Последние тридцать лет характеризуются возрастающим интересом к культуре так называемых "примитивных" или "отсталых" народов. А параллельно этому все отчетливее желание ввести архаические аспекты культуры и особенно фольклор и творчество экзотических народов - центрально африканцев, австралийцев, эскимосов и т.д. - в общекультурный контекст. В последние годы это стало общим местом не просто интеллектуальных салонов или художественных выставок, но и расхожим штампом повседневной моды - привычным элементом дизайна, массмедийным клише, обычной формулой тех "звуковых обоев", в которые превратилась сегодня музыка...

Но мало кто знает, что эта реабилитация архаического начала имеет автора. Изначально за этим стояла фигура отважного и мудрого исследователя, нонконформиста, разбивающего поверхностные скрижали современного мира. Имя этого "реставратора архаического " - МИРЧА ЭЛИАДЕ.

Именно он впервые ввел в культурный контекст многие сугубо традиционалистские понятия, которые раньше оставались достоянием только закрытых и крайне узких кругов.

Благодаря Элиаде такие термины как "инициация", "сакральное", "ностальгия по Истоку", мифологическое время и т.д. стали привычными в языке наших современников.

Конечно, он был не одинок - такие глубокие персонажи как Отто, Юнг, Дюмезиль, Туччи, Корбен, Леви-Стросс т.д. - вели параллельную и важнейшую работу, но именно Элиаде обобщил, систематизировал и придал стройную форму тому комплексу уникальных исследований, который получил название "история религий".

Да, да, именно Элиаде был первым представителем той науки, которая называется сегодня "история религий" в ее актуальной форме и законченном виде.


Мирча Элиаде родился 9 марта 1907 года в Бухаресте.

Уже в самом его происхождении провиденциально отражена идея, которая станет для него осью всего духовного и жизненного пути. Дело в том, что его родители происходят из противоположных областей Румынии - отец из самой восточной ее части - Молдавии, мать из крайне западной - Олтены.

Повторяя более глобальную картину сакральной географии континента, Румыния в малом масштабе отражает основною модель - жители восточных областей склонны к созерцанию, поэзии, отвлеченным мыслям, мечтам, религиозности... Жители Олтены, напротив, активны и энергичны в деловой, обыденной жизни.

В Мирче Элиаде эти противоположности сошлись воедино. Он в полной мере наследует от отца созерцательность Молдавии, зачарованность внутренними, метафизическими аспектами существования, а от матери - трезвость, рационализм, работоспособность, деловые качества западной Ольтены...

Позже Элиаде сделает из теории совпадения противоположностей основу своей доктрины.

Какой бы области он ни касался, ему всегда было интересно промежуточное. парадоксальное и уникальное пространство, в котором сочеталось несочетаемое - мужское и женское, земное и небесное, дневное и ночное, духовное и материальное, бесконечное и ограниченное, древнее и современное...

С ранней юности Элиаде отличается поразительными способностями. Уже в тринадцать лет он пишет и публикует в "журнале популярных наук" свой рассказ, посвященный ни больше, не меньше, как "алхимической трансмутации свинца в золото". Причем рецепт герою рассказа подсказывает во сне какое-то особое получеловеческое - полуживотное существо. Рассказ получает первую национальную премию, и совсем юный гений Мирча Элиаде вступает в самую сердцевину оживленной интеллектуальной жизни тогдашней Румынии, только что получившей возможность собрать воедино древние земли даков и гетов.

В двадцать один год Элиаде уже прекрасный знаток иностранных языков, он читает Лотреамона и Киркегоора, Ницше и Папини, интересуется Востоком - Миларепой, Рамакришной, Ганди...

Его привлекают рациональное исследование сверхрационального, осмысление тайных снов религиозного и мистического опыта. Он отправляется на Восток в Индию, чтобы освоить санскрит и главные принципы Йоги. Пять лет он проводит в штате Бенгале в самом настоящем ашраме у ног учителя - гуру. За это время он узнает секреты духовной традиции индии, теории Патанджали, тантры и дыхательных упражнений, элементы Санкхьи и базу Веданты.

Элиаде - первый румын, отправившийся в Индию для подобной прямой и тотальной встречи с этой уникальной арийской традицией... Из Индии он возвращается через пять лет. Теперь это уже не просто гениальный юноша, но окрепший и убежденный традиционалист.

Он пишет блестящую не имеющую аналогов книгу об индусской традиции "Йога свободы и бессмертия". В этом труде он показывает, что индуистские доктрине и практики не экзотика, не гигиена и не экстравагантность примитивной мракобесной цивилизации. Это сакральный полноценный мир, в котором все предельно разумно и обоснованно, только границы его намного шире, нежели границы современного западного общества.

То, что современные люди Запада относят к сфере "несуществующего", фантастического, нереального, иррационального, идеального - в индусской традиции анализируется и исследуется наряду с самыми обычными вещами. Так проясняются черты некой сверхреальности, охватывающей обычной мир лишь в качестве своей малой части...

За счет такого объемного, тотального отношения к Бытию, включающего в себя не только мир бодрствующего сознания, но и миры сновидений, а также высшие духовные состояния, еще более далекие от обычного, границы вещей и существ раздвигаются.

Элиаде делает тот же вывод, что и Генон и Эвола: Традиция и мир Традиции - это не пройденный, детски-наивный этап эволюции - это полноценная и богатейшая реальность, бесконечно превосходящая современность.

