словарная статья
Politik // Handbuch der neuzeitlichen Wehrwissenschaften. Bd.1 / Hrsgg. v. H. Franke. Berlin; Leipzig, 1936
СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ №3/2010
перевод Ю. Коринца
В общем и целом понятие «политика» до сих пор обычно связывается с его отношением к государству и государственной власти. В этом значении политическим можно назвать все, что исходит от государства или влияет на него. Поэтому всякая деятельность государства как такового (внешняя и внутренняя политика, финансовая, культурная, социальная политика, политика в области коммунального хозяйства и т. д.) является политической; политические партии и устремления оказывают влияние на формирование государством воли или же пытаются создать эту волю; политика как наука — это наука или учение о государстве; политика как искусство — умение управлять государством или «прикладное учение о государстве». Подобные утверждения исходят из того, что государство было единственной или же единственно существенной и нормальной формой, в какой являл себя политический мир. Сегодня это простое понимание не соответствует действительности. Сегодня нормальное понятие политического единства — народ. И потому сегодня все главенствующие политические понятия определяются применительно к народу. Политическим является все, что касается жизненно важных вопросов народа как единого целого.
Слово «политика» происходит от греческого слова «полис». Вначале оно обозначало все, что относилось к этому полису, т. е. к античному греческому городу-государству, по преимуществу его внутренний порядок. Благодаря распространению
учений греческих философов, особенно двух великих трудов о философии государства — «Политики» Платона [1] и «Политики» Аристотеля — это слово стало употребляться всеми европейскими народами. Но после образования современного государства из общего языкового корня «полис» произошли два слова — «полиция» и «политика». Слово «полиция» означало в абсолютной монархии XVII и XVIII веков внутригосударственную деятельность, направленную на общее благо подданных и поддержку правильного порядка внутреннего управления; а употребление слова «политика» подразумевало, скорее, кабинетную, «высокую политику», т. е. внешнюю политику. Если для XVIII века политика (в отличие от полиции) была прежде всего внешней политикой, то с началом либерально-демократических битв за конституции XIX века на передний план выступила внутренняя политика. В знаменитых учебниках политики (например, в вышедшей в 1835 году «Политике» Ф. К. Дальмана, «Основных очертаниях политики» Г. Вайтца 1862 года и в «Политике» В. Рошера 1892 года) в основном обсуждаются внутриполитические конституционные вопросы, особенно традиционное учение о «формах государственного правления» (монархия, аристократия и демократия). И лишь в «Политике» Генриха фон Трейчке (лекции, прочитанные в Берлинском университете, опубликованы в 1898 году) обнаруживается ясное понимание того, что государство должно утверждать свою власть и экзистенцию и вовне, а в случае необходимости — и посредством войны.
Итак, в той же степени, в какой государство раздирается борьбой партий, внутренняя политика в повседневном словоупотреблении предстает собственно сердцевиной и содержанием политического вообще (примат внутренней политики). Немецкое государство XIX века было государством военных и чиновников, в котором сильное, независимое от политических партий правительство противостояло народному представительству (парламенту). Это государство было выстроено дуалистически, как государство князя и народа, поэтому тогда соотношение княжеского правления и парламентского народного представительства считали собственно политическим делом. В государстве, где господствует большинство жестко организованных партий (в так называемом плюралистическом государстве партий), единая общая воля является продуктом (зачастую только побочным) изменчивых коалиций и компромиссов этих партий. Партийная деятельность [2], имеющая целью коалицию или компромисс, становится содержанием внутренней политики, даже политики вообще. Государство Веймарской системы 1919–1934 годов было таким типичным плюралистическим государством партий, поэтому в повседневном словоупотреблении здесь не различали понятий «политический» и «партийно-политический». В таком случае политика является преимущественно «выравниванием», т. е. деятельностью, направленной на достижение терпимого компромисса. Книга Адольфа Гитлера «Моя борьба» уже своим названием противопоставляет этому образу мыслей другое понятие политического.
Итак, содержание слов «политика», «политический» и «неполитический» очевидно зависит от изменчивого положения дел. Поэтому нет противоречия в том, что Бисмарк назвал в свое время политику «искусством возможного», тогда как успехи политики Адольфа Гитлера дали повод определять ее как «искусство сделать возможным казавшееся невозможным» (Й. Геббельс). Не было недостатка в попытках найти определенную предметную область или определенную «материю», которая является политической как таковая и просто по своему объективному содержанию отграничена от других предметных областей (например, от хозяйства, техники, права, ведения войны, морали, религии). В международном праве давно пытались описать область неполитической подсудности третейскому суду и отличать определенные перечисляемые дела как «политические» вопросы от неполитических «вопросов права». Все попытки подобного рода перечисления дел, которые в любом случае должны были бы быть неполитическими, оказались безуспешными. На обеих Гаагских мирных конференциях в 1899 и в 1907 году было, например, предложено установить список дел, «от природы» в любом случае неполитических; в этот список в конце концов были включены только незначительные, почти ничтожные дела (например, оказание помощи неимущим больным), и даже эти вопросы сопровождались такими «оговорками», как национальная честь или жизненно важные интересы, т. е. опять же неискоренимым указанием на политическое.
Опыт истории учит, что в столкновениях народов и партий спорными пунктами борьбы и тем самым вопросами большой политической важности зачастую становятся незначительные и второстепенные дела. Незначительный жест или фраза, безобидная песня или значок становятся политическими, как только попадают в зону борьбы воюющих противоположностей. Этим объясняется то, что, например, приказами от 2 августа 1922 года и от 15 августа 1924 года рейхсверу было запрещено не только ношение политических значков на службе и вне службы, но и исполнение военных маршей, на мелодии которых гражданские распевали партийно-политические тексты, — это посчитали за политическую деятельность. В англосаксонских странах, где сотрудникам так называемой Civil Service [3] запрещена любая политическая деятельность, можно обнаружить многочисленные сходные примеры того, что и «сами по себе» безвредные действия чиновника или даже его жены в определенной ситуации могут приобретать политический характер. Вековые дискуссии между государством и церковью показывают, что разграничение политического и неполитического (из-за своего религиозного характера) невозможно заранее установить просто перечислением известных предметных областей или вопросов, поскольку и «чисто религиозные» действия в определенной ситуации обретают политический смысл и политическое значение.
Так что противоположности политического и религиозного, политического и юридического, политического и морального, политического и военного и т. д. не содержат абсолютно надежных, одинаково значимых для любой ситуации разграничений. Правда, они дают в спокойном и стабильном положении, в общем, пригодные отправные точки, чтобы отличать политическое от неполитического. Но нужно учитывать, что политическим потенциально может стать все. Поэтому решение о том, является ли нечто неполитическим, в спорном случае является именно политическим решением. Это доказывает, сколь необходимым стало сегодня для любого народа единое, способное принимать решения политическое руководство, чтобы обеспечить превосходство политического решения (примат политики) в противоположность расщеплению на различные предметные области (хозяйство, техника, культура, религия).
Когда в государстве Веймарской системы рейхсвер и чиновничество были «политически нейтральными», это означало только партийно-политический нейтралитет в вышеуказанном (II) смысле. «Неполитический» означало тогда то же самое, что и нейтральный в партийно-политическом смысле. Требование политической нейтральности было двояким: с одной стороны, подразумевался лишь инструментальный нейтралитет безвольного инструмента, т. е. представление, что армия и чиновничество должны быть слепой к ценностям и к истине аппаратурой исполнения изменчивого коалиционного большинства и данного в этот момент партийного правления, все равно, является ли оно национальным или интернациональным, воинственным или пацифистским. Именно это имел в виду один из судей Имперского Верховного суда, чье высказывание на так называемом процессе Шерингера 1930 года часто цитируют: «Рейхсвер является инструментом имперского правительства» [4]. Быть неполитическим означало, таким образом, отказ от всякой политической воли и всякой политической субстанции. Но с другой стороны, под нейтральной и неполитической позицией тогда можно было понимать и надпартийную позицию, сохранявшую идею государственного единства перед лицом партийно-политической разорванности и разобщенности немецкого народа и противопоставлявшую множеству партийно-политических воль единую государственно-политическую волю. Такова была позиция самого рейхсвера, особенно его главнокомандующего, рейхспрезидента фон Гинденбурга.
В национал-социалистическом государстве вождя преодолено плюралистическое государство партий и выработано безусловное единство политической воли. Организованное в рамках НСДАП движение является единственным носителем политического руководства. Благодаря этому исчезают все противоречия и раздоры, которые запутывали как понятие «политическое», так и понятие «неполитическое». Перед лицом единого и ясного политического решения не существует никакого неполитического или надполитического нейтралитета. Но, пожалуй, можно говорить здесь о деполитизации в том смысле, что это преимущество политического руководства и подобающая движению «монополия на политическое», безусловно, признаются, и тем самым прекращаются все споры о политическом или неполитическом характере некоего процесса.
Любая политика принимает в расчет возможность сопротивления, которое она должна преодолеть. Она не может отказаться от борьбы и ограничиваться тактикой уравновешивания и компромисса. Подлинной «деполитизации» и абсолютно неполитического состояния достиг бы только тот, кто принципиально не желал бы более различать друга и врага. Но под политикой понимают также оформление и достижение порядка и гармонии всеохватного народного Целого, внутри которого нет вражды и которое как Целое со своей позиции в состоянии определять друга и врага. Итак, глубочайшая противоположность в воззрениях на сущность политического касается не вопроса, может или нет политика отказаться от всякой борьбы (этого она сделать вообще не может, не перестав быть политикой), но другого вопроса: в чем обретают свой смысл война и борьба. Имеет ли война свой смысл в самой себе или в мире, достигаемом благодаря войне?
Согласно воззрению чисто воинственному, у войны есть свой смысл, свое право и свой героизм в ней самой; человек, как говорит Эрнст Юнгер, «не предназначен для мира». О том же — знаменитый тезис Гераклита: «Война — отец и царь всего; одних она делает богами, других — людьми; одних она делает свободными, других — рабами». Такое воззрение в качестве чисто воинственного противоположно политической точке зрения. Последняя исходит скорее из того, что войны осмысленным образом ведутся ради мира и являются средствами политики. Война, как говорит Клаузевиц в сочинении «О войне», «является только инструментом политики и ничем иным, кроме как продолжением политического действия другими средствами». Это воззрение на сущность политики, которое находится в основе устремленной к воинственности, чести и миру политики вождя и рейхсканцлера Адольфа Гитлера.
1. В русских переводах этот диалог называется «Государство». — Прим. ред.
2. В оригинале Parteibetrieb — партийное предприятие, терминология Макса Вебера. — Прим. ред.
3. Государственной службы (англ.). — Прим. ред.
4. Речь идет о процессе против сочувствовавших нацистам и боровшихся с влиянием коммунистов офицерах рейхсвера. Под имперским правительством имеется в виду в данном случае правительство Веймарской Германии, однако в отличие от «рейхсвера» (имперских вооруженных сил) и «рейхспрезидента» (имперского президента), для «Reichsregierung» нет аналогичного русского термина. — Прим. ред.
фрагменты
Glossarium. Aufzeichnungen der Jahre 1947–1951 / Berlin: Duncker & Humblot, 1991
СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ №№ 1/2010, 1-3/2011, 2-3/2012
перевод Ю. Коринца, редакция А. Филиппова
из Предисловия редактора
Карл Шмитт почти всю жизнь вел дневники. Иногда это были краткие бытовые сообщения, иногда — глубокомысленные подробные рассуждения. Но почти всегда он, столь заботящийся о сохранении архива и трясущийся над рукописями, использовал особый способ письма, так называемую «габельсбергскую стенографию». Этот способ стенографирования теперь практически неизвестен, его секретом владеет, сколько известно, лишь один глубокий старец, способный разобрать почерк Шмитта и помогающий расшифровывать рукописи его дневников, выходящие ныне отдельными объемистыми томами. В этом ряду дневниковых записей особое место занимает «Глоссарий», о посмертной публикации которого Шмитт, видимо, думал всерьез. «Глоссарий» он создавал в 1947–1958 гг., начав работу над ним после возвращения из Нюрнберга, где находился под следствием. Карьера его была разрушена, как оказалось, навсегда, времени было много, переосмыслить предстояло многое.
Содержательно ценными, как считают публикаторы, являются по преимуществу записи 1947–1951 гг. Они легко вычленяются. На первых десяти страницах — не поддающаяся расшифровке стенограмма, затем — сделанная рукой самого Шмитта пометка красным карандашом «Читаемое начинается со страницы 10, 28.8.1947», после чего идет уже не стенографическая запись, но обычная скоропись, правда, готическим шрифтом в такой форме, которая нынче уже совершенно вышла из употребления. В 1952–1958 гг. записи становятся очень скупыми и большая часть дневников — вырезки из газет, снабженные опять-таки нечитаемым стенографическим комментарием.
В 1991 г. Эберхард барон фон Медем выпустил «Глоссарий», то есть именно его самую интересную и ценную часть в издательстве Duncker & Humblot. Книга имела большой резонанс и стала незаменимым источником для всех, кому интересен Шмитт. Правда, издание трудно назвать удачным. В него вложен большой труд, и все-таки оно далеко от стандартов научной публикации. В нем есть досадные опечатки, аппарат слабый и составлен не очень аккуратно. Но другого «Глоссария» все равно нет.
А. Филиппов
28.8.47
Благородная простота и тихое величие [1]; да, тишина! Тишайшая тишина в стране! Пиетистская гуманистическая тишина. Я спрашиваю себя: тишина по отношению к кому? Тишина становится полемическим понятием относительно барочного шума. Это и есть самое конкретное в этой тишине и благородной простоте. Руссо как археолог; пробуждение радостных чувств при раскопках Греции.
Чем же было эта мнимое trahison des clercs [2, 3]? Такое trahison есть, clercs преданы постыдным образом, хуже, чем югославский король Петр; они преданы деньгам и массе, и когда они стали искать защиты у государства (это было простительным заблуждением, заблуждением, которое доказывало то, что они еще обладали историческим знанием), и когда они искали единственно убежища, тогда их попрекнули этим как trahison. Отвратительные обманщики, разрушители убежища; но Бог изменяет смысл лжи в устах самого лжеца и придает ей истинный смысл: trahison des clercs может означать и предательство по отношению к интеллектуалам; родительный падеж «des clercs» может быть genitivus objectivus, и тогда он схватывает суть: разрушение auctoritas spiritualis [4] душами, пресмыкающимися перед Князем мира сего.
Речь Enrico Corradini, Флоренция, 8 февраля 1925г.; Représentant le fachisme comme la révolution de l’Etat (sic!) contre la prédominance des intérêts privés [5]*. Итак, это Sallust contra pecuniam [6], ищущий убежища у Цезаря, дева у торговца девушками, бедные clercs; государство, к которому бежал Коррадини, желало быть цезаристской империей. Классицизм оказался бесплатной добавкой.
Государство = суверенитет = решение (Dezision) = окончание гражданской войны внутри только и возникающего благодаря этому государства. Означает ли мировое господство также окончание гражданской войны? Нет, но это комбинация международно-правовой войны и гражданской войны. Тацит Hist. 1, 2: bellum externum et civilia permixtum [7].
Отто Бруннер (Land und Herrschaft 1939, s.170): На территории средневековой Европы не было суверенных властей, и они были невозможны. В великой борьбе за инвеституру церковь соединилась с локальными властями и создала таким образом «ситуацию, когда короли и князья между церковью и локальными властями не могли занимать самостоятельную суверенную позицию». Между духом и почвой нет [места] суверенитету! Или даже так: рядом с политической духовностью нет суверенитета. Единство, полное отчаяния, единство отчаяния, этот чисто децизионистский суверенитет. Единство лишь в случае крайней необходимости и в исключительном случае.
Бруннер говорит (ссылаясь на K. H. Ganahl, Studien zur Geschichte des kirchlichen Verfassungsrechts im 10. und 11. Jahrhundert, 1935, s.7), «что проблема [соперничества в вопросе] суверенитета между государством и церковью, во всяком случае, не могла быть поставлена прежде борьбы за инвеституру». Ни император, ни князь, ни Папа не были действительно суверенны. «Но до тех пор пока не было суверенных властей, не могло осуществиться и разделение идеи права и позитивного права» (s.170).
