Рассматривая отдельную историческую нацию, не всегда можно говорить о "традиции" в единственном числе, если использовать это понятие в его сегодняшнем значении, а не в том высшем, о котором мы говорили ранее. Чаще всего процессы, разворачивающиеся внутри нации на протяжении веков, имеют сложный характер и отмечены многообразием факторов и влияний, которые могут как дополнять, так и, наоборот, взаимно противоречить и нейтрализовывать друг друга. Факторы, преобладающие в данный период, спустя некоторое время могут перейти в скрытое состояние и наоборот; лишь устаревший "историзм" по прежнему притязает на сведение всей сложности этого процесса к прямолинейному развитию. Поскольку типичной чертой историзма - как мы показали ранее - является пассивное принятие фактического положения дел, узакониваемого при помощи мифа об "идеальной исторической необходимости" и других сходных формулировок, он рассматривает нацию как некое единство во времени, не подлежащее пересмотру. Между тем более свободный взгляд умеет распознать в истории конкретной нации различные, иной раз противоречивые возможности, некоторым образом отражающие столь же различные "традиции". Такой подход важен в практическом плане хотя бы потому, что именно в переломные, кризисные времена - времена, требующие реакции, способности повелевать, умения сплотить вокруг центральной идеи разрозненяые и неустойчивые народные силы - встает вопрос о выборе традиций. Необходимо отыскать в собственном прошлом идеи, наиболее созвучные тем людям, которые в такие моменты должны стать зачинателями нового цикла.

Применяя эти общие рассуждения конкретно к Италии, мы сталкиваемся с непростой проблемой, поскольку многие факторы затрудняют задачу по различению и отбору. Основную трудность составляет наличие определенной "патриотической" историографии, тенденциозный характер, предрассудки и лозунги которой препятствуют объективному пониманию различных граней прошлого, а нередко прямо способствуют самой настоящей их фальсификации. Впрочем, почти столь же фальсифицированный характер носит история, буквально "сфабрикованная" в последнем веке. В целом она представляет собой ни что иное как алиби, созданное революционным либерализмом, демократией, масонской и просветительской мыслью, позднее подкрепленное толкованиями, свойственными историческому марксистскому материализму с его "революционным прогрессизмом".

Поэтому выбор традиций, необходимый для истинного возрождения, осложняется, особенно учитывая предпринятые заранее меры по окончательному устранению тех ценностей, без которых невозможно понять реальное значение основных исторических потрясений - что, в свою очередь, не оставляет возможности выбора какого-либо иного пути, кроме желательного авторам и пропагандистам подобной историографии. Эту тактику особенно легко проследить на примере Италии. Ее суть состоит в риторическом придании "национального" характера всему имевшему в прошлом подрывную и антитрадиционную направленность, с тем, чтобы, выработав определенные табу, получить повод возво-пить о кощунстве и вызвать эмоциональную "патриотическую" реакцию против любого, кто попытается предложить иной путь.

Поэтому перед нами стоит крайне сложная задача. Необходимо найти силы решительно выступить против той точки зрения, в соответствии с которой для многих любые потрясения, личности и события автоматически и безоговорочно объявляются неприкосновенными лишь на основании их принадлежности к "нашим", к "нашей истории". Это особенно важно, поскольку, к сожалению, со времен древнейшей римской цивилизации и ее более поздних производных в итальянском прошлом осталась лишь одна "традиция", связанная как раз с подрывными идеями, определившими облик современного политического мира, - та традиция, гордиться которой нет никаких оснований, скорее даже наоборот.

Следует четко осознать это и "демонтировать" патриотический миф, выстроенный на основе упомянутой историографии.

Здесь мы ограничимся краткими указаниями на реальное значение таких событий, как восстание коммун, Возрождение, Рисорджименто¹ и поддержка интервенции в 1915 г.

Принято прославлять итальянскую эпоху коммун, оценивая восстание коммун против Империи как национальное пробуждение. К этому обычно по вполне понятным причинам присоединяется антигерманский миф, согласно которому немцы являются "вековыми врагами" итальянского народа. Говорится, что учреждение коммун стало зарей итальянского национального самосознания, первой попыткой Италии сбросить вековое ярмо, объединиться, избавиться от тирании ненавистных чужеземцев, "варваров", пришедших из-за Альп. Все это самая настоящая выдумка.

Истина в том, что в этой борьбе национальный фактор не играл и не мог играть никакой роли. Битва шла не между двумя нациями, но между двумя идеями или между двумя наднациональными кастами. Фридрих I боролся против коммун не как тевтонский государь, но как "римский" Император и защитник священного и наднационального принципа политической власти ("авторитета"), проистекающего исключительно из этого его качества и функции. Барбаросса вступил в битву не ради защиты интересов своего племени, которыми он скорее пренебрег, но дабы отстоять авторитет Империи - о чем его к тому же просили многие итальянские же города, угнетаемые и притесняемые соседями. Таким образом, им двигало не столько желание отстоять свое право, сколько веление неукоснительного долга. "Вознести королевскую и императорскую власть до наивысшего уровня, защитить утерянные или преданные забвению права, заставить уважать закон, восстановить мир и порядок" - такими словами Фридрих определил свою задачу. Продиктованные им условия мира основывались на принципах римского права. Коммуны могли бы выжить в рамках Империи, если бы они, возжелав изменить свое положение в иерархии средневекового мира, не нарушили верности ей, став тем самым ее врагами. Фридрих, как и любой другой представитель Империи, будь он испанцем, итальянцем или французом, а не немцем, как в данном случае, - не мог смириться с антииерахической направленностью итальянских коммун, стремящихся к полной независимости, к созданию собственных армий, к образованию своего рода государства в государстве и отказу от своей естественной подчиненности более высокой касте, т. е. военной и феодальной знати. Коммунами двигало стремление к построению нового общества, демократического и капиталистического типа, ради которого современные народы отринули всякий принцип законной власти как власти, данной свыше, лишь ради того, чтобы отдаться во власть множества безродных и безликих финансовых и промышленных "королей". Поэтому не без оснований Зомбарт называл Флоренцию "средневековым Нью-Йорком".

Именно в этом состоял истинный смысл конфликта. Коммуны стали предвестниками революции Третьего Сословия, и так называемая "традиция" коммун нашла свое продолжение в антитрадиционном мире, порожденном Французской революцией. "Патриотическая" историография придает такое значение битве при Леньяно вовсе не потому, что последняя стала событием национального масштаба и даже не потому, что в результате ее был достигнут значительный военный успех (явным опровержением чего служат условия заключенного мира), но исключительно в силу ее значения как революционного символа².

Что касается собственно национального фактора, то итальянцы сражались как за, так и против Императора; почти вся итальянская знать встала на сторону последнего; среди его сторонников были Эдзелини, Монферрат, Савойя, - тогда как сородич Фридриха Генрих Баварский, покинувший его в решительную минуту, стал одним из основных виновников поражения при Леньяно. Что до Коммун, то непонятно, почему, например, Лоди должен считаться менее "итальянским" городом, нежели его соперник Милан; Лоди, который предпочел быть разрушенным до основания, нежели нарушить клятву верности, данную Императору, хотя было известно, что последний не сумеет вовремя прийти на помощь. Следовательно, во многом война коммун была братоубийственной войной между теми итальянцами, которые сохранили верность "римскому" символу Империи, - абсолютным приверженцем которого был Данте, считавший его единственным принципом, способным спасти Италию, - и теми из них, кто или утратил понимание этого символа, или отрекся от него³ .

Эта борьба против Фридриха Барбароссы никак не может служить символом пробуждения Италии и ее объединения. Еще менее понятно, чем, собственно, вызвана столь безоговорочная приверженность этому тезису "отечественной историографии": ведь не было итальянцев, готовых выступить против немецкого государя во имя той же идеи, того же "римского" символа Императора. Самому Фридриху пришлось без обиняков признать, во что превратились "римляне" того времени. За лигой коммун не последовало никакого национального объединения - даже такого чисто политического, раскольнического и антиаристократического объединения, как то, которое первым осуществил Филипп Красивый во Франции. Напротив, на смену коммунам пришли Синьории, власть в которых захватили сомнительные личности - тиранические мелкие князья и кондотьеры. Во Флоренции же произошло и вовсе доселе невиданное: в сан княжеской династии возвели семью торгашей-ростовщиков, которым было доверено политическое управление городом. В общем, воцарился политический хаос, начались волнения, сопровождаемые непрерывной борьбой, ведущейся отнюдь не во имя нации, но в партийных интересах различных группировок.

Однако патриотическую историографию все это ничуть не волнует. Ей важно обеспечить "выбор традиции", направленный в русле революционной, светской и демократической мысли. О существовании гибеллинской Италии, которой была близка именно имперская идея, упоминают лишь мимолетно, не признавая за ней национального характера, хотя именно она и представляла собой традиционную, не выродившуюся Италию.

Поскольку о реальном значении итальянского Возрождения мы уже говорили ранее, то ограничимся здесь лишь несколькими замечаниями, затрагивающими непосредственно область политики. В этом отношении "отечественная история" заходит гораздо дальше истории культуры, превозносящей этот период исключительно с точки зрения гуманизма и искусства. "История отечества" также возвеличивает эти стороны Возрождения, но преследует при этом совершенно определенные полемические цели, противопоставляя этому периоду предшествующую "мракобесную" средневековую цивилизацию, закрывая глаза на ее истинное величие и присущее ей высокое метафизическое напряжение. Согласно этой историографии, существует единая тенденция, берущая свое начало приблизительно во времена итальянского Возрождения, и благодаря просветительству, "свободомыслию", "современному духу" (то есть духу рационалистическому и антитрадиционному) благополучно достигшая своей цели. Таким образом, эпоха итальянского Возрождения, колыбель гениальных учёных и художников, превращается в прародительницу всяческой крамолы. Подобно тому как восстание коммун считают первым бунтом против так называемого политического деспотизма, общество эпохи Возрождения оценивают как провозвестника "открытия человека", освобождения духа человека-творца, в общем, той интеллектуальной эмансипации, которая составляет "основу человеческого прогресса". В подобных оценках смешиваются совершенно различные вещи; тем не менее нельзя отрицать, что в основных чертах общество Возрождения во многом соответствовало такому толкованию. Поэтому с традиционной точки зрения требуется определенная осторожность по отношению ко всему тому, что составляет предмет гордости для историков культуры и искусства в эпоху Возрождения. Кроме того, вполне законны параллели, проводимые между индивидуализмом, выразившимся в довольно кичливых, хотя и гениальных художественных творениях эпохи Возрождения, и индивидуализмом, который в тот же период захлестнул политическую область в виде различных группировок, рвущихся к власти, городов-соперников, кондотьерских режимов - в общем, всей совокупности явлений, свидетельствующих об отсутствии в Италии того времени единой формирующей политической силы и национального самосознания. Таким образом, наследие "традиции" Возрождения - помимо сохранившегося в художественных галереях, музеях, исторических памятниках - предстает перед нами в несколько ином свете. Оценка этого периода также значительно искажена односторонним подходом; поэтому то, что для указанной историографии становится поводом для возвеличивания эпохи Возрождения в итальянской истории, для человека, приверженного более суровым традиционным ценностям, в большинстве своем должно стать поводом для сомнений и предметом более тщательного и вдумчивого изучения.

Перейдем теперь к Рисорджименто. Именно этот период историография масонского толка, стремящаяся оправдать близкие ей идеи при помощи риторического патриотизма, удостаивает наиболее вредных и тенденциозных толкований. В этом периоде необходимо четко различать два различных аспекта: Рисорджименто как национальное движение и Рисорджименто как идеология. Именно в этот период произошло объединение Италии, и мы никоим образом не склонны осуждать тех людей и те движения, которым - благодаря довольно сложной совокупности обстоятельств - Италия обязана своим объединением и политической независимостью. Однако ситуация в корне меняется, если рассмотреть основные идеи, легшие в основу этого процесса (среди прочего забраковав то решение федералистско-легитимистского рода, которым вдохновлялся Бисмарк при создании немецкого Райха) и продолжавшие господствовать в политической жизни Италии вплоть до прихода фашизма.

С этой точки зрения Рисорджименто обрело смысл национального движения чисто случайно; оно начиналось как одно из тех революционных движений, которые охватили значительную часть европейских государств вследствие импорта идей якобинской революции. Так, революции 1848-1849 гг. были схожи с итальянскими, а также вспыхнувшими в Праге, Венгрии, Германии и даже в габсбургской Вене под единым лозунгом. Это было общее наступление единого интернационального фронта под командованием либерально-демократической и масонской идеологии, возглавляемое тайными предводителями. Точно так же сегодня коммунистические движения разных стран подчиняются общему руководству, осуществляемому Третьим Интернационалом посредством сети "ячеек". Для представителей традиционной Европы того времени либерализм, как и движение Маццини, были тем же, чем сегодня является коммунизм для либералов и демократов; ведь в те времена их подрывная цель была совершенно однозначной. Единственным отличием можно считать использование ими национального и лжепатриотического мифа, что стало лишь началом общего разложения.

