Эвола "Рабочий" в творчестве Эрнста Юнгера"

Господство рабочего

Искусство, культура и «Gestaltung» в мире типа
[125]
Юнгер более подробно останавливается на проблеме искусства, точнее, того, что он называет немецким словом Gestaltung, которое означает любую оформляющую творческую деятельность, а не искусство в его узком, традиционном смысле.

В диптихе современной переходной эпохи, набросанном Юнгером, пару строительному ландшафту составляет «музейная деятельность» (musealische Tätigkeit). Автор изобретает это выражение для описания всех культурно-художественных форм, которые составляют остаточное наследие буржуазной эпохи. Поскольку принцип работы еще не выработал собственный однозначный стиль, интеллектуальное пространство нашего времени заполняется преимущественно музейной деятельностью.

Юнгер смотрит на это следующим образом: прежние произведения и формы создавались в свое время творческой силой, имманентно связанной с основными гештальтами подлинных культур. Сущностная, живая, стихийная связь художника
[126]
с этими гештальтами отныне утрачена; и тем не менее мы заставляем себя воспроизводить эти формы и сохранять их как критерии оценки для любого возможного творчества. Между тем следовало бы задаться следующим вопросом: может, в нашем пространстве уже установились новые условия, реальность которых просто пока еще не нашла зримого отображения в искусстве? А следовательно, не обладаем ли мы уже особого рода свободой, которой мы должны научиться пользоваться? Согласно Юнгеру, именно этим объясняется творческое бесплодие и бессилие в эстетической области, за которые нередко упрекают наше время. Он говорит также об «историческом идолопоклонстве, прямо связанном с недостатком творческой силы», причиной чего в свою очередь является то, что «сохранение и воспроизведение так называемых культурных ценностей достигло такого масштаба, что возникла необходимость освободиться от этого груза». Он добавляет: «Происходит еще не самое худшее, когда вокруг всякой изветшавшей и сброшенной оболочки, в которую некогда облачалась жизнь, собирается толпа критиков, знатоков и коллекционеров. В конце концов, так было всегда, пусть и в других масштабах. Гораздо большее беспокойство вселяет то, что эта суета породила целый набор штампов, которыми маскируется глубочайшая апатия. Здесь играют тенями вещей и рекламируют понятие культуры, чуждое всякой первородной силе. И это происходит в то время,
[127]
когда стихийное вновь вторгается в жизненное пространство со своими недвусмысленными требованиями».

Некоторые считают, что оригинальное творчество сегодня осложняется особыми условиями и средствами, присущими технической эпохе. Но для Юнгера «средства эпохи суть не препятствия, а пробные камни для творческой силы, степень которой определяется способностью использовать все эти средства целиком. Но это невозможно, пока сохраняется идея противоположности механического и органического миров, которая является всего лишь выражением слабости и растерянности, порожденными вступлением в действие новых законов, чья природа отнюдь не имеет чисто механического характера». Одобрительно встречают любые эксперименты, за которыми, по сути, стоит стремление к оригинальности, понимаемой исключительно в индивидуалистическом смысле. Между тем следовало бы, напротив, признать существование пространства, которому сегодня присуще гораздо большее своеобразие, чем то, которое было свойственно миру индивида. Тем самым Юнгер вновь бросает современному искусству обвинение в том, что оно, утратив действенную связь с прежними ценностям того или иного «гештальта», продолжает паразитировать на них, одновременно полемизируя против воцарившейся сегодня атмосферы и тех средств, при помощи которых дух пытаются увести от «более сурового и чистого пространства»,
[128]
должного стать театром решающих действий.