Западный рационализм пытался "демифологизировать" мир, утверждает Элиаде. Но сама эта попытка демифологизации не есть ни абсолютная истина, ни абсолютное благо. Прогресс - есть тоже лишь миф, наряду с другими. Причем миф агрессивный, нетерпимый, тоталитарный... Он сам нуждается в демифологизации...

Люди, стоящие на позициях эволюции, жертвы такого же гипноза, как и религиозные фанатики, только в данном случае "вера" имеет псевдонаучный характер и вместо обогащения духовного мира человека ведет к его оскудению.

Элиаде становится крупнейшим традиционалистом. Знакомится с Геноном и Эволой. Вместе с тем он берется и за чисто литературные средства и пишет серию блестящих мистических эстетико-философских романов - "Свет гаснет", "Бенгальская ночь", "Хулиганы", "Мадемуазель Кристина", "Змей, "Свадьба на небесах"" и т.д.

Элиаде утверждается в культурном контексте Румынии как один из самых ярких и блистательных выразителей "Консервативной Революции"... Он жестко отстаивает мир Традиции, но не по инерции, как чистые консерваторы, а с глубоким пониманием самого духа современности, с блестящим и детальным знанием модернистской культуры, литературы, новейших научных данных...

Он - символ румынского интеллектуализма.

Наделенный прекрасными чертами лица, одухотворенный юноша-традиционалист, глубокий интеллектуал и блестящий эрудит, страстный полемист и одаренный литератор. В сфере политике в 30 годы в Румынии есть человек как две капли воды похожий на Элиаде.

Только на сей раз речь идет об общественном деятеле... Пересеклись ли их пути? Вы ведь сразу догадались о ком я говорю?

Этот эпизод старательно вычеркивают из биографии Мирчи Элиаде.

Именно из-за него он не получил в начале 80-х Нобелевской премии...

О нем принято молчать, как о политических симпатиях Хайдеггера, очень остроумных эссе Селина (40-х годов), радиопередачах Эзры Паунда, стихах графа Шатобриана, текстах Дрьё Ля Рошеля, некоторых пьесах Юкио Мисимы.

Это вполне понятно.

Но мы знаем. что историю не перепишешь. И не надо, и не надо. Это было так здорово...

Стоит блистательный и загадочный, трагический и страстный 1937 год. Барон Юлиус Эвола приезжает в Бухарест. Причина очевидна - он хочет встретиться с самими Корнелиу Зеля Кодряну, мифическим Капитаном Железной Гвардии. Он встречается с ним и тот производит на него такое сильное впечатление, которое не будет стерто никогда вплоть до самой смерти.

Эвола задаст вопрос Кодряну о перспективах легионеров на парламентских выборах, а в ответ тот начнет рассказывать ему о путях открытия высшего Я через аскетические практики. сосредоточение, опыт внутреннего молчания, героического самопреодоления. Единственный политический деятель Европы, который в XX циничном веке больше задумывался о языке ангелов и о духовном преображении общины, нежели о узко политических проблемах.

Наш дорогой друг Клаудио Мутти встречался несколько лет назад в Бухаресте с вдовой великого Кодряну. Это прекрасная даже в таком возрасте и полностью сохранившая память о тех события женщина, открыла ему такую деталь:

Юлиуса Эволу представил Капитану никто иной как Мирча Элиаде, руководитель бухарестского клуба "Акса" и лучший ученик и ближайший сподвижник Нае Ионеску, официального идеолога Железной Гвардии и крупнейшего интеллектуала современности.

Именно ему - Нае Ионеску, своему учителю - посвятил Элиаде знаменитую книгу "Йога свободы и бессмертия". Да - и он, и он шагал вместе с Архангелом... Писал пламенные статьи в "Бона Вестире".

Другой румынский гений, Эмиль Чоран, писал Элиаде, кандидату от Железной Гвардии на место в парламенте: "Этот жест отмены демократии в Румынии через грядущую победу легионеров будет глубоко творческим, жизнеутверждающим актом".

Не какой-то взбесившийся лавочник произносит эти слова, а автор величайшей книги - "Философия декомпозиции" и в письме не угрюмому уличному оратору, а крупнейшему историку религии нашего времени.

Черт, победа была так близко...

Демократический король Карол и либеральный властитель Арман Чалинеску всю национальную румынскую элиту, несогласную с буржуазно-капиталистической, проатлантистской диктатурой, бросают в концлагерь.

В связи с террором, развязанным против Железной Гвардии, попадает туда и Элиаде. В концлагере он читает лекции по метафизике, рассказывает заключенным о символизме библейских пророков, христианском эзотеризме, индусской йоге, пути реализации Абсолюта.

Да, заключенные, конечно, тоже неординарные - верхушка Железной Гвардии, сам Нае Ионеску, но вместе с тем и простые румынские политические солдаты, верные идеалу Верности и Чести, светлой фигуре Капитана. которого многие простые румынские крестьяне искренне принимали за Михаила Архангела, сошедшего с небес.

Элиаде вспоминает о том, как его благодарил какой-то простой легионер: "Я не понял тонкости о том, что вы говорили о дыхательных упражнениях и о пророке Иеремии, но я понял, что достоинство человека заключается в его духе. Спасибо Вам, теперь я знаю, что сумею выдержать все, что бы с нами не приключилось..."