Существуют любопытные документы, - например, собранные тайными службами Ватикана, и, к сожалению, по сей день мало известные широкой публике, - которые раскрывают исследователям "третьего измерения" итальянской истории того времени реальное положение дел: для закулисных сил (которые, повторим это вновь, действовали в международном масштабе) единство и независимость Италии были делом второстепенным и во всяком случае являлись не целью, но скорее средством. Истинная же их цель, о которой они не собирались осведомлять итальянских патриотов-идеалистов (а если бы те проявили излишнее любопытство то - как сказано в одном из вышеупомянутых документов, и, кстати, именно по поводу Маццини - ответом бы им стал "удар кинжала"), состояла в том, чтоб нанести смертельный удар Австрии как представительнице имперской идеи и римской Церкви. Совсем не случайно масон, достигающий ступени Рыцаря Кадоша, в подтверждение своей клятвы должен был нанести ритуальный удар кинжалом по тиаре и короне, символам двойной традиционной власти⁴. Впрочем, связи между масонами и карбонариями, сыгравшими значительную роль в Рисорджименто, достаточно хорошо известны.

Вследствие целого ряда определенных причин события в Италии стали развиваться в несколько ином направлении; однако существенного значения это не имело, так как подрывные идеологии, позаимствованные для объединения Италии, не были искоренены после того, как сыграли свою роль. Они продолжали господствовать в Италии, объединенной благодаря политике, которую в наши дни назвали бы "политикой возможного" , так как новое государство не сумело найти собственной идеи, возвышенного символа, формирующей силы, поэтому монархия в нем сохранилась исключительно как "надстройка" почти частного и преимущественно представительского характера. Пробным камнем ее состоятельности стал 1915г., когда Италия не только вышла из Тройственного Союза, но и нарушила свой нейтралитет.

Вот к чему, собственно, и свелась вся "традиция" Рисорджименто. Не считая нелепого утверждения о мнимой связи этой "традиции" с духом, вдохновлявшим некогда Лигу итальянских коммун времен Средневековья, остается совершенно непонятным, в чем, собственно, заключается ее "итальянский" характер; если говорить о национальном вопросе, то с точки зрения идеологии мы имеем тенденции галльского, французского происхождения, характерные также для интернационального революционного фронта. Достаточно бросить беглый взгляд на тексты того времени, - особенно прямо или косвенно вдохновленные тайными обществами, - дабы понять, что хотя они охотно говорят об Италии и борьбе против чужеземного засилья, основной их темой является прославление якобинских идей свободы и равенства - то есть дела Французской революции - и смертельная борьба "против тиранов" (что наиболее откровенно выражено в клятве, приносимой при вступлении в карбонарии). Причем кем будет этот тиран по крови, итальянцем или иностранцем, не имеет никакого значения. Как мы уже видели, говоря о средневековой лиге итальянских коммун, из тех же идеологических соображений "патриотическая" историография закрывает глаза на итальянцев, сражавшихся на стороне Императора, либо отрицая их существование, либо отказываясь признавать их итальянцами во имя все той же идеологии. Это относится и к эпохе Возрождения, когда, несмотря на призывы к нации, борьба велась главным образом против определенного принципа, определенного общественно-политического строя. Антинемецкий миф о чужеземном засилье, составлявший неотъемлемую часть идеи Рисорджименто, также является чисто искусственным, поскольку речь шла о борьбе не столько против немцев, сколько против Австрийской Династии, кровными узами объединившей на едином пространстве различные этносы (не только итальянцев, но и, к примеру, чехов, венгров и хорватов, которым была предоставлена частичная автономия⁵). Впрочем, для конкретной "политики возможного" времен Рисорджи-менто фактором особой значимости стала франко-прусская война, ведь именно тогда Кавур сказал: "Союз с Пруссией вписан золотыми буквами в книгу будущей истории"⁶.

Но этот союз никак не устраивал те силы, которые подспудно контролировали объединенную Италию.

Несмотря на попытки замолчать этот факт, стоит отметить, что нашлось немало итальянцев, которые после объединения Италии предприняли попытки вывести новое государство из-под французского влияния и, в более широком смысле, из под влияния тогдашних наследников якобинских идей. В этом отношении решающую роль мог сыграть Тройственный Союз, если бы соображения реалистичной политики, которые подвигли к его заключению, были бы дополнены соответствующей твердой духовной ориентацией. Действительно, Тройственный Союз на протяжении определенного времени казался частичным воплощением зарождающейся наднациональной коалиции на традиционно-идеологической, а не просто политической основе. Он мог реализовать те принципы, которые в свое время привели к образованию Священного Союза. Еще в 1893 г., ссылаясь как раз на Тройственный Союз, Вильгельм II предложил будущему царю России Николаю II создать лигу трех императоров (Германии, Австрии и России, а впоследствии и Италии), задачей которой было бы не только обоюдное обеспечение территориальной целостности и защита интересов государств-участников, но в первую очередь образование единого традиционного фронта против социализма, радикализма и анархии - то есть сплочение самодержавных и монархических европейских государств против марксистского интернационала и либерально-революционных движений, оплотом которых была Франция. В 1906 г. Николай II вернулся к этой идее, одобрив докладную записку своего министра иностранных дел графа фон Ламсдорфа, в которой были вчерне набросаны основы для создания союза и организации "крестового похода против революционной и иудо-масонской угрозы", против всех антихристианских и антимонархических сил - что могло заинтересовать не только Германию, но и Ватикан⁷. Впрочем, схожей идеей вдохновлялся и Бисмарк, который в своей докладной записке, представленной Вильгельму II в 1887 г. по случаю визита русского царя Александра III, в частности писал: "Сегодня борьба идет не столько между русскими, немцами, итальянцами и французами, сколько между монархией и революцией. Революция завоевала Францию, она нанесла урон Англии, она сильна в Италии и Испании. Только три Императора способны оказать ей сопротивление... Будущая война будет не просто войной одного правительства против другого, но войной красного знамени против охранительных сил порядка"⁸. Пророческие слова, дальновидные проекты по сплочению тех, кто, утверждая принцип авторитета (воплощенный тогда в виде монархии), был вдохновителем Тройственного Союза. Если бы Италия прислушалась к ним, перед ней также открылся бы путь естественного развития, ведущий к сильному, антиреволюционному государству, к созданию которого можно было бы приступить после искоренения остатков злосчастного идеологического наследия предшествующего периода. К сожалению, идеи Тройственного Союза оставили Италию равнодушной, так и не выйдя за рамки обычной дипломатии и не дав толчка к внутреннему созидательному развитию, которое подняло бы нашу страну на один уровень с ее союзниками. Призыв к сплочению традиционных сил не был услышан, напротив, его исподволь саботировали, что со всей очевидностью проявилось в момент испытания, в 1915 г.

Интервенция 1915 г. также требует решительного разоблачения как не имеющая никакого националистического оправдания. Общеизвестно, что Италия путем соответствующих дипломатических соглашений, не требующих нарушения нейтралитета, могла бы добиться почти того же, что позднее, скрипя зубами, ей даровали новые демократические союзники. Точно так же совершенно очевидно, что даже исходя из чисто "реалистичной" политики национальные интересы Италии в вопросах контроля над Средиземноморьем не совпадали с интересами ни Англии, ни Франции, тогда как схема, намеченная Тройственным Союзом, позволяла найти продуманное, последовательное и действенное решение этого вопроса. Поэтому в 1914-1915 гг. сработали не столько национальные и реалистические соображения, сколько "традиция Рисорджименто", точнее, ее идеологическая составляющая. Именно она способствовала разжиганию антинемецких настроений любой ценой, сделав из ведущих Империй чуть ли не "фашистских" угнетателей и "агрессоров" avant la lettre⁹ и настаивая на совпадении итальянских "национальных интересов" с истинными целями первой мировой войны. Эти цели были сформулированы на тайном международном масонском конгрессе, состоявшемся в Париже в 1918 г., буквально в следующих выражениях: нашей целью является крестовый поход, который должен стать великим шагом к демократии, хранительнице принципов Французской революции, и к устранению отживших средневековых деспотических режимов (под которыми подразумевались центрально-европейские государства), где еще сохранились (несмотря на ту власть, которую начинали обретать деньги и капитализм) структуры, основанные на иерархии, авторитете и традиции. Вдобавок к этому как раз в момент начала итальянской интервенции, совместно с союзниками, наши доморощенные масоны решили выступить с заявлением, одобряющим это решение, ибо оно соответствовало тем идеям, которые всегда поддерживало масонство. Лишь в последний момент из соображений безопасности текст был изменен и в новой редакции ограничились поддержкой интервенции как движения, отражающего идеалы, за которые сражались патриоты и пророки Рисорджименто, "которые всегда служили примером для членов масонских лож".

Учитывая все вышеизложенное, невозможно недооценить фашизм, с приходом которого наконец порвали с прежней "традицией", сделав иной, мужественный выбор традиции, проявив волю пойти новым путем - тем единственным путем, на котором только и может быть оправдано обращение к Риму как к политическому символу ("Мы мечтаем о римской Италии" - говорил Муссолини). На этот путь вступили преодолев последнюю ловушку, которую - об этом знают немногие - пыталось поставить ему масонство шотландского обряда. Последнее поначалу намеревалось использовать фашизм в своих целях и потому оказало ему поддержку в период Похода на Рим, рассчитывая на имевшиеся в нем республиканские и, в более широком смысле, левые настроения, позднее, однако, нейтрализованные политикой, проводимой Муссолини. Создание "Оси" и война против демократий (опустим здесь проблемы, связанные с ее уместностью, подготовленностью и ошибками, допущенными в ходе войны) стали теми шагами, которые Италия должна была совершить еще в 1914 г., если бы сумела освободиться от гипноза злосчастного идеологического наследия Рисорджименто и связанных с ним интернационалистических влияний. Некоторые склонны видеть своего рода историческое возмездие в том, что Италия, оказавшаяся в стане победителей после той войны, от вступления в которую ей следовало бы воздержаться (1915-1918 гг.), потерпела поражение в войне 1940-1945 гг., в которой она участвовала по праву. Возможно, подобная оценка не лишена оснований. Как бы то ни было, совершенно очевидно, что побежденная, или, как любят говорить другие, "освобожденная" Италия окончательно скатилась на самый сомнительный путь, причем под влиянием склонностей, гордиться которыми нет никаких оснований.

Так, сегодня начали говорить о фашистском периоде как о некоем "отклонении", как если бы "постоянной" итальянской истории была ее антитрадиционная направленность, а в фашизме не существовало идей, которые родились задолго до появления самого фашизма и проявлялись в различных европейских странах. Эти идеи, которые сегодня обоснованно и необоснованно клеймят как "фашистские", при условии возникновения надлежащей атмосферы и соответствующей внутренней склонности, несомненно, еще не раз проявятся в истории. Пусть пресловутое "Сопротивление" отстаивает за собой славу "нового Рисорджименто", пусть против преданного в 1943 г. - почти также как и в 1915г. - союзника вновь откапывают антигерманский миф, как встарь клеймя "немецкими захватчиками" (что сегодня стало чуть ли не юридической формулировкой), мы уверены, что эти идеи непременно восторжествуют вновь, в новой и более адекватной форме. Однако именно поскольку пока торжествует антитрадиционная точка зрения, необходимо решительно покончить со всеми этими предрассудками "отечественной истории" и попытаться более вдумчиво и объективно - пока еще возможно - подойти к проблеме выбора традиций. Как уже было сказано, вначале для этого следует отказаться от националистического тщеславия. Действительно, если руководствоваться чисто количественным и ис-торицистским подходом, который - после римского периода и его преемников гибеллинов - по роковому стечению обстоятельств возобладал в итальянской истории, мы окажемся в невыгодном положении. Перевес получат скорее те течения, пределом мечтаний которых является вступление демократической Италии, окончательно утратившей восприимчивость ко всякому высшему идеалу власти, иерархии и аристократии, в лагерь демократических держав, ныне соперничающих с крайними силами разрушения - с коммунистическим блоком.

-----------------
   ¹   Эпоха воссоединения Италии (прим. пер.) ^{в текст
   2}   См. по этому поводу Е. Momigliano, Federico Barbarossa, Milano 1940. ^{в текст
   3}   Поддержка Церковью лиги ломбардийских коммун не имеет существенного значения. Если Церковь и поддерживала их в борьбе против Императора, то на своих землях безжалостно подавляла; она не ставила перед собой никаких "национальных" задач, но лишь пыталась отстоять свои притязания на гегемонию, не брезгуя никакими средствами. Наиболее ярким примером может служить Лига в Коньяке, где Церковь встала на сторону Французской династии, протестантов и Султана против Империи, хотя именно в этот момент турки, захватив Константинополь, угрожали Европе, а протестантизм подтачивал самое сердце Европы. ^{в текст
   4}   Эта степень масонского посвящения шотландского обряда в некоторых ложах носит название Рыцарь Храма и нередко связывается с "местью Тамплиеров". В этом проявляется зловещее отклонение от прежнего духа тамплиерства и гибеллинства, рассмотренных нами в работе Il mistero del Graal e I'idea imperiale ghibellina (Edizioni Mediterranee, 3 ed. Roma 1971) ^{в текст
   5}   Английский биограф Меттерниха D.Cecil (Metternich, tr. ital. Milano 1951, concl.) справедливо подчеркивает, что идея Священного Союза, которую отстаивал Меттерних, - страстно ненавидимый революционерам 1848 г., а для нас ставший последним великим европейцем, - возвращала к "древнеримской и латинской идее наднационального упорядоченного и уравновешенного строя". Однако настроения естественных наследников Рима в то время были, увы, совершенно иными. ^{в текст
   6}   Можно припомнить и то, что Савойская династия воцарилась на престоле после крутого поворота судьбы, разрыва с Францией и заключения союза с Австрией, на стороне которой сражался известный принц Евгений Савойский, один из наиболее знаменитых военачальников всех времен. ^{в текст
   7}   Этот исключительно любопытный документ был опубликован в Mercure de France в октябре 1918 г., стр. 547-551 (цит. по: Н. Rollin "L'apocatypse de notre temps", Paris 1930, pp. 468-469). Столь же примечательно и то, что с практической точки зрения проект Вильгельма II развивал идеи Тройственного Союза как имеющего не только антифранцузскую, но и антианглийскую (согласно секретному договору, заключенному в Бьерке между Германией и Россией), а также антиамериканскую направленность; Тройственная Лига должна была совместными усилиями оказывать противодействие панамериканским планам США, угрожавшим развитию европейской торговли. ^{в текст
   8}   См. Rollin, op.cit. ^{в текст
   9}   франц. в буквальном смысле (прим. пер.) ^{в текст}

Мы уже говорили о сходстве между отдельным человеком и обществом, законность которого признавалась еще с древнейших времен. Исходя из этого мы показали, что в последнее время в области общественно-политического устройства идет нисхождение от уровня, на котором жизненная и материальная часть подчинена высшим возможностям, силам и целям, к тому, где эта высшая сфера исчезает или, хуже того, вследствие переворачивания лишается всего ей свойственного и ставится на службу низшим функциям. В индивиде последним соответствует его чисто физическая часть, в государстве - экономика. Нам хотелось бы рассмотреть труд и экономику именно с этой точки зрения.