(Итак, отсутствие политической духовности — суверенитет — позитивная легальность: ср. Ламеннэ, выше, S. 5: Мы живем все еще до 1848 года!!)
Пополудни: сильно задет статьей Вилли Хааза (Willy Haas), опубликованной в мае 1932 г. в «Literarische Welt» под заголовком «Новое политическое учение». Он именует меня нигилистом, определение друга-врага называет скрытой и самой скверной нейтрализацией, выеденным яйцом, поскольку-де оно абстрагируется от единственной конкретной причины вражды, а именно от современной материальной причины, от классовой вражды, направленной против буржуа, этим оно нейтрализуется и само является в высшей степени политическим. При этом он неверно представляет врага как нечто такое, что «можно уничтожить в истребительной войне». Удивительно. Поскольку я остерегаюсь отождествить себя с его враждой, враждой марксистской гражданской войны, он объявляет врагом меня и мою теорию. Чудесное подтверждение. Каждый признает мою правоту, если я признаю его правым с его конкретным различением друга и врага. Если бы я сказал: врагом является еврей, нацисты признали бы мою правоту; если бы я сказал: врагом является нацист, мою правоту признали бы другие и так далее. Но это еще относительно честные люди. Самые худшие — те, что отрицают, будто у них вообще есть вражда, и на этом основании удостоверяют свою вражду. О многом еще можно сказать: докторская диссертация эсэсовца Леммеля против меня: понятие «раса» оккупировали деревенские дворняжки, а враги их оставили им его, и т.д.
Сейчас меня тронуло начало Истории Тацита. Неужели это только лишь риторика, как говорил мне Ортега? Не ситуативное ли это тождество, то есть экзистенциальное участие, participatio8 в той же самой первоситуации, сердцевине нашего эона?
[Участие в] ère actiaque[9], как ее именует Прудон, первоистоке нашего эона? Каждое слово этой главы Тацита исчерпывающе актуально: magna ingenia cessere[10]; opus adgredior opimum casibus[11], atrox proeliis, discors seditionibus, ipsa etiam pace saevum. Да, ipsa etiam pace saevum, bella civilia et externa plerumque permixta[12]. Соединение внешней войны и гражданской войны — это не риторика, но познанная и высказанная ужасающая действительность, неразличимость войны и мира.
1. Формула И. И. Винкельмана (1717–1768), характеристика эллинского искусства. — Прим. перев.
2. Предательство интеллектуалов (фр.). Название знаменитой книги Жюльена Бенда. См.: Бенда Ж. Предательство интеллектуалов. М.: ИРИСЭН, 2009. — Прим. ред.
3. Ср.: Benda J. La trahison des Clercs. Paris, 1926
4.Духовного авторитета (лат.). — Прим. ред.
5. Представляя фашизм как революцию государства (так!) против преобладания частных интересов (фр.). Энрико Коррадини (1865–1931) — итальянский националистический публицист. — Прим. ред.
6. Саллюстий против денег (лат.). Саллюстий — римский историк и политический деятель. В «Послании к Цезарю» он призывает бороться с корыстолюбием, «уничтожить вес денег». — Прим. ред.
7. Война внешняя смешалась с войнами гражданскими (лат.). Шмитт не совсем точно цитирует «Историю» Тацита, который пишет: «…Trina bella civilia, plura externa ac plerumque permixta…», то есть «три гражданские войны, ряд внешних и много таких, что были одновременно и гражданскими, и внешними». — Прим. ред.
8. Участие (лат.). — Прим. ред.
9. Античной эре (фр.). — Прим. ред.
10. Великие таланты перевелись (лат.). — Прим. ред.
11. Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах, диких и неистовых даже в мирную пору (лат.). Перевод Г. С. Кнабе, ред. М. Е. Грабарь-Пассек по изданию: Тацит. Анналы. История. Малые произведения. Т. 2. М.: Ладомир, 2003.
12. Да, даже в мирную пору войны внешние и гражданские, и множество таких, чтобы были одновременно гражданскими и внешними (лат.). — Прим. ред.
29.08.1947
Неразличимость войны и мира есть в то же время fas nefasque mixtum[1ъх; превращение права в легальность, то есть когда право лишают характера взаимности (равные шансы — случай взаимности), а нелегальность превращают в тактический маневр (дозволенные военные хитрости, ruse de guerre[2] гражданской войны).
Написал Гансу Бариону[3]: Ваша статья на сто дней со дня смерти Зоома[4] (1941)[5] живо занимает меня. Вы отражаете наступление юриста с неслыханной силой и ввергаете опрометчивого агрессора в пропасть его собственной проблематики. С полным на то основанием. Смог бы он (следуя скверным образцам) уцепиться за победоносного теолога, чтобы, по крайней мере, утащить за собой в бездну малую часть его? Например, столь фатальную для него как юриста цепочку антитетических понятий: «дух — традиция», «харизма — должность», «решение (Dezision) — институт» он тянул бы и далее с мужеством отчаяния, а именно: через «суверенитет — легальность» до «Pouvoir constituant — Pouvoir constitué»[6] внутрь (или вниз), в пропасть метафизики. «Natura naturans — Natura naturata»[7] (ср. S. 142 [моей] книги Diktatur)[8], неорганизуемо-организуемое, plenitudo potestatis immediatae в omnes et singulos[9]?
(Затем вопрос по поводу Отто Бруннера (Otto Brunner, Land und Herrschaft; и K. H. Ganahl[10].) Как мне кажется, Лютер в своей собственной легитимации еще глубоко укоренен в традиции, даже, скорее, в традиции средневекового ius reformandi. Напротив, кальвинисты знают, [что тот, кто] a Deo exсitatus[11] легитимирует себя знамениями и чудесами. (Затем указание на новое в ставшей стереотипной области прав человека: право на политическое заблуждение, право на религиозное заблуждение стали основанием конституционного права, остающегося современным до сих пор).
30.08.1947
Современный правопорядок «не знает вражды» (Otto Brunner, Land und Herrschaft, S. 38). Отсюда и ужас перед моим определением Политического. Понятие вражды (Fehde) и понятие мести доставляют особенную трудность историку права. Он все время видит в праве смут (Fehderecht[12]) и праве мести или доправовые частные явления, или несовершенные истоки современного развития, особенно — в средневековом праве смут. Другой причиной вражды против вражды является приписывание [вражде] идеи уничтожения: [этим грешат] Г[ерман] Геллер и Вилли Хаас[13].
31.08.1947
Познакомился с берлинским докладом Джеймса Шотвелла[14] в марте 1927 года (согласно Эрнсту Йекку[15], доклад представляет собой «формальное введение» в новое понимание войны, предполагающее криминализацию агрессора). «Предстоит ли нам кардинальный поворот всемирной истории?» От неполитического мировоззрения к науке, демократии, к целям, которые ранее были оправданы войной; по-другому, добавим мы, оправданы. Очень важна промышленная революция; здесь речь об изменении, а не о повторении. Раньше мир был статичным, и [в нем] была война, теперь он становится динамичным, и должен наступить мир; странно; ярость и нечистая совесть ищут виновного и козла отпущения; найдутся безумцы и глупцы, готовые пасть жертвой этой потребности. Вот что еще свойственно динамике нового века. Война больше не является ultima ratio, она утратила свой raison d’être. «Новый динамический мир, создание человеческого духа не имеет другого средства защиты (от дальнейших разрушений, причиняемых войной) для спасения своего драгоценного достояния (что есть это драгоценное достояние?), чем та же самая техника, посредством которой он одновременно и создает себе опору, и подвергает себя опасности, поскольку всякое техническое открытие заставляет противника быть равноценным ему и даже — более страшным»[16].
Это показала нам война 1914–1918 годов. Она прояснила, что это не случайное, но типичное явление, причем тем более чем больше развивается цивилизация. Что же это значит? Чем страшнее становится оружие, тем меньше уважения оказывают противнику. В этом новизна: тем более интенсивно дисквалифицируют противника.
01.09.1947 (ср. 13.06.1948)
«Что отсюда следует?» — задает вопрос Д. Шотвелл. Его ответ таков: поскольку война перестала быть просчитываемой (какой она была в статически-повторяющемся веке), она более не принадлежит реальной политике, и мы должны развивать реальную политику мира (Лига Наций[17], международная юстиция, Локарно[18]).
Я думаю, оттого, что война перестала быть просчитываемой, она не прекратится. Вопрос в том, прекращается ли вражда, а она, к сожалению, не прекратилась. Один из результатов того, что война более не принадлежит к реальной политике, — изменение, вместе с формой и содержанием войны, также и смысла реальной политики, эта политика больше не является только «искусством возможного», как в ХIХ в. Быть может, как раз из воли к спасению драгоценного достояния, как раз из сознания чудовищности свершающегося поворота и динамического характера современности, как раз из осознания невозможности просчитать войну и возникает новый вид реальной политики, которая вбирает в себя это осознание и готова, обладая правильным оружием, не бояться опасностей, исходящих от готовой к тому же самому противной стороны.
примечания А. Филиппова
1. Смешением правды и лжи (лат.). Латинские термины fas и nefas означают высшее право и то, что ему противоположно, дозволенное богами и запрещенное ими. У Шмитта здесь еще запрятана цитата из «Науки любви» Овидия: «Conquerar, an moneam mixtum fas omne nefasque? / Nomen amicitia est, nomen inane fides» (Ovid. Ars amandi. Lib. Prim. 739–740). Ср. в русском переводе М. Л. Гаспарова: «Скрыть ли тоску и упрек, что смешали мы правду и кривду, / Дружба и верность у нас нынче пустые слова». С этим созвучны следующие, несколькими строками ниже, стихи: «Нынче стыд позабыт — свое лишь каждому любо, / Каждый за радость свою платит страданьем других. / Нынче, увы, не врага своего опасайся, влюбленный, / Чтобы верней уцелеть, мнимых друзей берегись».
2. Военная хитрость (фр.).
3. Ганс Барион (Barion) (1899–1973) — католический священник, специалист по каноническому праву. В 1933 г. под влиянием Шмитта вступил в нацистскую партию, после войны, как и Шмитт, жил на положении «частного ученого», принадлежал к кругу его постоянных корреспондентов.
4. Рудольф Зоом (Sohm) (1841–1917) — немецкий протестантский богослов и правовед, автор знаменитого исследования по церковному праву. Широкую известность приобрела посвященная Зоому речь Бариона при вступлении в должность профессора в Боннском университете в 1931 г. (Rudolph Sohm und die Grundlegung des Kirchenrechts. Tübingen: Mohr, 1931).
5. На полях Шмитт заметил: «[В журнале] Deutsche Rechtswissenschaft, Januar 1942». Шмитт имеет в виду работу Бариона «Der Rechtsbegriff Rudolph Sohms. Zur 100. Wiederkehr von Sohns Geburtstag» (Deutsche Rechtswissenschaft: Vierteljahresschrift der Akademie für deutsches Recht. 1942. 7. Band. S. 47–51), написанную к столетнему юбилею со дня рождения Зоома.
6. Власть конституирующая — власть конституируемая (фр.)
7. Природа творящая — природа творимая (лат.)
8. Die Diktatur — Von den Anfängen des modernen Souveränitätsgedankens bis zum proletarischen Klassenkampf, 1. Aufl., Munchen-Leipzig 1921, 5. Aufl. Berlin 1989. (Шмитт К. Диктатура. СПб.: Наука, 2005. гл.IV стр.151–171)
9. Полнота непосредственных властей во всех и каждом (лат.).
10. Шмитт вторично ссылается на Бруннера и Ганааля. См. в предыдущей публикации «Глоссария» (Цит. соч. С. 77).
11. Призван Богом (лат.).
12. Fehderecht переводят на русский по-разному: как «право вражды», «право смут», «право самообороны».
13. Герман Геллер (Heller) (1991–1933) — немецкий юрист, теоретик конституционного права, в последние годы жизни — оппонент и все более непримиримый критик Шмитта. Вилли Хаас — немецкий публицист и кинокритик. По образованию — юрист. Шмитт имеет в виду, скорее всего, следующую публикацию: Haas W. Eine neue politische Lehre // Die literarische Welt. 1932. 8. Jahrg. № 21 (den 20. Mai). S. 1–2.
14. Джеймс Шотвелл (James Shotwell) (1874–1965) — американский историк и профсоюзный деятель, специалист по международным отношениям.
15. Эрнст Йекк (Jaeckh) (1875–1959) — журналист и профсоюзный деятель, преподавал в Высшей школе политики, где был профессором и Геллер.
16. Карл Шмитт явно позднее заметил на полях: «Этот тезис раскрывает, собственно говоря, все, это один из неисчерпаемых тезисов».
17. Шмитт называет ее так, как принято было у немцев в те годы: Völkerbund, т. е. буквально «Союз народов».
18. В Локарнских договорах 1925 г. гарантировались западные границы Германии.
2.9.47
Эта лекция Джеймса Шотвелла на новой кафедре Карнеги в Высшей школе политики в марте 1927 года[1] — одна из плодотворных и судьбоносных для Германии
(ср.: университетская лекция Шеллинга в ноябре 1841 года[2]). Кто там присутствовал?
М. Ю. Бонн. Нужны дополнительные разыскания! (Статья М. Ю. Бонна об этом вышла 26.9.1927; молодец, умница Мориц!)
Spiritus malignus, magnus deceptor, о котором говорит Декарт[3], преследует и меня.
Он большой хитрец: заставляет бояться неизбежного обмана, коим оборачивается
результат всех человеческих действий. Вор, кричащий «держи вора», — фигура довольно безвредная по сравнению с обманщиком, который нашептывает нам, сколь
просто нас обмануть. Декарт знал его, самого страшного из всех обманщиков; он отвечал «Sum»[4]; ах да, зум-зум-зум, пчелка-пчелка, пожужжи! Декарт еще подступался
к этому древоточцу со своим «ergo» — как трогательно. А вот нам уже не поможет избежать его ни ergo, ни даже молитва, которой мы научились у родителей; остается
только крестное знамение. Спасибо тебе, Аннетте[5].
Сколь величественно — Пентесилея[6] среди лирически одаренных молоденьких
приказчиков бидермейера[7] — предлагает она прилежному литератору Кастора и Поллукса[8]. Молоденькое деревцо в украшенном незабудками ядовитом болоте немецкого
предмартовского периода[9]; она тушуется, словно «старушка матушка» надменного
человека, мудрая и глупенькая, опытная и наивная дева. Духовности в ее кустарной
солидарности было больше, чем в поэтическом предприятии эпохи Ленау[10]. Это очень
грустно. Ты должна была бы встретить Генриха фон Клейста, быть может, на мгновение он воскресил бы амазонку; ты бы разорвала его, но это был бы более благородный конец, чем печальное самоубийство на Ваннзее[11]. Но и здесь: долой всякое «если
бы» и «было бы»! Здесь уже ничего нельзя изменить. Tout ce qui arrive est adorable[12].
Русские пространства велики и широки, но духовные пространства земли между
Мозелем и Заале, между Фризской землей и Брейсгау много шире и глубже. Тысячу
раз я говорил: ничто нельзя уничтожить; и Адам Мюллер[13] говорил, возражая Фихте:
кто абсолютно проклинает другого, проклинает сам себя и обрекает себя на вечную
борьбу. Но быть может, в этом как раз смысл агональной веры.
Непонимание Шотвеллом этого агонализма (который именно не желает уничтожения); различие агонального и этически-морального воззрения на врага, при котором агональное понимание врага оказывается неожиданно позитивным (и морально
благоприятным)[14].
3.9.47
Герхарду Гюнтеру[15]: Здесь желал бы я отдохнуть от многолетней травли. Трижды
извергал меня из себя Левиафан. Теперь я понимаю пророка Иону, который отказывался выполнить повеление Господа и пойти в Ниневию, чтобы там проповедовать[16].
Этого не желал бы и я — проповедовать сейчас покаяние; я тоже не хотел бы идти в
Ниневию. Следовательно: Quiesco, exul in patria mea[17].