Разве может нечто более для человека, поставившего своей целью способствовать созданию "нового человека", "нового героического гуманизма", который включает в себя не только высоколобых академиков, но и простых людей, которые, озаренные лучами духа. поднимаются гораздо выше простых начетчиков или безответственных интеллигентов - в небесные, залитые светом ангелов регионы Высшего Духа...

Элиаде, прекрасно знающий развитые религиозные учения - христианство. иудаизм, ислам, индуизм, буддизм - постепенно все более концентрируется на исследовании именно базовых архаических, наиболее глубинных аспектов Сакрального.

Его интересует не законченная рациональная теология, но базовый религиозный факт, тот уровень на котором только зарождается и получает первое оформление религиозное чувство. И в этом выборе он верен изначальной ориентации на совпадение противоположностей - его, блистательного интеллектуала, влекут изначальные, простейшие уровни человеческого сознания именно в них, в глубинных архетипах, а не во внешней культуре он стремится найти ключ к человеку, объяснение его страстного и непреходящего порыва к Абсолютному, к совершенному преодолению всех границ. к Свободе, к Бессмертию. к Вечности...

Он знакомится с Карлом Густавом Юнгом, автором теории "психологии глубин", который идет в аналогичном направлении, только другими путями и используя иные методики.

Юнг исследует бессознательное в человеке, "коллективное бессознательное", миры сновидений, грез, галлюцинаций. психических и половых расстройств. которые по его мнению, ведут к постижению изначальных архетипов человеческого бытия... Элиаде избирает иной путь - его интересует структура так называемых "примитивных обществ" и "архаических культов", т. е. не столько психология. сколько собственно история религий, экстатических практик, древнейших инициатических ритуалов, изначальных миропредставлений человечества, сохранившихся в наиболее древних и нетронутых культурой формах верования...

Архаические традиции аборигенов Австралии, жителей Сибири, Полинезии, Африки, индейцев Америки, малазийцев и "дикарей" Новой Зеландии - вот что занимает его отныне больше всего...

Из концлагеря демократы Элиаде в конце концов отпускают, так как вся румынская общественность негодует по поводу этого либерального беспредела, но родину ему покинуть придется.

В 40-м году Мирча Элиаде становится культурным атташе Румынии в Лондоне, потом занимает аналогичную должность в Португалии, в 45-м попадает в Париж, где сотрудничает с самыми интересными людьми нашего столетия - румынами Чораном, Ионеску, Лупаско, Вентила Хория и французами Анри Корбеном, Жаном Даньелу, Луи Масиньоном и т.д.

Позже в 1956-ом обосновывается в США и выбирает для себя научную карьеру. Отныне он профессор и преподаватель истории религии.

Теперь он полностью посвящает себя исследованию архаических культур. Развивает свой тезис о новом гуманизме - о таком гуманизме, который включает в себя не только рационалистические и светские нормы западного общества последних столетий, но все разнообразие человеческого факта и особенно заложенную в сердце человека волю к Сакральному, к Духу, к Вечному Возвращению к Абсолютному Истоку.

Такой гуманизм предлагает приравнять культовые пляски австралийских аборигенов и изысканный балет Стравинского, наскальную живопись и полотна художников Возрождения, рационалистические проекты позитивистов и логику центрально-африканских каннибалов.

Мир множественен, человеческие культуры тоже множественны. Никакой универсальной этики, эстетики. морали и теории искусств не существует. Жестокая садическая культовая дефлорация "невест-дракона" на островах Фиджи или женское обрезание у кочевников-бедуинов такие же сакральные ритуалы как и сложная и имеющая видимость окультуренности католическая месса...

Сакральное - это суть человека и она постоянна. Но проявление сакрального, его самовыражение, его воплощение во внешнем мире, организация этого внешнего мира в соответствии cо своей внутренней структурой - могут быть самыми разнообразными.

Мы должны отказаться от высокомерного отношения к "дикарям", утверждает Элиаде. Они ни в чем не хуже и не глупее, не ниже и не менее человечны, нежели так называемые "культурные белые народы Запада". Они абсолютно полноценны, их вселенная логична и прекрасна, и во многих отношениях она богаче, полноценнее и ярче, чем плоские клише европейцев.

Мирча Элиаде пишет в своей блистательной книге "Мефистофель и Андрогин":

"В 1945 г. на острове Эспирито Санто (Новые Гибриды) появился странный культ. Его основатель, некий Тцек, распространил по деревням послание, в котором призывал мужчин и женщин отказаться от набедренных повязок, жемчужных ожерелий и других украшений. Кроме того, добавлял он, все предметы, полученные от белых, должны быть уничтожены, вместе с инструментами, используемыми для изготовления циновок и корзин. Он призывал сжечь все дома и построить в каждой деревне по две больших общих спальни: одна из которых предназначалась для мужчин, а другая для женщин. Супругам отныне запрещалось проводить ночи вместе. Пища должна была готовиться в одной большой кухне (готовить ночью строго запрещалось). Нужно было прекратить работать на белых и забить всех домашних животных: свиней, собак, кошек и т.д. Одновременно с этим Тцек приказал отменить многие традиционные табу: такие, например, как запрет браков в рамках одной тотемической группы, выкуп жены, изоляция молодых матерей после родов и т.д.. Он требовал также изменить похоронные обычаи: не зарывать больше покойника в его хижине, а оставлять на деревянной платформе в джунглях. Но наиболее сенсационным в послании было сообщение о будущем прибытии на остров "американцев". При этом все адепты культа получали бы товары в неограниченных количествах, более того, им было обещано бессмертие и вечная жизнь.