Согласно Зомбарту, современную эпоху можно назвать эрой экономики, что точно отражает указанную нами аномалию. Речь идет прежде всего об общем характере цивилизации в целом. Поэтому даже внешнее могущество современной цивилизации, достигнутое за счет промышленно-технического прогресса, не может изменить ее инволюционного характера. Более того, эти два аспекта взаимосвязаны, так как весь мнимый "прогресс" был достигнут как раз за счет того, что экономический интерес возобладал надо всеми другими. Сегодня можно говорить о самой настоящей одержимости экономикой, в основе которой лежит идея, что как в индивидуальной, так и в коллективной жизни наиболее важным, реальным и решающим является экономический фактор. Вследствие этого в сосредоточении всех ценностей и интересов на производственно-экономической области усматривают не невиданное ранее отклонение современного западного человека, но нечто вполне нормальное и естественное; не случайную потребность, но нечто желательное, заслуживающее одобрения, развития и восхваления.

Как мы уже говорили, если отрицается всякое право и главенство ценностей и интересов, превышающих общественно-экономический уровень, тем самым отрицается и истинная иерархия, так же как и высший авторитет тех людей, групп или сословий, которые являются выразителями и защитниками этих высших ценностей и интересов. Поэтому экономическая эра по определению является глубоко анархической и антииерархической, в корне разрушает всякий правильный порядок. Свойственные ей материализация и механизация всех областей существования окончательно лишают высшего значения те проблемы и конфликты, которые признаются ею единственно значимыми.

Этот подрывной характер четко проявляется как в марксизме, так и в современном капитализме, несмотря на их кажущееся противоречие. Поэтому крайне нелепо сегодня притязать на звание "правого" политического движения, не разорвав зловещий круг экономической одержимости, в котором вращаются и марксизм, и капитализм наряду с целым рядом своих производных.

Это должен твердо осознавать тот, кто сегодня выступает против левых сил. Совершенно очевидно, что современный капитализм, точно также как и марксизм, представляет собой подрывную силу. Их роднит материалистическое мировоззрение, качественно схожи исповедуемые ими идеалы, оба они помещают в центр мира технику, науку, производство, "прибыльность" и "потребление". Не научившись говорить о чем-либо другом, кроме экономических классов, прибыли, зарплат, продукции; веря, что истинный человеческий прогресс зависит от той или иной системы распределения благ и вообще как-то связан с богатством или нищетой, невозможно подойти к сути вопроса, даже если будут придуманы новые теории, выходящие за рамки марксизма и капитализма или примиряющие их.

Между тем отправной точкой должно стать решительное отрицание марксистского принципа, объединяющего все вышеуказанные подрывные идеологии и провозглашенного в лозунге: "Экономика - наша судьба". Безо всяких обиняков следует заявить, что экономика и экономический интерес как средства удовлетворения материальных потребностей, искусственно увеличиваемых сегодня, для нормального человечества всегда играли, играют и будут играть лишь подчиненную роль. Необходимо открыто признать, что помимо экономики существует уровень высших политических, духовных, героических ценностей, на котором не признается и даже не допускается деления на чисто экономические классы, где нет ни "пролетария", ни "капиталиста". Только ориентируясь на этот уровень, можно определить то, ради чего действительно стоит жить и умирать; только там может сложиться подлинная иерархия, учитывающая качественные различия, на вершине которой воцарится высшая функция повелевания, imperium.

Но кто сегодня готов открыто вступить в праведный бой за эти ценности? "Социальный вопрос" и "политическая проблема" окончательно утрачивают всякое высшее значение, так как их все больше связывают с простейшими условиями физического существования, отныне абсолютизированными и "свободными" ото всякой потребности более высокого порядка. В результате этого понятие справедливости сводится к той или иной системе распределения экономических благ, уровень цивилизации оценивают в понятиях производства; на языке у всех лишь экономика, потребление, работа, прибыльность, экономические классы, зарплата, частная или национализированная собственность, "трудящиеся" или "эксплуататоры трудящихся", "профсоюзные требования" и т.д. Похоже, как для левых, так и для правых ничего в мире больше не существует. Впрочем, для марксизма остальное все же существует, но лишь как "надстройка" и производное. Их противники стыдятся выражаться столь откровенно, но на самом деле их кругозор не шире, standard ¹ также служит экономика, на которой сосредоточен основной интерес.

Это свидетельство самой настоящей патологии цивилизации. Как мы говорили, экономика буквально завораживает современного человека, делает его одержимым. И как часто бывает при гипнозе, то, на чем сосредотачивается ум, в конце концов становится для него реальностью. Человек сегодня считает истиной то, что в любой нормальной и целостной цивилизации восприняли бы как отклонение или дурную шутку, - что экономика и связанный с ней социальный вопрос могут быть судьбой.

Поэтому принципиальное отношение требует не противопоставления одной системы другой, но коренного изменения позиции и решительного отказа от материалистических предпосылок, лежащих в основе абсолютизации экономической данности.

Под вопрос должна быть поставлена не ценность той или иной экономической системы, но ценность экономики как таковой. Само противоречие между капитализмом и марксизмом, сколь бы значительным оно не казалось на фоне нашей эпохи, следует рассматривать как мнимое. Миф производства, порождающий стандартизацию, монополию, картели, технократию и т.п., как в капиталистических, так и в марксистских странах, связан с той же экономической одержимостью, так как выдвигает в качестве первичного фактора материальные условия существования. Как здесь, так и там именуют "ретроградными" и "неразвитыми" цивилизации, которые не подходят под определение цивилизаций "труда" и "производства" и которым благодаря счастливому стечению обстоятельств пока удается ускользнуть от судорожной промышленной эксплуатации природных ресурсов, от подчинения всех человеческих возможностей производственным и общественным интересам, от давления промышленно-технического standard - в общем, те цивилизации, которым еще знакомо чувство простора, позволяющее свободно дышать. Следовательно, истинными противниками являются не капитализм и марксизм, но система, в которой главенствует экономика (независимо от ее конкретной формы), и система, в которой последняя подчинена внеэкономическим факторам в рамках более широкого и совершенного устройства, которое придает человеческой жизни более глубокий смысл и открывает путь к развитию более высоких способностей. Таково предварительное условие истинной реакции, направленной на возрождение вне рамок деления на "правых" и "левых", отрицающей как злоупотребления капитализма, так и крамолу марксизма. Для этого необходимы внутренняя дезинтоксикация, оздоровление в высшем смысле этого слова, понимаемое как способность отличать высшие интересы от низших. Внешнее же воздействие в лучшем случае может иметь второстепенное значение.

Для изменения сложившегося порядка вещей необходимо прежде всего отказаться от "нейтрального" толкования экономических явлений, принятого в современной социологии. Экономическая жизнь также складывается из тела и души, и внутренние, моральные факторы всегда предопределяли ее смысл и дух. Этот дух - как исчерпывающе доказал Зомбарт - следует отличать от форм производства, распределения и организации материальных благ. Он может изменяться, и в зависимости от конкретного случая придает экономике особые смысл и место. Чистый homo economicus является выдумкой либо продуктом явно вырожденческой специализации. Поэтому в любом нормальном обществе чисто экономический человек - то есть человек, для которого экономика является целью, а не средством, и составляет основную область его деятельности - всегда по праву считался человеком низкого происхождения; низкого прежде всего в духовном смысле, а затем уже в политическом или общественном. Таким образом, по сути речь идет о возвращении к нормальному состоянию, то есть о восстановлении естественной подчиненности экономики внутренним, моральным факторам.

Согласившись с этим, можно легко распознать те внутренние причины, которые в современном мире, где все подчинено экономике, препятствуют такому решению, которое не вело бы к еще большему падению уровня. Ранее мы уже говорили, что восстание масс во многом было спровоцировано тем, что всякое социальное различие целиком и полностью было сведено к экономическому неравенству. Под знаменем антитрадиционного либерализма ничем не ограниченные и лишенные всякого высшего значения собственность и богатство практически стали единственным мерилом общественного положения. Следовательно, при отсутствии каких-либо ограничений - каковым в прежние времена для экономики в целом служил более сложный иерархический порядок - господство и право данного класса, как класса чисто экономического, по справедливости могут быть оспорены во имя простейших человеческих ценностей. Именно на этом сыграла подрывная идеология, абсолютизировав ненормальную и упадочную ситуацию, как если бы никакого другого деления, кроме как на экономические классы, никогда не было и быть не может; как будто всякое различие в рангах обуславливается исключительно внешними и несправедливыми экономическими условиями. Но это ложь, так как подобные условия существуют исключительно в обществе, лишенном корней, где только и могут зародиться такие понятия, как "капиталист" и "пролетарий". В нормальном обществе эти понятия лишены всякой реальности, так как в нем наличие внеэкономических ценностей приводит к появлению человеческих типов, коренным образом отличающихся от тех, которые сегодня обозначаются как "капиталист" или "пролетарий". В таком обществе сама область экономики имеет четкое обоснование, узаконивающее существование определенных различий в условиях, положении и функции².

Теперь выделим то, что в современном хаосе обусловлено идеологической заразой. Причиной возникновения и успеха марксизма стало не столько обострение социального вопроса (об этом можно было говорить только на заре индустриальной эпохи), но скорее сам социальный вопрос во многом возник в современном мире вследствие существования марксизма и, следовательно, носит искусственный характер, будучи делом рук организованных агитаторов, нацеленных на "пробуждение классового сознания". Ленин вполне откровенно раскрыл роль последних, говоря, что задачей коммунистической партии является не поддержка тех движений "трудящихся", которые возникают естественным образом, но скорее подстрекательство к их организации повсюду и любыми средствами. Марксизм всячески способствует зарождению пролетарского и "классового" мышления там, где его раньше не было, разжигает брожение, злопамятство и недовольство в людях, прежде довольных своим местом, знавших естественные границы своих потребностей, не притязавших на то, чтобы стать кем-то иным, и именно потому не ведавших того "отчуждения", Entfremdung, о котором постоянно твердят марксисты. Однако единственным способом преодоления этого отчуждения, предлагаемым марксизмом, является лишь его дальнейшее усиление под видом так называемой "интеграции" (в реальности равнозначной дезинтеграции) личности в "коллектив".

Не следует думать, что мы отстаиваем здесь "мракобесные" взгляды в интересах нынешних "высших классов", поскольку, как уже было сказано, мы не признаем превосходства и прав за группой, не представляющей ничего большего, кроме чисто экономического класса в материалистическом мире. Тем не менее мы решительно выступаем против мифа так называемого "социального прогресса" как еще одной навязчивой и болезнетворной идеи, типичной для экономической эры в целом, поскольку ее исповедуют не только представители левых движений. В этом отношении эсхатологические марксистские воззрения совпадают с "западными" мечтами о prosperity ³: в обоих случаях исходное мировоззрение и последствия по сути тождественны. Вновь утверждается концепция антиполитического, материалистического общества, отчуждающая человека и социальный строй ото всякого высшего порядка и высшей цели, признающая в качестве последней исключительно пользу в чисто физическом, растительном, приземленном понимании, ставшую критерием прогресса и полностью перевернувшую ценности, присущие традиционным структурам. Ведь законом, смыслом и достаточным основанием подобных структур всегда было стремление связать человека с чем-то превосходящим его, с тем, по отношению к чему экономика и материальные достаток или бедность занимают подчиненное положение. Так, с полным правом можно утверждать, что пресловутое "улучшение социальных условий" следует рассматривать не как благо, но как зло, поскольку расплатой за него становится порабощение индивида производственным механизмом и социальным конгломератом, вырождение государства до уровня "государства труда", исчезновение всякой качественной иерархии, омертвение всякой духовной восприимчивости и "героической" способности в самом широком смысле этого слова. Гегель писал, что "всемирная история не является царством счастья, периоды счастья [в смысле материального и социального благополучия] являются чистыми страницами в книге истории". Точно так же на индивидуальном уровне наиболее ценные в человеке качества, собственно и делающие его человеком, нередко пробуждаются в суровой атмосфере, на грани нужды и несправедливости, в обстановке, которая бросает человеку вызов, подвергает его духовному испытанию; однако эти качества почти неизбежно угасают, когда человеческому животному обеспечены максимально удобная, безопасная жизнь и равная доля благоденствия и счастья, пристойного стадному животном, которое остается таковым несмотря на радио, телевидение и самолеты, Голливуд и спортивные стадионы или культуру Reader's Digest.

