Осадки на днях из-за удивительного зимнего зюйд-оста превратили нежный римский пейзаж в почти что нибелунговский. В аэропорту «Литторио» волны тумана быстро сменяют одна другую, преображая лица людей, предметы и самолеты, оттеняя их фантастическими ореолами в свете утренних лучей. Мы ждем метеосводок, чтобы вылететь в Венецию и Вену. Особенно насчет последней. На севере повсюду густые и низкие туманы. Ожидание затягивается, начинает раздражать, хочется, чтобы здесь было побольше приключенческого духа и любви к риску, таких, как у военных летчиков, а не эта ночь с ее тщательными предосторожностями на предмет безопасности. Времени – десять, то есть вылет откладывается на два часа, и когда мы уже терпеливо настраиваемся перенести вояж, выскакивает пилот – огромный бритый венецианец грубоватого вида, в своем несоразмерном меховом комбинезоне кажущийся явившимся из доисторических эпох, – и рявкает: «Отправляемся!».

Через минуту все уже в самолете. Завершается контроль, заправляется топливо, заводятся моторы, в аэропорту звучит сигнал сирены о нашем вылете и самолет выдвигается в сторону туманного сумрака, покачивается, бежит, взлетает.

Если бы физики могли оценивать явления как символы и придавать аналогиям духовный смысл, немногие бы из таковых, в подобном случае, значили бы столь же высоко, как восхождение по воздуху. Мелькающие из-под облаков буро-зеленые краски земли быстро исчезают в гомогенной туманной дымке. Самолет, кажется, не движется, и как будто бы подвис в воздухе. Туманы густеют, это уже взаправдашние тучи, будто бы надламывается свет и наступает стремительное затмение, а потом, постепенно, словно при преображении, это сменяется восходящими степенями ясности, легкости, пока наконец оно все чудесным образом не становится простым и растворенным – впадая в чистую лазурь, посреди которой сияющее утреннее солнце, в свободное небо.

Самолет уже по ту сторону облаков. Сейчас он с победной решимостью несется вперед, грохоча, жесткий, подобно стреле. Внизу же разворачивается сказочная фантасмагория. Воинства облаков, стада облаков, ленивые воронки облаков, где свет трансмутируется всеми градусами бестелесной воздушности. Иногда в этом беспорядочном белом море выделяются монструозные поросли в виде баобабов, иногда – далекий горизонт ностальгически тонет в аквамариновых, аметистовых, бирюзовых бликах. Альтометр, показывающей более 3000 метров, застает нас посреди обрывков туч, сквозь которые мельком проскакивают фрагменты хмурого и скалистого ландшафта, свидетельствующие, что мы преодолеваем Аппенины. Дальше уже виднеется Адриатика, за которую еще только начинают драться пока что редкие облака. Атмосферные условия наверху прекрасны: воздушные потоки не сталкиваются, самолет не покачивает, зиждется чудесное равновесие.

Поворачиваем на Венецию, снижаемся, следуя границе между землей и морем. Внизу постепенно сгущается пар, но все же он не больше, чем легкая дымка, сквозь которую, как что-то безжизненное, как разложившаяся природа, проглядывается панорама болот и топей эстуария По: желтовато-черный беспорядочный промискуитет воды и земли. Уже снижаемся. Не более 500 метров. Вновь проявляет себя ощущение скорости, дома, поля, улицы, каналы, все стремительно остается позади нашего кильватера. Вот лагуна, вот путаный вид скопившихся зданий. Из вод фантастически возникают шпили, стены, купола. Финальный момент, окончательное снижение высоты, твердое и надежное приземление на большом поле, окруженном сараями и редутами.

Аэропорт Венеции. Уже заведенные, стоят в ожидании два самолета: один, с огромной свастикой, в Мюнхен; другой – в Вену, наш. На него идет посадка, и хотя метеорологические сводки остаются неясными, через несколько минут мы вновь отрываемся от земли, в сторону Альп, предвкушая возвращение в прежний ритм.