О Бернаносе[18]: я считаю, что он находится в крайней опасности[19].
Его слова на конгрессе ЮНЕСКО в Женеве в конце 1946 года содержат нечто отчаянно вызывающее. Что он там потерял? (Большинство истинно бедных не стали
народными комиссарами; они были казнены угнетателями народа при рукоплескании бедняков. Так произошло с Иисусом Христом, и я надеюсь, что это ждет и меня.)
Рыцарские и крестьянские восстания позднего Средневековья в ХIV–ХVI веках —
переходная эпоха: новая государственная организация была уже достаточно сильна,
чтобы подавлять и ослаблять старые порядки и их защиту (землевладение и феодальное право), и еще недостаточно сильна, чтобы самой гарантировать мир на свой лад
(Otto Brunner, Land und Herrschaft, S. 392). Так и сегодня: ослабление национальногосударственного порядка без ясной организации больших пространств или даже
международной организации; новое, более территориально не разделенное; отсюда — вражда, пространства замараны и псевдофронты расколоты в самом зародыше.
Вновь живое любопытство, интерес к тому, как связаны между собой Бруно Бауэр и Ницше в их общей противоположности Ф. Штраусу. Не штраусовская ли традиционная гипотеза ожесточает Бауэра и Ницше, двух евангелических экс-теологов[20]?
Понятие еврейства у Гамана, Бруно Бауэра, Кьеркегора и Ницше. Понятие детеологизируется и тем самым высвобождается его патогенность.
4.9.47
Протестантский исток: харизма против института[21]; харизма обмирщается[22], становится Gracia[23]; это дает абсолютного вождя[24], в этом принял выдающееся участие и Макс Вебер; все это было духовно-исторически неотвратимо[25].
И напротив, сколь трогательны эти вопли: назад к Гете, назад к идеализму, назад к Натану Мудрому[26], назад, назад! Я могу ответить этим идеалистам-ретроградам
(Zurück-Idealisten) лишь словами Каструччо Кастракани: «сейчас, когда ты выходишь,
тебе нечего стыдиться; тебе нужно было стыдиться, когда ты входил туда»[27].
«Находимся ли мы на точке поворота всемирной истории?» Этот вопрос Шотвелл
вынес в заголовок своего берлинского доклада, прочитанного в марте 1927 года. Ответ, само собой разумеется, утвердительный: Да! (ср.: [записи] 31.8.47, 1.9.47). Ибо в
противном случае нельзя было бы так ставить вопрос. Стало быть — точка поворота
(от статического к динамическому, от повторов к изменению, от природной связанности к свободе). При этом самое важное — осмысление точки поворота. Это показывает, что мы находимся перед альтернативой: дальше по пути к динамическому или
же осмысление и возвращение?[28]
Дальше, то есть к тотальности динамического, ибо [мы] достигли той точки, где
этот динамический мир должен полностью уничтожить старый мир и свободная творческая мощь человека тотально объемлет природу, тотально — то есть также физическую и психическую природу человека. Это проблема тотальности, принуждение
к тотальному планированию. Это тотальная власть человека, это полное устранение
естественных границ. Эта проблема становится ясной, и отчаяние немцев обнаружилось в том, что они во имя старого (природного), нетвердо держась на ногах, вступили в самую дерзкую динамику Нового. Все снова и снова: это проблема тотальности,
возникшая из осознания этой точки поворота: «Дайте нам сделать человека». Теперь
это должны сказать динамические творцы своего собственного мира; или, скорее,
они должны это сделать, если даже перед лицом этого кровавого enfant terrible охотнее будут молчать. Какая путаница фронтов![29]
5.9.47
Поездка в Дортмунд
Итак, Аннете (или лучше сказать здесь: Дросте[30]) и Генрих фон Клейст. Это была
бы одна из тех встреч, которых не дозволяют немецкие условия. В Дортмунде — глупенькие и мудрые девы особенно дружелюбны и мудры; осчастливлен этим дружелюбием в этом разрушенном большом городе. Об этом, пожалуй, ты не подозревал,
Жорж Бернанос. Ты столь напуган разрушенными немецкими городами и думаешь,
видимо, что такие города — это конец света? А для меня Женева и твоя сегодняшняя публика были бы много ужаснее, но прежде всего — твоя собственная ситуация,
разве что ты сам знаешь, что находишься в положении изображенного Кьеркегором
клоуна, клоуна, который кричит «пожар», поскольку действительно горит, и которому аплодирует публика, ибо считает этот крик превосходной шуткой[31].
примечания А. Филиппова
1. См. об этом в записи в Глоссарии от 31.8.47 и 1.9.47
2. Лекция 15 ноября 1841 г. при вступлении Шеллинга в должность профессора Берлинского университета.
3. Злокозненный дух, великий обманщик (лат.) — фигуры, вводимые Декартом в «Рассуждениях о первой философии»: «Итак, я сделаю допущение, что не всеблагой Бог, источник истины, но какой-то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести меня в заблуждение…» (Декарт Р. [1994]. Сочинения. Т. 2. М.: Мысль. стр.20).
4. Есмь (лат.) — речь идет о знаменитой формуле Декарта «Cogito ergo sum» (мыслю, следовательно, существую). Очевидность этой интуиции, полагал Декарт, не может быть поколеблена никаким злым духом-обманщиком.
5. Аннетте фон Дросте-Хюльсхоф (1797–1848) — немецкая поэтесса, отличавшаяся глубокой католической религиозностью. Шмитт несколько раз обращается к ее творчеству и упоминает ее имя в «Глоссарии». В записи от 21.12.1947 он говорит о мучительном для Аннетты разрыве между верой и знанием, а в записи от 24.1.1948 — о том, сколь сложно было ей сочетать религиозное служение с позитивной научностью.
6. Пентесилея — в греческой мифологии царица амазонок, сражавшихся под Троей, героиня одноименной трагедии Г. фон Клейста (1777–1811).
7. Бидермейер — художественный стиль, распространившийся в Германии и Австрии в первой
половине XIX в. Будучи ответвлением немецкого романтизма, он с начала XX в. рассматривался все чаще как пошлый, мещанский.
8. В конце 1830-х гг. Дросте-Хюльсхоф познакомилась с юным Левином Шюкингом, впоследствии известным литератором. Покровительство молодому человеку переросло в дружбу и любовь. Отношения прервались за несколько лет до кончины поэтессы, когда Шюкинг женился. Много позже Шюкинг написал о ней воспоминания, их любовная переписка издана. Дросте посвятила Шюкингу несколько стихотворений, самое знаменитое, начинающееся словами «Пусть остро слово, словно сталь клинка», завершается уподоблением их отношений неразрывной связи братьев-близнецов Диоскуров — Кастора и Поллукса («Мне руку протяни, мой Диоскур!»). В античности одним из элементов почитания Диоскуров было представление о них как о богах рассвета и сумерек, причем один был утренней, а другой — вечерней звездой, в то время как один находился на Олимпе, другой пребывал в Аиде.
9. В марте 1848 г. в Германии произошла революция.
10. Николаус Ленау (1802–1850) — австрийский поэт-романтик.
11. Клейст покончил с собой на озере Ваннзее близ Потсдама. Он ушел из жизни вместе со смертельно больной возлюбленной, которая просила убить ее. В «Пентесилее» амазонка в безумии убивает доверившегося ей Ахилла и умирает.
12. Все совершающееся достойно восхищения (фр.). Знаменитый афоризм католического писателя Леона Блуа (1846–1917).
13. Адам Мюллер — немецкий философ и государственный деятель. Шмитт подробно и самым негативным образом характеризует его в «Политическом романтизме» (1919).
14. Это — одна из любимых тем Шмитта первых послевоенных лет. См. его работу «Ex captivitatesalus» (1950), вобравшую в себя опыты 1945–1947 гг.
15. Герхард Гюнтер — немецкий политический мыслитель, автор книги «Становящийся рейх» (Das werdende Reich. Hamburg: Hanseatische Verlagsanstalt, 1932).
16. См.: Книга Пророка Ионы, гл. 1.
17. Я покоен, изгнанник в отчизне своей (лат.).
18. Жорж Бернанос (1888–1948) — французский католический мыслитель, писатель и публицист. Шмитт мог исходить из того, что его критика буржуазности плохо совмещается с торжеством либерального самодовольства, но скорее всего, речь идет о том — как можно видеть из записи от 5.9.1947 (см. ниже) — что Бернанос публично высказал ужас и возмущение разрушениями немецких городов.
19. На полях впоследствии (ноябрь 1947 г.) замечено: «смешно, что он стал послом в Риме».
20. Штраус Давид Фридрих (1808–1872) — немецкий философ и богослов. Речь идет о его позиции, сформулированной в книге «Жизнь Иисуса»: история Христа, известная нам через Евангелия, — результат традиции, складывавшейся через устную передачу историй о нем и народное мифотворчество.
21. Шмитт имеет в виду прежде всего знаменитую книгу Рудольфа Зоома (Rudolph Sohm. Das
Kirchenrecht. 1892) (см. также примечание 4 к публикации «Глоссария» в предыдущем номере «Социологического обозрения»). Зоом, сочинение которого отчасти было инспирировано работами другого выдающегося протестантского историка религии Адольфа Гарнака (вступившего впоследствии в полемику с ним), самым решительным образом противопоставил церкви как «харизматической организации» церковь как «легальную организацию», то есть политический институт. В харизматической организации ключевое значение имеют учителя, в том числе апостолы и пророки, то есть те, кто обладает особым даром, благодатным даром передавать учение Христа и наставлять в праведной жизни.
22. Макс Вебер испытал большое влияние Зоома, оно обнаруживается как в концепции профессионального призвания, так и собственно в понимании харизмы. Харизма, по Веберу, — это,прежде всего «внеобыденный личный дар», особое качество личности, наделенной сверхъестественными, сверхчеловеческими, во всяком случае, необычными, не встречающимися в повседневной жизни качествами и способностями. Таким образом, появляется также и понятие политической харизмы.
23. Грацией (лат.). Интерпретация этого места представляет затруднения.
24. Понятие вождя как наделенного харизмой, в которую верят (независимо от того, что этой вере объективно соответствует), также появляется у Макса Вебера. Собственно, политический вождь-харизматик обещает посюстороннее избавление от мирских страданий; чем более он радикален в своих обещаниях, тем более абсолютно его господство.
25. На полях Карл Шмитт заметил: «сравни [запись от] 6.6.48».
26. То есть к гуманности и религиозной терпимости — важнейшим темам пьесы «Натан Мудрый» Г. Э. Лессинга.
27. Шмитт цитирует знаменитое сочинение Макьявелли, описавшего жизнь кондотьера Каструччо Кастракани из Лукки: «Проходя по улице, он увидел некоего юношу, выходящего из дома куртизанки. Заметив, что Каструччо его узнал, юноша густо покраснел. «Стыдись не когда выходишь, а когда входишь», — сказал ему Каструччо» (Макьявелли Н. [2004]. Сочинения исторические и политические. Сочинения художественные. Письма. М.: Пушкинская библиотека. С. 491).
28. На полях текста, очевидно, позже замечено: «Гарантия свободы от нужды есть гарантия свободы от Бога».
29. На полях этого фрагмента стенографическая запись, сделанная Карлом Шмиттом, по всей вероятности, позже: «Одни в ужасе отпрянут, другие кричат: лишь теперь начинается самое настоящее, истинное, космическое путешествие Колумба».
30. Дортмунд, родовое имение Аннетте фон Дросте-Хюльсхоф, и родной город Шмитта Плеттенберг, куда он переселился после выхода из заключения и где оставался до конца жизни, находятся сравнительно недалеко друг от друга.
31. Шмитт в юности испытал большое влияние Кьеркегора. Здесь он цитирует одно из важнейших
для себя сочинений «Или — или» (см. в русском переводе: Кьеркегор С. [2011]. Или — или / пер. с дат.
Н. Исаевой и С. Исаева. СПб.: Амфора. С. 55).
6.9.47 (по возвращении из Мендена [2])
Но такова, пожалуй ситуация каждого интеллектуала и каждого clerc’а[3]; [такова] даже его дефиниция: тот, кто знает и говорит, вместо того, чтобы молчать; или пишет, а не молчит; письменная речь — это самое скверное, черный след чернил, которого так боялась Аннете, которому, «тихо крадучись», следует смерть и жизнь[4]. ([Добавлено] в Нойeнраде[5]; «Ясно, что это знак и для Востока, и для Запада».)
Воскресенье 7.9.47
Смерть Пиндара[6]. Паулю Адамсу[7] было известно место из Mendiant ingrat от 22
июня 1894 года. «Je vous le dis de la part de Dieu»[8], Fumet скрывает его, как и новое издание 1928 года.
Правильно ли я делаю, столь уютно укрывшись на родине? Чтение записей 1912–
1914 годов[9] удивляет бесконечной неподвижностью происходящего, неподвижностью
того, что именуют временем; или, что то же самое, бесконечным долготерпением
Бога. Никакого так называемого развития, ничего существенного [в части] воспитания, никакого темпа или спешки.
Все снова и снова я ужасаюсь той направленной против меня вражде, которую я
развязал одним только произнесением слова, одним лишь называнием имени: «враг».
Не преступил ли я тем самым нечто втайне конвенциональное, может быть, Arсanum
сей эпохи, Arcanum злобы? Или же я покусился всего лишь на безобидную полезную
ложь, одну из многих, на один из тех тайных договоров, даже в самый бесхитростный
век неизбежных и жизненно необходимых (именно так: жить захочешь — повертишься[10]), без которых, в конце концов, не обходится и гангстерский клуб?[11] Итак, что это?
Сегодняшнее чтение (пятнадцатое воскресенье после Троицы)[12]: Твои враги — это и мои враги, и поражу я ненавидящих[13] Тебя[14]. Я читаю у Клоделя (Введение к Tardif de Moidrey[15]): «…Et la raison d’Etat, je vous prie! Tout le monde et un chacun a sapropre raison d’Etat»[16]. В том числе и в том, что касается чувствительности к определенным звукам и понятиям. Или я был бестактен? Забыл, что в доме повешенного не говорят о веревке? Среди попавших под проскрипции не говорят о списках, да и не будят лихо, пока спит тихо[17]? Не был ли враг уже оттеснен в пределы теологии? Не возвращается ли он опять, в мифологии, которая приходит с омассовлением и неразрывно связана с ним?
Клодель (Введение к комментарию аббата Тардифа де Муадре к Книге Руфь, 1937): «L’Antéchrist, le Christ noir, l’ombre négative du Christ, a commencé sa carrière avec l’autre et chaque rayon qui vient accroître la splendeur de l’un ajoute refus et contour au blaspheme de l’autre… Le Christ a toujours à se frayer sa route, son crucifix à la main, au milieu des replis et des mandibules des deux bêtes, celle de la terre, temporelle et celle de la mère, spirituelle»[18]. (Cor Jesu, saturatum approbriis[19].)
Итак: Ты живешь на Земле, чтобы познавать Бога. Но Маркс говорил: речь идет не о том, чтобы познавать, но о том, чтобы изменить, то есть овладеть и поставить на службу. От этого никто не пришел в ужас, но ужаснулись констатации того, что между другом и врагом есть различие и что, оказывается, есть еще среди людей вражда. Грубо я схватился за чувствительное место. Вот как черта подкараулили, так он и вспылил да принялся учить манерам тех, кто выследил его.
8.9.47
Аннете, глупенькая и мудрая дева. Итак, Бетховен — это Французская революция, не только Робеспьер, но и Руссо как пастораль; только это делает его настолько поразительно тотальным; это первый и единственный «ландшафт» в смысле секуляризированного рая; он еще вполне верит в ландшафт; это пасторальное влияние Руссо еще важнее, чем воздействие Руссо на Канта, Фихте, молодого Гегеля, Гельдерлина и Шиллера.