Повторим вновь: духовные ценности и уровень человеческого совершенства никак не связаны с общественно-экономическим достатком или нуждой. Материалистические идеологии утверждают, что бедность всегда является источником унижения и порока, а "цивилизованные" общественные условия способствуют расцвету добродетелей. Более того, они противоречат сами себе, одновременно поддерживая миф, согласно которому нищий и угнетенный трудовой "народ" является воплощением "добра", а продажные богачи эксплуататоры - носителями зла и порока. Все это полный вздор. В действительности истинные ценности не имеют никакой обязательной связи с улучшением или ухудшением общественно-экономических условий. Как было сказано, только когда эти ценности становятся первостепенными, можно говорить о приближении к действительно справедливому строю, в том числе и на материальном уровне. К подобным ценностям следует отнести умение быть самим собой, стиль активной безличности, любовь к дисциплине, общую героическую предрасположенность. Важно научиться противопоставлять любым видам злопамятства и социального соперничества признание и любовь к своему месту, как наиболее соответствующему собственной природе индивида, тем самым признавая и те границы, в рамках которых он способен раскрыть свои способности, придать органичный смысл собственной жизни, достичь наиболее возможного для себя совершенства: так ремесленник, в совершенстве овладевший своим делом, безусловно стоит выше властителя, недостойного своего сана. Лишь в том случае, когда указанные факторы обретут прежний вес, можно говорить о возможности проведения тех или иных преобразований в общественно-экономической области без риска смешать второстепенное с существенным, как того требует истинная справедливость. Без предварительной идеологической детоксикации и очищения мировоззренческих установок всякое преобразование останется чисто поверхностным, так как не затронет глубинных корней кризиса современного общества, что будет лишь на руку подрывным силам.

Среди этих общих установок стоит указать на одну, которая более чем какая-либо другая подпитывает экономическую одержимость.

Рассказывают, что в одной неевропейской, но имеющей древнюю цивилизацию стране, на одном американском предприятии, заметив низкое рвение местных жителей, нанятых для выполнения определенных работ, решили, что наилучшим средством подстегнуть их станет удвоение оплаты. Однако большинство рабочих предпочло сократить вдвое количество рабочих часов. Полагая, что первоначальное вознаграждение было вполне достаточным для удовлетворения их нормальных и естественных потребностей, они посчитали нелепым отдавать работе больше того времени, которого по новым расценкам им хватало, чтобы обеспечить себя. Рассказывают также, что Ренан, однажды посетивший промышленную выставку товаров того времени, выйдя, воскликнул: "Сколько же там вещей, без которых я прекрасно могу обойтись!"

Сравните это с нынешним стахановским движением, экономическим "активизмом", "обществом процветания" и "потребления". Подобные истории лучше любых отвлеченных рассуждений дают мерило для различения двух основополагающих установок, одну из которых должно считать здоровой и нормальной, а другую - психопатической и извращенной.

Хотя первый случай относится к неевропейской стране, не следует ссылаться здесь на инерцию и лень рас, не "динамичных" и не "созидательных" по сравнению с западными. Подобное противопоставление, как и многие другие, носит искусственный и односторонний характер. Действительно, достаточно отвлечься от "современной" цивилизации - которая, кстати, теперь уже не является чисто западной, - чтобы обнаружить в том числе и у нас самих схожие жизненную концепцию, внутреннюю установку, оценку наживы и труда. До появления в Европе того, что в учебниках многозначительно называют "меркантилизмом" или "рыночной экономикой" (это выражение многозначительно, поскольку свидетельствует, что тон этой экономике задавали исключительно торгаши и ростовщики)⁴ , которая быстро и неизбежно переросла в современный капитализм, согласно основополагающему экономическому критерию внешний достаток имел определенные ограничения, а труд и стремление к прибыли считались оправданными лишь в той мере, насколько они были необходимы для обеспечения жизни, подобающей положению, занимаемому человеком в обществе. Такова была концепция томизма, и позднее те же взгляды исповедовал Лютер. В целом это ничем не отличается от древней корпоративной этики, в которой основное внимание уделялось ценностям личности и качества, а количество работы всегда зависело от определенного уровня естественных потребностей и особого призвания. Основная идея состояла в том, _ЧТО работа должна не связывать человека, но, наоборот, освобождать его, чтобы он мог посвятить себя более достойным занятиям, уладив необходимые жизненные потребности. Для древних ни одна экономическая ценность не казалась достойной того, чтобы пожертвовать во имя нее своей независимостью, а добывание средств к существованию не должно было становится помехой для остальной, более полноценной жизни. В общем они признавали ранее высказанную нами истину, согласно которой человеческий прогресс идет не в экономической или социальной области, но внутри самого человека; что он состоит вовсе не в том, чтобы "выбиться в люди" или "пробиться наверх", вкалывая в поте лица, чтобы только занять не свойственное себе положение. На более высоком уровне мудрым считалось известное правило классического мира - abstine et substine⁵. К этому же порядку идей относится и одно из возможных толкований дельфийского изречения "Ничего сверх меры".

Все перечисленные примеры имеют чисто европейское происхождение. Таким образом, подобное отношение к труду было свойственно западному человеку, пока он еще не впал в безумие, поддавшись нездоровому возбуждению, что повлекло за собой извращение всех критериев ценности и завершилось крайними формами современной цивилизации. Именно эта перемена во взглядах - перемена нравственного порядка, поскольку вся ответственность безоговорочно лежит на индивиде - является причиной нынешней "экономической одержимости", естественного итога взаимосвязанных процессов. Переломный момент наступил тогда, когда на смену жизненной концепции, сдерживающей потребности в их естественных пределах во имя интересов, действительно достойных приложения усилий, пришел идеал искусственного увеличения и разрастания как самих этих потребностей, так и средств, необходимых для их удовлетворения. При этом было упущено из вида, что согласно неумолимому закону подобное развитие ведет ко все более нарастающему закабалению сначала индивида, а затем и всего общества. Вершиной этого безумия стала внутренняя ситуация, породившая формы крупного промышленного капитализма; деятельность, направленная на получение прибыли и производство, превратилась из средства в цель и поработила тело и душу человека. Отныне, он, подобно белке в колесе, вынужден безостановочно мчаться вперед, охваченный неутолимой жаждой действия и потребностью производить все больше и больше. Он не может позволить себе остановиться даже на секунду, так как в подобной экономической системе остановиться значит откатиться назад или, в худшем случае, потерять опору под ногами и упасть. Экономика втягивает в этот бег (представляющий собой уже даже не "активность", но скорее чисто бессмысленное возбуждение) не только тысячи трудящихся, но и крупного предпринимателя, "производителя благ", "собственника средств производства", производя все более необратимые духовные разрушения. Это ясно высвечивает подлинные намерения, которые таятся за "бескорыстной" любовью, питаемой тем американским политиком, основным пунктом международной политической программы которого стало "повышение уровня жизни слаборазвитых стран всего мира". За этими красивыми словами стоит желание благополучно довести до конца нашествие новых варваров - единственных настоящих варваров; стремление поймать в силки экономики ту часть человечества, которая пока еще не впала в безумие, загнать его в общее стадо, поскольку непрерывно растущие денежные средства необходимо использовать и вкладывать в новое производство, а безостановочный производственный механизм, постоянно приводя к перепроизводству, нуждается во все новом расширении рынка. Этот катастрофический процесс не знает пределов, поскольку ревнители "прогресса" не замечают того, что сумел понять еще Ленин, считавший подобные кризисы одной из характерных черт "загнивающего капитализма", роющего себе могилу и обреченного в силу самого закона собственного развития - вследствие индустриализации, пролетаризации и европеизации - порождать силы, которые, в конечном счете, восстанут против него и соответствующих народов белой расы. Впрочем, в социалистических системах, провозгласивших себя преемниками капитализма, обреченного на гибель собственными внутренними противоречиями, индивид закабален ничуть не меньше, что закреплено не просто фактически, но и юридически как коллективный императив. Если крупный предприниматель полностью отдается экономической деятельности, которая становится для него своего рода наркотиком, - тем, что ему жизненно необходимо, - то он делает это из инстинктивной самозащиты, поскольку стоит ему остановиться, как вокруг него разверзнется пустота и его захлестнет ужас от существования, лишенного смысла.⁶ В схожей ситуации находится и его идеологический противник, который приравнивает экономическую деятельность к своего рода этическому императиву, дополненному осуждением и карающими мерами, применяемыми ко всякому, кто осмелится поднять голову и заявить о своей свободе по отношению к тому, что связано с трудом, производством, прибыльностью и общественным долгом.

Здесь следует выявить еще одну болезненную навязчивую идею экономической эпохи, используемую как один из ее главных лозунгов. Мы имеем в виду современное суеверное поклонение труду, свойственное отныне не только "левым", но и "правым" движениям. Подобно "народу", "труд" стал одной из неприкосновенных святынь, о которой современный человек осмеливается говорить лишь в возвышенных выражениях. Одной из самых жалких и плебейских черт экономической эры является этот своеобразный мазохизм, заключающийся в прославлении труда как этической ценности и основного долга, причем под трудом здесь подразумевается любая форма деятельности. Пожалуй, будущему, более нормальному человечеству это покажется самым причудливым извращением, вновь подменяющим цель средством. Труд перестает быть лишь средством удовлетворения жизненных материальных потребностей, тем, чему должно быть отведено ровно столько места, сколько занимают эти потребности в зависимости от данного индивида и занимаемого им положения. Труд абсолютизируют как некую ценность в себе, одновременно связывая с мифом лихорадочной производственной активности. Это равнозначно самой настоящей подмене понятий. Словом "труд" всегда обозначали наиболее низменные формы человеческой деятельности, в наибольшей степени обусловленные исключительно экономическими факторами. Все, что не сводится к подобным формам, называть трудом незаконно; здесь уместнее использовать слово деяние: не трудится, но совершает деяние правитель, исследователь, аскет, настоящий ученый, воин, художник, дипломат, богослов; тот, кто устанавливает законы и тот, кто нарушает их; тот, кто движим простейшей страстью и тот, кто руководится принципом; крупный предприниматель и крупный организатор. Если каждая нормальная цивилизация в силу своей устремленности ввысь старалась придать характер деяния, творчества, "искусства" даже самому труду (в качестве примера здесь снова можно обратиться к древнему корпоративному миру), то современная экономическая цивилизация стремится к прямо противоположному. Словно испытывая садистское наслаждение от того, чтобы все извращать и пачкать, сегодня даже деянию - тому, что осталось еще достойным этого имени - желают придать характер "труда", то есть экономический и пролетарский характер.

Именно таким образом дошли до формулировки "идеала" "государства труда" и додумались до "гуманизма труда" даже те круги, которые на словах отрицают марксизм. Джентиле начал как раз с прославления "гуманизма культуры" как "славного этапа освобождения человека" - что следует понимать как либеральную, интеллектуально-индивидуалистическую стадию подрывной мировой деятельности; но это, как говорит Джентиле, не окончательный этап, поскольку "необходимо признать и за тружеником то высокое достоинство, которое разумный человек открыл в мышлении". Тогда исчезнут "всякие сомнения в том, что параллельные социальные и социалистические движения XX века создали новый гуманизм - гуманизм труда, утверждение коего в его конкретной актуальности есть дело и задача нашего века". Логическое развитие либерального отклонения, описанного нами ранее, проявляется здесь со всей очевидностью. Этот "гуманизм труда" в действительности составляет одно целое с "реалистическим" или "интегральным гуманизмом" и "новым гуманизмом" коммунистических интеллектуалов⁷, а "этичность" и "высокое достоинство", отстаиваемые за трудом, являются лишь нелепой выдумкой, при помощи которой человека пытаются заставить забыть всякий высший интерес и добровольно присоединиться к тупому и бессмысленному варварскому обществу; варварскому в том смысле, что оно не знает ничего иного, кроме труда и производственных иерархий. Особо примечательно, что этот суеверный и нахальный культ труда был провозглашен именно в ту эпоху, когда необратимая и чрезмерная механизация почти окончательно лишила основные разновидности труда (которые по праву можно отнести к труду) всего, что могло иметь в них характер качества, искусства, произвольного выражения особого призвания, превратив их в нечто неодушевленное и лишенное всякого имманентного значения.

Поэтому те, кто выдвигает справедливое требование "депролетаризации", обманывают себя, если видят в этом лишь социальную проблему. Задача состоит прежде всего в депролетаризации мировоззрения, и не решив ее, невозможно избежать двусмысленности и неправомерности всего остального. Но пролетарский дух, духовно пролетарское качество⁸ сохраняется лишь до тех пор, пока не могут помыслить себе иного человеческого типа, более высокого по сравнению с "трудящимся", пока предаются фантазиям об "этичности труда", воспевают гимны "обществу" или "трудовому государству", пока не имеют мужества решительно выступить против всех этих новых оскверняющих мифов.