За то, на чем сэкономили Апеннины, вполне отыгрались Альпы. Внезапно за венецианской равниной нам по радио объявили, разворачиваясь прочь от приближающегося и тревожащего альпийского пейзажа, что обычный путь через Тарвизио невозможен, поскольку позднее время и низкий туман делают затруднительным любое ориентирование, но прежде всего – вероятность приземления. Самолет полетит через Кортину, проникнет в беспредельный мир пиков, снегов, льдов, в такую вот «зацикленную» на протяжении сотен километров панораму, в фантастическое море, где волны – это хребты гор, постепенно возникающих из дымки долин или из облаков, бесконечно следуя друг за другом.

Но, достигнув долины Дравы, чтобы взять затем курс на Вену, мы внезапно столкнулись с полчищем чернеющих туч, тревожно надвигающихся с Востока. И теперь это тучи настоящие, угрожающе испускающие потоки хлесткого ливня вперемешку с градом, стягиваемые порывами ветра, в которые самолет должен прорваться со всей своей силой. Цельная, «олимпийская» прямота полета подошла к концу. Сбиваемый ветром, самолет временами кажется в воздухе не двигающимся; затем, когда порывы прекращаются, он возобновляет свой путь. Вот он, как будто на гребне волны, лавирует в высоте то вправо, то влево; вот – вдруг падает, словно всасываемый в воронку, чтобы уже ниже продолжить свой курс. На табло видно, что мы набираем новую высоту, но добраться до чистого неба пока не получается. Дождь, скорее даже град, настойчиво барабанит по иллюминаторам, и постепенно впадины на крыле покрываются ледяной коркой.

Более необычного контраста быть не может. Мы – в лазурном салоне в стиле новеченто, элегантном, комфортном, подогретом, на кожаных креслах, всего вшестером, включая двух молодых синьоров в дурмане парфюма и радиотелеграфиста впереди, кажущегося дилетантом-любителем, который настраивает музыку на тот или иной лад. И этот крошечный, безразличный, внутренний живой мир оказался подвешенным на высоте более четырех тысяч метров, над заснеженными пиками диких тирольских Альп, среди ветра и дождя. Трудное «мы» посреди стихий и поверх стихий, бытие «нас», далеких от всего, что внизу, свободных, повелителей силы, еще более сильной, твердо движущейся к своей цели.

Так рождается мысль о еще более глубоком смысле, который может быть присущ перемещению по воздушным путям, даже в отношении тех, кто притуплен «рутиной» практической ежедневной жизни и низшими, материальными формами деятельности. Исходя из подобного опыта, даже вопреки самим себе, они способны пробудить в себе предчувствие высших предназначений. Аэровояж может реально обладать образовательной ценностью в самом высоком смысле этого слов, т.к. в процессе него испытывается множество ощущений, которые, своей суггестивной силой, не могут не задействовать более глубокие энергии души, на уровне, более интимном и эссенциальном, чем просто «эмоции». Таком, о чем мы писали уже в данной колонке под рубрикой «Полет и дух». Сегодня, когда воздушные перевозки стали более безопасными, все больше людей предпочитает авиаполеты, все больше тех, кто привносит в свою обыденную жизнь новую силу, тех, кто открывает для себя новые аспекты, новую внутреннюю свободу, элемент невесомости, духа, живления.

Над Альпами, испытывая на прочность один перевал за другим, приходит понимание того, что большую часть времени остается утерянным: самого времени, протекающего как миг. За ледником Гросс-Глокнер в атмосферу возвращается спокойствие. Самолет снижает высоту, возвращаясь к прямому курсу, энергично двигаясь на восток в тонкой лазурной влаге. Неуверенный насчет оптимального места для посадки, радиотелеграфист непрерывно строчит и получает ответы. Вдруг начинается спуск, всплывает пепельно-серая равнина с белесым конгломератом большого города и огромным ленивым изгибом серебристого цвета, который, ниже, из-за отражения тусклого послеполуденного солнца кажется потоком света: это Дунай. Это Вена. Последнее снижение, нахождение контакта с землей, сдача скорости, короткий пробег, остановка. Полуобледеневшие двери гондолы открывает человек в военной форме, он приветливо кланяется и приветствует прибывших из чужих краев пассажиров традиционным австрийским: «Грюсс Готт!».

L’Ale d’Italia. Апрель 1937 года.