Предметом этих действий должны стать формы, имеющие не субъективистский, но «типический» характер. Очевидно, что только так на смену индивиду придет тип как воплощение нового гештальта. Юнгер показывает, что наряду с наступлением буржуазии и демократии, по мере абсолютизации и генерализации искусства, укреплялась идея, согласно которой творчество по сути своей является индивидуальным явлением. Подобная направленность достигла пика в культе гения, свойственном XIX веку. «История искусства представляется преимущественно как история личности, а произведения искусства — как автобиографические документы. Соответственно, на первый план выдвигаются те виды искусств, в которых преобладает субъективистский и индивидуальный фактор; а такие объективные формы, как скульптура и архитектура, отступают на задний план». Шире говоря, само понятие культуры попадает под влияние концепции индивида: «культура связывается с индивидуальным усилием, чувством уникального переживания, значимостью авторства… Предполагается, что для творчества требуется особое исключительное пространство, высшие сферы идеализма, романтическое бегство от обыденного или уход в труднодоступные области отвлеченно эстетической деятельности. Соответственно, автор художественного произведения описывается как обладатель
[129]
уникальных, исключительных и даже анормальных в патологическом смысле способностей. Этот ранг возрастает по мере повышения значения массы вследствие тесной взаимосвязи обоих полюсов буржуазного мира: все происходящее на одном полюсе не может не отразиться на другом. По мере увеличения массы возрастает и потребность в великих индивидах, в которых частицы, составляющие массу, находят оправдание собственному существованию. В конце концов эта потребность вызвала к жизни странное явление нашего времени — искусственно сделанного гения, который при поддержке рекламных средств вынужден играть ту роль, которую в прежние времена играли великие личности. Фигуры подобного рода также становятся предметом особого культа, в котором личность отождествляется с обычным индивидом. Этим объясняется тот потрясающий успех, которого достигла современная биографическая литература особого рода, в сущности, занимающаяся доказательством исключительно того, что нет никаких героев, а есть всего лишь люди, то есть индивиды».

Все это признаки конечной стадии предшествующего периода. Для нового мира будет характерна совершенно иная направленность, исходящая из того, что «в настоящей культуре жизнь и формирующая эстетическая деятельность слишком тесно связаны между собой, чтобы творческий дар можно было считать чем-то редким, исключительным или чудесным. Удивительное
[130]
здесь — в порядке вещей. Поэтому отсутствует и культура в привычном для нас смысле этого слова».

Юнгер добавляет: «Подобно тому, как современное отношение к природе свидетельствует о разладе между людьми и самой природой, равным образом нынешнее понимание культуры свидетельствует об отчуждении человека от подлинного творчества. Мы уже почти не способны представить себе, что образы могут создаваться безо всякого усилия, одним движением, которое уже является выражением и отображением меры; что, следовательно, возможна такая культура, произведения которой возникают подобно прорастающей из почвы траве или обретают свой облик по законам кристаллизации».

Здесь любопытно отметить, к чему приходит Юнгер в поисках тех положительных черт, которыми должно обладать искусство и Gestaltung в целом после преодоления стадии буржуазного индивидуализма. В грядущем мире рабочего искусству приписываются те же характеристики, которыми обладало традиционное искусство, понимаемое в строгом смысле, то есть древнее искусство, коему, как известно, был свойствен стиль безымянности и символической типичности. Действительно для иллюстрации своей идеи Юнгер выбирает в качестве образца, достойного подражания, «ландшафты храмов и гробниц, с торжественным однообразием повторяющие простоту и постоянство пропорций, монументы,
[131]
ордера, орнаменты и символы, при помощи которых жизнь окружает себя определенными и однозначными образами. Это выражение полноты и замкнутого единства». К этому Юнгер добавляет, что типичность, традиционная анонимность, отсутствие оригинальности в индивидуалистическом понимании, свойственные таким ландшафтам в их совокупности, обнаруживаются и в частностях. Он говорит о лицах греческих статуй, ускользающих от физиогномических штудий, так же как античные трагедии — от психологических мотиваций; вспоминает культуры, где актеры выступали в масках, боги имели звериные головы, а «признаком формообразующей силы было запечатление определенных символов, вечно повторяющих себя подобно природным процессам». Перед лицом этого «типичного» мира, говорит Юнгер, «чужестранец испытывает не восхищение, а страх, и даже сегодня ночной вид большой Пирамиды или зрелище уединенного храма Сегесты, озаренного сицилийским солнцем, продолжают вызывать схожие чувства».

«Этому миру, насыщенному силой, подобно магическому кругу, также близок тип, олицетворяющий гештальт рабочего…. Несомненно, формы, в которых тип воплощает себя, не имеют ничего общего с нынешним пониманием культуры; им, скорее, присуще несравненное единство, позволяющее нам понять, как действуют те силы, которые превосходят чисто рефлексивное сознание». Так, Юнгер описывает атмосферу, сообразную
[132]
творческой деятельности в мире рабочего. «Особое достоинство этого творчества состоит в том, что оно не имеет ничего общего с индивидуалистическими ценностями. В отказе от индивидуальности лежит ключ к новым пространствам, знание которых утрачено с давних времен». В эстетической области Юнгер также выявляет процесс, который хотя и разрушает индивида, но ведет не к подличностному (как в нивелирующих и стандартизующих формах переходного периода), а к надличностному уровню. Это подтверждается тем, что за образец типического и символического искусства он берет искусство традиционного общества, где, вплоть до готического периода, на переднем плане стоял не автор с его проблематичностью и субъективностью, но произведение в его объективности, целью которого было отображение универсальных связей.