Используем древний образ человека, бегущего под палящим солнцем и изнывающего от жажды, который вдруг спрашивает себя: "А почему я бегу? Может, стоит бежать чуть помедленнее?" И, замедлив бег, снова спрашивает: "Почему бы не скрыться от этого зноя? Не отдохнуть ли мне в тени дерева?" И, сделав это, осознает свой бег как безумную лихорадку. Подобный образ указывает на внутренне изменение, метанойю, необходимую для того, чтобы освободиться от одержимости экономикой и вновь обрести внутреннюю свободу; естественно, не для того, чтобы вернуться к пораженческой, утопической и жалкой цивилизации, но дабы очистить все сферы жизни от нездоровой напряженности и восстановить истинную иерархию ценностей.

Основным здесь является умение признать, что никакой внешний экономический рост и социальное процветание не стоят труда: их обольстительность мгновенно рассеивается, как только становится понятно, что платой за это становится существенное ограничение свободы и сужение простора, необходимого для реализации каждым своих возможностей, выходящих за рамки сферы, обусловленной материей и потребностями обыденной жизни.

Это относится не только к индивиду, но и к общности, государству, особенно если его материальные ресурсы ограничены, что делает его зависимым от иностранных экономических сил. В данном случае этическим правилом может стать автаркия, и как для индивида, так и для государства этот выбор имеет равную силу. Лучше отказаться от обманчивых надежд на улучшение общих социально-экономических условий и ввести по мере необходимости режим austerity ⁹, чем попасть под ярмо иностранных интересов, позволив втянуть себя в мировые процессы борьбы за первенство и необузданного экономического производства, которые неизбежно обернутся против своих зачинщиков, когда свободного пространства больше не останется.

Естественно, нынешняя ситуация в целом придает нашим рассуждениям несколько несвоевременный характер. Хотя это и не затрагивает их внутренней значимости, следует признать, что сегодня у индивида мало возможностей (требующих к тому же благоприятного стечения обстоятельств) противостоять слаженному давлению со стороны сил, царящих в экономическую эру, и выйти из-под их влияния. Общей ощутимой перемены можно ожидать лишь в случае вмешательства вышестоящей силы. Исходя из основополагающего принципа, утверждающего главенство и превосходство государства над экономикой, такой силой может стать государство, способное ограничить и упорядочить область экономических отношений, начав с тех основных и неотложных мер, которые, как было сказано, состоят в дезинтоксикации, изменении мышления и возвращении к нормальному состоянию людей, которые заново поймут, в чем состоит осмысленная деятельность, истинное усердие, верность самим себе, и сумеют поставить перед собой достойную цель. Лишь на этой основе можно стать "ниспровергателями" в цельном и оправданном значении этого слова с одной стороны, и одновременно "созидателями" в высшем смысле - с другой.

Позднее мы еще вернемся к вопросу о взаимоотношениях государства и экономики. Теперь же, чтобы расставить все по своим местам и покончить с пресловутым социальным вопросом, нам хотелось бы вспомнить следующие слова Ницше: "Рабочие, которые однажды будут жить так, как сегодня живут буржуа - но жить выше их, отличаясь от последних отсутствием потребностей - станут высшей кастой; более бедной, более простой, но овладевшей властью"¹⁰. Подобного рода различия послужат началом для выправления указанной нами подмены, принципом защиты идеи государства и основой для возрождения того достоинства и превосходства, которые превосходят мир экономик и должны быть упрочены и узаконены посредством постоянной внутренней и внешней борьбы, путем утверждения собственного бытия через непрестанное завоевание.

--------------------
   ¹   (англ.) стандарт, мерило (прим. пер. ) ^{в текст
   2}   Можно вспомнить здесь аристотелевскую концепцию социальной справедливости, которая понимается не как равное распределение благ, но как распределение, учитывающее функциональное и качественное положение индивидов и групп: справедливое экономическое неравенство. ^{в текст
   3}   англ. процветание, преуспевание, благосостояние (прим. пер.) ^{в текст
   4}   mercantilism - торгашество, страсть к наживе (прим. пер.) ^{в текст
   5}   лат. воздержание и умеренность (прим. пер.) ^{в текст
   6}   см. на эту тему W.Sombart, Il borgese, trad.fr., Paris 1926, p.419 ^{в текст
   7}   Помимо прочего, Джентиле определил коммунизм как "поспешный корпоративизм". Это равнозначно утверждению, что между корпоративизмом фашистского периода в его истолковании и коммунизмом не было никакого качественного отличия, и они являются лишь двумя различными этапами, разными моментами единого движения.
Проблему следует ставить именно в этих понятиях, поскольку пролетариата в прежнем марксистском понимании сегодня на Западе практически не существует: "трудящиеся", бывшие некогда пролетариями, сегодня нередко находятся в более выгодном экономическом положении, чем средняя буржуазия. ^{в текст
   8}   Проблему следует ставить именно в этих понятиях, поскольку пролетариата в прежнем марксистском понимании сегодня на Западе практически не существует: "трудящиеся", бывшие некогда пролетариями, сегодня нередко находятся в более выгодном экономическом положении, чем средняя буржуазия. ^{в текст
   9}   англ. строгой экономии, самоограничения (прим. пер.) ^{в текст
   10}   F. Nietzsche, Wille zur Macht, 764. ^{в текст}

В интеллектуальной путанице, царящей в умах наших современников, важную роль играет формула антитоталитаризма. Чаще всего ею пользуются демократические режимы, особенно пристрастные к либеральным выдумкам. По сути за точку отсчета здесь берется путаное и бесформенное понятие индивидуальной свободы, которое мы критиковали в предыдущей главе. Поэтому в данной формуле смешиваются самые разнородные элементы, подтверждением чему служит тот факт, что позднее пришлось провести различие, пусть даже крайне поверхностное, между так называемыми "правым тоталитаризмом" и "левым тоталитаризмом". Однако упомянутые нами движения в большинстве случаев используют понятие "тоталитаризм" исключительно в качестве ложной цели. Подобно тому как марксисты и коммунисты в собственных интересах клеймят "фашистскими" все движения, не вписывающиеся в их идеологию, путаница в определении тоталитаризма сегодня используется указанными политическими кругами в тактических целях, чтобы вызвать недоверие и неприязнь к традиционной идее истинного государства.

Дабы покончить с этим недоразумением, необходимо указать на основополагающее различие между тоталитарным и органичным государствами. Не следует думать, что наш понятийный выбор обусловлен согласием пойти на уступки противнику, однакомы находим неуместным ставить отстаиваемую нами традиционную политическую концепцию под знак тоталитаризма. Нас оправдывает уже одно то, что слово "тоталитаризм" имеет сравнительно недавнее происхождение, является современным понятием и как таковое неразрывно связано с миром, который никоим образом не может и не должен служить для нас точкой отсчета. Поэтому мы предпочитаем использовать это слово именно в том значении, которое вкладывают в него представители демократии, а те составляющие тоталитаризма (взятого в более широком смысле), которые, несмотря ни на что, могут иметь положительное значение, отнесем к идее органичного государства. Это позволит нам четко определить оба эти понятия и строго разграничить их.

Идея органичного государства имеет давнее происхождение. Это весомый довод как против тех, кто забывает об этом, так и против тех, чьи взгляды ограничены полемикой между "фашизмом" и "антифашизмом", как будто до них в мире не существовало ничего другого. Идея органичного государства является традиционной идеей, поэтому можно сказать, что всякое настоящее государство всегда имело органичный характер. Органичным можно считать государство, обладающее единым центром, каковой суть идея, сама собой действенным образом формирующая все его области; ему не ведомы раздробленность и стремление к "самоуправству" со стороны отдельных частей, ибо благодаря системе иерархического представительства каждая из них наделена относительной самостоятельностью, имеет свое поле деятельности и внутренне связана с целым. Именно "целое" составляет суть рассматриваемой нами системы, которая представляет собой гармоничное и развернутое духовно единое целое, а не скопление элементов, раздираемое взаимоисключающими интересами. Все государства, обретшие форму в мире великих традиционных цивилизаций - в виде империй, монархий, аристократических республик или городов-государств - в лучший период своего существования в большей или меньшей степени носили органичный характер. Их основу и жизненную силу составляли центральная идея, символ верховной власти вкупе с соответствующим положительным принципом авторитета. Естественное притяжение, исходящее из центра, порождало столь же естественное сотрудничество-между людьми и отдельными общественными сословиями; сохраняя свою самостоятельность, все они действовали в едином общем направлении; даже имеющиеся противоречия и контрасты вносили свой вклад в экономию целого, поскольку, не неся в себе разрушительных тенденций, направленных на подрыв высшего единства организма как такового, они действовали скорее как динамичный и оживляющий фактор. Примерно то же значение (утраченное с появлением "партократических" парламентских режимов) имела и "оппозиция", существовавшая в начальный период в рамках английской парламентской системы (ее можно было бы назвать: His Majesty's most loyal opposition ¹).

Достаточно перечитать, к примеру, Вико или Фюстеля де Куланжа, чтобы понять, какой силой в древности обладал органичный идеал. Именно в древних формах со всей очевидностью подчеркнут следующий основополагающий момент: единство носило не просто политический, но скорее духовный - а зачастую прямо религиозный - характер; сама область политики в узком смысле формировалась и держалась единой идеей, общей концепцией, что находило отражение также в мышлении, праве, искусстве, обычаях, культе и способе хозяйствования. Единый дух проявлялся в слаженном многообразии форм, соответствующих различным возможностям человеческого существования, так что "органичное" и "традиционное" в широком понимании становились почти синонимами. Именно духовность этого единства позволяла достичь интеграции частного, а не его подавления или принуждения. Существенным элементом всякой органической системы является как относительное многообразие, так и относительная децентрализация, масштабы которой могут быть тем шире, чем более духовным и в некотором роде трансцендентным характером обладает объединяющий центр, чем могущественнее его верховная уравновешивающая сила, его глубинное влияние.

Довольно необычным выглядит в глазах объективного наблюдателя столь глубокое забвение этих идей, хотя буквально вплоть до недавнего времени, накануне появления либерализма, индивидуализма и революционных движений, в Европе еще сохранялись политические системы, зримо отражавшие отдельные стороны органичной системы, имевшие в глазах большинства совершенно нормальный и законный характер. Здесь же кроется причина уже упомянутой путаницы в употреблении термина "тоталитаризм", также как ослиной тупоголовости тех, кто, играя на руку коммунистам, клеймит "фашистской" любую систему, отличную от той, которую воспевают апостолы демократии и "бессмертных принципов".

Тоталитаризм является лишь искаженным отражением органичного идеала. В подобной системе единство навязывается извне, не благодаря внутренней силе, присущей общей идее и естественно признаваемому авторитету, но за счет открытого вмешательства и контроля со стороны чисто политической власти (в исключительно материальном смысле), утверждающей себя как последний довод системы. Кроме того, в "тоталитаризме" заложена уравнительская идея, нетерпимость к даже ограниченным самостоятельности и свободе, а также к наличию какого бы то ни было промежуточного слоя между центром и периферией, между вершиной и основанием. Одним из следствий этого становится неудержимое разрастание административных бюрократических структур, все более утрачивающих функциональность; эти структуры заполоняют собой все, вытесняя и подавляя всякую частную деятельность, поощряя беззастенчивое и неограниченное вмешательство "общественного" в "частное", заковывая все в схемы, лишенные гибкости и подвижности и в конце концов утрачивающие даже смысл, поскольку из центра бесформенной власти исходит своеобразное темное влияние, находящее зловещее удовольствие в полном стирании всех различий любой ценой. С наиболее материальной, то есть экономической стороны - преобладающей в "век экономики" - чрезмерная организованность, централизация и рационализация значительно способствуют образованию подобного рода закостеневшего и механистического единства.

Это явление, достигшее в современную эпоху наивысшего расцвета, имело прецеденты в истории; однако в прошлом оно встречается исключительно на завершающей, сумеречной стадии цикла цивилизации. В качестве наиболее известных примеров можно привести формы государственно-бюрократической централизации времен падения Римской, Византийской и даже Персидской Империй; во всех случаях эта централизация завершалась окончательным распадом.

Действительно, подобные примеры указывают надлежащее место и смысл любой "тоталитарной" централизации: она является следствием кризиса и распада прежнего органичного единства, результатом развязывания и высвобождения сил, прежде объединенных идеей в единое иерархическое общество и живую традицию, которыми теперь пытаются овладеть, принудительно загнав в рамки нового внешнего порядка, где ничто уже не сохраняет ни малейшего следа истинного, признаваемого авторитета, и нет ничего, что могло бы по настоящему установить внутреннюю связь между частями. Именно поэтому мы говорили в предыдущей главе о том, что тоталитарные и полутоталитарные формы нередко возникают как неизбежная реакция на либерально-индивидуалистический распад. В прежние времена это заканчивалось последними, краткими судорогами одряхлевшего и обреченного политического организма. В современном мире господство материалистических, экономических и технических факторов способно придать этому явлению видимость устойчивости - потрясающим примером чего служит коммунистический СССР - что, впрочем, никак не меняет его значения. Нечто подобное этому процессу можно наблюдать в органическом мире, когда прежде живые и подвижные организмы охватывает трупное окоченение, сменяющееся окончательным разложением.