9.9.47
Опять изумлен идейным родством с Ориу[20]: Qui dit cérémonie ou formalité, dit action, accomplie en un trait de temps[21] (и нужно было бы еще добавить, [что это действие] локализовано); la cérémonie est essentiellement actuelle[22] (я бы сказал, что она совершается в настоящем), une fois terminée on imagine malaisément des additions posthumes[23] (проблема неотменяемости государственного акта). Это также единство места, времени и действия, особенно у юриста Корнеля[24]. Игра: акт, или: у Ориу: Le territoire contribue à fournir la notion de ce qui est public[25]; или у Ориу: la loi est une disposition par voie générale[26]; или выяснение того, что такое «obéissance prealable»[27]; или: об императивном характере закона и т. д. и т. д. В этом человеке я вижу своего старшего брата, о, счастье таких встреч и узнаваний! Как может устоять легальность как система, если никто больше не способен верить в рациональность законодателя и даже в его добрую волю к объективности? Осознание связи легальности, рациональности и (партийно-политического) нейтралитета (уже у Бодена, Rep [28]. p. 636 etc.).
примечания А. Филиппова
2. Менден — городок в местности Зауэрланд, недалеко от Дортмунда, основной цели его поездки, и Плеттенберга, его родного города.
3. О значении clerc’а («ученого человека», «грамотея») говорил еще Макс Вебер в речи «Политика как профессия», однако Шмитт, скорее всего, вспоминает здесь о термине «clerc» в значении, которое придал ему Жюльен Бенда в известной книге «La trahision des clercs» (1927). Традиционно на другие языки её переводят как «Предательство интеллектуалов». Шмитт ссылался на Бенда еще в конце 1920-х гг. В 1946 г. Бенда выпустил второе издание книги с большим новым предисловием, что вполне могло быть известно Шмитту. Ср. в русском переводе: Бенда Ж. (2009). Предательство интеллектуалов / пер. с фр. В. П. Гайдамака, А. В. Матешук. Москва: Мысль, ИРИСЭН. («Я имею в виду тот класс людей, который я буду здесь называть интеллектуалами, обозначая этим именем всех тех, кто в своей деятельности, по существу, не преследует практических целей…». С. 110.)
4. Цитата из стихотворения А. Дросте-Хюльсхоф «В десятое воскресенье после Троицы»:
«Und eine Feder laß mich nur / Лишь за пером ты мне позволь
Betrachten mit geheimem Beben, / Следить со скрытым содроганьем
Bedenkend, daß der schwarzen Spur / И помнить: по следам чернил,
Folgt leise schleichend Tod und Leben. / Крадутся тихо жизнь со смертью»
(Droste-Hülshoff A. v. [1851]. Das geistliche Jahr. Kap. 46. Am zehnten Sonntage nach den Pfingsten // Droste-Hülshoff A. v. Gesammelte Werke. Bd. 3. München: Emil Vollmenr).
5. Нойенраде — городок в Зауэрланде, на полпути от Мендена до Плеттенберга.
6. По преданию, перед смертью Пиндару явилась Персефона, богиня подземного царства, и посетовала, что в своих стихах он её не упоминает. А через десять дней после смерти душа Пиндара нашептала его престарелой родственнице во сне гимн Персефоне.
7. Пауль Адамс (1895–1952) — журналист, принадлежавший в преднацистский период к партии
Центра, старинный знакомый Шмитта еще по Берлину.
8. Я вам это говорю от имени Бога (фр.). Шмитт вновь (ср. запись от 2.09.1947) цитирует Леона Блуа. «Неблагодарный нищий» — дневники Блуа 1892–1895 гг. Станислас Фюме (1896–1983) — поэт, эссеист и литературный критик, написавший о Блуа несколько работ. В составе полного собрания сочинений Блуа, выходившего в 1947–1949 гг., «Неблагодарный нищий» предварен биографией автора,
написанной Фюме. См.: L’Oevre complète de Léon Bloy. Paris: imp. De F. Bernouard, 1947–1949. T. 9. Le
mediant ingrat. Précédé d’une vie de l’auteur par Stanislas Fumet. См. также: Фюмэ С. (1925). Пилигрим Гроба Господня (Леон Блуа) // Путь. 1925. № 1. С. 154–160 (157–158) http://www.odinblago.ru/path/1/10_2. Фюме акцентировал изменение отношения Блуа к евреям, Шмитт утверждал, что наиболее радикальные высказывания Блуа Фюме замолчал. Место, на которое обращает внимание Шмитт, можно понять лишь при более обширном цитировании дневниковой записи Блуа:
«Молодой скандинавской католичке, влюбленной в обращенного [в католичество] еврея:
Я не поздравляю вас с выбором, бедная девочка… От века еврейская раса была отделена от других человеческих рас, отделена столь радикально и зарезервирована ради будущих Замыслов, что смешивание с евреями всегда рассматривалось среди всех народов как своего рода святотатство.
Если вы хотите стать женой еврея, даже обращенного, вы навлекаете на себя ужасное проклятие, и я вам это говорю от имени Бога — невзирая на мнения всех трусливых или слабоумных священников,
что, быть может, давали вам советы» (Bloy L. [1895]. Le mendiant ingrat (Journal de l’Auteur, 1892–1895). Bruxelles: Edmon Deman. P. 228).
Возможно, упоминание Пиндара должно намекать на мистическую связь Шмитта с французским
католическим мыслителем.
9. См.: Schmitt C. (2003.) Tagebuch Oktober 1912 bis Februar 1915. Berlin: Akademie.
10. Игра слов, к которой так склонен был Шмитт. От Lebenslüge (буквально: «жизненная ложь»,
«ложь ради жизни») он переходит к «lebensnotwendigen» — «жизненно необходимые», а затем раскладывает это слово на составляющие: «Lebens–Not–wendigen», буквально: «оборотистый при жизненной нужде».
11. На полях Карл Шмитт заметил: «Покусился ли я на raison d’être и raison d’État, тайные статьи договора, тайные сделки?»
12. Во время католической мессы по воскресеньям (за исключением Пасхального времени) первое чтение — из Ветхого Завета.
13. В тексте «поражающих» (und die Dich schlagen, werde ich schlagen). — Обоснование конъектуры см. след. сноску
14. Судя по всему, Шмитт цитирует псалмы 139 (138), 21–22 и 89 (88), 24. В русском переводе: «Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне»; «Сокрушу пред Ним врагов Его и поражу ненавидящих Его». Однако приходится сделать допущение, что Шмитт случайно пишет schlagen вместо hassen. Ср.: «sondern ich will seine Widersacher schlagen vor ihm her, und die ihn hassen, will ich plagen» в лютеровской Библии. Если наше предположение верно, то Шмитт связывает слова Давида, обращенные к Богу, и обетование Бога Давиду. Враги Бога суть враги Давида; враги Давида суть враги Бога.
15. Поль Клодель (1868–1955) — писатель и религиозный мыслитель, написал Введение к переизданию сочинения Тардифа де Муадре «Книга Руфь». Клодель придавал большое значение влиянию Тардифа де Муадре на Леона Блуа. См.: Claudel P. (1938). Introduction au «Livre de Ruth». Paris: Desclée etc.
16. Ну, а государственные резоны — сколько угодно! У всех и каждого есть свой государственный резон (фр.).
17. В оригинале: In der Hölle darf man den Teufel nicht an die Wand malen — «в аду нельзя рисовать на стене черта». — По старому поверью, достаточно было назвать черта или даже нарисовать его на стене, чтобы он тут же явился. Позже это стало поговоркой, аналогичной по смыслу русской поговорке про лихо.
18. Антихрист, тёмный Христос, отрицательная тень Христа, вступил на поприще вместе с ним, и чем ярче сияние одного, тем больше неповиновение другого, тем резче профиль его богохульства… Христос всегда, с распятием в руке, пробивал себе путь меж складок и челюстей зверя земного, мирского, и зверя морского, духовного (фр.).
19. Сердце Христово, оскорблениями [нашими] преисполненное (лат.) (католическая Литания Святейшему Сердцу Иисуса). В книге явная опечатка «approbriis» вместо «opprobriis».
20. Морис Ориу (1856–1929) — французский юрист-институционалист. Шмитт ссылался на него, развивая учение о конкретном порядке.
21. Кто говорит «церемония» или «формальность», тот говорит «действие, совершенное сообразно велению времени» (фр.).
22. Церемония по существу своему совершается в данный момент (фр.).
23. Если с трудом представить себе посмертные добавления, это будет сразу же означать конец церемонии (фр.).
24. Пьер Корнель (1606–1684) — французский драматург, по образованию и в течение первых лет карьеры юрист. Единство места, времени и действия — один из важных принципов классицистской драматургии.
25. Понятие того, что есть публичное, определяется благодаря территории (фр.).
26. Закон есть общее предписание (фр.).
27. Готовность повиноваться (фр.).
28. То есть «Six Livres de la République», трактат Ж. Бодена (1576).
12.1.48
Что? Уолт Уитмен в Европе ХХ века?[1] Мы знаем и совсем иных бахвалов, кроме хвастунов XIX века. Сколько ни пыталась взнуздать меня судьба, я упорствовал. Я смотрел в лицо добровольной смерти от руки палача. Трижды я находился во чреве рыбы, я испробовал поражения в гражданской войне, инфляцию и дефляцию, революции и реставрации, смену режимов и разрывы, денежную реформу, бомбардировки и допросы, лагерь и колючую проволоку, голод и холод, лохмотья и ужасные тюрьмы. Я был (и до сих пор остаюсь) дискриминирован, оклеветан, разобран на части. Террор снизу и террор сверху, террор на земле и террор из воздуха, легальный и иллегальный террор, террор нацистов и евреев, коричневый, красный и серо-буро-малиновый. Я прошел через все это, и все это прошло сквозь меня (так поет, или, скорее, бахвалится Уолт Уитмен ХХ века [2]. Однако превосходство наших дней сказывается ещё и в том, что такому хвастовству приходит конец. Но потому я отнюдь еще не хвалю вывод Рильке: «Комар счастливый прыгает внутри» [3] !
Тем временем мне часто встречается по-отечески заботливый учитель моего собрата Томаса Гоббса, глубокий и загадочный Фрэнсис Бэкон. Его Sermones fideles (в Лейденском издании 1644 г.) [4] стали моим молитвословом; здесь можно обнаружить в сжатом виде основные политико-философские идеи Гоббса: de invidia (C IX) и de ira[5] (L V); а также [следующее суждение]: атеисты как более мирные граждане государства порождают психологию конкуренции; вывод: хитрость всех уловок лисы — ничто перед силой одного льва; басня о лисице и льве[6]; Nam potenti et fido amico plus praesidii habet, quam artes et astutiae complurimae etc.[7] Это мне нравится: Гоббс как ученик Бэкона (ср. 8.3.48).
13.1.48
Встреча с великими представителями немецкого идеализма: Гегель, Энгельс[8]. Снова и снова: огромной важности позиция Самюэля Батлера[9]; как можно, не зная его, написать духовную историю ХIХ века? Как мог Эрнст Юнгер, не зная его, написать «Рабочего»? Наилучшее рассмотрение темы: техника и технократия. Ирония и сатира как элементы магии? Ирония очень серьезна; не такова ирония у великих англичан.
The servant glides by imperceptible approaches into the master.
Is not machinery linked with animal life in an infinitive variety of ways?[10]
Относится к представлению о Левиафане как об огромной машине.
15.1.48
Визит Гюнтера Крауса [11]. Homo homini homunculus. Homunculus homunculo Deus etc[12]. Ряд этих вариаций мы должны будем испить как чашу удовольствий до дна, пока этот сегодняшний гуманизм сам дойдет ad absurdum и ad Acheronta[13]. Не будем преклоняться перед этим бессердечным Богом глобального обмана.
Маленький человек, parvus Homo, становится еще меньше; он становится homunculos; большой человек, magnus Homo, становится еще больше, превращается в Deus. Homo Homini Homo — это нулевая точка чистого безразличия. Здесь отношение практически не может длиться ни секунды. Оно сразу опять разделяется, обретая напряжение, на полярные противоположности, на позитивно и негативно заряженные электроны. Одно усиливается, другое понижается. Magnus Homo «достигает божества», становится изготовителем. Parvus homo становится «более животным, чем животное», становится изделием. Lupus — это действительно еще очень гуманная категория, он все еще является тварью по сравнению с изделиями brave new world[14]! Даже вервольф. Собственно усиления в направлении добра и зла возникают лишь с вмешательством духа.
Самый чудовищный документ из бездны немецкого идеализма: «Но если духовная случайность, произвол, доходит до зла, то и последнее все же представляет собой нечто бесконечно высшее (выше, чем вся природа), чем совершающееся согласно законам движение светил или невинность растений, ибо то, что таким образом уклоняется от правильного пути, все же остается духом» (Гегель, Encycl. § 248)[15].
Все же это восхитительно. Самое скверное, подлое зло человеческого духа больше, чем звездное небо и прекрасные цветы. Ибо то, что так заблуждается, есть дух. Насколько важные слова о нашей немецкой ситуации 1944 года! И уже следующее поколение дало ответ: Макс Вебер.
Поистине продукты распада этой философии окажутся сильнее, чем все реставрации старых церквей. Они высвободят теургические силы, от которых содрогнутся наши убогие победители и хранители права справа и слева и все выгодоприобретатели гигантского позора немецкого народа.
Вместо renouveau catholique[16], которое пришлось на 1910–1933 годы и которого не заметили официальные инстанции, мы переживем теперь фантастический retour offensif[17] философии немецкого идеализма, вооруженной мифически, то есть, на деле, теургически; особенно Гегеля, который перестанет быть теоретически — музейным экспонатом ученой философии, а практически — оружием воинственного марксизма Москвы.
примечания А. Филиппова
1. Шмитт несколько раз обращается к Уитмену в это время, в том числе и в очень важной записи 4.6.1948, где речь идет как раз о напыщенно-хвастливом стиле, в каком и сам Шмитт мог бы ответить своим критикам-эмигрантам.
2. Ср., например, цикл «Посвящения» Уитмена.
3. «Комар счастливый прыгает внутри» / пер. В. Микушевича. У Шмитта — испорченная (ошибка памяти или ошибка издателя) цитата из восьмой Дуинской элегии Р. М. Рильке: «O, Glück des Mücke, die noch inne hüpft» радикально меняет смысл в силу замены «inne» (внутри) на «immer» (всегда, все еще). Контекст стихотворения Рильке внушает мысль скорее об ошибке, чем о сознательной замене. Ср. хотя бы: «Но бытие для зверя бесконечно / И чисто, как пространство перед ним. / Живет он без оглядки на себя. / Там, где мы только будущее видим, / Он видит все и самого себя, / Навеки исцеленного, во всем. / …О тихое блаженство малой твари, / Не покидающей родного лона. / Комар счастливый прыгает внутри, / Свою встречая свадьбу. / Лоно — все». В более поздней записи от 23.5.1948 Шмитт замечает: «Я не принадлежу к тем комарикам, которые за счастье почитают кувыркаться в бедном свете… разрешенной публичности».
4. Латинский перевод собрания малых сочинений Ф. Бэкона «Опыты и наставления нравственные и политические». Гоббс перевел несколько из них.
5. О зависти; о гневе (лат.)
6. Собственно, у Бэкона речь идет о басне, в которой говорится о лисе и кошке: «Лисица хвасталась тем, как много у нее средств и уловок, чтобы спастись от собак; кошка же сказала, что она надеется только на одно-единственное средство, а именно на свою способность лазить по деревьям; однако же это средство оказалось намного надежнее всех тех, которыми хвасталась лиса. Отсюда пословица: „Лисица знает многое, а кошка — одно, но важное“» (Бэкон Ф. [1971]. О достоинстве и приумножении наук / пер. с лат. Н. А. Федорова // Бэкон Ф. Сочинения в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль. С. 371). У Шмитта, возможно, здесь контаминация басни Эзопа известным сравнением дарований политического виртуоза с хитростью лисы и силой льва у Макиавелли.
7. Ведь намного надежнее полагаться на одного могучего и верного друга, чем на множество всякого рода уловок и хитростей (лат.) (Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук. С. 371)
8. Шмитт не расшифровывает здесь причисление Энгельса, наряду с Гегелем, к великим представителям немецкого идеализма. Однако несомненно, что Маркс для него — олицетворение еврейского духа.
