он может вникать в санкхью (о которой как раз опубликовал пространную статью) и при этом увлекаться модным романом. С тех самых пор это редкостное любопытство, такое всеохватное, такое хлещущее через край, прельщало меня неизменно, потому что в Элиаде нет ничего от темного, извращенного упорства маньяка, одержимого, который запирается в каком-то одном закутке знания и отвергает все остальное как фривольность и излишество. Единственная мания, которую я за ним знаю и которая, надо сказать, с возрастом поослабла, - это некоторая всеядность, но она как раз свойственна скорее тому, кто чужд фанатизму, кто набрасывается на самые разные предметы лишь из негаснущей жажды к испытательству. В те времена Элиаде обожал Йоргу. Румынский историк, фигура неординарная, завораживающе-притягательная, Николае Йорга - автор примерно тысячи работ, порой исключительно живых, но по большей части многословных, неуклюжих, нечитабельных, с редкими просветами посреди хаоса. Элиаде восторгался им, как восторгаются природой - лесом, морем, пашней, в общем, тучностью, избытком, всем, что всходит, произрастает, плодится и утверждает себя. Он никогда не отступал от культа жизненной силы и плодородия - особенно применительно к литературе. Может быть, меня заносит, но я имею все основания полагать, что подсознательно он ставит книги выше богов и поклоняется им охотнее. Я, во всяком случае, не встречал никого, кто бы любил их столь же страстно. Мне не забыть, с какой лихорадочной нежностью он, прибыв в Париж сразу же после Победы, ласкал их корешки и обложки, листал их страницы; он трепетал в книжных магазинах, как идолопоклонник, он священнодействовал. Такой энтузиазм предполагает очень большой запас душевной щедрости, без чего нельзя оценить изобилие, роскошь, расточительность - те свойства, через которые дух имитирует природу и превосходит ее. Я никогда не мог читать Бальзака; по правде говоря, я забросил его еще в раннем отрочестве; мне нет хода, нет доступа в его мир, он меня отторгает. Сколько же раз Элиаде пытался меня обратить! Он читал "Человеческую комедию" в Бухаресте; перечитывал в сорок седьмом году в Париже; не исключено, что он читает ее и сейчас в Чикаго. Ему всегда нравился полновесный, клокочущий жизнью роман, который развивается во многих планах и складывается в "мелодию без конца", с весомым присутствием времени, с прописанными деталями и обилием сложных и разнообразных тем; он чурался того, что в словесности называется экзерсисом, - анемичных и рафинированных игр, столь любимых эстетами, творений с душком, тронутых тленом, обделенных соками и инстинктом. Но и по-другому тоже можно объяснить его страсть к Бальзаку. Есть две категории умов: одну занимает процесс, другую - результат; первая наблюдает постепенное развертывание, этапы и поэтапное выражение мысли и действия; другая идет прямиком к финалу, к резюме, минуя логические промежутки. По своему темпераменту я всегда имел склонность к последней, тяготея к Шамфору, Жуберу, Лихтенбергу - к тем, кто дает формулу, не открывая маршрута, который к ней привел. То ли из стыдливости, то ли от выхолощенности духа эти люди не могут преодолеть в себе суеверный принцип краткости; они хотели бы высказать все на одной странице, в одной фразе, одним словом. Время от времени это им удается, но, надо признаться, редко: иногда лучше придержать свой лаконизм и просто промолчать, не то рискуешь впасть в лжетаинственную многозначительность. А если человеку нравится такая форма выражения, крайне пуританская, чтобы не сказать узколобая, то от нее трудно отделаться и по-настоящему полюбить иное. Тому, кто привык обращаться к оракулам, Бальзак не по зубам, зато он может определить, почему кто-то питает к Бальзаку слабость, почему кому-то дороги в мире писателя жизненные впечатления, широта, свобода, неведомые любителю максим, малого жанра, в котором совершенство сочетается с асфиксией.