Таким образом, из рассматриваемых нами форм можно выделить два процесса, которые, казалось бы, расходясь в противоположном направлении, и в определенных границах даже уравновешивая друг друга, тем не менее в конечном счете сходятся, приводя к одному и тому же результату. Тоталитаризм, оказывающий сопротивление индивидуализму и социальному атомизму, роковым образом доводит до конца работу по разрушению тех "органичных" остатков, которые еще сохраняются в обществе: качеств, гармоничных форм, каст и классов, ценностей личности, подлинной свободы, мужественной и ответственной инициативы, героических ценностей. Высокоразвитый организм обладает множеством функций, которые, не теряя своего особого характера и относительной самостоятельности, действуют согласованно, взаимно дополняют друг друга и совпадают в высшем единстве, которое всегда остается желаемым идеалом. В органичном государстве сосуществуют единство и многообразие; оно строится на последовательности ступеней, иерархии, а не на оппозиции центра и бесформенной массы. Именно последнее свойственно тоталитаризму, которому, чтобы утвердить себя, необходимо стереть все различия. Как мы уже говорили, тоталитаризм по сути рассчитывает и опирается на неорганичный мир количества, порожденный индивидуалистической разобщенностью, а не на органичный мир качества и личности. В подобной системе авторитаризм сводится к самовластию сержанта, натаскивающего новобранцев, или (используя образ Тойнби) педагога с розгами в руках. Довольствуются подчинением, не основанном на признании и идейном родстве, конформизмом, или, самое большее, иррациональными формами сплоченности, при которых расцветает зловещий цветок фанатичной и слепой готовности к самопожертвованию. Все становится ничтожным и бессмысленным, поскольку власть не связана с истинным авторитетом, и ее подчиненные утрачивают подлинную заинтересованность, чувство ответственности, достоинство свободных людей, которые позволили бы им признать авторитет власти и сплотиться вокруг него. Именно поэтому тоталитаризм становится школой лакейства, по сути представляя собой худший вариант коллективизма. Тоталитарное единство и движущая его сила основаны не на влиянии, исходящем из мира горнего и устремленном к нему, но на власти, лишенной формы, которая кристаллизуется в центре, стремясь поглотить, покорить, механизировать все окружающее, взять все под контроль и стереть все различия.

Таким образом, вполне понятна полная противоположность этих двух перспектив, особенно с точки зрения духа.

Об этом следует помнить при анализе частных ситуаций, преимущественно экономического характера, которые требуют усиления координирующего и регулирующего вмешательства со стороны центральных властей, участившегося в последнее время. Даже в тех обстоятельствах, когда излишек производственных сил и множество разнообразных факторов затрудняют иные способы управления и вынуждают использовать государственные методы руководства экономикой, не следует отказываться от сохранения "органичной" идеи как формирующей силы, подменяя ее какой-либо разновидностью тоталитаризма. Мы вернемся к этому вопросу, когда перейдем к обсуждению корпоративизма.

Сделаем еще одно замечание, касающееся терминологии. Сегодня понятия государственничество и этатизм² из полемических соображений используют почти столь же небрежно, как и понятие тоталитаризма. Из сказанного нами ранее вполне очевидно, как к этому следует относиться. Полемика становится бесплодной, если она нацелена на оспаривание законного превосходства политического принципа государства над "обществом", "народом", "национальной общностью" и вообще над любой экономической и физической составляющей человеческой организации. Мы уже говорили, что подобная позиция равнозначна отрицанию самого политического принципа как такового и свойственной ему функции, тогда как признание этого превосходства составляло константу традиционного мышления. Поэтому для выражения этой идеи превосходства нет никакой необходимости использовать новомодное словечко "этатизм", имеющее к тому же некоторый отрицательный оттенок.

Что же касается "государственничества", то здесь следует четко разобраться с тем, что составляет реальную основу двух основополагающих начал: imperium и autocritas. Без лишних рассуждений вполне понятно, что существует глубочайшее, сущностное различие между стремлением обожествить и абсолютизировать профаническое, и той ситуацией, когда политическая реальность получает узаконение благодаря своим духовным и, в некотором смысле, трансцендентным основаниям. В первом случае мы имеем дело с узурпацией и идолопоклонством, и использование термина "государственничество" здесь вполне законно. По большому счету, оно мало чем отличается от тоталитаризма; пределом же мечтаний последнего является теология или мистика всесильного тоталитарного государства, основанная на новой земной религии человека, погрязшего в материи.

В противоположность этому в органичной концепции основу авторитета и власти составляет нечто трансцендентное, данное "свыше". Если эта трансцендентность отсутствует, то автоматически нарушаются те нематериальные и субстанциальные связи, которые соединяют части с центром, вследствие чего разрушается внутренний строй индивидуальных свобод, утрачивается общий имманентный закон, царивший ранее и поддерживавший порядок, не нуждаясь в принуждении, и, наконец, человек теряет свое сверхиндивидуальное положение; и тогда всякая децентрализация и всякое внутреннее членение превращаются в угрозу для общего единства.

Мы готовы признать, что сегодня, учитывая атмосферу общей материализации и десакрализации, достаточно сложно указать решения, соответствующие этой второй перспективе. Но дело в том, что даже в современной политической реальности сохраняются примечательные остатки прошлого, которые показались бы нелепыми без этих пояснений.

В качестве примера можно привести клятву или присягу. Присяга выходит за рамки категории профанического и светского мира. Однако мы видим, что и современные демократические, светские, республиканские и прочие государства подобного типа требуют принесения присяги и даже делают ее обязательной; мы видим, как присягают мэры, министры, солдаты. Это является полной бессмыслицей и даже святотатством, если государство тем или иным образом не воплощает в себе духовного начала; в противном случае мы имеем дело именно с государственничеством. Понимая подлинный смысл присяги, как можно допустить и даже требовать ее принесения, если государство не представляет собой ничего большего, чем желают видеть в нем современные "просветительские" идеологии? Мирская власть, как таковая, - weltliche Obrigkeit, согласно формулировке Лютера, - ни при каких обстоятельствах не имеет никакого права требовать присяги. И наоборот, в политическом единстве органичного и традиционного типа клятва является нормальным, законным и существенным элементом. Это прежде всего относится к присяге на верность, рассматриваемой как настоящее таинство - sacramentum fidelitatis. Хорошо известно ее значение для феодального мира. В частности, в рамках христианства она была одной из наиболее ужасных клятв; по словам одного историка, "она делала мучениками тех, кто шел на смерть, не желая нарушать своей клятвы; те же, кто нарушал ее, были прокляты навеки".

Стоит затронуть еще один момент, не лишенный связи с ранее сказанным. Концепции общинного и демократического типа нередко обращаются к идее жертвенности и служения. Ханжески взывают к альтруизму, необходимости подчинения, призывают жертвовать своими личными интересами во имя общего дела. Здесь мы вновь сталкиваемся с тем же государственничеством, или по меньшей мере, с преклонением перед обществом. Спрашивается, какой смысл могут иметь эти призывы в рамках строя, основанного исключительно на"позитивистских" и договорных началах. Несомненно, существуют чисто инстинктивные, неосмысленные и иррациональные формы жертвенности, в подобном виде они встречаются даже у животных. Так, например, к естественному и инстинктивному типу мы можем отнести тот случай, когда мать жертвует собой ради детей. Но эти типы жертвенности никак не связаны с тем уровнем, на котором определяется понятие "личности", и, следовательно, выходят за рамки политической области как таковой. Нынешнее положение дел в этой области, великолепно описал Хефлер, подобрав удачное сравнение. Представьте себе акционерное общество, воспроизводящее собой как раз такой тип общности интересов, который складывается на чисто договорных основаниях. В подобном обществе требовать от кого-либо из акционеров пожертвовать частью своей прибыли в общих интересах или тем более в интересах другого акционера было бы совершенно нелепо: ведь единственным достаточным основанием, единственной общей связью, на которой держится подобного рода объединение, является частный индивидуальный утилитарный интерес.

Точно так же обстоят дела в обществе или государстве, полностью лишенных духовного освящения, всякого трансцендентного измерения. Когда подобное государство призывает своих граждан действовать исходя из каких-либо иных побуждений, кроме чисто индивидуальной выгоды, или пытается воззвать к каким-либо иным, кроме субъективных, аффективных и эмоциональных, мотивам, речь может идти лишь об идолопоклонстве по отношению к государству или обществу. И поэтому бесплодны всякие попытки совершить подмену, подсунув взамен нечто типа "этического государства" или другую подобную теорию с их диалектическим смешением и отождествлением индивидуального с универсальным и прочими уловками, достойными разве что уличных наперсточников. Ибо для целого единственно значимой остается чисто "мирская"и "гуманистическая" концепция, и тот, кого не обманешь красивыми словами типа "имманентной этичности" или "универсализма", прекрасно видит сквозящую за ними пустоту или, что еще хуже, демагогию, поставленную на службу системе.

Между тем последняя, неизбежно перерастая в тоталитаризм, четко осознает, что красивые слова или мистика ничего не стоят в сравнении с хорошо организованной системой террора; зато каждый прекрасно знает, кто чего стоит, и здесь наступает конец "идеалистической" мифологии, создаваемой вокруг политических форм, не имеющих освящения свыше - что, пожалуй, можно считать реализмом очищения.

В заключение скажем несколько слов о формуле, которую сегодня в рамках демократической полемики нередко связывают с понятием тоталитаризма, а именно однопартийности. Фашизм утверждал, что государство есть "единственная партия, целиком управляющая нацией". Это довольно неудачная, и к тому же разнородная формула, поскольку в ней остатки демократической концепции партийного парламентаризма смешиваются с требованием высшего порядка.

Строго говоря, слово "партия" означает часть. Поэтому идея "единственной партии" представляется противоречивой и ошибочной, так как часть не может заменить собой целого или преобладать над целым. На практике понятие "партия" принадлежит парламентской демократии и означает объединение, защищающее данную идеологию в противовес другим идеологиям, отстаиваемых другими группами, за которыми система признает равные право и законность. В этих рамках "единственной партией" становится та партия, которой тем или иным способом - "демократически" или насильственным путем - удается захватить власть в государстве, после чего она запрещает все прочие партии и, используя государство в качестве своего орудия, навязывает нации свою сектантскую идеологию.

Подобным образом понимаемая "однопартийность" довольно спорна. Но и здесь противники делают из мухи слона; они отрицают даже возможность такого развития, при котором указанные отрицательные и противоречивые стороны могли бы быть устранены, что сделало бы возможным переход от одной системы к другой. Их критика окончательно выдыхается, если вместо партии мы будем говорить просто о меньшинстве. Ибо идея, согласно которой контроль над государством должен находиться в руках группы определенных людей, составляющих не партию, но меньшинство или политическую элиту, представляется не просто вполне законной, но даже фактически необходимой для любого политического строя. Следовательно, можно сказать, что партия, ставшая "единственной партией", тем самым, перестает быть "партией", частью. В таком случае власть могла бы перейти к ее членам или, по крайней мере, к наиболее опытным среди них, которые составили бы Орден, особое политическое сословие, стремящееся не стать государством в государстве, а желающее занять и укрепить ключевые позиции в государстве, отстаивая не свою частную идеологию, но становясь безличным воплощением чистой идеи государства. Особый характер подобного переворота уместнее было бы связать не с формулой "однопартийное", но скорее с формулой органичного и антипартийного государства. Таким образом, речь идет лишь о возвращении к традиционному типу государства после периода междуцарствия и переходных политических форм.

---------------------
   ¹   (англ.) верноподданнейшая оппозиция его Величества (прим. пер.) ^{в текст
   2}   Под государственничеством понимается признание за государством абсолютной и неограниченной власти, а под зтатизмом - право государства на участие в управлении хозяйством. (прим. пер.) ^{в текст}

Основанием каждого истинного государства является трансцендентность его начала - принципа верховной власти, авторитета и законности. Эта важнейшая истина в различных обличьях воплощалась на протяжении всей истории народов. Ее отрицание равнозначно отрицанию или по меньшей мере искажению истинного значения всего составляющего политическую реальность. Вместе с тем, во всем многообразии воплощений этой истины неизменно - подобно "постоянной величине" - сохранялось представление о государстве как о влиянии высшего порядка, проявляющего себя во власти. Поэтому любое подлинное политическое единство является воплощением идеи и власти, тем самым отличаясь как от какого бы то ни было фактического единства натуралистического характера, основанного на "естественном праве", так и от всякого союза, обусловленного исключительно общественно-экономическими, биологическими, утилитарными или эвдемонистическими² факторами.

Поэтому в прежние времена можно было говорить о священном характере принципа верховной власти и могущества, то есть государства. К области священного по сути своей принадлежит и древнеримское понятие imperium, которое не просто описывает систему территориального наднационального владычества, но, главным образом, означает чистое право повелевать, почти мистическую силу и auctoritas³ ,присущие тому, кто по праву облечен саном и исполняет функцию Главы: в религиозной и военной области, в патрицианской семье (gens) и на высшей ступени - в государстве (respublica) .В глубоко реалистичном римском мире - более того, именно благодаря его реалистичности - подобное понимание власти, являющейся одновременно auctoritas, всегда сохраняло внутренне присущий ей характер горней светоносной силы и священного могущества, независимо от разнообразных и нередко незаконных приемов, которыми пользовались для ее достижения в разные периоды римской истории⁴.