Нудистский культ Эспирито Санто продолжал распространяться в течение нескольких лет. Члены секты были убеждены в злокозненности старого порядка и превосходстве нового.

Основатель культа говорил, что, будучи естественной функцией, половой акт должен производиться публично, среди белого дня, как это происходит у собак и домашней птицы. Все женщины и девушки без разбора должны принадлежать всем мужчинам.

В своем послании Тцек провозгласил установление вечного Рая на Земле. Люди больше не должны были бы работать, они не нуждались бы в домашних животных и имуществе. Старый порядок был бы упразднен, законы, правила, запреты потеряли бы свой смысл. На смену запретам, обычаям, продиктованным традицией, пришла бы абсолютная свобода, в первую очередь, сексуальная, поскольку именно сексуальная жизнь во всех человеческих обществах является предметом наиболее строгих табу и запретов. Отмена всех законов и обычаев означает возврат к первоначальной красоте и свободе, к состоянию, предшествовавшему положению человека в актуальную эпоху, короче, к райскому состоянию. Поэтому маламала и нудисты с Эспирито Санто стремятся подражать сексуальному поведению животных, то есть отбросить всякий стыд, так как те считаются безгрешными. Поэтому же они ожидают одновременно бессмертия и прибытия "американцев", нагруженных бесчисленными товарами.

Что касается "американцев", то, очевидно, это покойные Предки, которые вернутся нагруженные товарами. Американцы были последними белыми, входившими в контакт с туземцами островов Океании.. В глазах туземцев все белые - это духи покойников, то есть фантомы, ревенанты. Прибывающие издалека, с островов, с которых в мифические времена прибыли Предки меланезийцев, с тех самых островов, куда каждый туземец отправляется после смерти.

Именно потому, что Предки когда-то прибыли на корабле, мертвых помещают в маленькие лодки, отвозящие их на "родину". Разумеется, речь идет о мифической стране, находящейся за Океаном.. Страна Предков, находящаяся за Великими Водами, является сказочным островом, своего рода Раем, где души умерших ожидают момента своего триумфального возвращения к живым. Однажды они вернутся, но на этот раз на нагруженных товарами кораблях, похожих на суда, принимаемые ежедневно белыми в своих портах.

Провозглашается неминуемость сказочной эры изобилия и красоты, когда туземцы вновь станут хозяевами своих островов и не будут больше работать, поскольку умершие привезут с собой фантастическое количество провианта".

Для современного рационального скептически ориентированного человека ожидание аборигенами возвращения мертвых в кораблях, набитых провизией, кажется дикостью, вершиной невежества и обскурантизма.

В таком отношении проступает все кичливое высокомерие белых, весь их врожденный бесстыдный и глупый бессознательный расизм.

Мирча Элиаде показывает, что на самом деле эсхатологический нудизм с островов Эспириту Санту и масса иных примеров Карго-культов являются выражением древнейшей архетипической идеи о Вечном Возвращении, о преходящести смерти, об абсолютности Жизни и особом магическом райском состоянии существования, которое имеет место в самом начале и самом конце человеческой истории.

Начало Времен - это рай, а в конце Времен - Великая Реставрация, совпадающая с раем нового цикла. Наивная вера в близость такого состояния у дикарей, стремление пережить этот уникальный момент здесь и сейчас говорит больше о свежести и жизненности их религиозного чувства, нежели об их ограниченности, недоразвитости и т.д.

Некогда и до христианства и в его Средневековый период люди Европы тоже жили в сказочном, удивительном мире, в полной связи с космосом и его законами, руководствуясь широкой и сверхрассудочной логикой Традиции...

Эта логика не подрациональна, но сверхрациональна. И с ее точки зрения именно современная технократия, а отнюдь не архаические формы культов, представляет собой необоснованную, недоразвитую, дегенеративную глупость...

Вера в Вечное Возвращение, в новый рай вдохновлял и также некоторые сугубо современные идеологические течения, весьма далекие от нудистской наивности Меданизийцев. Удивительно напоминают архаические карго-культы первое годы Советской Власти, столь проницательно и глубинно описанные Андреем Платоновым.

К тому же идеалу - Возвращению Ангелов - финальной Реставрации Духа в Европе стремились и легионеры Железной Гвардии, под руководством героического Капитана...

Архаическое совпадает с самым ультрасовременным.

За коротким периодом торжества позитивистской науки, сомнительного рационализма легко провидеть Возврат к Истоку, реализацию мифа о Вечном Возвращении, как назвал одну из своих лучших книг Мирча Элиаде, теоретик "нового (подлинного) гуманизма".

Враги и недоброжелатели писали, что Элиаде в своих текстах, якобы оправдывает пытки и убийства, ссылаясь не необходимость для обновления мира - renovatio mundi - перехода через период хаоса, промискуитета, дионисийского нечленораздельного восторженного опьянения...

Вряд ли в его текстах можно найти уж столь прямолинейные пассажи, скорее всего, это лишь истерические инсинуации и невротическая реакция тех, кто, сам ради достижения своих "рациональных" идеалов, сомнительных свобод и несостоятельных научных достоверностей не останавливается перед экстерминацией инакомыслящих, засорением окружающей Среды, жестококой экономической экспулуатации и пытками над невинными животными в целях научного эксперимента.