При всей своей категорической приверженности к широким синтезам, Элиаде тем не менее умел блеснуть и в одном пассаже, в кратком и молниеносном эссе, чему свидетельством - его первые опыты, многочисленные маленькие тексты, которые он публиковал как до своего отъезда в Индию, так и по возвращении. В 1927 и 1928 годах он сотрудничал на регулярной основе с одним бухарестским еженедельником. Я тогда жил в провинции и учился в последних классах гимназии. Газета добиралась до нас в одиннадцать утра. На переменке я бегал за ней в киоск и таким образом получал возможность узнать более или менее громкие имена: Ашвагхоша, Кёрёши Чома Буонаюти, Эухенио д'Орс и еще много других. Я предпочитал иностранных авторов, потому что их книги, недоступные в моем городишке, несли в себе тайну и, как я подозревал, истину, а счастье сводилось к надежде когда-нибудь их прочесть. Возможность разочарования отодвигалась, таким образом, на потом, тогда как то же чувство по отношению к отечественным авторам было всегда под рукой. Сколько эрудиции, сколько пыла, сколько живительной силы вкладывалось в эти статейки, чей век равнялся одному дню. Они были захватывающими, и я уверен, что их ценность не преувеличена кривизной воспоминания. Я зачитывался ими как одержимый, но у моей одержимости была ясная голова. Я ценил прежде всего дар, с каким молодой Элиаде сообщал вибрацию и заразительность каждой идее, подавал ее в ореоле пристрастия сродни истерии, но истерии позитивной, стимулирующей, здоровой. Конечно, этот дар присущ только определенному возрасту, и даже если он сохраняется и после, не очень-то будешь его выставлять напоказ в своих занятиях историей религий...

Нигде Элиаде не проявил себя с таким блеском, как в "Письмах к провинциалу", которые он писал по возвращении из Индии и публиковал порциями в том же еженедельнике. Думаю, ни одно из этих писем не прошло мимо меня, впрочем, их читали мы все, потому что нас-то они и касались, нам были адресованы. Чаще всего нам доставалось, и каждый ждал своего часа. Однажды дошел черед и до меня. Мне предлагалось избавиться от навязчивых идей, ни больше ни меньше, уволить периодические издания от заупокойных рассуждений, не седлать больше своего любимого конька - проблему смерти. Чтобы я покорился подобному требованию? Ни за что на свете! Я и мысли не допускал, что можно переметнуться на другие проблемы, у меня как раз опубликовали текст, касающийся "представлений о смерти в искусстве северян", и я был полон решимости следовать этим курсом и дальше. Подспудно я ставил в упрек своему другу, что он ничему не привержен целиком, что он хочет быть всем, потому что не может быть чем-то; другими словами, что он не способен на фанатизм, на бред, на "глубину" - если иметь в виду способность всецело отдаваться какой-то мании, уходить в нее с головой. Я считал, что быть чем-то означает замереть на своей позиции, исключив взгляды по сторонам, пируэты, открытость к обновлению. Создание собственного мира, абсолюта за загородкой, где надо во что бы то ни стало замкнуться, казалось мне главным долгом разума. Я подразумевал под этим идею, если хотите, ангажированности, но такой, которая имела бы единственной целью внутреннюю жизнь, идею служения себе, не кому-то. Я упрекал Элиаде в том, что "его не ухватишь", что он слишком открыт, слишком подвижен, что в нем слишком много энтузиазма. Среди прочего я ставил ему в укор, что он не сосредоточился целиком и полностью только на Индии. Индия, как мне казалось, включала в себя все, и если тебе ее не хватало - это был знак деградации. Свои обвинения я сформулировал в статье под агрессивным названием "Человек без судьбы", где круто расправлялся с любимым мыслителем, честя его за непостоянство, за неумение быть человеком одной идеи; я придирался к чему только мог, везде выискивая отрицательное (классический пример несправедливого и нелояльного подхода), я клеймил его за то, что он умеет владеть своими страстями и порывами, используя их по собственному усмотрению, что он избегает трагического и игнорирует "фатальность". Эта атака, произведенная по всем правилам