Можно вообще отрицать принцип верховной власти, но если уж мы признаем его, то одновременно должны признать за этой властью абсолютный характер. Власть, являющаяся в то же время auctoritas, - aeterna auctoritas, выражаясь римским стилем, - должна обладать силой закона, быть последней инстанцией. Власть и авторитет, лишенные абсолютного свойства, не являются ни властью, ни авторитетом, как это прекрасно показал Де Местр. Как в сфере естественных причин, так и в области политики невозможно отступать до бесконечности, переходя от одного уровня к другому; рано или поздно мы неизбежно достигнем предела в точке, имеющей характер безусловного и абсолютного решения. Эта точка будет также точкой устойчивости и плотности, естественным центром всего политического организма, отсутствие которого превращает любой политический союз в чисто механическое соедиение, неустойчивое образование. В свою очередь, власть должна быть обращена к трансцендентному уровню, единственно дающему ей основание и узаконение в качестве высшего, независимого, первичного принципа, являющегося основой всякого права и не подчиненного никакому другому закону. На самом деле эти два аспекта, два требования взаимно обуславливают друг друга, что объясняет как природу чистого политического принципа imperium, так и личность того, кто как истинный Государь является его представителем и воплощением.

Правоведческая теория верховной власти в любом ее виде (пресловутое "правовое государство", см. Кельзена) относится исключительно к caput mortuum, то есть к состоянию, свойственному угасающему политическому организму, который продолжает свое механическое существование, хотя его центр и изначально породившая его сила либо сокрыты, либо исчезли. Ибо если порядок является формой, торжествующий над хаосом и беспорядком, то закон и право составляют саму сущность государства, что находит свое достаточное основание и последнее оправдание исключительно в указанной трансцендентности. Из этого следует принцип: princeps a legibus solutus - Государь не связан законом. То же имел в виду и Аристотель, когда говорил, что те, кто воплощают собой закон, сами не подчиняются закону. В частности, положительная сущность принципа верховной власти совершенно справедливо признавалась в ее ничем не ограниченном и неоспоримом праве на принятие абсолютного решения в особых обстоятельствах или чрезвычайных ситуациях - то есть когда действующее право и закон приостанавливались или возникала необходимость в их приостановке⁵. В подобном случае, как и в любой сложной ситуации, пробуждается, проявляет себя та абсолютная, небесная сила⁶, которая, оставаясь незримой и безмолвной в обычых обстоятельствах, всегда сокрыта в государстве, пока последнее не разрывает связи с породившим его началом; пока оно остается живым организмом, а не превращается в механизм, routine⁷. "Чрезвычайные полномочия" и "диктатура" являются вынужденными мерами, можно сказать, "роковыми средствами", к которым по необходимости прибегают лишь тогда, когда пробудить эту силу не удается. Подобного рода диктатура не носит "революционного" характера. Она остается в рамках закона, так как не является ни новым политическим принципом, ни новым правом. Поэтому в лучший период римской истории "диктатуру" мыслили и допускали лишь как временное явление, как некое дополнение к существующему порядку, но не как новое общественное устройство, ведущее к ниспровержению старого строя. В последнем случае диктатура равнозначна узурпации.

Государство не является воплощением "общества". Лежащее в основе социологического позитивизма понимание государства как "общества" или "общности" является показателем вырождения, натуралистического упадка. Оно противоречит сущности подлинного государства, переворачивает все правильные отношения, лишает политическую область изначально свойственных ей характера и достоинства. Подобная концепция полностью отрицает "апагогическую" цель государства как власти, имеющей свои истоки в мире горнем.

Политическая область определяется иерархическими, героическими и идеальными ценностями, отрицающими как плотское, так и отчасти "душевное" довольство, что выводит ее за рамки чисто натуралистического и растительного существования. Истинные политические цели по большей части носят самодостаточный (не производный) характер; они связаны с идеями и интересами, далекими от мирного существования, чистой экономики и материального благополучия; они соответствуют высшему измерению жизни, особому достоинству. Противоречие между политической и общественной областями является основополагающим. Оно носит характер "категории", и чем более ярко выражено их противостояние, тем выше метафизическое напряжение в государстве, тем устойчивее его структуры, тем ближе его образ к организму высшего типа. Действительно, в подобном организме высшие функции не отражают его биологические и растительные потребности, и, за исключением случаев явного вырождения и одичания, не используются для их удовлетворения. Их деятельность, хотя и зиждется на физической жизни, следует собственным законам, и в отдельных случаях способна даже подчинить себе последнюю для исполнения целей, действий и задач, которые не поддаются объяснению и оправданию в чисто физических рамках. То же самое можно сказать об отношениях, которые в нормальной ситуации должны связывать политический уровень и "общество".

Различие между политической и "физической" областями изначально. Его можно обнаружить и в различных примитивных обществах, отчасти сохранивших понимание основополагающих принципов в такой чистоте, каковую мы тщетно искали бы в современных поверхностных и безвкусных социологических учениях. Приведем пример, поясняющий нашу точку зрения.

Согласно одной из современных школ, государство ведет свое происхождение от семьи; тот же образующий принцип, на основе которого складывалась семья, gens, по мере своего расширения и обобщения приводит к зарождению государственности. Однако это низведение государства до чисто натуралистического уровня становится возможным лишь благодаря спорному допущению, лежащему в самом начале рассуждения. А именно, предполагается, что на заре древней цивилизации, в том числе индоевропейского типа, семья составляла чисто физическое единство, в котором ни священное начало, ни иерархический принцип не играли решающей роли. Но даже опираясь на чисто современные исследования, после работ Фюстеля да Кулаижа не осталось никаких сомнений в том, что в действительности дело обстояло прямо противоположным образом. Впрочем, даже если мы согласимся с этим исключительно натуралистическим толкованием семьи, отвечающим тому состоянию, в котором она находится сегодня, - все равно порождающее начало собственно политических сообществ следует искать в совершенно другой области, нежели та, в которой складывались семейные союзы. Здесь имеет смысл обратиться к так называемым мужским союзам.

У большинства архаических народов новорожденный, которого до определенного возраста считали чисто природным существом, поначалу находился исключительно на попечении семьи и прежде всего матери, так как все связанное с материальной, физической стороной существования относилось к материнской, женской области. Но в определенный момент происходило, точнее говоря, могло произойти изменение природы индивида и, соответственно, его статуса. Благодаря особым обрядам - так называемым "обрядам перехода", которым, как правило, предшествовал определенный период изоляции и одиночества, нередко сопровождавшийся суровыми испытаниями в соответствии со схемой "смерти и рождения" - в индивиде пробуждалось новое существо, после чего он и становился собственно "мужчиной". Действительно, до этого момента член группы, независимо от своего возраста, стоял на том же уровне, что и женщины, дети и даже животные. Поэтому лишь после преображения индивид становился членом "мужского союза". Власть в группе или племени принадлежала именно "мужскому союзу", в котором собственно "мужское", как мы показали, имело посвятительное (священное) и одновременно воинское значение. Особые обязанности и связанная с ними ответственность давали членам "мужского союза" и особые права, отличные от тех, которыми обладали другие члены группы⁸.

В этой схеме изначально заложены основополагающие "категории", определяющие противоречие между политическим и "общественным" уровнями. Первой из них является особое "помазание", особая "благодать", данная "мужчине" в высшем смысле: "мужчине", как vir (как говорили древние римляне), а не просто homo. Условием получения этой "благодати" являлся "разрыв уровня", то есть разрыв уз, связующих человека с натуралистическим и растительным уровнем существования; этот разрыв восполнялся властью, правом повелевать, принадлежавшим "мужскому союзу". Мы можем с полным основанием считать это одной из "постоянных" или основополагающих идей, которые во всем разнообразии своих прикладных и производных форм неизменно включались в теорию или, лучше сказать, метафизику государства, исповедуемую величайшими цивилизациями прошлого. По мере усугубления процессов секуляризации, рационализации и материализации эти изначальные идеи становились все более непонятными и недоступными. Но если вследствие их искажения или утраты присущего им посвятительного, священного сокровенного смысла они окончательно предаются забвению, то исчезает и само государство или политический класс в их истинном традиционном понимании. В связи с этим будет уместно привести слова одного из наших современников, сказанные еще в сравнительно недалеком прошлом: "рождение господствующего класса есть Божественное таинство". Впрочем, иной раз более уместно говорить о демоническом таинстве: плебейские трибуны, демагогия, коммунизм. Однако никогда истинное правящее сословие не может сложиться под воздействием исключительно социальных и тем более экономических факторов.

Государство подчинено мужскому началу, общество и в более широком смысле народ, demos - женскому. Это также изначальная истина. Материнское господство, от которого свободна политическая область, подчиненная мужскому началу, понималось также как господство Матери Земли, Матерей Жизни и плодородия, под властью и на попечении которых находятся физические, биологические, коллективно-материальные стороны существования. В мифологии постоянно повторяется мотив противопоставления светлых, небесных божеств как властителей собственно политического и героического мира, и женских, материнских богинь, правящих натуралистическим существованием, поклонение которым было распространено преимущественно среди черни. Так, например, в древнем Риме понятие государства и imperium - священной власти - было тесно связано с символическим культом мужских небесных, светлых богов верхнего мира в противоположность темному царству Матерей и подземных богинь. Эта идея красной нитью проходит от примитивных обществ с их "мужскими союзами" до светоносной олимпийской государственной традиции, свойственной классическому миру и целому ряду высших индоевропейских цивилизаций.

Следуя за этой нитью, мы приходим к историческому периоду, когда эта идея воплощается уже не в виде imperium, но в понятии божественного права Царя, а на смену правящему слою, образуемому силой обряда, приходят Ордена, аристократия, политические классы, складывающиеся на основе знаний и качеств, также не сводимых к общественным ценностям и экономическим факторам. Затем нить прерывается, и упадок государственной идеи, наряду с упадком и угасанием чистого принципа верховной власти и авторитета, завершается окончательным перевертыванием, когда всё обращается в свою противоположность; за счёт этого мир demos'a, масс, погрязших в материи, получает доступ в область политики. Таков основной смысл любой демократии в изначальном понимании этого слова, а также всякого "социализма". Как первая, так и второй по сути своей являются антигосударственными системами, вырождением, осквернением и опошлением политического начала. С их пришествием завершается смещение от мужского к женскому, от духовного к материальному; происходит беспорядочное смешивание. Это инволюция, обусловленная внутренним вырождением самого человека, которое выражается в том, что верх в нем берут склонности и интересы, связанные с натуралистической, грубой, стихийной жизненной составляющей человека. Согласно закону соответствий, известному уже Платону и Аристотелю, несправедливость, то есть внешний разлад и волнения в обществе, всегда является отражением внутренней несправедливости, присущей определенному человеческому виду, возобладавшему в данной цивилизации.

В современном мире существуют политические формы, в которых подобное вырождение и всесмешение настолько заметны, что их невозможно ни с чем спутать; они самым недвусмысленным образом выражены в партийных программах и идеологиях. В других случаях этот упадок менее заметен, поэтому следует уточнить, какую позицию необходимо занять по отношению к ним.

Вышеуказанное различие между политической идеей государства и физической концепцией "общества" сказывается и в противоречии между государством и нацией. Понятия нации, родины и народа, несмотря на нередко окружающий их романтический и идеалистический ореол, по сути принадлежат не политическому, а натуралистическому и биологическому уровню, и соответствуют "материнскому и физическому измерению данной общности. Почти все движения, признававшие за этими понятиями первостепенную ценность, отвергали или по меньшей мере ставили под сомнение идею государства и чистый принцип верховной власти. Замена выражения "Божьей милостью" (пусть лишь приблизительно отражающей истинную власть, данную свыше) на формулировку "по воле нации" на самом деле ознаменовала собой уже упомянутое нами переворачивание: это был не просто переход от одной формы государственного устройства к другой, но переход в совершенно новый мир, отделенный от первого непреодолимой пропастью.

Беглый обзор истории позволяет нам выявить регрессивное значение национального мифа. Начало было положено, когда отдельные европейские государства, продолжая признавать политический принцип чистой верховной власти, обрели форму национальных государств. Это преобразование вдохновлялось по сути антиаристократическим (антифеодальным) духом, раскольническим и антииерархическим по отношению к европейской ойкумене, учитывая отказ от признания высшего авторитета Священной Римской Империи и анархическую абсолютизацию отдельных политических единиц, правитель каждой из которых начал считать себя верховным властителем. Утратив поддержку свыше, эти властители принялись искать ее снизу, тем самым роя себе могилу: отныне человеческая масса, потерявшая прежнюю форму и членение, стала неумолимо обретать все больший вес. Они сами создали структуры, которые впоследствии должны были перейти в руки "нации" сначала в лице третьего сословия, а затем - "народа" и толпы. Этот переход, как известно, свершился во время Французской революции; хотя тогда обращение к "нации" имело чисто демагогический характер, национализму пришлось пойти на союз с революцией, конституционализмом, либерализмом и демократией, и с тех пор он стал знаменем в руках движений, которые, начиная с революций 1789 и 1848 гг. и вплоть до 1918 г., разрушили все опоры старого строя традиционной Европы. Впрочем, "патриотическим" идеологиям свойственно ставить все с ног на голову, вследствие чего натуралистическая данность - фактическая принадлежность к данному племени и данному историческому сообществу - преобразуется в нечто мистическое и возводится в степень высшей ценности; отдельного человека начинают ценить лишь как citoyen и enfant de la patrie⁹, что подрывает авторитет всякого более высокого принципа, начиная с принципа верховной власти, подчиненного отныне "воле нации".