Обычный для нашей эпохи цинизм: в подразумеваемом "фашизме" обвиняется тот, кто был главных культурным и духовным адвокатом цветных примитивных народов, защитником и интерпретатором их культур, внимательным исследователем их духовного послания...

Снова как тысячи раз в истории

"люди, не верящие в богов, осудили человека верующего в богов за якобы неверие в богов"

Мирча Элиаде не делает такого строгого вывода как Генон или Эвола, для которых современный мир был прямой антитезой Традиции, Сакрального, а, следовательно, являлся чистым злом, которое необходимо уничтожить. Позиция Элиаде в этом вопросе более нюансирована. Современный профанизм, с его точки зрения - лишь ничем не обеспеченная, голословная заявка.

Если присмотреться к современной и демифологизированной западной культуре мы тут же встретимся с многообразным проявлением именно самых архаических сюжетов, мифов, базовых представлений.

Сфера искусства - привилегированная область. Здесь все представляет собой ничто иное как проявление архаических архетипов.

И чем больше официальная идеология становится материалистической и рациональной, тем более архаическим и тяготеющим к сакральному становится искусства, как бы пытаясь заполнить разрастающийся вакуум своими средствами.

Так Элиаде анализирует современную литературу, вскрывая наличие базовых подсознательных архаических сюжетов у самых трезвых, реалистических и сухих авторов, не говоря уже о романтиках, сюрреалистах. авангардистах и т.д., которые без учета данных истории религии и психологии глубин просто не понятны. То же самое в современной живописи, музыке и т.д. Так вплоть до современных молодежных мод - особенно хиппи, потом панков, new wawe и т.д. Все эти сугубо современные явления Элиаде трактует как всплытие древнейших пубертатно-инициатических ритуалов.

Особенно его привлекало течение панк - культовое самокалечение, экстравагантность внешнего вида, раскрашенный ирокез, специфический панковский танец - пого (нелепые прыжки со стиснутыми ногами), цепи, пирсинг, тату, наркотики - все это он рассматривал как классический набор из арсенала примитивных племен. связанные с преодолением маго-психологических барьеров полового созревания и вступления во взрослую жизнь племени. Другие стороны панка он связывал с архаическими практиками шаманизма...

Элиаде умер 22 апреля 1986 как раз в день рожденье Ленина, этого выдающегося теоретика евразийского "карго-культа".

Нобелевской премии он так и не получил.

Его друг, бывший когда-то его секретарём - профессор Мариеску - рассказывал мне в Париже в доме последнего представителя румынской ветви Палеологов о том, как грустно проходили его последние годы. Вынужденная самоцензура, глубокая депрессия от того. что на его культурной родине - Западе - восторжествовала столь ненавистная ему профаническая, дегенеративная идеология экономизма, прагматизма, рынка.

А он полагал, что усилия тонких и глубоких интеллектуалов - таких как Корбен, Юнг, Хайдеггер, он сам, наконец, - могут все изменить, могут мягко и постепенно переориентировать настроения западной интеллигенции в сторону Вечного Возвращения, в сторону надвременного Истока, в сторону Традиции... Последние годы - глубокое разочарование...

Эвола в своих письмах к Элиаде упрекал его в отказе от радикальной борьбы, предупреждая о том, что любой компромисс с ядовитым и агрессивно бессмысленным современным миром никогда не приведет ни к чему хорошему, что мягкими средствами изменить ничего нельзя, что только гигантское потрясение, глобальная катастрофа может заставить человечество отказаться от своего фатального пути в бездну, одуматься, встряхнуться...

Но Элиаде выбрал путь академизма сознательно, а не из конформизма. Это было не признание поражения, а продуманная стратегия. Он обращался к новым людям, способным расшифровать и полностью освоить его послание. Его тексты не так безобидны, как это может показаться, если обращать внимание не на тональность высказывания, а на его содержание...

Как бы то ни было, он был СОЛНЕЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, настоящим СОЛНЕЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, ведь само его имя "Элиаде" содержит греческий корень helios, "солнце"...

Я думаю, он еще вернется...

Ведь завтра принадлежит НАМ.

Я познакомился с Элиаде в Бухаресте в 1932 году, только что пройдя курс философии. Он был тогда кумиром нового поколения - мы произносили эту магическую формулу с гордостью. Мы презирали "старичье", "рамоли" - словом, всех, кому перевалило за тридцать. Наш духовный учитель вел против них настоящую кампанию, уничтожая одного за другим, и почти всегда бил без промаха. Я говорю "почти", потому что ему случалось ошибаться - я имею в виду его выпады против Аргези, большого поэта, чья единственная вина заключалась в том, что он был признанным, официальным. Борьба между поколениями представлялась нам ключом ко всем конфликтам и объяснительным принципом всех событий. Быть молодым означало для нас - автоматически - быть гениальным. Вы скажете, что такая самонадеянность существует от века. Бесспорно, но не думаю, чтобы кто-то зашел в ней так же далеко, как мы. Это было крайнее выражение воли покорить Историю, зуд войти в Историю, любой ценой придумать что-то новое. Исступление было нормой. В ком оно воплощалось? В персонаже, вернувшемся из Индии, именно из той страны, которая всегда игнорировала Историю, хронологию, вообще какое бы то ни было движение. Я бы не стал подчеркивать этот парадокс, если бы он не выдавал глубинный дуализм характера, где уживаются сущность и случай, вневременное и будничное, мистицизм и изящная литература; такой дуализм, как исключение, не повлек за собой раскола личности: по природе своей и на свое счастье, Элиаде умеет жить одновременно или поочередно на разных духовных уровнях; изучая техники экстаза, не гнушаться и анекдотом.