Юнгер позаботился и о том, чтобы указать на ошибочность мнения тех, кто склонен отождествлять описываемые им типичные и объективные формы с формами, непосредственно порожденными наступлением масс и индустриализацией. Образцом последних может служить заводской серийный продукт, который «не имеет ничего общего с типическими формами, кроме свойственного ему однообразия, да и это сходство — только внешнее. Есть существенная разница между однообразием морской гальки и однообразием кристаллических образований. Та же разница существует между представлениями об атоме, свойственными
[133]
XIX и XX векам, или между механическими величинами и органической конструкцией». Следовательно, символическую типичность нельзя смешивать с бесплодным однообразием. «Типические формы непонятны, невозможны и неосуществимы без точной связи с гештальтом, к которому они относятся как оттиск к печати». Хотя они и не отражают никаких индивидуалистических ценностей, но благодаря своему репрезентативному и символическому характеру «отличаются от бессодержательности, свойственной всему, относящемуся к абстрактной массе». Поэтому если одной из характерных черт последней стадии господства рабочего должно стать повсеместное утверждение и распространение типичных форм, то эта универсальность станет результатом возвышения четко определенного и однозначного человеческого гештальта — благодаря которому рождаются подобные формы — до формирующей власти над универсальными измерениями, не имеющей никакого отношения к потребностям космополитического общества, нивелированного в соответствии с рационалистическими выдумками.

Возражая против понимания искусства и культуры как некоей изолированной сферы, Юнгер еще раз повторяет, что подлинная форма не является некоей редкой диковинкой; она не может возникнуть в некоем уединении, возрасти в закрытых и тщательно охраняемых питомниках; напротив, она проявляется постольку, поскольку
[134]
является неотъемлемой частью повседневной жизни. Легко увидеть, что в этом он также возвращается к принципам, свойственным традиционным обществам, где не существовало ни одной области, которая в той или иной степени не была бы отмечена особыми стихийными темами, характерными для каждой из них. «В мире работы к созданию высшей формы и культуры будет призван тип, чье творчество станет прямым выражением тотального характера работы. Язык неподвижных символов, обостряющий восприятие чистого бытия, станет свидетельством того, что гештальт рабочего содержит в себе нечто большее, чем просто движение, что он обладает также культовым значением».

После этого Юнгер переходит от узкой области искусства к более широкой сфере, которой, как было сказано, соответствует выражение Gestaltung. Проблема Gestaltung тотального пространства равнозначна вопросу о власти, которая способна сделать это оформление материально возможным. Если тотальная мобилизация будет связана с «преобразованием жизни в энергию, что проявляется в технике, экономике и развитии транспортных средств, в шуме колес или в огне и движении на полях сражений», то Gestaltung, связанный с потенцией жизни, «станет выражением бытия и, следовательно, должен будет пользоваться языком форм, а не движений».

Помимо специальных областей искусства, оформление в высшем смысле должно затронуть
[135]
все земное пространство. «Воля, для которой стихийным материалом является весь земной шар, несомненно, не будет испытывать недостатка в соответствующих задачах. И эти задачи сделают предельно ясной тесную связь между искусством как таковым и искусством государственного управления, которая существует повсюду, где жизнь упорядочена. Та же самая власть, которая в политике проявляется как господство, в искусстве выражается как оформление. Искусство должно стать доказательством того, что жизнь в ее высочайших формах необходимо понимать как тотальность. Оно перестанет быть чем-то независимым и оторванным от жизни, и точно также не останется ни одной области жизни, которую нельзя было бы рассматривать как материал для искусства». Высочайшей задачей, которую в эпоху рабочего может поставить перед собой творческая воля, является оформление ландшафта. «Планомерное оформление ландшафта является характерным признакам всех эпох, которым было известно несомненное и неоспоримое господство. Ярчайшими примерами этого служат великие сакральные ландшафты, посвященные культу богов и предков, расположенные близ священных потоков и гор». Юнгер перечисляет различные образцы подобного оформления, начиная от легендарной Атлантиды с ее грандиозными сооружениями до ландшафтов долины Нила, древнего Мехико, парков, в которые китайские императоры превращали целые области, мавританских
[136]
дворцов Гренады и дворцов Багдада. «Эти образцы достигают такой степени совершенства, что оно заставляет нас испытывать почти мучительное наслаждение. Это свидетельства воли, жаждущей создать земной рай. Подобная воля исходит в своих действиях из единства всех сил, технических, общественных и метафизических… Здесь ничто не существует само по себе; здесь нет ничего, что можно было бы счесть слишком великим или слишком ничтожным для того, чтобы служить целому. От того, кто имеет хоть какое-то представление об этом единстве, об этом тождестве искусства с высочайшей энергией жизни, заполняющей все пространство, не может ускользнуть вся абсурдность нашей музейной деятельности».