Известно, какую роль сыграло в начальной коммунистической историографии возвеличивание матриархата, рассматриваемого ею как первобытное общество справедливости, конец которому был положен частнособственническим строем и связанными с ним политическими формами. Равным образом в вышеупомянутых революционных идеологиях ясно прослеживается регрессия от мужского к женскому. Уже образ Родины как Матери, как Земли, детьми которой мы все являемся и по отношению к которой все равны и связаны узами братства, прямо указывает на тот физический, женский и материнский уровень, с которым, как мы говорили ранее, разрывают "мужчины" ради установления светлого, мужского государственного порядка - тогда как первый по сути своей носит дополитический характер. В связи с этим довольно примечателен тот факт, что родина и нация почти всегда аллегорически изображаются женскими фигурами, даже у дов, у которых название страны имеет средний или мужско-женский род¹⁰ . Святость и неприкосновенность "нации" и " да" являются просто результатом перенесения на них свойств, которые приписывались великой Матери в древних плебейских обществах, находящихся под властью матриархата и не знакомых с мужским и политическим принципом imperium. Поэтому Баховен и Штединг с полным основанием могли говорить о том, что идею государства отстаивают "мужчины", тогда как женственные, духовно склонные к матриархату натуры встают на защиту идеи нации, "родины" и "народа". Это придает особый зловещий оттенок природе тех влияний, которые со времен Французской революции возобладали в политической истории Запада.

Имеет смысл рассмотреть эту проблему и с несколько иной точки зрения. Фашизм также придерживался идеи, согласно которой нация обладает жизнью, сознанием, волей и высшей реальностью лишь благодаря государству. Эта идея находит подтверждение и в истории, особенно если мы обратимся к тому, что вслед за Вико можно назвать "правом героических народов", и к корням основных европейских наций. Если "родина", отчизна действительно означает "землю отцов", то это значение применимо лишь к той отныне далекой прародине, с которой начался процесс расселения древних народов. Между тем почти все известные нам страны и исторические нации образовались на землях, не принадлежавших им изначально, либо первоначальные границы расширялись. Связующим и формообразующим началом служила преемственность власти, - как духовной, так и политической, - принадлежащей кругу людей, связанных единой идеей и чувством верности, объединеенных единой целью и подчиняющихся единому внутреннему закону, что отражалось в соответствующем общественно-политическом идеале. Таково порождащее начало и основа всякой великой нации. Поэтому для нации в натуралистическом понимании политическое ядро является тем же, чем душа в смысле "энтелехии" - для тела: оно придает ей облик, объединяет ее, делает сопричастной высшей жизни. Поэтому можно сказать, что нация существует и способна заселить любое пространство, пока способна воспроизводить одну и ту же "внутреннюю форму", то есть пока она несет на себе ту благодать, ту печать, которую налагает на нее высшая политическая сила и ее носители независимо от географических и даже этнических (в узком смысле этого слова) условий. Поэтому бессмысленно говорить о древних римлянах как о "нации" в современном понимании; это была скорее "духовная нация" как некое единство, определяемое понятием "римлянин". То же самое можно сказать и о франках, германцах, арабских ревнителях Ислама и многих других. Наиболее показательным примером является прусское государство, возникшее из Ордена (типичного воплощения "мужского союза") - Ордена тевтонских Рыцарей, который позднее стал хребтом и "формой" немецкого Reich.

Лишь когда напряжение спадает, различия затушевываются и крут людей, сплоченных вокруг высшего символа верховной власти и авторитета, слабеет и распадается, - только тогда нация, являющаяся ничем иным как следствием высших формирующих процессов, может обрести самостоятельность и обособиться почти до видимости собственной жизни. Именно этим путем на первый план выходит "нация" как народ, коллектив и масса, то есть нация в том смысле, каковой это понятие начало обретать со времен Французской Революции. Подобно твари, поднявшей руку на своего творца, она отвергает всякую верховную власть, если последняя не является выражением и отражением "воли нации". Политическая власть из рук класса, понимаемого как Орден и "мужской союз", переходит к демагогам или "слугам нации", к демократическим руководителям, "представителям" народа, которые удерживаются у власти, ловко потакая "народу" и играя на его низменных интересах. Естественным и роковым следствием указанной регрессии становится несостоятельность и, в первую очередь, низость нынешних представителях "политического класса". Справедливо сказано¹¹, что никогда прежде не было властителя столь абсолютного, чтобы против него не осмелились восстать знать или духовенство; между тем сегодня никто не решается порицать "народ", не верить в "нацию" и тем более оказывать им открытое сопротивление. Это, впрочем, не мешает нынешним политиканам обводить тот же "народ" вокруг пальца, обманывать и использовать его к своей выгоде, как поступали в свое время еще афинские демагоги и как в не столь давние времена вели себя придворные по отношению к опустившемуся и тщеславному господину. Причина этого кроется в том, что сам demos, женственный по природе, не способен иметь собственной ясной воли. Но разница заключается именно в низости и раболепии тех, кто сегодня окончательно утратил свое мужское достоинство, свойственное представителям высшей законности и данного свыше авторитета. В лучшем случае мы видим представителей того человеческого типа, который имел в виду Карлейль, говоря о "мире слуг, желающих, чтобы ими правил лжегерой", а не господин; к этому мы еще вернёмся, когда будем говорить о феномене бонапартизма. Неизбежным следствием подобной политической атмосферы становится действие, опирающееся на "мифы", то есть на лозунги, лишенные объективной истины и взывающие к подсознательной и эмоциональной области индивидов и масс. Так, в наиболее характерных современных движениях уже сами понятия "родины" и "нации" достигли в высшей степени "мифического" качества и способны обретать самое различное содержание в зависимости от того, в какую сторону дует ветер и какая партия берет их на вооружение. Впрочем, всех их роднит отрицание политического принципа чистой верховной власти.

Вдобавок следует отметить, что сама система, установившаяся на Западе с приходом демократии, - система всеобщего равного избирательного права - изначально обрекает господствующий класс на вырождение. Действительно, качественно ничем не ораниченное большинство всегда будет на стороне общественных низов. Поэтому, дабы завоевать их, получить то количество голосов, которое требуется для прихода к власти, необходимо говорить с ними на единственно понятном им языке, то есть выдвигать на первый план именно их интересы (которые, естественно, являются наиболее грубыми, вещественными и сиюминутными), постоянно идти на уступки и никогда ничего от них не требовать¹². Таким образом, любая демократия в самой своей основе всегда является школой безнравственности, оскорбляющей достоинство и внутреннюю выдержку, характерные для представителей истинного политического класса.

Теперь вернемся к сказанному чуть ранее о зарождении крупных европейских наций как политического начала. Итак, основой всякого истинного и устойчивого политического организма является организация, подобная Ордену, "мужскому союзу", держащая в своих руках принцип империи, для членов которой - согласно формулировке Саксонского Кодекса - честь состоит в верности¹³. В царящей сегодня атмосфере кризиса, всеобщего нравственного, политического и социального разлада, для разрешения задачи возрождения простого обращения к "нации" недостаточно, даже если эта идея будет лишена революционной окраски и к ней присоединятся те представители истинного политического сословия, которые еще не окончательно утратили силу и достоинство. "Нация" всегда будет чем-то расплывчатым, тогда как в рассматриваемой нами ситуации необходимо заострить внимание на изначальном основополагающем противоречии. С одной стороны стоит масса, которой, независимо от перемены настроения, всегда движут почти одни и те же простейшие влечения и интересы, связанные с удовлетворением чисто физических потребностей и стремлением к чувственным наслаждениям. По другую - люди, отличающиеся от первых как свидетели иных законности и авторитета, дарованных идеей и стойкой и безличной преданностью этой идее. Для подобных людей только идея может быть настоящей родиной. Их объединяет или разделяет не то, что они рождены на одной земле, говорят на одном языке, а в их жилах течет одна кровь, но принадлежность к общей идее. Истинная задача и необходимое условие для возрождения "нации", обретения ею формы и сознания состоят в том, чтобы выявить и отделить то, что обладает лишь мнимым единством во всеобщем смешении, а затем вычленить ядро мужской субстанции в виде политической элиты, вокруг которого должна начаться новая кристаллизация.

Мы называем это реализмом идеи: реализмом, поскольку эта задача требует силы и ясности, а не "идеализма" и сентиментализма. Но этот реализм не имеет ничего общего ни с мелким, циничным и ублюдочным реализмом политиканов, ни с реализмом тех, кто призывает освободиться от "идеологических предрассудков", но не в силах предложить ничего нового, кроме все того же пробуждения чувства "национальной сплоченности", будь то даже солидарность толпы, используя для этого общие приемы, почти ничем не отличающиеся от тех, что применяют для разжигания в массах сравнительно недолговечного "стадного чувства".

Все это ниже политического уровня в его изначальном, мужественном и традиционном понимании и по сути устарело, в том числе и поскольку реализм идеи уже взят на вооружение нашими противниками. Действительно, сегодня мы являемся свидетелями постепенного образования блоков, имеющих наднациональный характер, что присуще союзам, построенным по сути дела на политических идеях, пусть даже варварских. Так, главным основанием коммунизма было звание коммунистического пролетария,принадлежащего к Третьему Интернационалу, и являющееся теми узами, что сплачивают и объединяют по ту сторону "нации" и "родины". Не отстает от него и демократия, когда решается сбросить маску и выступить в "крестовый поход". Разве так называемая "идеология Нюрнберга" не ведет к установлению определенных принципов, которые не только навязываются в качестве единственно приемлемых, но сама ценность каковых признается абсолютной, невзирая на родину или нацию и даже - согласно официальной формулировке - "превышает обязанность индивида подчиняться государству, членом которого он является"?

С этой точки зрения становится очевидной недостаточность простой идеи "нации" как принципа, и необходимость в ее политическом дополнении, то есть в высшей идее, которая должна стать пробным камнем, тем, что разделяет или объединяет. Поэтому основная задача заключается в том, чтобы, строго придерживаясь четко продуманных принципов, разработать соответствующее учение, на основе которого будет создано нечто подобное Ордену. Основой этого Ордена станет элита, выстроенная в иерархию на том уровне, который определяется понятиями духовного мужества, решимости и безличности, где натуралистические узы теряют свою силу и значение. Именно она станет носителем нового принципа незыблемого авторитета и верховной власти, сумеет разоблачить крамолу и демагогию в любом обличье, остановит движение, ведущее с вершины вниз и восходящее наверх от основания. Она станет тем зародышем, который даст жизнь политическому организму и объединенной нации, обладающим тем же достоинством, какое было присуще прежним державам, созданным великой европейской политической традицией.

Все прочее суть грязная игра, любительство, отсутствие реализма и косность.

-----------------
   ¹   Империя, власть, господство. (прим. пер.) ^{в текст
   2}  От эвдемонизм - этическое направление, рассматривающее блаженство, счастье как мотив и цель всех стремлений; в социальном значении - стремление к наибольшему счастью наибольшего числа людей, где государство также служит лишь средством для достижения этой главной цели. (прим. пер.) ^{в текст
   3}   лат. авторитет как способность править без принуждения. Власть, достоинство, влияние. (прим. пер.) ^{в текст
   4}   Несмотря на неудачность общего подхода, характерного для определенной социологии и истории религии, можно обратиться по этому поводу к работе: Н. Wagenvoort, Roman Dynamism, Oxford 1947. ^{в текст
   5}   C. Schmitt, Politische Theologie, Munchen-Leipzig 1934 ^{в текст
   6}   Типичным примером подобного вмешательства принципа верховной власти являются ситуации, когда для обеспечения традиционной преемственности требуется переход к новым формам, включающий, по мере необходимости, также новое право. ^{в текст
   7}   франц. рутина, косность (прим. пер.) ^{в текст
   8}   Автором, впервые привлекшим внимание к политическому значению "мужского союза", стал Н. Schurtz, Altersklassen und Mannerbunde, Berlin 1902. См. также, но с некоторыми оговорками, A. Van Gennep, Les rites de passage, Paris 1909. ^{в текст
   9}   франц. гражданина и дитя отчизны (прим. пер.) ^{в текст
   10}   Столь же примечательно, что для изображения государей и глав государств используется как правило отцовский, а не материнский символ. (Ср. например, в России: Земля-Матушка, но Царь-Батюшка - прим. пер.) ^{в текст
   11}   V. Pareto, Trattato di sociologia generale, Fierenze 1923, §1713 ^{в текст
   12}   См., к примеру, G. Mosca, Elementi di scienza poltica, Bari 1947, v. II, c.IV, 4 (C. 121): "Часто бывает, что партии, против которых разворачивается демагогическая пропаганда, для борьбы с ней прибегают к тем же средствам, которые используют их противники. Они также дают невыполнимые обещания, заискивают перед массами, потворствуют самым низменным инстинктам, используют и поощряют предрассудки и алчность, если это помогает им придти к власти. Недостойное соперничество, при котором те, кто идет на сознательный обман, скатываются до того же уровня мышления, что и жертвы их обмана, а в нравственном отношении падают еще ниже". ^{в текст
   13}   Здесь также можно вспомнить девиз Луи д'Эстонтвиля (времен Столетней войны): "Моя единственная родина там, где честь и верность". ^{в текст}