9. Самюэль Батлер (1839–1902) — английский писатель, искусствовед, критик. Шмитт находится под впечатлением его труда «Erewhon» (анаграмма слова «nowhere» — «нигде»), название которого традиционно передается на русский как «Едгин». Цитаты ниже — из главы XXIV и главы XXIII.
10. Слуга через ряд незаметных попыток становится господином.
Не связана ли машинерия множеством способов с животной жизнью? (англ.)
11. Гюнтер Краус — немецкий юрист, в 30-е гг., как сообщает редактор немецкого издания «Глоссария» в именном указателе, — сотрудник Шмитта.
12. Человек человеку человечек [гомункулус]. Человечек человечку Бог и т. д. (лат.)
13. До абсурда; до крайних пределов (лат.)
14. Дивного нового мира (англ.). Записи 1948 года открываются этой цитатой из «Бури» Шекспира, которую Олдос Хаксли поставил в заглавие своей нашумевшей книги. Шмитт, как он это нередко делает в «Глоссарии», снова и снова возвращается к именам и темам, которые затрагивает поначалу лишь очень бегло.
15. Гегель Г. В. Ф. (1975). Энциклопедия философских наук. Т. 2: Философия природы. М.: Мысль. С. 31. Добавление в скобках сделано Шмиттом и лишь приблизительно поддается расшифровке.
16. Католическое обновление (фр.) — движение, начавшееся еще в первой трети XIX в., зачинателем которого считают Шатобриана. К нему принадлежали многие видные интеллектуалы, в том числе Жорж Бернанос, Леон Блуа, Поль Клодель, которых часто цитирует Шмитт.
17. Наступательное возвращение (фр.)
Выход в свет русского перевода книги немецкого политического философа Хайнриха Майера «Карл Шмитт, Лео Штраус и „Понятие политического“» (Майер, 2012) дает хороший повод вернуться к вопросу об основах политического, ставшего предметом заочного спора двух выдающихся европейских мыслителей 80 лет тому назад. В то же самое время этот спор, как мы увидим в дальнейшем, позволяет снова поставить на повестку дня проблему отношения политического и теологического в эпоху модерна, которая занимает особое место в интеллектуальном наследии этих двух авторов.
История эта начинается в 1927 г., когда Шмитт, в ту пору — один из ведущих правоведов Веймарской республики, публикует в журнале «Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik» первую редакцию своего «Понятия политического» (Schmitt, 1927). Она находит свое продолжение в 1932 г., когда Штраус, тогда еще молодой и начинающий историк политической мысли, пишет и публикует свои «Замечания на „Понятие политического“» (Strauss, 1932). Эти замечания оказываются столь уместными и дельными — sachlich, как говорят сами немцы, — что Шмитт не только внимательно знакомится с ними, но и тщательнейшим образом, как показывает Майер в своем исследовании, переписывает третью (1933) редакцию «Понятия политического» с учетом замечаний, высказанных Штраусом в его рецензии (Майер, 2012: 13–18). «Это единственный труд, — пишет Майер о «Понятии политического», — на страницах которого Шмитт реагирует на критику методом красноречивых вычеркиваний, дополнений и новых формулировок. Только в случае „Понятия политического“ Шмитт ведет открыто-потаенный, подразумевающий тщательную ревизию собственного текста диалог с интерпретатором. Партнером в диалоге выступает автор „Замечаний“ Лео Штраус» (Майер, 2012: 15–16). Так завязывается заочный спор между двумя первоклассными умами, а вызванный им резонанс нет-нет да и дает о себе знать в ходе современных дискуссий, посвященных переосмыслению понятия политического в политической мысли XX века (1).
В чем заключается суть заочного спора Шмитта и Штрауса по поводу оснований политического в трактовке Хайнриха Майера? В своем исследовании критики Штраусом «Понятия политического» Шмитта Хайнрих Майер обращает особое внимание на предположение Штрауса, что главная интенция Шмитта в его критике либерализма заключается в его желании отстоять серьезность жизни против попыток либерализма свести все к экономике и развлечениям. Более того, Майер утверждает, что в конечном счете расхождение между Штраусом и Шмиттом заключается в том, искать ли оправдания серьезности жизни в политической теологии (Шмитт) или в классической политической философии (Штраус). Развитию и доказательству этого тезиса по сути дела посвящена книга Майера.
Как показывает Майер, Шмитт начинает борьбу за понятие политического — речь идет о первой редакции текста, относящейся к 1927 г., — из оборонительной позиции. Он стремится утвердить политическое как самостоятельную область наряду с теми, автономия которых признается систематикой либерального «политического» мышления: экономической, этической, культурной. Для того чтобы добиться этой цели, Шмитт прибегает к риторике «чистой политики», утверждающей главенствующую роль и самостоятельность политического. «Вопреки отрицанию политического со стороны „удивительной последовательной и, несмотря на видимые неудачи, и сегодня абсолютно господствующей систематики либерального мышления“ (I, 29), — пишет Майер о Шмитте, — он пытается сделать значимой „бытийственную объективность и самостоятельность политического“ (I, 5). В качестве оборонительного можно расценить его стремление добиться для политического такого признания, на которое претендует „всякая самостоятельная область“ (I, 3, 4) и которое либерализм не отрицает за „другими“ (областями) (I, 29, 30). Оборонительным является его утверждение, что специфическое для „области политического“ различение друга и врага могло бы „иметь теоретический и практический смысл без ссылок на моральные, эстетические, экономические или иные различения“ (I, 4). Наконец, оборонительным является и тот ответ, который Шмитт дает на вопрос об определении политического врага: он „именно иной, чужой“» (Майер, 2012: 27).
1. Обзор современных споров вокруг «Понятия политического» Шмитта см. в: Strong, 2007.
По словам Майера, риторика «чистой политики» в первом (1927) издании «Понятия политического» давала Шмитту двойное политическое преимущество. «Она помогает в особенно интенсивном смысле отстаивать свою собственную „чисто политическую позицию“ от нападок „нормативной“ и в то же время атаковать нормативные „злоупотребления“ и „вмешательства“ в область „чистой политики“ c самоочевидным превосходством морального негодования. Враг, который занимается политикой и рядится при этом в „неполитические и даже антиполитические“ одежды, погрешает против честности и прозрачности чистой политики» (Майер, 2012: 29).
В то же самое время риторика «чистой политики» в первом издании «Понятия политического» не была лишена и недостатков, главный из которых заключался в сведении политического к внешнеполитическому, а внутриполитического — к полиции (Майер, 2012: 30–31). Согласно риторике «чистой политики», война представляет собой вооруженную борьбу между народами; именно они являются истинными субъектами политики. Будучи оформленными в политические единства, они образуют «плюриверсум» политического мира. Более того, о гражданской войне как о значимом факторе политического XX в. в первом издании пока нет еще речи. Правда, узость такого понимания политического становится очевидной для Шмитта уже в конце 1920-х гг. в связи с выходом на первый план в его размышлениях феномена «тотального государства», для которого характерно тесное взаимопроникновение государства и общества. «Возможность „тотального государства“, — пишет Майер, — усиливает внимание к „потенциальному всеприсутствию“ политического, и она дает возможность разбить либерализм на его собственном поле, во внутренней политике» (Майер, 2012: 34). Внутриполитическое больше нельзя было уложить в прокрустово ложе полицейских мероприятий не только потому, что события первых десятилетий XX в. наглядно доказали верность тезиса Ленина о том, что этому веку суждено было стать веком войн и революций, принимающих по всему земному шару форму гражданских войн и выводящих на авансцену политического новых субъектов — тоталитарные партии и движения, партизан и террористов и т. д., но и потому, что «тотальное государство» больше уже не могло держаться принципа laiseez-faire и довольствоваться ролью «ночного сторожа» при частнокапиталистическом хозяйстве. В работе «Хранитель конституции» Шмитт писал по этому поводу: «В любом современном государстве отношение государства к хозяйству образует подлинный предмет непосредственно актуальных внутриполитических вопросов. На них уже невозможно отвечать посредством старого либерального принципа невмешательства, абсолютного не-интервенционизма» (Schmitt, 1931: 81).
Иными словами, отождествление государства с политическим становится неправомерным в свете того исторического развития, которое суверенное рациональное государство европейского типа проделало в современную эпоху. Шмитт объясняет это тем, что в XX в. на смену «нейтральному» государству XIX в., которое, как выражается Шмитт в другой своей работе, «царствует, но не правит» (Шмитт, 2000 [1922]: 11), приходит «тотальное» государство. Как подчеркивает Шмитт, развитие идет от абсолютистского государства XVIII в. через нейтральное государство XIX в. к тотальному государству XX в. Этот новый тип государства характеризуется тем, что в нем не остается ни одной сферы общественной жизни, которая в той или иной степени не испытала бы на себе воздействия государства. Иными словами, в условиях массовых демократий XX века, когда государство и общество пронизывают друг друга, государство утрачивает монополию на политическое. Вследствие этого современное «тотальное государство» оборачивает вспять процесс деполитизации, на котором основывается либеральное понимание политики: «Уравнение „государственное = политическое“, — пишет Шмитт, — становится неправильным и начинает вводить в заблуждение, чем больше государство и общество начинают пронизывать друг друга: все вопросы, прежде бывшие государственными, становятся общественными, и наоборот: все дела, прежде бывшие „лишь“ общественными, становятся государственными, как это необходимым образом происходит при демократическим образом организованном общественном устройстве. Тогда области, прежде „нейтральные“ — религия, культура, образование, хозяйство, — перестают быть нейтральными в смысле не-государственными и не-политическими. В качестве полемического контрпонятия против таких нейтрализаций и деполитизаций важных предметных областей выступает тотальное государство тождества государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее. Вследствие этого в нем все, по меньшей мере в возможности, политично, и отсылка к государству более не в состоянии обосновать специфический различительный признак „политического“» (Шмитт, 1992 [1932]: 38).
Возможность нового определения сущности политического Шмитт ищет на пути построения новой систематики политических категорий. По его словам, политическое имеет свои собственные предельные критерии, отличные от критериев, действующих в других, относительно самостоятельных областях человеческого мышления и действия. В области морали таковыми являются «доброе» и «злое», в области эстетического — «прекрасное» и «безобразное», в области хозяйства — «полезное» и «вредное». В свою очередь, «специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Оно дает определение понятия через критерий, а не исчерпывающую дефиницию или сообщение его содержания. Поскольку оно невыводимо из иных критериев, для политического оно аналогично относительно самостоятельным критериям других противоположностей: доброму и злому в моральном; прекрасному и безобразному в эстетическом и т. д. Во всяком случае, оно самостоятельно не в том смысле, что тут собственная новая предметная область, но в том, что оно не может быть ни обосновано на одной из иных указанных противоположностей или же на ряде их, ни быть к ним сведено» (Шмитт, 1992 [1932]: 40). Правда, одновременно Шмитт отрицает однородность этого критерия с различениями добра и зла в «области морали», прекрасного и безобразного «в эстетической области», полезного и вредного в «экономической области» и подчеркивает, что применительно к политическому речь не идет о «новой предметной области» наряду и наравне со всеми остальными (Майер, 2012: 20–21).
Что касается толкования тезиса о том, что политическое следует выделять по градации групп людей на друзей и врагов, то оно претерпело определенные изменения. В издании 1927 г. Шмитт использовал критерий разделения на друзей и врагов для того, чтобы обосновать относительную автономность политического в отличие от всех прочих предметных делений общественной жизни. На это, в частности, указывает его замечание о том, что введение в политику моральных и эстетических критериев способствует девальвации политического и затемняет чистоту политической перспективы, которая конституируется делением на друзей и врагов. В более поздних изданиях он склоняется к несколько иной точке зрения, согласно которой любой конфликт может стать политическим, если только он достигнет такой степени интенсивности, когда индивиды начнут объединяться в группы по признаку «друзья» — «враги». Иными словами, в более поздних редакциях «Понятия политического» для Шмитта политическое — это не столько автономная сфера человеческого мышления и действия, структурированная согласно соответствующему признаку, сколько высшая степень интенсивности конфликтов, возникающих между людьми, предельной точкой которых является борьба не на жизнь, а на смерть.
Таким образом, «чистая политика» во втором издании «Понятия политического» (1932) преодолевается Шмитом концепцией интенсивности политического, согласно которой «смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно иметь с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором „непричастного“ и потому „беспристрастного“ третьего» (Шмитт, 1992 [1932]: 40).
Формулировки первой редакции «Понятия политического» (1927) в той части, касающейся «крайнего случая», в котором выявляется, кто есть настоящий «враг», оставляли без внимания политический статус таких «крайних ситуаций», как революция и гражданская война, в которых спорным как раз и является вопрос о том, кто имеет право принимать обязывающие решения о делении на «друзей» и «врагов». Как показывает Майер, изменения, внесенные Шмиттом в издание 1932 г., имели своей целью дать такую характеристику понятия политического, которая позволила бы охватить и эти «крайние случаи» (Майер, 2012: 32–34). Заменив понятие политического как автономной предметной области на понятие политического, конституируемого степенью интенсивности ассоциации и диссоциации на группы друзей и врагов, Шмитт смог по-новому осмыслить понятие врага и благодаря этому включить в свой анализ политического такие события, как революции, гражданские и религиозные войны. Вовсе не случайно эти изменения в тексте «Понятия политического» приходятся на 1932–1933 гг., отмеченные приближающимся крахом Веймарской республики и приходом к власти национал-социалистов. Как справедливо замечает по этому поводу Майер, модель интенсивности принимает в расчет возможности, предоставляемые подъемом «тотального государства» для борьбы с либерализмом. Если в 1927 г. Шмитт борется за политическое с оборонительных позиций, то в 1932 г. он переходит в наступление. «В 1932 году „чистая политика“ относится к прошлому. Гражданская война упоминается наряду с межгосударственной войной. Внутренняя политика оттесняет внешнюю политику, причем Шмитт вводит вспомогательную конструкцию, чтобы обеспечить для политического внутри государства по меньшей мере ограниченное пространство по ту сторону уравнивания политики и полиции и избежать размывания политического в гражданской войне» (Майер, 2012: 36).
Однако, как отмечает Майер, «хотя Шмитт преодолевает своей концепцией интенсивности „чистую политику“, он ни в коем случае не желает отказываться от преимуществ и достоинств своей прежней риторики» (Майер, 2012: 37). Следы этой риторики Майер усматривает в утверждении Шмитта, что политика, как и война, может быть политикой в большей или меньшей степени, причем «высшими мгновениями большой политики» являются те, когда «враг в конкретной четкости прозревается как враг» (Шмитт, 1992 [1932]: 61). В глазах Шмитта для политики сохраняет значимость то, что он ранее установил в отношении войны: она может, в зависимости от степени вражды, быть политикой в большей или меньшей мере. Поэтому в качестве политического «в главенствующем смысле» Шмитт выделяет такую степень интенсивности вражды, которая проявляет себя в мгновениях, «в которые враг четко усматривается, в которые он познается как отрицание собственной сущности, собственного предназначения, в которые, нераздельно с этим, устанавливается собственная идентичность, обретая видимый гештальт» (Майер, 2012: 38–39).
Спор Шмитта с либерализмом по поводу понятия политического представляет собой отправную точку и для критических заметок Лео Штрауса. «Шмитт начинает спор с либерализмом во имя политического, и ведет его ради религии» (Майер, 2012: 41) — это суждение Майера с полным правом можно использовать в качестве путеводной нити предложенной им интерпретации спора между Шмиттом и Штраусом по поводу основ политического. Под воздействием критики Штрауса «шмиттовская критика либерализма выливается в критику, названную Лео Штраусом en plaine connaissance de cause критикой „философии культуры“; „один крест“ „философии культуры“ Штраус именует „поистине крестом религии“, другой ее крест называет „поистине крестом политического“. То и другое, религия и факт политического, идут наперекор разделению человеческой жизни на „автономные культурные провинции“. И то и другое ставит под вопрос „культуру“ как „суверенное творчество“ или „чистое воспитание“ человеческого духа, то и другое подчиняет человеческую экзистенцию закону и заповеди авторитета» (Майер, 2012: 41–42).