Вполне очевидно, что предпосылкой подобного развития мира рабочего является гипотеза о наличии в нем тайной метафизики, составляющей саму подоснову этого мира. Только тогда мы не увидим ничего парадоксального в том, что ландшафты, спланированные с математической точностью и полностью подвластные технике, постепенно появляющиеся на отдельных участках современного мира, также обладают душой, духовным, символическим и «культовым» измерением, каковое является наиболее значимым во всех примерах Gestaltung, заимствованных Юнгером в качестве образца из традиционных культур прошлого. О ценностях типа
[137]
Прежде чем перейти от проблемы оформления к краткому рассмотрению тех преобразований, которые на общественно-политическом уровне должны подготовить господство рабочего, стоит еще немного задержаться на доводах, которые приводит Юнгер в защиту ценностей, присущих типу.

Он, безусловно, признает, что тем, кто привык оценивать происходящее, исходя из индивида и его своеобразия, сложно признать достоинство, присущее новому человеку, типу. Тесные связи типа с числом, строгая однозначность его образа жизни и его учреждений, структурированных как органические конструкции, казалось бы, прямо противопоставляют его мир тому, где принято считать, что человек причастен «высшей знати природы» именно как индивид. «Металлические черты, присущие лицу типа, его любовь к математическим структурам, психологическая простота и даже его физическое здоровье мало соответствуют ныне распространенным представлениям большинства о творческой личности. Тип кажется привязанным к формам, присущим “цивилизации”, и отличающимся как от природных, так и от “культурных” форм своей характерной незначительностью».

В качестве довода против подобных представлений и в защиту идеи, согласно которой типичное может иметь высший, а не низший ранг сравнительно с индивидуальным и индивидуалистическим, Юнгер повторяет сказанное им о стиле,
[138]
свойственном древним традиционным обществам, при анализе культурной области. Однако заслуживает внимания и другое доказательство, которое он выводит теперь из мира природы, так как оно свидетельствует о любопытном смещении перспектив. Итак, Юнгер показывает, что «там, где природа занята оформлением, она больше заботится о точном соблюдении и сохранении типичности форм, нежели о различиях, присущих отдельным особям как представителям данных форм… Для всего многообразия видов, населяющих наш мир, действует строгий закон, направленный на сохранение чистоты структуры и детального постоянства каждой формы, что куда удивительнее, чем те исключения, которые обычно привлекают внимание. Нет ничего более постоянного, чем расположение осей кристалла или архитектонические пропорции тех миниатюрных произведений искусства из известняка, рога или кремня, которыми кишат морские глубины; и не без оснований некоторые предлагали использовать в качестве единицы измерения диаметра размер ячейки пчелиных сот. Даже сам человек как природное существо, то есть как представитель своей расы, поражает нас высокой степенью единообразия и неуклонной повторяемости, которая обнаруживается как в его внешности, так и в мыслях и поступках».

Этого обычно не замечают, предпочитая видеть истинную формообразующую силу природы не в законченных и типичных гештальтах, но в
[139]
вариациях, колебаниях и отклонениях, именно потому, что природе приписывается столь же индивидуалистическое мышление, как и то, которое породило абстрактное понятие свободы. Именно подобного рода мышление создает и биологическую теорию эволюции, являющуюся изнанкой экономической теории конкуренции и социальной теории прогресса в истории. Во всех концепциях подобного рода «жизнь всегда мыслится в понятиях целесообразности и преднамеренности и никогда — как спокойное выражение самой себя, в ее непревзойденном совершенстве типичных форм», то есть подчиняющейся не причинно-следственному механизму, но закону печати и оттиска. Если же воздержаться от применения к природе категорий, отражающих индивидуализм, то несложно понять, что природной действительности соответствуют не столько эволюционные теории XIX века, сколько учение о «живом развитии», «понимавшее под развитием проекцию прообразов в доступное восприятию пространство», отражение изначальных форм, которые существуют в себе и сами по себе (почти как платоновские идеи) и, независимо от того, какое эмпирическое объяснение дается их эмпирическому проявлению, являются результатом творческого акта (Юнгер показывает здесь также, что к этому учению, которое отчасти обязано своим появлением Гете и которое дарвинизм излишне самонадеянно посчитал превзойденным, приближается современная теория «вариаций» Дриша).