искусства, имела только один недостаток: она ударяла сразу по всем фронтам, то есть ей можно было подвергнуть кого угодно. Почему, собственно, из человека с теоретическим складом ума, занятым определенными проблемами, надо непременно делать либо героя, либо монстра? Идея и трагедия в кровном родстве не состоят. Но я-то в те времена был убежден, что каждая идея должна обращаться в крик. Свято веря, что мрачность взгляда свидетельствует о трезвости познания, я упрекал своего друга за излишний оптимизм, за то, что ему все интересно и что он транжирит силы на деятельность, с требованиями подлинного познания несовместимую. Страдая безволием, я считал себя более эмансипированным, чем он, как будто мое безволие было результатом духовного завоевания или воли к мудрости. Помню, как-то я сказал ему, что в предыдущей жизни он наверняка питался одной травой, если сумел сохранить такую свежесть чувств, такую доверчивость и, соответственно, такую невинность. Я не мог простить ему, что чувствовал себя старше его, что взваливал на него ответственность за мою кислую мину и за мои неудачи, и мне чудилось, что свои надежды он обрел за счет моих. Как он мог преуспеть в стольких разнообразных областях? Неустанное любопытство, в котором я видел дьявольщину или, как святой Августин, "хворобу", было козырем в моих обвинениях. Тогда как в его случае любопытство свидетельствовало отнюдь не о болезни, а, напротив, о здоровье. И это-то здоровье я, завидуя, вменял ему в вину. Но сюда примешались и мотивы деликатного свойства.

Вряд ли я подвигнулся бы написать "Человека без судьбы", если бы не одно особое обстоятельство. У нас была общая приятельница, актриса, очень талантливая, но, на свою беду, увлекшаяся метафизическими проблемами. Эта увлеченность погубила и ее карьеру, и талант. Прямо на сцене, посреди какой-нибудь тирады или диалога на нее вдруг находило: ее обуревали, захлестывали глобальные мысли, и она теряла всякий интерес к тому, что положено было щебетать по ходу действия. Будучи цельной натурой, она не считала нужным или не могла это скрывать, что сказывалось на ее игре. Ей не отказали от места, но стали доверять только маленькие, не слишком обременительные роли. Она воспользовалась случаем и целиком предалась своей склонности к умозрению и поискам ответов на вопросы, в которые вкладывала всю страсть, ранее отдаваемую театру. За ответами она шла сначала к Элиаде, а потом, уже с поостывшим вдохновением, ко мне. В один прекрасный день Элиаде не выдержал и выпроводил ее. Она бросилась ко мне поделиться своим разочарованием. Мы стали часто видеться, я давал ей выговориться, слушал. Она была особой ошеломляющей, что правда, то правда, но такой требовательной, такой изнурительной, такой напористой, что после каждой нашей встречи я как в трансе и совершенно без сил шел в первый попавшийся трактир, чтобы напиться. Крестьянка (самоучка, приехавшая из забытого богом села), она разглагольствовала о Бездне Небытия с невероятным подъемом и блеском. Она выучила несколько иностранных языков, заигрывала с теософией, читала великих поэтов. Она пережила достаточно разочарований, но ни одно не задело ее так сильно, как это последнее. Ее достоинства, как и ее муки, были столь велики, что в начале нашего знакомства мне казалось необъяснимым и недопустимым бесцеремонное поведение Элиаде. То, как он поступил с ней, в моих глазах было непростительным, и я написал ему в отместку "Человека без судьбы". Когда статья появилась на первой полосе газеты, она была в восторге, прочла ее вслух в моем присутствии, как стержневой монолог из какой-нибудь пьесы, и прокомментировала параграф за параграфом. "Ничего лучше ты никогда не писал", - сказала она. Неуместная похвала, предназначавшаяся скорее ей самой, - ведь разве не она в некотором роде спровоцировала эту статью, поставив для нее и материал? Позже я понял усталость и раздражение Элиаде и нелепость моего выпада против него, который, впрочем, его не раздосадовал, а даже позабавил. Эту черту в нем стоит отметить: опыт научил меня, что писатели страдают поразительной памятью на слишком меткие оскорбления.