В своей рецензии на «Понятие политического» Штраус отмечает, что работа Шмитта посвящена вопросу о «порядке человеческих вещей», то есть «вопросу о государстве» (Штраус, 2012 [1932]: 111). Поскольку национальное государство в современную эпоху переживает серьезный кризис в силу того, что оно перестало быть главным носителем суверенитета и высшей инстанцией политического, постановка вопроса о государстве требует четкого выяснения того, что является его основой, т. е. исследования политического.
Отсюда следует, что тезис о том, что политическое выступает основой государства, не является вечной истиной; напротив, он выражает дух времени и представляет собой современную истину, отражающую ту конкретную ситуацию, в которой государство и политическое оказались в XX в. Как подчеркивает Шмитт, современная ситуация характеризуется тем, что трехсотлетний процесс развития национального государства подошел к своему концу. Современная эпоха — это «эпоха нейтрализаций и деполитизаций». Более того, как утверждает Штраус, «деполитизация не является только случайным или же необходимым результатом современного развития, а представляет собой его настоящую и изначальную цель; движение, в ходе которого современный дух обрел свою высшую действенность, движение либерализма, можно охарактеризовать именно отрицанием политического. И если либерализм стал отныне чем-то сомнительным, то ему нужно противопоставить „другую систему“, во всяком случае, первым словом против либерализма будет: позиция политического» (Штраус, 2012 [1932]: 112).
Поэтому, по словам Штрауса, в «Понятии политического» Шмитт выступает с особого рода требованием — с требованием «искренности и откровенности в отношении политического», которых так не хватает либерализму. «Задача Шмитта, — пишет Штраус, — определяется фактом краха либерализма. С этим крахом дело обстоит следующим образом: либерализм отверг политическое; но тем самым он не покончил с ним, а лишь замаскировал его; он привел к тому, что посредством антиполитической фразеологии… продолжают заниматься политикой. Итак, либерализм убил не политическое, но лишь понимание политического, искренность и откровенность в отношении политического. Чтобы развеять напущенный либерализмом туман вокруг действительности, нужно выдвинуть и утвердить политическое как таковое и безусловно неоспоримое» (Штраус, 2012 [1932]: 112–113). Соглашается Штраус со Шмиттом и в том, что главное заключается в том, чтобы заменить «систематику либерального мышления» «другой системой», а именно такой, которая «не отрицает политическое, а признает его» (Штраус 2012 [1932]: 113).
Проблема, однако, заключается в том, что, как признает сам Шмитт, «систематика либерального мышления» «сегодня в Европе еще не заменена никакой другой системой», а потому и попытки Шмитта в противоположность либерализму и принятой последним стратегии деполитизации утвердить политическое как первичное и безусловно неоспоримое наряду с антилиберальным пафосом отмечены печатью либерального мышления. Штраус показывает это на примере отношения Шмитта к Гоббсу и его концепции политического. По мнению Штрауса, критика Шмиттом либерализма не является последовательной; Шмитт не видит того, что именно Гоббс, на которого он ссылается, пытаясь отстоять и «утвердить политическое как таковое и безусловно неоспоримое» (Штраус, 2012 [1932]: 113), является истинным «основателем либерализма» и «творцом идеала цивилизации» (Штраус, 2012 [1932]: 122).
В центре критики либерализма Шмитта, равно как и замечаний Штрауса по поводу этой критики стояло характерное для либерального мышления понятие «культура», предполагающее функциональную дифференциацию общества модерна на автономные предметные сферы политики, экономики, культуры и религии, а самой сферы культуры — на самостоятельные области науки, морали и права и искусства (Майер, 2012: 19–25). В «Понятии политического» Шмитт поставил себе задачу определить, в чем заключается своеобразие политического. Обычно ответ на этот вопрос сводился к поиску рода, внутри которого следовало определять своеобразие политического. Однако Шмитт высказывает глубокое подозрение по поводу напрашивающегося сегодня ответа о специфике феномена политического. «Несмотря на все возражения, — комментирует Штраус позицию Шмитта, — до сих пор актуален собственно либеральный ответ на вопрос о роде, внутри которого следует определять своеобразие политического и тем самым государства, звучащий так: этот род — „культура“, то есть „тотальность человеческого мышления и действия“, которая членится на „различные, относительно самостоятельные предметные области“ (26), „культурные провинции“ (Наторп)» (Штраус, 2012 [1932]: 114–115). Согласно систематике либерального мышления, родом, внутри которого следовало определять своеобразие политического, была «культура». В этом случае политическое понималось как одна из предметных областей культуры наряду с другими (моральной, эстетической, экономической) предметными областями человеческого мышления и действия. Однако и Шмитт, и Штраус считали это определение политического неверным, поскольку оно не признавало своеобразия политического и вело к деполитизации человеческой жизни. Поэтому критика либерального понятия культуры была столь же принципиально необходимой в глазах Штрауса, как и в глазах Шмитта.
В своих «Замечаниях» Штраус проницательно отмечает возрастающую неудовлетворенность Шмитта на рубеже 1920–1930-х гг. современным понятием культуры, которая находит свое выражение в отказе от концепции самостоятельных областей, в том числе области политического и в той редакторской правке, которой Шмитт подверг свой доклад 1929 г. «Эпоха деполитизаций и нейтрализаций» при новой публикации. Однако он идет еще дальше Шмитта и строит свою критику концептуализации понятия политического не только на критике господствующего либерального понятия культуры, как это делает Шмитт, но и на критике идеи автономного положения культуры в обществе модерна. Здесь в семантическую борьбу вступают такие фундаментальные категории мышления модерна, как «культура» и «природа». По словам Майера, критикуя Шмитта, Штраус «делает решающий шаг за пределы „намеченной критики“ и придает ей радикальное направление» (Майер, 2012: 43). Он добивается радикализации критики Шмитта за счет того, что выступает против господствующего понятия культуры, согласно которому не только отдельные «культурные провинции» — наука, искусство, а также мораль и право — автономны и равномощны друг другу, но «„автономна“ сама культура как целое, суверенное творение, чистое порождение „человеческого духа“» (Штраус, 2012 [1932]: 118). Поскольку либеральная концепция культуры видит в ней «суверенное творение», спонтанно возникающее благодаря усилиям человеческого духа, она упускает из вида то, что культура имеет свои предпосылки и свой подтекст. «Это воззрение забывает, — пишет Штраус, — что „культура“ всегда предполагает то, что культивируется: культура всегда является культурой природы» (Штраус, 2012 [1932]: 118).
Правда, довольно скоро выясняется, что природу, и прежде всего природу человека, можно культивировать по-разному. С одной стороны, можно исходить из того, что «культура формирует естественные задатки; она являет собой тщательный уход за природой — не важно, земли или человеческого духа — она именно повинуется указаниям, которые дает сама природа» (Штраус, 2012 [1932]: 118). Однако к культивированию природы можно подойти и по-иному: «через подчинение природе покорить природу (parendo vincere, по слову Бэкона); тогда культура уже не будет верным следованием природе, но окажется жесткой и хитрой борьбой против природы» (Штраус, 2012 [1932]: 118). По мнению Штрауса, к этому второму пониманию культуры как борьбы с природой склоняется и Гоббс, для которого status civilis, предполагающее существование общей власти, является непреложной предпосылкой самого существования культуры, основанной на дисциплине человеческой воли. «В духе специфически современного понятия культуры… Гоббс понимал status civilis, который является предпосылкой и условием любой культуры в узком смысле (как любое занятие искусствами и науками) и сам уже основан на определенной культуре, а именно на дисциплине человеческой воли как противоположности status naturalis» (Штраус, 2012 [1932]: 118–119).
Иными словами, вместо того, чтобы принять первый тип культивации человеческой природы, основанный на «повиновении указаниям, которые дает сама природа» (Штраус, 2012 [1932]: 118), Штраус выступает за другой тип культивации природы человека, который требует как дисциплины человеческой воли, так и господства человека над природой ради его комфортного материального существования. В своей книге «Критика религии Спинозой», опубликованной в том же 1932 г., что и «Заметки», Штраус специально останавливается на вопросе о том, что тип культивирования природы человека, основанный на дисциплине человеческой воли, неизбежно ведет к господству человека над природой. «Физика, — пишет здесь Штраус, излагая основы философии Гоббса, — озабочена счастьем человека, тогда как антропология — страданиями и несчастьями человека. Наибольшее несчастье — это насильственная смерть; счастье заключается в безграничном возрастании власти над людьми и над вещами. Страх насильственной смерти и стремление к господству над вещами — это и есть в основном те два определения волеизъявления, которые Гоббс принимает в качестве законных» (Strauss, 1965 [1932]: 88). Господство над людьми, за которое выступает «антропология», является более «естественным», чем господство над природой, которого требует «физика», поскольку господство над природой на поверку оказывается «жесткой и хитрой борьбой против природы» (Штраус, 2012 [1932]: 118). Согласно Штраусу, Гоббс выбирает «физику», а не «антропологию», причем он поступает так для того, чтобы нейтрализовать те черты человеческой природы, которые делают человека «опасным» и «рискованным» существом, и, наоборот, поставить на первый план те черты человеческой природы, которые делают человека способным к воспитанию и цивилизации; речь в данном случае идет прежде всего о разуме как о способности предвосхищать и планировать свое будущее (Strauss, 1965 [1932]: 89–92).
Противопоставляя естественному состоянию, которое представляет собой bellum omnium contra omnes, идеал цивилизации, основанный на подчинении природы при помощи науки и техники, «Гоббс в нелиберальном мире основывает либерализм» (Штраус, 2012 [1932]: 123).
Как показывает Штраус, разногласия между Шмиттом и Гоббсом по поводу основ политического наиболее рельефно проявляются по вопросу об обязанности гражданина повиноваться приказаниям суверена. Согласно Гоббсу, государство имеет право требовать от индивидуума только условного повиновения, т. е. такого, которое не идет вразрез с безусловным правом индивидуума на жизнь. «В соответствии с законодательством государство может требовать от индивидуума только условного повиновения, а именно такого повиновения, которое не противоречит спасению или сохранению жизни этого индивидуума; ибо безопасность жизни — последнее основание государства. Поэтому человек хотя и обязан безусловно повиноваться, но не ценой своей жизни; ведь смерть является самым большим злом. Гоббс не боится сделать отсюда вывод, фактически означающий отрицание за мужеством добродетельного характера» (Штраус, 2012 [1932]: 123)2. Этим понимание политического Гоббсом принципиально отличается от понимания политического Шмиттом, для которого политическое конституируется «„реальной возможностью физического убийства“ людей людьми» (Штраус, 2012 [1932]: 124), а потому сущность политического объединения, по Шмитту, предполагает, что оно может «требовать от тех, кто принадлежит к собственному народу, готовности к смерти» (Шмитт, 1992 [1932]: 49). Превращая обязанность гражданина повиноваться суверену из безусловного в условное, Гоббс расширяет границы субъективной свободы индивидуума, создавая тем самым предпосылки для формирования либерального взгляда на политическое. Иными словами, в то время как Шмитт первоначально не отдавал себе отчета в том, что в силу выбранных им для критики либерализма предпосылок Гоббс является для него не союзником, а, напротив, антиподом в деле утверждения политического как такового (2) и безусловно неоспоримого, Штраус делает эти предпосылки явными и тем самым раскрывает непоследовательность позиции Шмитта. Более того, он совершенно справедливо обращает наше внимание на вопрос о том, насколько концепция естественного состояния Гоббса соответствует status naturalis человеческой природы. Поэтому, как подчеркивает Штраус, «радикальная критика либерализма возможна только на основе подобающего понимания Гоббса» (Штраус, 2012 [1932]: 142).
2. Более того, говоря об условном повиновении повелениям суверена — при безусловном стремлении индивидуума к сохранению своей жизни, — Гоббс без колебаний распространяет это положение и на «крайние случаи», которые всегда наиболее интересны для действительно взыскательной политической мысли. Например, если большая масса людей оказала совместно неправильное сопротивление верховной власти или совершила уголовное преступление, за которое каждый из них ожидает смертной казни, то разве они не имеют в этом случае, спрашивает Гоббс, свободы соединиться для взаимной помощи и защиты? «Конечно, имеют, — отвечает он, — ибо они лишь защищают свою жизнь, на что виновный имеет такое же право, как и невиновный. Их предыдущее нарушение своего долга было действительно беззаконным, но последовавшее вслед за этим применение оружия хотя и имеет своей целью поддержать то, что ими сделано, однако не является новым незаконным актом. А когда оружие пускается в ход лишь в целях самозащиты, то это вполне законно» (Гоббс, 1991 [1651]: 170)
Дополнения и исправления, которые Шмитт вносит в издание 1933 года, отражают, как доказывает Майер, серьезное влияние этой критики Штрауса, которое, правда, сам Шмитт не счел необходимым признать публично. Как полагает Майер, критика Штрауса способствовала тому, что в издании 1933 года Шмитт занимает более взвешенную и критическую позицию по отношению к политическому учению Гоббса и более явно обнаруживает свои теолого-политические предпочтения. «Ставя вопросы, выявляя скрытые в концепции Шмитта апории, он (Штраус. — Т. Д.) побуждает Шмитта к ответам, которые должны прояснить его теологическую подоснову. Вызов Штрауса способствует тому, что автор „Понятия политического“ в 1933 году обнаруживает свою теолого-политическую установку более явно, чем в 1927 году или в 1932 году» (Майер, 2012: 64).
Если в изданиях 1927 и 1932 гг. Шмитт говорит о том, что «методологическая связь теологических и политических идейных посылок» ясна, то теперь, в 1933 году, речь уже прямо идет о том, что «политика нуждается в теологии» (Майер, 2012: 68). В 1932 году Шмитт характеризует Гоббса как «великого и поистине систематического политического мыслителя»; в 1933 г. эта характеристика смягчается признанием индивидуализма и протолиберализма Гоббса. В 1932 г. Шмитт соглашается с тем, что мир добрых людей сделает «излишними» теологов и политиков. В 1933 г. он придерживается уже совсем иного мнения: «Теологи и политики никогда не станут излишними. Их экзистенция сама собою не устранится. Их нужно исключить, побороть, устранить» (Майер, 2012: 69). В итоге Шмитт, согласно Майеру, приходит к следующему выводу: «В конце концов, политика нуждается в теологии не для осуществления некоей цели, а для обоснования своей необходимости. Вера является неприступным бастионом политического» (Майер, 2012: 69). Именно в этом пункте, по мнению Майера, политическая теология как основа политического выступает у Шмитта на первый план, поскольку дело здесь идет о «единственно важном случае», необходимом для конституирования политического, а такой «единственно важный случай — это борьба с провиденциальным врагом, с врагом, определяемым „исторически-конкретно“ в мгновения большой политики: против него, в конце концов, в конце времен нужно будет сражаться в „решающей битве“» (Майер, 2012: 71).
Майер полагает, что враг для Шмитта является орудием Провидения, что без врага в мире невозможно представить себе никакое «серьезное положение дел». «Враг, — говорит Майер, — является для Шмитта гарантом серьезности жизни настолько, что Шмитт скорее желает быть врагом того, у кого нет врагов, чем не иметь врагов» (Майер, 2012: 88). Тем самым Шмитт выходит за границы политического, которое он стремится утвердить как безусловное, к моральному и теологическому. Однако, как тут же указывает ему Штраус, хороший гражданин вовсе не желает иметь врагов; скорее, он желает их победить. «Нужно спросить: одобряет ли „борющаяся совокупность людей“ в ситуации опасности, в „серьезном случае“ опасность своего врага? желает ли она себе опасных врагов? Ответ на этот вопрос будет отрицательным в духе Гая Фабриция. Услышав о том, что один греческий философ изображает удовольствие наибольшим благом, он воскликнул: „Вот бы и Пирр и самниты придерживались бы того же учения, пока мы с ними воюем!“ Так же и народ в ситуации опасностей желает своей собственной опасности не ради опасности, а ради избавления от угрозы. Итак, одобрение опасности как таковой не имеет политического смысла, но имеет только „нормативный“, моральный смысл; соразмерное ему выражение — это одобрение силы как образующей государство силы, virtú в смысле Макиавелли» (Штраус, 2012 [1932]: 129).