[140]
В этой иной перспективе иным является и критерий ценности. Высший ранг, присущий типичному, подтверждается не только примерами, заимствованными из традиционных обществ, но и глубинной творческой силой природы; тогда как концепция общества, культуры, человеческого совершенства и ценности, связанная с бюргерским индивидуализмом, напротив, кажется аномалией — ни традиционный, ни природный мир ее не оправдывают. Таким образом, согласно этой иной перспективе высшая ценность отдельного человека состоит не в том, что он является индивидом, но, напротив, в том, что он воплощает и выражает в себе и вне себя «гештальт», достигает высокой степени деперсонализации.

Со своей стороны, мы уже указывали на наиболее существенный здесь момент: необходимо четко понять, в каких случаях силы, разрушающие индивида или вытесняющие его из нового пространства, выводят нас в сферу надличностного, а не подличностного. В принципе тип и все, им создаваемое, должны вывести нас за пределы как индивидуализма, так и коллективизма, как изолированного Я, так и массы, поскольку и то, и другое в равной степени являются проявлениями бесформенного.

Что же касается человека, то в том же древнем традиционном мире — как восточном, так и западном — Юнгер мог бы найти еще один аргумент, подтверждающий его мысль, достаточно было вспомнить те «типичные» черты, которыми
[141]
в этом мире обладали почти все репрезентативные гештальты: мудрец, воин, аскет, аристократ и другие, которым была свойственна теснейшая взаимосвязь между надличностным и безличностным.

Политические формы. Тотальное пространство работы
[141]
На тех главах «Рабочего», где Юнгер рассматривает возможности общественно-политического развития, мы остановимся лишь вкратце, поскольку они имеют второстепенный, преходящий и нередко спорный характер. Причиной этого стало в частности то, что «Рабочий» был написан еще до того, как прояснились отдельные политические перспективы последнего времени, окончательно выявившие те отклонения, к которым приводит неизбирательное принятие идей, на первый взгляд близких тем, которые отстаивались в этой книге. Некоторые из них подверг пересмотру и сам Юнгер во второй период своего творчества; причем, на наш взгляд, этот пересмотр иной раз имел даже чересчур радикальный характер.
Возвращаясь к анализу переходного периода, Юнгер показывает, что сопутствующие ему процессы стремятся охватить собой целиком всю землю. И хотя пока мы находимся лишь на революционной стадии, планетарные масштабы этих процессов уже весьма заметны. «Характерный для нашего времени строительный ландшафт,
[142]
который принято называть индустриальным, покрывает земную поверхность своими однообразными строениями и сооружениями, городами и промышленными районами. Не осталось стран, не опутанных сетью железных и автомобильных дорог, электропроводов и радиоволн, воздушных и судоходных линий. Становится все труднее понять, в какой стране и даже в какой части света сделаны снимки, запечатленные фотообъективом… В ландшафте мы обнаруживаем следы тех же процессов, которые разрушили человеческое общество, уничтожив сначала касты и сословия, а затем и формы бюргерской жизни. И мы знаем, что такого рода разрушения слишком глубоки и слишком обоснованны, чтобы их было можно остановить, так же как и то, что, не пройдя через них, бессмысленно надеяться на установление новой гармонии». «Ни одна форма жизни, ни одно пространство не в силах ускользнуть от этого процесса, который уже издавна все больше напоминает нашествие варваров, что выражается в разнообразных формах колонизации, заселения континентов, освоения пустынь и первобытных лесов, истребления коренного населения, уничтожения древних культов и жизненных законов, тайного или явного разрушения социальных и национальных слоев посредством революционных и военных действий. В этом пространстве число жертв ужасающе, а ответственность велика. Но независимо от того, кто станет победителем, а кто побежденным, и гибель, и триумф равным образом возвестят господство рабочего».
[143]
Таким образом, сценическими подмостками становится весь мир. «Техника как средство, благодаря которому гештальт рабочего мобилизует мир, обладает всемирно-революционным характером; такой же характер имеет и тип, при помощи которого этот гештальт создает для себя расу господ. Повинуясь своей сокровенной природе, средства, вооружения и науки стремятся достичь всемирного господства, поэтому столкновения между крупными жизненными единствами приобретают характер мировых конфликтов». Само пространство, соответствующее гештальту и господству рабочего, также обретает планетарный размах. «Благодаря еще только нарождающемуся новому чувству, которое будет обладать достаточным мужеством для масштабного созидания и сумеет вместить в себя все противоречия, существующие в этом пространстве, весь земной шар будет восприниматься как единый».