С самого начала нашего знакомства я удивлялся, как он может вникать в санкхью (о которой как раз опубликовал пространную статью) и при этом увлекаться модным романом. С тех самых пор это редкостное любопытство, такое всеохватное, такое хлещущее через край, прельщало меня неизменно, потому что в Элиаде нет ничего от темного, извращенного упорства маньяка, одержимого, который запирается в каком-то одном закутке знания и отвергает все остальное как фривольность и излишество. Единственная мания, которую я за ним знаю и которая, надо сказать, с возрастом поослабла, - это некоторая всеядность, но она как раз свойственна скорее тому, кто чужд фанатизму, кто набрасывается на самые разные предметы лишь из негаснущей жажды к испытательству. В те времена Элиаде обожал Йоргу. Румынский историк, фигура неординарная, завораживающе-притягательная, Николае Йорга - автор примерно тысячи работ, порой исключительно живых, но по большей части многословных, неуклюжих, нечитабельных, с редкими просветами посреди хаоса. Элиаде восторгался им, как восторгаются природой - лесом, морем, пашней, в общем, тучностью, избытком, всем, что всходит, произрастает, плодится и утверждает себя. Он никогда не отступал от культа жизненной силы и плодородия - особенно применительно к литературе. Может быть, меня заносит, но я имею все основания полагать, что подсознательно он ставит книги выше богов и поклоняется им охотнее. Я, во всяком случае, не встречал никого, кто бы любил их столь же страстно. Мне не забыть, с какой лихорадочной нежностью он, прибыв в Париж сразу же после Победы, ласкал их корешки и обложки, листал их страницы; он трепетал в книжных магазинах, как идолопоклонник, он священнодействовал. Такой энтузиазм предполагает очень большой запас душевной щедрости, без чего нельзя оценить изобилие, роскошь, расточительность - те свойства, через которые дух имитирует природу и превосходит ее. Я никогда не мог читать Бальзака; по правде говоря, я забросил его еще в раннем отрочестве; мне нет хода, нет доступа в его мир, он меня отторгает. Сколько же раз Элиаде пытался меня обратить! Он читал "Человеческую комедию" в Бухаресте; перечитывал в сорок седьмом году в Париже; не исключено, что он читает ее и сейчас в Чикаго. Ему всегда нравился полновесный, клокочущий жизнью роман, который развивается во многих планах и складывается в "мелодию без конца", с весомым присутствием времени, с прописанными деталями и обилием сложных и разнообразных тем; он чурался того, что в словесности называется экзерсисом, - анемичных и рафинированных игр, столь любимых эстетами, творений с душком, тронутых тленом, обделенных соками и инстинктом. Но и по-другому тоже можно объяснить его страсть к Бальзаку. Есть две категории умов: одну занимает процесс, другую - результат; первая наблюдает постепенное развертывание, этапы и поэтапное выражение мысли и действия; другая идет прямиком к финалу, к резюме, минуя логические промежутки. По своему темпераменту я всегда имел склонность к последней, тяготея к Шамфору, Жуберу, Лихтенбергу - к тем, кто дает формулу, не открывая маршрута, который к ней привел. То ли из стыдливости, то ли от выхолощенности духа эти люди не могут преодолеть в себе суеверный принцип краткости; они хотели бы высказать все на одной странице, в одной фразе, одним словом. Время от времени это им удается, но, надо признаться, редко: иногда лучше придержать свой лаконизм и просто промолчать, не то рискуешь впасть в лжетаинственную многозначительность. А если человеку нравится такая форма выражения, крайне пуританская, чтобы не сказать узколобая, то от нее трудно отделаться и по-настоящему полюбить иное. Тому, кто привык обращаться к оракулам, Бальзак не по зубам, зато он может определить, почему кто-то питает к Бальзаку слабость, почему кому-то дороги в мире писателя жизненные впечатления, широта, свобода, неведомые любителю максим, малого жанра, в котором совершенство сочетается с асфиксией.

При всей своей категорической приверженности к широким синтезам, Элиаде тем не менее умел блеснуть и в одном пассаже, в кратком и молниеносном эссе, чему свидетельством - его первые опыты, многочисленные маленькие тексты, которые он публиковал как до своего отъезда в Индию, так и по возвращении. В 1927 и 1928 годах он сотрудничал на регулярной основе с одним бухарестским еженедельником. Я тогда жил в провинции и учился в последних классах гимназии. Газета добиралась до нас в одиннадцать утра. На переменке я бегал за ней в киоск и таким образом получал возможность узнать более или менее громкие имена: Ашвагхоша, Кёрёши Чома Буонаюти, Эухенио д'Орс и еще много других. Я предпочитал иностранных авторов, потому что их книги, недоступные в моем городишке, несли в себе тайну и, как я подозревал, истину, а счастье сводилось к надежде когда-нибудь их прочесть. Возможность разочарования отодвигалась, таким образом, на потом, тогда как то же чувство по отношению к отечественным авторам было всегда под рукой. Сколько эрудиции, сколько пыла, сколько живительной силы вкладывалось в эти статейки, чей век равнялся одному дню. Они были захватывающими, и я уверен, что их ценность не преувеличена кривизной воспоминания. Я зачитывался ими как одержимый, но у моей одержимости была ясная голова. Я ценил прежде всего дар, с каким молодой Элиаде сообщал вибрацию и заразительность каждой идее, подавал ее в ореоле пристрастия сродни истерии, но истерии позитивной, стимулирующей, здоровой. Конечно, этот дар присущ только определенному возрасту, и даже если он сохраняется и после, не очень-то будешь его выставлять напоказ в своих занятиях историей религий...