Таким образом, как показывает Штраус, Шмитт одобряет политическое, поскольку в ситуации угрозы видит серьезность человеческой жизни. Однако «одобрение политического, в конце концов, есть не что иное, как одобрение морального» (Штраус, 2012 [1932]: 135). Поэтому, как подчеркивает Штраус, «перед радикальной критикой либерализма, к которой стремится Шмитт, встает задача отмены понимания человеческого зла как животного, т. е. невинного „зла“, задача возврата к пониманию человеческого зла как моральной испорченности» (Штраус, 2012 [1932]: 132), т. е. к такому пониманию человеческой природы, которое предшествовало Гоббсу и либерализму.
Сам же Шмитт, в той степени, в какой в построении своего понятия политического он ориентируется на Гоббса, продолжает испытывать влияние либерального мышления. Это проявляется, в частности, в его определении «политического» как находящегося по ту сторону любых нормативных стандартов, как «нейтрального». Однако определяя «политическое» как «нейтральное» относительно норм и идеалов, Шмитт тем самым разделяет предрассудок, характерный для «индивидуалистически-либерального общества». «Моральное» в понимании Шмитта — это всегда «гуманно-моральное»; иными словами, подобно либералам, он отождествляет мораль с гуманистической моралью. «А это значит: Шмитт зависит от воззрения на мораль своих противников, вместо того чтобы поставить под вопрос притязание гуманно-пацифистской морали быть моралью; он остается зависимым от воззрений, которые стремится преодолеть» (Штраус, 2012 [1932]: 138). На этом основании Штраус делает вывод, что «начатая Шмиттом критика либерализма только тогда может прийти к завершению, если удастся обрести горизонт по ту сторону либерализма» (Штраус, 2012 [1932]: 142).
Здесь пути наших авторов расходятся в противоположном направлении: Шмитт, который сам называет себя «христианским Эпиметеем» (Schmitt, 1950: 12, 53), остается в рамках историцизма, отличающегося от прочих форм историцизма «своим „цельным знанием“ о смысле и предназначении драмы, движущей мировую историю» (Майер, 2012: 102), тогда как Штраус преодолевает историцизм за счет возвращения к классическому видению политики, т. е. к классическому понятию природы, и прежде всего к классическому видению человеческой природы. Публикация «Заметок» знаменует собой поворотный пункт в философской эволюции Лео Штрауса. Критика шмиттовской критики либерализма стала важнейшим моментом, подтолкнувшим Штрауса к мысли о необходимости выхода за пределы мышления эпохи модерна и возврата к классическому взгляду на политику, что впервые в целостном виде Штраус осуществил в своей программной работе «Естественное право и история» (Strauss, 1953). Как напишет Штраус в своем носящем автобиографический характер предисловии к публикации книги «Критика религии Спинозой» на английском языке, его работы, созданные и опубликованные до 1932 г., были «основаны на предпосылке, освященной могущественным предрассудком, согласно которой возврат к досовременной философии был невозможен» (Strauss, 1965 [1932]: 30). «Заметки о „Понятии политического“» были первым шагом на пути отхода от этой ошибочной позиции. По словам Штрауса, они представляли собой «первое выражение» «изменения в ориентации», то есть возвращения к классическому взгляду на политическое (Strauss, 1965 [1932]: 31). После публикации «Заметок» возвращение к досовременному мышлению представлялось теперь Штраусу не только не невозможным, но, наоборот, сугубо необходимым. Критика либерализма Карлом Шмиттом стала в глазах Штрауса ярким примером того, что критикуя либерализм, Шмитт все равно остается в плену систематики либерального мышления. В этом заключается ключевой момент критических замечаний Штрауса на «Понятие политического». Признание самостоятельности политического требует замены систематики либерального мышления другой систематикой. Однако для этого необходимо обрести «горизонт по ту сторону либерализма» (Майер, 2012: 142). Таким горизонтом по ту сторону либерализма для Штрауса становится горизонт классической, или досовременной политической философии и классического естественного права, преодолев который Гоббс заложил основы либерализма. Однако, как считает Штраус, лишь возвращение к классическому пониманию политического может стать той почвой, на которой появится возможность не только обрести новое понимание политического и политической философии, но и найти выход из кризиса Современности (3).
3. «Вовсе не самозабвенная и болезненная любовь к древности, равно как и не самозабвенный и опьяняющий романтизм, — писал Штраус в работе «Город и человек», — заставляют нас со страстным интересом и ничем не ограниченным желанием учиться обратиться к политической мысли классической древности. Нас вынуждает поступать так кризис нашего времени, кризис Запада» (Strauss, 1978 [1964]: 1).
В свою очередь, этот поворот Штрауса к досовременным формам морального и правового мышления позволил ему по-новому взглянуть и на политическую философию и ее отношение к политическому. Согласно Штраусу, политическая философия отличается от философии не только своим предметом — природой политических вещей, но и тем способом, который она использует для того, чтобы занять достойное место в политическом сообществе. Для философа мыслить и действовать политически означает принимать во внимание противоположность друзей и врагов, однако у Штрауса эта противоположность принимает иную смысловую нагрузку, нежели у Шмитта. Опасность для философа исходит скорее от политического сообщества как такового, поскольку его опора на разум и рефлексию приводит к тому, что защитники традиционных устоев видят в нем разрушителя традиционных авторитетов и осквернителя религиозных святынь. Более того, в силу своей эзотеричности философия всегда остается чуждой большинству, и потому в политическом сообществе к ней всегда относятся с подозрением как к источнику возможных неприятностей. Между философией и политическим сообществом, или Городом, как говорили древние, между философом и его согражданами, как знатными, так и не очень, всегда существует возможность не просто непонимания, но конфликта.
По большому счету этот конфликт между философией и политическим сообществом неразрешим, однако философ должен попытаться его смягчить за счет проведения особой философской политики4. Философ сознательно вынужден скрывать от одних то, что он открывает для других. Поэтому философ как в своей речи, так и на письме вынужден всегда пользоваться двумя стратегиями: одной — эзотерической, обращенной к реальным и потенциальным друзьям, и второй — экзотерической, призванной сбивать с толку реальных или потенциальных врагов и недоброжелателей. Будучи прекрасно осведомленным о преходящем характере морально-религиозных представлений, философ ограничивает радикальность своей позиции областью умопостигаемого созерцания истины, сочетая его с уважительным отношением к принятым в полисе нравам, обычаям и традициям. «Умеренность, — говорит Штраус, — не относится к числу добродетелей мышления; Платон уподобляет философию безумию, видя в ней прямую противоположность умеренности и рассудительности; мысль должна быть не умеренной, а бесстрашной, если только не сказать бесстыдной. Однако умеренность — это добродетель, которая контролирует речь философа» (Strauss, 1988: 32).
Поступая подобным образом, философ вовсе не ведет себя как закоренелый эгоист или эгоцентрист, поскольку ставкой здесь является не только и не столько сохранение жизни и благополучия самого философа, не желающего повторять судьбу Сократа, но защита права на существование самой философии перед лицом Города и соотечественников. Иными словами, политическая философия пытается оправдать право философии на существование перед трибуналом политического сообщества. Если рассматривать классическую политическую философию с этой точки зрения, то она представляла собой не философское рассмотрение политической жизни, но политическое рассмотрение философии или политическое введение в философию, имевшее своей целью привести всех достойных сограждан от политической жизни к философской жизни. Понимание того, что политика не всесильна, а конечные цели политического недостижимы в рамках самой политической жизни, но требуют перехода наиболее достойных граждан к философскому образу жизни, составляет смысловое ядро «классического» видения политики5. «Не вопреки, а благодаря тому, — пишет Майер о «повороте» Штрауса к досовременной, сократической форме политической философии и морали, — что политика не охватывает всё и вера не является всем, политическое и религия заслуживают особого внимания со стороны политической философии. Сколь важное место занимает политическое в мышлении Лео Штрауса, столь же мало его волнует тема врага или вражды. Вражда не затрагивает середину его экзистенции, и его идентичность обретает гештальт не в борьбе с врагами» (Майер, 2012: 106–107). Возможно, это и есть тот урок, на который намекает нам заочный спор об основах политического между двумя великими умами Современности, состоявшийся восемьдесят лет тому назад.
4. О «философской политике» как способе смягчения неизбежного конфликта между философией и политическим сообществом: Бенетон, 2002: 35–38; Штраус, 2000: 63–67; Lefort, 2000: 172–178.
5. О «классической» политической философии и ее «классическом» видении политического см., к примеру: Филиппов, 2009: 196–199.
Литература
Бенетон Ф. (2002). Введение в политическую науку / пер. с франц. М. М.
Федоровой. М.: Российская политическая энциклопедия.
Гоббс Т. (1991 [1651]). Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского / пер. с англ. Н. А. Гутермана // Гоббс Т. Сочинения в 2-х т. Т. 2. М.: Наука. С. 3–545.
Майер Х. (2012). Карл Шмитт, Лео Штраус и «Понятие политического» / пер. с нем. Ю. Ю. Коринца. М.: Скименъ.
Филиппов А. Ф. (2009). Политическая социология: проблема классики // Классика и классики в социальном и гуманитарном знании / под ред. И. М. Савельевой и А. В. Полетаева. М.: Новое литературное обозрение. С. 181–209.
Шмитт К. (2000 [1922]). Политическая теология / пер. с нем. Ю. Ю. Коринца. М.: Канон-Пресс.
Шмитт К. (1992 [1932]). Понятие политического / пер. с нем. А. Ф. Филиппова // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 35–67.
Штраус Л. (2000). О классической политической философии // Штраус Л. Введение в политическую философию / пер. с англ. М. С. Фетисова. М.: Праксис. С. 50–67.
Lefort C. (2000). Writing: the political test / tr. D. A. Curtis. Durham: Duke University Press.
Schmitt C. (1927). Der Begriff des Politischen // Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. 58. № 1. S. 1–33.
Schmitt C. (1931). Der Hüter der Verfassung. Berlin: Duncker & Humblot.
Strauss L. (1932). Anmerkungen zu Carl Schmitt’s «Der Begriff des Politischen» // Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. 67. № 6. S. 732–749.
Schmitt C. (1950). Ex captivitate salus. Köln: Greven Verlag.
Strauss L. (1953). Natural right and history. Chicago: University of Chicago Press.
Strauss L. (1965 [1932]). Spinoza’s critique of religion / tr. E. M. Sinclair. New York: Schocken.
Strauss L. (1978 [1964]). The city and man. Chicago: University of Chicago Press.
Strauss L. (1988). What is political philosophy? Chicago: University of Chicago Press.
Strong T. B. (2007). Foreword: dimensions of the new debate around Carl Schmitt // Schmitt C. The concept of political / tr. G. Schwab. Chicago: University of Chicago Press. P. ix–xxxi.
"Сегодня День Пограничника" - так начал я своё выступление на одной из Альтернатив лет 20 назад в Доме Композиторов, сказав далее о том, что в поэме Гражданкина "Борбикрена", для к-й я сделал муз. сопровождение, описываются пограничные состояния души. О размывании границ говорил и Рам Дас, чью беседу с Маккеной я смотрел позавчера... Маккена спросил его, может ли произойти революция сознания без психоделиков? Профессор закрыл глаза, долго молчал и ответил: "я могу это себе представить". Заметил, что, подобно Шульгину, Рам Дас выглядит просто огурчик, в отл. от того же Маккены - но, возможно, это разница не между естественными и синтетическими препаратами, а между самими синтетиками. В то же время, слушая их, меня не покидало чувство какой-то духовной тупости этих людей, не мешающей им проникать в глубины животного и космического.
Понятие "граница" - необыкновенно интересное и ускользающее. В какой момент мы перестаём узнавать гимн СССР, если изменить привычную оркестровку, темп, сами ноты... - где граница текста? Где граница, после которой изменения необратимы? Геноцид - это 99 тыс. или 100 тыс.? И, конечно, интригует граница между внутренним и внешним.
28 мая 1918 Ленин подписал декрет о создании пограничной охраны, 1-м организовали Северо-Западный округ. А ровно через 69 лет, 28 мая 1987 на Красной площади приземлился Skyhawk Руста: границу открыли, началась Перестройка. Впрочем, для меня мало что изменилось - как жил я тогда во внутренней эмиграции, так и живу. По РПЦ особенно хорошо видно, как мало что изменилось по сути.
купил на улице книжку - в ларьках, где всё по 100 руб, встречается интересное - "Беспутный классик и Кентавр: А.Н.Толстой и П.Л.Капица. Английский след" - протянув которую, молодой азиат-продавец сказал "приятного аппетита". Заходил М., рассказывал, как встречал и провожал Ага Хана в Душанбе, и уверял, что от принца Карима исходил необыкновенный "ток" Присутствия... Посмотрели беседу в Праге в 1992 Рам Даса и Теренса Маккены, а потом фильм про Колина Уилсона - словом, на пару часов я погрузился в сладкий new age, после к-го особенно приятно было послушать один из пары десятков альбомов Muhal Richard Abrams, что я нашёл в своей фонотеке - не так давно почти и не знал его, а теперь вот изучил почти все (сегодня, кстати, ДР Майлза Дэвиса).
Arno Breker / провиденциально - крестили в баховской св. Фомы, а 22 мая 1723 Бах прибыл в Лейпциг, назначенный в церковь св. Фомы кантором /
вечером, с появлением луны, начнётся 13 раджаба - дата, принятая как ДР Имама Али (ас)... live aus Bayreuth
вчера перед алтарём Нотр-Дам в Париже застрелился Dominique Venner (GRECE). Вчерашним же днём датирована и его запись в блоге - Nous entrons dans un temps où les paroles doivent être authentifiées par des actes. Il faudrait nous souvenir aussi, comme l’a génialement formulé Heidegger (Être et Temps) que l’essence de l’homme est dans son existence et non dans un « autre monde». По-русски издали, если не ошибаюсь, лишь одну его книгу - Американские револьверы и пистолеты / UPD посмертное послание + перевод + youtube
2013, наверно, самый смертоносный год из тех, что я прожил, если говорить о знакомых или знаковых персонажах. То ли дело в возрасте, то ли во времени, но всё чаще вспоминаю Мандельштама, вычеркивая фамилии из адресной книги. 18-го умерли Анатолий Лихницкий, чьей схемой я долго пользовался, режиссёр Алексей Балабанов, о к-м Джемаль сказал
слышанное в этом году уже десяток раз - "ушла эпоха", и перерезали горло клоуну цирка на Вернадском Мараногли. Вчера - Доброслав, сегодня - Манзарек, клавишник Doors.
Примечание переводчика: Данная статья была написана аргентинским эволианцем Маркосом Гио в ответ на высказывания испанского политика и публициста Энрике Равельо, который пытался поставить наследие легендарного барона на службу банальным паневропейским «ультраправым» с их мигрантофобией и биологическим расизмом.
Гипербореи и «европейцы»
На днях один друг передал нам текст лекции, которую по случаю тридцатилетия со дня смерти Эволы прочитал в Испании «европейский политик» Энрике Равельо, в которой, демонстрируя полное незнание темы и в некоторых случаях лицемерие (когда речь зашла о его отношениях с Центром эволианских исследований, о чем мы поговорим подробнее) и, тем же самым образом, что и некоторые эволианцы, дошел до утверждений, что данный автор якобы не считает Традицию метаисторической категорией, но, напротив, проявлением определенного культурного пространства, настаивая на том, что оно является именно «европейским». Следовательно, его традиционализм якобы обусловлен определенным историко-географическим пространством и становится частью в качестве доктринального элемента основы его собственного национализма. Эта идея, скажем с самого начала, на самом деле странная и полностью противоречит представлениям такого автора, как Эвола.