В нынешнем состоянии эти противоречия легко заметны, что, в частности, проявляется в причудливом сосуществовании черт, предвосхищающих наступление нового порядка, с элементами анархии и хаоса. Согласно Юнгеру, основную причину подобного положения дел следует искать в том, что сопротивление, оказываемое идеями и жизненными формами, принадлежащими прошлой эпохе, еще не сломлено окончательно. Так, в материальной области не только противоречия, но также все волнения, кризисы и катастрофы как прошлого, так настоящего являются
[144]
следствиями того, что во главе процесса индустриализации и технизации стоял буржуазный индивид, и сам этот процесс шел под знаком буржуазной, то есть абстрактной, свободы, отрицающей всякие обязательства. Отсюда дикая система конкуренции, экономическая борьба, неразборчивая эксплуатация всех ресурсов. Но сегодня становится все более очевидной необходимость мер тотального характера, пойти на которые способно только государство, точнее, вполне определенный тип государства, должный сменить собой либерально-социальные демократии Тот новый тип политического единства, который, с одной стороны, положит конец разрушительной, революционной и динамической стадии, а с другой, станет подготовительным этапом к наступлению устойчивой и положительной стадии всемирного господства рабочего, Юнгер называет рабочей демократией (Arbeitsdemokratie) или рабочим государством (Arbeitsstaat). Для читателя, уже знакомого с тем, какой смысл Юнгер вкладывает в понятие «работа», излишне объяснять, что и выбранное им название — «рабочее государство» не имеет ни малейшего отношения к тому режиму, который в наши дни притязает на это звание. То же самое, как мы увидим, относится и к понятию «демократия».

Согласно Юнгеру, основными идеями, на которые вынуждены ориентироваться все политические формы текущего переходного периода, являются национализм и социализм. И тот, и
[145]
другой двойственны по своей природе. С одной стороны, они имеют динамический и нивелирующий характер, типичный для многих процессов настоящего времени, поэтому их необходимо оценивать на основе положительных целей, которые ставят перед собой соответствующие идеологии, но исходя из их чисто мобилизующего воздействия, имеющего подготовительный характер. Именно в этом смысле следует оценивать национализм и социализм, которые продолжают опираться на концепцию индивида и массы; в этом случае, как системы они принадлежат XIX веку. Другую свою сторону национализм и социализм открывают тогда, когда в них звучит притязание нового человеческого типа на овладение властью. Тогда здесь уместнее вести речь об активной форме типа как человека, желающего быть свободным не от чего-то, но для чего-то, который желает «достичь более надежной безопасности, нежели та, которую можно обеспечить исключительно силой оружия», и, следовательно, стремится «дать высшую оценку отдельным установлениям, наукам и видам деятельности на основе жизни, достигшей прямого осознания собственных возможностей». Тогда «типичные формы предстанут в виде системы, обладающей тщательно разработанными, точными и адекватными характеристиками, при помощи которой “гештальт” будет отражать себя в подвижной и многообразной реальности. Тогда не останется ни одного частного вида деятельности как умственного, так и
[146]
физического уровня, каковой не был бы ограничен и одновременно усилен своим служебным положением».

Национализм и социализм как подготовительные формы представляют собой нечто большее, нежели концепции, созданные XIX веком и, следовательно, идейно принадлежащие прошлому. Вклад в мир работы вносят не борьбой за свободу против государства, но путем утверждения особого понимания свободы, в котором господство и служение составляют одно и то же. Юнгер указывает отдельные формы, предвосхищающие такое понимание, которое существенным образом изменяет первоначальные общественно-политические принципы, исповедуемые национализмом и социализмом. Поэтому хотя Юнгер и не исключает возможности появления на подготовительной стадии авторитарных форм, могущих понадобиться для обуздания сил, высвобожденных процессом мобилизации и распадом предшествующих единств, тем не менее он не считает, что в данном случае уместно говорить о диктатуре. По его мнению, диктатуре нет места там, где свобода и служение являются одним и тем же. Учитывая, что такие определения, как «рабочая демократия» или «рабочее государство», могут вызвать определенные недоразумения, вследствие того смысла, которые они обрели сегодня, для адекватного понимания подлинной мысли автора, возможно, уместнее воспользоваться такими определениями, как органическое или функционально-иерархическое
[147]
государство. Так, говоря о собственности, Юнгер замечает, что вопрос идет не столько о ее защите или отрицании, в соответствии с теми или иными морально-идеологическими убеждениями, сколько о ее оценке с точки зрения того вклада, который она вносит в тотальную мобилизацию. «Частная инициатива перестает вызывать возражения, когда ей придают ранг специального характера работы в рамках общего процесса», который к тому же не имеет ни малейшего сходства с процессом государственной бюрократизации, даже если государство мыслится как субъект тотальной мобилизации и тотального характера работы. Вкратце Юнгер указывает также на необходимость реформы парламентского института, нацеленной на его преобразование в технико-корпоративном направлении. Поэтому, несмотря на то значение, которым в терминологии Юнгера обладает выражение «тотальный», его общая ориентация явно не имеет «тоталитарной» направленности. «Органическая конструкция государства не произвольна, — говорит Юнгер, — она не предназначена к осуществлению утопии, в ней ни одно лицо или группа лиц не могут занять определенное положение или быть призваны к исполнению неких задач, им не соответствующих. Ее будет определять метафизика мира работы, а решающую роль будет играть то, в какой степени ответственные силы отражают гештальт, то есть утверждают тип по ту сторону ценностей как индивида, так и массы». Строго говоря, здесь
[148]
даже нет смысла говорить о насильственном «захвате власти»; новый стиль будет революционным сам по себе, сам являя собою власть.