Нигде Элиаде не проявил себя с таким блеском, как в "Письмах к провинциалу", которые он писал по возвращении из Индии и публиковал порциями в том же еженедельнике. Думаю, ни одно из этих писем не прошло мимо меня, впрочем, их читали мы все, потому что нас-то они и касались, нам были адресованы. Чаще всего нам доставалось, и каждый ждал своего часа. Однажды дошел черед и до меня. Мне предлагалось избавиться от навязчивых идей, ни больше ни меньше, уволить периодические издания от заупокойных рассуждений, не седлать больше своего любимого конька - проблему смерти. Чтобы я покорился подобному требованию? Ни за что на свете! Я и мысли не допускал, что можно переметнуться на другие проблемы, у меня как раз опубликовали текст, касающийся "представлений о смерти в искусстве северян", и я был полон решимости следовать этим курсом и дальше. Подспудно я ставил в упрек своему другу, что он ничему не привержен целиком, что он хочет быть всем, потому что не может быть чем-то; другими словами, что он не способен на фанатизм, на бред, на "глубину" - если иметь в виду способность всецело отдаваться какой-то мании, уходить в нее с головой. Я считал, что быть чем-то означает замереть на своей позиции, исключив взгляды по сторонам, пируэты, открытость к обновлению. Создание собственного мира, абсолюта за загородкой, где надо во что бы то ни стало замкнуться, казалось мне главным долгом разума. Я подразумевал под этим идею, если хотите, ангажированности, но такой, которая имела бы единственной целью внутреннюю жизнь, идею служения себе, не кому-то. Я упрекал Элиаде в том, что "его не ухватишь", что он слишком открыт, слишком подвижен, что в нем слишком много энтузиазма. Среди прочего я ставил ему в укор, что он не сосредоточился целиком и полностью только на Индии. Индия, как мне казалось, включала в себя все, и если тебе ее не хватало - это был знак деградации. Свои обвинения я сформулировал в статье под агрессивным названием "Человек без судьбы", где круто расправлялся с любимым мыслителем, честя его за непостоянство, за неумение быть человеком одной идеи; я придирался к чему только мог, везде выискивая отрицательное (классический пример несправедливого и нелояльного подхода), я клеймил его за то, что он умеет владеть своими страстями и порывами, используя их по собственному усмотрению, что он избегает трагического и игнорирует "фатальность". Эта атака, произведенная по всем правилам искусства, имела только один недостаток: она ударяла сразу по всем фронтам, то есть ей можно было подвергнуть кого угодно. Почему, собственно, из человека с теоретическим складом ума, занятым определенными проблемами, надо непременно делать либо героя, либо монстра? Идея и трагедия в кровном родстве не состоят. Но я-то в те времена был убежден, что каждая идея должна обращаться в крик. Свято веря, что мрачность взгляда свидетельствует о трезвости познания, я упрекал своего друга за излишний оптимизм, за то, что ему все интересно и что он транжирит силы на деятельность, с требованиями подлинного познания несовместимую. Страдая безволием, я считал себя более эмансипированным, чем он, как будто мое безволие было результатом духовного завоевания или воли к мудрости. Помню, как-то я сказал ему, что в предыдущей жизни он наверняка питался одной травой, если сумел сохранить такую свежесть чувств, такую доверчивость и, соответственно, такую невинность. Я не мог простить ему, что чувствовал себя старше его, что взваливал на него ответственность за мою кислую мину и за мои неудачи, и мне чудилось, что свои надежды он обрел за счет моих. Как он мог преуспеть в стольких разнообразных областях? Неустанное любопытство, в котором я видел дьявольщину или, как святой Августин, "хворобу", было козырем в моих обвинениях. Тогда как в его случае любопытство свидетельствовало отнюдь не о болезни, а, напротив, о здоровье. И это-то здоровье я, завидуя, вменял ему в вину. Но сюда примешались и мотивы деликатного свойства.