Но для этого обратимся к содержанию краткой лекции Равельо, которая чрезвычайно важна для изучения весьма специфического феномена, о котором в свое время уже шла речь, феномене эволианцев, которые стремятся включить Эволу в рамки тех проявлений современности, с которыми он, напротив, всегда вел решительную борьбу.
Чтобы показать, почему учение Эволы важно для него, и объяснить причины, по которым оно смогло получить в последние времена некоторое распространение в его собственной стране, Равельо намекает на факт, что современная Испания столкнулась с серьезной проблемой, которой, напротив, нет в других странах. Испанские «правые радикалы» долгое время были франкистами, и для него это означало серию очень негативных последствий, как, например, закрыло Испании дорогу в Европу и, напротив, сблизило ее с отсталыми странами Америки и Африки, из-за чего, согласно Равельо, возникает неудобство, связанное с существованием там «низших» расовых групп с очень темной кожей и, следовательно, их представителей, в отличие от него, за очень редким исключением нельзя назвать ни «арийцами», ни «европейцами». Также заодно с такими неприятными для Равельо моментами франкисты практиковали наивный, моралистический «удушающий» католицизм, что также удерживало Испанию вне рамок Европы. Все это, к сожалению, сейчас закончилось раскрепощением нравов, однополыми браками и вхождением Испании в Европейский союз. По мнению Равельо, было очень плохо, что Франко удерживал свою страну вне Европы, потому что эта последняя представляет счастливую и естественную участь для его соотечественников.
Уже с самого начала лекции заметно явное противоречие между представлениями самого Равельо и теми, которых придерживался Эвола, для которого одним из главных достоинств Франко, также как Оливейра Салазара в Португалии, было как раз то, что они удерживали свои страны вне Европы, что превратило их таким образом на несколько десятилетий в настоящие бастионы против аномалии современности, которая как раз охватила главным образом культурное пространство европейского континента. К сожалению, такая позиция сопротивления не смогла найти продолжения из-за смерти каудильо и ограниченности его взглядов, на что, возможно, оказали свое влияние возраст и другие важные обстоятельства, связанные с избранием наследовавшего ему монарха (1).
Мы также придерживаемся точки зрения, полностью противоположной мнению Равельо. Мы защищаем героическую позицию Франко, который смог столько лет удерживать Испанию вне собственного континента, потому что это был единственный способ также одновременно держаться на дистанции как от США, так и от Советской России, поскольку эти последние не противоположны по насаждаемой в них «культуре», но, напротив, являют предельную форму ее воплощения. Так как очень верно подчеркивал Эвола, Европа восхищается США, также как она восхищалась в свое время СССР, поскольку видит в них логичное и самое законченное развитие собственных культурных категорий. Таким же образом, хотя нам и не импонирует моралистичность франкизма в отношении сексуальности и обычаев, мы все же считаем её намного лучше нынешней сексуальной распущенности, в которую впала Испания благодаря прошедшей европеизации. В любом случае мы предпочитаем простенький католицизм франкистов свободе нравов и бездумности, царящих в современной либеральной и демократической Испании, именно в той Испании, которя находится под влиянием европейского сообщества.
По крайней мере, в контексте его приверженности историцистскому релятивизму, о чем мы упоминали, Равельо полагает, что Эвола стоит выше, чем Генон, потому что, по его мнению, в отличие от этого последнего, который был в большей степени метафизиком, он якобы географически локализовал свой традиционализм, связав его с конкретными народами, такими как гипербореи, которые, согласно его точке зрения, якобы являются непосредственными предками «европейцев», к которым он принадлежит сам и которым он приписывает значительное превосходство над остальными. Вплоть до того, что Эвола якобы считал, что если на Востоке есть высокая культура, то он обязан ей «западному» влиянию, а не самому себе.
Прежде всего, отметим, что когда Эвола говорит о гипербореях, он имеет в виду изначальную цивилизацию, обладавшую божественной, небесной природой, которую в ее чистой форме нельзя отождествить ни с одной из тех, что существуют в наше время, несмотря на то, что у этих последних в различной степени могут встречаться следы ее духовного наследия. Но никоим образом, вопреки мнению Равельо, нельзя провести прямую линию от небесных гипербореев, живших в золотом веке, к нынешним «европейским» народам, как он это делает, доходя до утверждений, что эти народы на этом основании якобы «предопределены быть носителями логоса, порядка… и представляют расу, которой Небо даровало божественность на Земле… олимпийскую расу в высшей степени». В действительности трудно поверить, глядя на европейцев наших дней, полностью погрузившихся в потребительство и материализм, что Равельо на самом деле думает то, что говорит. Но дадим возможность поспорить с ним самому Эволе.
Вот что наш автор сказал в ответ на реплику одного из главных апологетов индоевропеизма, Жоржа Дюмезиля, о мнимом превосходстве индоевропейцев над другими народами: «Много говорят, что индоевропейские народы больше, чем какие-либо другие, сумели увидеть и воплотить идеал органическо-функциональной социальной иерархии… Однако этот идеал обладает объективной и нормативной ценностью, и его никоим образом нельзя рассматривать, как случайное творение определенной человеческой группы» («La Tradicion romana», pn. 82). То есть Традиция у Эволы не является, как утверждает Равельо, продуктом творчества какой-либо отдельной культуры или расы, в его случае европейской, но общим наследием всего человечества, в котором можно иметь большую или меньшую долю участия. Но никоим образом Эвола не мог сказать, в особенности глядя на то, что представляет собой нынешняя Европа, что её обитатели имеют что-либо общее с ариями – родоначальниками цивилизаций. Более того, у нас есть желание сказать, что гиперборейские духовные типы в большей степени можно обнаружить как раз среди обществ и народов, которые как раз не являются европейскими, или будучи в весьма незначительной степени затронутыми влиянием европейской цивилизации, в большей степени сумели сохранить верность своим духовным и священным символам, чем нынешний европеец, думающий только о сексе и о желудке.
Однако теперешнее состояние его соотечественников, кажется, не сумело побудить Равельо отказаться от своих догм, исходя из которых он заявляет о необходимости сформировать «собственно европейское сознание как основу европейского национализма, возможного здесь и сейчас». И добавляет: «Только талант и энергия европейцев, заново нашедшие свое воплощение в нашем мировоззрении, могут положить конец бедственному положению и вернуться назад после стольких веков скольжения в пропасть».
«Европейский национализм соответствует сущностной и неизменной реальности, общности расово-биологического происхождения всех нас, являющихся потомками тех индоевропейцев, которые населяли земли вокруг Балтийского моря и которые, расселяясь, дали рождение кельтскому миру, германцам, Элладе и Риму».
Здесь мы дадим Эволе возможность еще раз поспорить с ним: «Мы поддерживаем идею Империи, а не «европейской нации» или «европейского отечества»… Мы не можем называть себя европейцами на основе чувства, аналогичному тому, что мы чувствуем себя итальянцами, пруссаками, басками и т.д., и не можем полагать, что такое же чувство схожей природы сможет распространиться, стирая различия и заменяя разные народы «европейской нацией»…
Что касается «европейской культуры», которой защитники европейской традиции и цивилизации размахивают сегодня словно знаменем, следует считать, что именно она явилась главным фактором духовного кризиса той же Европы, и что европеизация мира тождественна разложению и распаду… Европа явилась рассадником просвещенства, либерализма, демократии, марксизма и коммунизма. К сожалению, именно это и стало главным наследием «европейской культуры». И увы, именно в этом (восточные люди сказали бы: карма) существует опасность увидеть «общность судьбы», которую заклинают европеисты».
"Позиция, которую должны занять европейцы перед лицом современного мира, должна быть позицией реакционного разрыва с ним и консервативной революции» (весьма схожей с тем, что проповедовал в свое время Франко), а не встраивание в него, как нам предлагает Равельо.
«Объединенная Европа не была бы носительницей никакой новой и оригинальной идеи, но представляла бы еще один блок, схожий с североамериканским, русским и т. д. (...), которому бы не хватало какого-либо качественного фактора разницы с ними, поскольку он одинаково с ними составлял часть одной и той же современной цивилизации».
«Когда сегодня утверждают, что европейские народы обладают общей культурой и что благодаря этому якобы существует возможность создать единую нацию, следует возразить им, что такая культура уже является не только европейской, но и принадлежит большей части «цивилизованного мира». У нее уже нет границ» («Люди и руины»).
Эвола и Испания
После того как мы видели, как Равельо искажает послание Эволы, желая сделать из него поборника собственного «национализма» и игнорируя таким образом то, что учение Эволы о Традиции стоит выше национальных различий, рассмотрим, что он говорит в отношении распространения идей последнего в испаноязычном мире. Этой темы мы касались в отдельном тексте (2).
Там мы заметили, что с виду необъяснимое отсутствие переводов Эволы на испанский язык обязано набору совпадающих факторов. С одной стороны, тому факту, что правые франкисты были гвельфами и, следовательно, отвергали такого гибелинского мыслителя, как Эвола. Но, в свою очередь, другое направление, к которому относит себя Равельо, было настроено против метафизики. Поэтому, даже претендуя на Эволу, как это делает Равельо, оно делало это при умолчании основы его учения, а именно его метафизического компонента. В этом и заключается причина, по которой в Испании никогда не переводились основные произведения данного автора, такие как, например, «Восстание против современного мира». И не потому, что отсутствовали возможности для этого. Сейчас, когда Эвола переведен и его наследие не получается более замалчивать, задача состоит в искажении этого самого наследия, как это делает Равельо.
Забавно, как Равельо отзывается о нашей работе по переводу почти всех текстов Эволы. Согласно ему, после нескольких попыток, причины неудач которых он не раскрывает, имело место «появление – с нашей подачи – Маркоса Гио, его «Ediciones Heracles» и его «Центра эволианских исследований» в Буэнос-Айресе. Гио, происходящий из семьи ломбардийцев, выгнанный из преподавателей из-за заявлений в поддержку военного аргентинского правительства, при том, что он продолжал получать полное жалованье, хотя и не имел права вести занятия (такое можно представить себе только в Аргентине), посвятил свое время переводу почти всех основных произведений Эволы, которые при нашей поддержке будут публиковаться и распространяться в Испании».
Так как мы лично общались с Равельо, и, следовательно, он нас хорошо знает, мы можем испытывать лишь чувство отвращения к такому набору лжи. Кроме того, что он ограниченно представляет нас просто как переводчика, который будто бы использовал свой вынужденный досуг для перевода Эволы, не занимаясь ничем другим, мы последовательно отвечаем на все его утверждения: 1) Неправда, что мы появились на сцене с «подачи» Равельо. Мы начали нашу работу по переводу до своего знакомства с ним. Правда, что он оказывал помощь в распространении наших книг в Испании, и год назад, по причине кризиса в нашей стране, он делал это более усердно, заранее извещая о суммах продаж книг, которые собирался реализовать, но это продолжалось всего несколько месяцев. То есть, несомненно то, что он распространял творчество Эволы с нашей подачи, а не наоборот. 2) Неправда, что я происхожу из семьи ломбардийцев и вообще итальянцев. 3) Неправда, что я был отстранен от преподавания, и также то, что я защищал военное правительство, и что я был «наказан» уплачиванием жалованья, что позволяет Равельо иронизировать в отношении нашей страны, возможно, в недостаточной мере населенной «индоевропейцами». 4) Центр эволианских исследований не является «моим» учреждением, но организацией, в которой состоят различные люди и в которой я занимаю пост директора.
Все эти ложные факты, которые он разносит по свету, многие из которых также распространяются сионистской прессой, связаны с фальсификацией, которую он осуществляет в отношении творчества Эволы, которого, несомненно, в большинстве случаев он не читал и не понимал.
Но во всех отношениях выглядит зловеще, когда он приписывает нам следующее: «В начале нынешнего десятилетия идеологический конфликт с Центром эволианских исследований, чьи представители, невероятно, дошли до того, что назвали злодейское исламистское нападение 11 марта (3) «традиционным актом» (??), привел к прекращению этого сотрудничества, которое с этого момента стало невозможным». Ни в каком заявлении мы не называли теракт 11 марта «традиционным актом», как он утверждает. Это был в любом случае «акт войны», печальный, но которого можно было бы избежать, если в своей стране люди вроде Равельо вместо того, чтобы призывать голосовать за европейскую конституцию, приложили усилия для того, чтобы режим, продвигавший такого политического уродца, отказался бы от нападения на Ирак на Ближнем Востоке. 11 марта напоминает Ардеатинские пещеры. Те, кто совершили вооруженную акцию против 33 немецких солдат, знали, что они подвергают опасности жизнь 330 человек (4). Точно также, если бы захватнические войска вовремя ушли, не было бы нападения, поскольку о нем предупреждали заранее. Я задаю себе вопрос, выскажется ли сеньор Равельо за уход испанских войск из Афганистана или будет считать, подобно своим коллегам-экспертам из Конгресса белой расы, что речь идет о враждебных расах, которые следует уничтожить, потому что они в противоположном случае уничтожат их. Тогда он также разделит ответственность за новое нападение, поскольку о нем уже предупредили.
Я рад, ознакомившись с текстом этой лекции, что он порвал отношения с нашим Центром, но еще больше был бы рад, если бы он перестал называть себя эволианцем, потому что он не является таковым.
Примечания
1) Одной из самых худших ошибок Франко было то, что он своим преемником избрал представителя либеральной и проанглийской ветви династии Бурбонов, которая и правит ныне. Его идеалам в большей степени бы соответствовала карлистская ветвь, но в его защиту можно сказать, что эта ветвь находилась в необратимом состоянии упадка.
2) Evola en el mundo de habla hispana. Ed. Heracles, 1998.
3) Имеются в виду теракты в Мадриде 11 марта 2004 года (примеч. пер.)
4) Массовая казнь итальянских граждан (в том числе, пленных партизан), осуществлённая 24 марта 1944 года немецкими оккупационными властями Рима во время Второй мировой войны. 335 человек были расстреляны в ответ на покушение, совершенное членами итальянского Сопротивления на улице Разелла, в результате которого погибли 33 полицейских СС (примеч. пер.)
сегодня ровно 70 лет с той ночи (16/17), когда англ. бомбы разрушили в Рурском бассейне дамбы и от наводнения погибло более тысячи русских рабочих. Ну и годовщина капитуляции лаврской РПЦЗ (вот попалась, кстати, цитата [?] из Меня: "Все вдруг начинают читать, как сговорились, Серафима Роуза. Знаете, это единственный автор, книги которого я бы с удовольствием сжег"). Увидел в ленте на редкость неприятное видео и вспомнил давнего друга, к-й был хорошим хирургом-ветеринаром, много ездил по СССР, оперируя в цирках. Он рассказывал мне о проломленных черепах, перебитых хребтах... и посл 10 лет уединённо живёт в US на какой-то горе, лишь иногда спускаясь зимой к людям. - ЦИРК УЖАСОВ В МОСКВЕ. Что-то второй день трагические мотивы фауны в моём районе.
Было в ленте и приятное, напр., некоторые сунниты "подвинулись" в своём пуританстве: Харун цитирует Шейха Ahmad Ali Al-Adani: "Все наши (маликитские) фукаха сошлись на том, что запрет на изображение животных и людей не распространяется на двухмерные изображения. Иначе говоря, критерием запрещенного изображения должна быть его схожесть с творением до такой степени, чтобы в него оставалось только вдунуть Дух, согласно хадису - случай Голема" [под фукаха имеются в виду факихи].
странный четверг случился и, помимо прочего, ночью из частного питомника неподалёку, на Минской, сбежали олень Альфред и олениха Алёна, поймали Альфреда во дворе на Ломоносовском, а Алёна сбежала опять, и дальнейшее уж не знаю... Общее для 4х ключевых слов - олень, Минская, Ломоносовский, Алёна - это буква "н", и к вечеру я знакомлюсь с Н. Был ДР отца, погибшего когда-то, как недавно Михайлов. И по юлианскому -ДР Булгакова, 3-го мая. Получил письмо от живущего в Финляндии тр. брата, к-го этой весной увидел впервые в жизни, хм: всё "то" поколение по матери - только сёстры, 8 подружек.... всё "наше" - только братья, семеро.