Поэтому Юнгер утверждает, что предлагаемый для переходной стадии тип государства «нельзя смешивать с диктатурой, даже если он использует технику плебисцитов. Чисто диктаторскую власть способна осуществлять любая сила; рассматриваемая же здесь система может быть реализована только типом в его активной форме. Типу не дозволено прибегать к произволу. Его власть ограничена средствами и задачами мира работы, и его приход к власти оправдан условиями, которые фактически противоречат бюргерскому пониманию свободы и соответствующему образу жизни».

В какой конкретной форме в зависимости от обстоятельств произойдет переход к новому типу политического единства, для Юнгера — несущественно; этот переход может быть осуществлен как министром, так и партийным вождем, в котором внезапно проявится тип в своей высочайшей форме, национальным или социал-революционным движением, сословием военных или даже чиновников, которые сумеют повести реорганизацию в соответствии с новым законом органической конструкции. «Нет никакой разницы, произойдет “захват власти” на баррикадах или путем хладнокровного исполнения конкретного рабочего плана. Наконец, неважно, произойдет этот переворот под рукоплескания толпы и во имя
[149]
триумфа коллективистского мировоззрения или его будут приветствовать те, кто усмотрит в нем торжество личности, сильного человека». Важен только конечный результат, его объективное значение в общем процессе развития. Важно установление органической системы, а не «гражданского общества», то есть системы, где на смену общественному договору и конституционным правам придет рабочий план, где принцип бытия в действии обретет силу закона, где каждый будет занимать четко определенное и надлежащее ему положение, ощущая радость и свободу от своей вовлеченности в действие. «Тип обретет чувство ответственности перед лицом своих высших возможностей, то есть перед тотальным характером работы, когда новые структуры достигнут максимального единства».