В тот же период Элиаде начал читать лекции на филологическом факультете Бухарестского университета. Я ходил слушать его когда только мог. Душевный жар, которого он не жалел в своих статьях, снова проявился в этих лекциях, вибрирующих жизнью, самых вдохновенных из всех, какие я когда-либо слушал. Без всяких записок, без шпаргалок, подхваченный вихрем лирической эрудиции, он бросал в зал судорожные и все же скрепленные логикой слова, отбивая такт резкими движениями рук. Час напряжения, после которого - истинное чудо - в нем не чувствовалось, а может, и не было и следа усталости. Будто бы он владел искусством до бесконечности отдалять момент ее прихода. Все негативное, все, что вызывает саморазрушение как в физическом плане, так и в духовном, ему было и есть чуждо. Отсюда неспособность к безропотной покорности, к ламентациям, к самоедству, которые подразумевают тупик, маразм, отсутствие будущего. Опять же, может быть, это чересчур дерзко с моей стороны, но, по-моему, Элиаде, прекрасно понимая умом, что такое грех, чувства греха не имеет, он для этого слишком горяч, динамичен, быстр, слишком полон проектов и заражен возможным. Чувство греха есть только у тех, кто до бесконечности жует жвачку прошлого, кто намертво застрял в нем, не в силах отлипнуть, кто измышляет себе грехи из тяги к нравственным пыткам и находит удовольствие в припоминании всякого постыдного или непоправимого поступка, который совершил, а пуще всего - собирался совершить. Другими словами, у одержимых. Только они не жалеют времени на спуск в бездны самоистязания - пообжиться там, поваляться в грязи, - ведь они из того же теста, что и истинный христианин, иначе говоря, существо исстрадавшееся, с потрепанной душой, во власти нездорового желания быть проклятым и кончающее все же победой над этим желанием, каковая победа, никогда не будучи полной, называется им "обретением веры". Начиная с Паскаля и Кьеркегора мы не можем представить себе "спасение" без свиты разнообразных увечий и без тайного упоения внутренней драмой. Особенно сегодня, когда в моде "клеймо проклятия" - в литературе, разумеется, - нам бы хотелось, чтобы весь мир жил, как проклятый, в тоске. Но разве может быть проклятым ученый? И с чего бы? Ведь чем обширнее знания, тем труднее принять ад: узковаты круги. Пожалуй, только мрачные стороны христианства еще вызывают в нас какой-то отклик; возможно, и надо видеть его в черном свете, так лучше находится его суть. И если такие наши представления об этой религии соответствуют истине, тогда Элиаде точно находится на ее окраине как в силу своей профессии, так и в силу своих убеждений, - не из самых ли он блистательных представителей нового александризма, который, как и древний, уравнивает все религии, не отдавая предпочтения ни одной? Какую предпочесть, за какую выступить и какое божество призвать, если ты отказываешься выстроить их в иерархию? Трудно представить себе молящимся специалиста по истории религий. А если он не на шутку молится, значит, он отступник от своей науки, сам себе противоречит, разрушает свои же Трактаты, где не фигурирует ни один истинный Бог, где все боги равны. Дело неблагодарное - описывать чужих богов. Как бы ни были талантливы комментарии, от богов останутся только выжимки - жизнь в них он никак не вдохнет. Сравнивая одних с другими, он лишь столкнет их лбами ко всеобщему ущербу; не их, а их анемичные символы, с которыми верующему нечего делать - если предположить, что на таком уровне эрудиции, непредвзятости и иронии может поселиться ортодоксальная вера. Мы все, во главе с Элиаде, - бывшие верующие, мы все - верующие без религии.