Вряд ли я подвигнулся бы написать "Человека без судьбы", если бы не одно особое обстоятельство. У нас была общая приятельница, актриса, очень талантливая, но, на свою беду, увлекшаяся метафизическими проблемами. Эта увлеченность погубила и ее карьеру, и талант. Прямо на сцене, посреди какой-нибудь тирады или диалога на нее вдруг находило: ее обуревали, захлестывали глобальные мысли, и она теряла всякий интерес к тому, что положено было щебетать по ходу действия. Будучи цельной натурой, она не считала нужным или не могла это скрывать, что сказывалось на ее игре. Ей не отказали от места, но стали доверять только маленькие, не слишком обременительные роли. Она воспользовалась случаем и целиком предалась своей склонности к умозрению и поискам ответов на вопросы, в которые вкладывала всю страсть, ранее отдаваемую театру. За ответами она шла сначала к Элиаде, а потом, уже с поостывшим вдохновением, ко мне. В один прекрасный день Элиаде не выдержал и выпроводил ее. Она бросилась ко мне поделиться своим разочарованием. Мы стали часто видеться, я давал ей выговориться, слушал. Она была особой ошеломляющей, что правда, то правда, но такой требовательной, такой изнурительной, такой напористой, что после каждой нашей встречи я как в трансе и совершенно без сил шел в первый попавшийся трактир, чтобы напиться. Крестьянка (самоучка, приехавшая из забытого богом села), она разглагольствовала о Бездне Небытия с невероятным подъемом и блеском. Она выучила несколько иностранных языков, заигрывала с теософией, читала великих поэтов. Она пережила достаточно разочарований, но ни одно не задело ее так сильно, как это последнее. Ее достоинства, как и ее муки, были столь велики, что в начале нашего знакомства мне казалось необъяснимым и недопустимым бесцеремонное поведение Элиаде. То, как он поступил с ней, в моих глазах было непростительным, и я написал ему в отместку "Человека без судьбы". Когда статья появилась на первой полосе газеты, она была в восторге, прочла ее вслух в моем присутствии, как стержневой монолог из какой-нибудь пьесы, и прокомментировала параграф за параграфом. "Ничего лучше ты никогда не писал", - сказала она. Неуместная похвала, предназначавшаяся скорее ей самой, - ведь разве не она в некотором роде спровоцировала эту статью, поставив для нее и материал? Позже я понял усталость и раздражение Элиаде и нелепость моего выпада против него, который, впрочем, его не раздосадовал, а даже позабавил. Эту черту в нем стоит отметить: опыт научил меня, что писатели страдают поразительной памятью на слишком меткие оскорбления.

В тот же период Элиаде начал читать лекции на филологическом факультете Бухарестского университета. Я ходил слушать его когда только мог. Душевный жар, которого он не жалел в своих статьях, снова проявился в этих лекциях, вибрирующих жизнью, самых вдохновенных из всех, какие я когда-либо слушал. Без всяких записок, без шпаргалок, подхваченный вихрем лирической эрудиции, он бросал в зал судорожные и все же скрепленные логикой слова, отбивая такт резкими движениями рук. Час напряжения, после которого - истинное чудо - в нем не чувствовалось, а может, и не было и следа усталости. Будто бы он владел искусством до бесконечности отдалять момент ее прихода. Все негативное, все, что вызывает саморазрушение как в физическом плане, так и в духовном, ему было и есть чуждо. Отсюда неспособность к безропотной покорности, к ламентациям, к самоедству, которые подразумевают тупик, маразм, отсутствие будущего. Опять же, может быть, это чересчур дерзко с моей стороны, но, по-моему, Элиаде, прекрасно понимая умом, что такое грех, чувства греха не имеет, он для этого слишком горяч, динамичен, быстр, слишком полон проектов и заражен возможным. Чувство греха есть только у тех, кто до бесконечности жует жвачку прошлого, кто намертво застрял в нем, не в силах отлипнуть, кто измышляет себе грехи из тяги к нравственным пыткам и находит удовольствие в припоминании всякого постыдного или непоправимого поступка, который совершил, а пуще всего - собирался совершить. Другими словами, у одержимых. Только они не жалеют времени на спуск в бездны самоистязания - пообжиться там, поваляться в грязи, - ведь они из того же теста, что и истинный христианин, иначе говоря, существо исстрадавшееся, с потрепанной душой, во власти нездорового желания быть проклятым и кончающее все же победой над этим желанием, каковая победа, никогда не будучи полной, называется им "обретением веры". Начиная с Паскаля и Кьеркегора мы не можем представить себе "спасение" без свиты разнообразных увечий и без тайного упоения внутренней драмой. Особенно сегодня, когда в моде "клеймо проклятия" - в литературе, разумеется, - нам бы хотелось, чтобы весь мир жил, как проклятый, в тоске. Но разве может быть проклятым ученый? И с чего бы? Ведь чем обширнее знания, тем труднее принять ад: узковаты круги. Пожалуй, только мрачные стороны христианства еще вызывают в нас какой-то отклик; возможно, и надо видеть его в черном свете, так лучше находится его суть. И если такие наши представления об этой религии соответствуют истине, тогда Элиаде точно находится на ее окраине как в силу своей профессии, так и в силу своих убеждений, - не из самых ли он блистательных представителей нового александризма, который, как и древний, уравнивает все религии, не отдавая предпочтения ни одной? Какую предпочесть, за какую выступить и какое божество призвать, если ты отказываешься выстроить их в иерархию? Трудно представить себе молящимся специалиста по истории религий. А если он не на шутку молится, значит, он отступник от своей науки, сам себе противоречит, разрушает свои же Трактаты, где не фигурирует ни один истинный Бог, где все боги равны. Дело неблагодарное - описывать чужих богов. Как бы ни были талантливы комментарии, от богов останутся только выжимки - жизнь в них он никак не вдохнет. Сравнивая одних с другими, он лишь столкнет их лбами ко всеобщему ущербу; не их, а их анемичные символы, с которыми верующему нечего делать - если предположить, что на таком уровне эрудиции, непредвзятости и иронии может поселиться ортодоксальная вера. Мы все, во главе с Элиаде, - бывшие верующие, мы все - верующие без религии.