Таким образом, основным фактором предвещаемого переворота станет «поворот активного типа к государству», то есть пробуждение в нем политического призвания. Тогда «партии, движения и учреждения начнут преобразовываться в органические конструкции — в те новые формы единства, которые можно, пожалуй, назвать орденами и для которых характерна культурная связь с гештальтом рабочего. Таким образом, новой аристократией, овладевающей решающими духовными и техническими средствами, могут стать такие образования, как объединения бывших фронтовиков, армия, социал-революционная партия. Различие между величинами подобного
[150]
рода и партией старого стиля очевидно. Здесь требуется подготовка и отбор человеческого материала, между тем как партия стремится исключительно к вербовке масс». Обращаясь к понятию «орден», Юнгер тем самым возвращается к возможности такого воспитания человека, которое налагает отпечаток даже на его физические черты, — возможности, доказанной как военными, так и религиозными традициями. Впрочем, он находит необходимым уточнить, что в данном случае подразумевает нечто совершенно иное, нежели «фантазии об отборе и улучшении расы, которые занимали видное место уже в первых политических утопиях». В сущности можно сказать, что здесь имеется в виду понятие элиты, расширяемое также на экзистенциальный уровень. Формирующее действие должно иметь строгий характер. Необходимы такие школы, «где человек увидит в работе стиль жизни и власть, а чисто экономический момент отойдет на задний план, обретет подчиненное положение». Точно так же в другом месте Юнгер говорит, что «речь идет не столько о презрении к разуму, сколько о необходимости его подчинения себе». Например, среди прочего следует выработать «более тонкий инстинкт относительно того, что нужно знать, а чего — не нужно». В другом месте автор говорит об элите как о «своего рода гвардии». Здесь возникает естественная аналогия с теми «стражниками» платоновского государства, которых кто-то определил как «вооруженное
[151]
сознание государства». Одной из основных задач этой отборной группы станет создание «органической конструкции из вовлеченных в безграничное движение масс и энергий, которые высвободил процесс разложения бюргерского общества». Сюда же относится вопрос о надлежащем и последовательном использовании в антииндивидуалистических и антианархических целях средств формирования общественного мнения (печать, радио, кино и т. п.), усовершенствованных и обладающих большей мощью благодаря развитию техники «в пространстве, где возрастает одновременность, однозначность и предметность переживания». Действительно, в различных областях эти средства сегодня стали «свободными» в том смысле, что ими распоряжаются частные группы и силы, нередко безответственные и склонные к злоупотреблениям (на наш взгляд, поучительный пример этого являет собой современная Америка). Здесь Юнгер возвращается к сказанному им ранее по поводу техники в целом — я именно к тому, что иное органическое использование новых средств возможно лишь для типа, «поскольку только он обладает метафизической связью с техникой, надлежащей гештальту», и может считать своим новый объективный язык, соответствующий техническим средствам. Именно благодаря этому, типу открываются перспективы для формирующего действия, недоступного для какого бы то ни было свободного мнения, которое «накладывает свой отпечаток даже
[152]
на выражение лица и интонацию голоса». Мы не будем задерживаться здесь на двойственном и опасном характере подобных возможностей, что многократно подтверждено опытом как прошлого, так и настоящего. Очевидно, что вся система Юнгера строится на оптимистическом допущении, то есть на идее, согласно которой рассмотренные структуры взломают границы мира абстрактной и индивидуалистической буржуазной свободы лишь ради того, чтобы перейти в услужение другим силам, коренным образом отличающимся от тех, которые были присущи вырождающемуся обществу. Мы вкратце вернемся к этому моменту в заключительных соображениях.

Юнгер считает, что на конструктивной стадии нет ни малейшего смысла в обращении к прежним добуржуазным традициям, связанным, например, с монархией. «Существуют столь тонкие связи, которые, оборвавшись однажды, уже не могут быть восстановлены». Он повторяет, что «овладеть положением смогут только силы, прошедшие через зону уничтожения и, тем самым, обретшие новое узаконение». Рабочее государство или рабочая демократия (которая, не будем забывать, имеет подвижный переходный характер, завершает один период и является началом нового) может иметь отдельные черты, схожие с теми, которые были свойственны государствам, существовавшим до революции третьего сословия, но оно будет отличаться от них своей способностью
[153]
контролировать все силы, высвободившиеся в результате этой революции.

На данный момент фактическое положение таково, что, с одной стороны, во многих центрах наметились потенциальные тенденции к господству, но, с другой, говорить сегодня об истинном господстве более бессмысленно, чем когда-либо прежде. Можно последовать за Юнгером, когда он, желая отделить реальность от иллюзий, указывает на конкретные результаты, к которым незаметно приводит эпоха «свободы» и социальных завоеваний. Фактический социализм, который не следует смешивать с социализмом идеологическим, исповедующим интернационально-пролетарскую программу, проводит такую работу по разлагающей мобилизации, «о которой не могла мечтать ни одна диктатура»; а его исключительная эффективность вызвана тем, что она пользуется общим доверием и неизменно взывает к буржуазному пониманию свободы.

Юнгер описывает общее направление следующим образом. Отдельный человек есть атом, определенный прямыми влияниями. Все органические общественные сословия, частью которых он некогда был, окончательно исчезли; существующие связи имеют характер чисто внешних и договорных союзов, возникших, как грибы после дождя, после распада старого сословного деления. Многообразие партий — чистая видимость. Как человеческий материал, так и все партии по сути однородны, и столь же един результат, к которому ведет партийная борьба. Всякая
[154]
видимость разнообразия служит исключительно целям создания у человека иллюзии возможного изменения перспектив и свободы выбора. В действительности же нет ни одной альтернативы, которая предлагала бы подлинные решения, ибо все они являются орудиями той же системы. Обратной стороной разнообразных мораториев, субсидий, пособий и финансовой поддержки, различных мер социальной защиты и социального обеспечения являются столь же многочисленные формы контроля и уравниловки. Публичное образование — схематизировано. Школы и университеты штампуют человеческий материал, достигший никогда ранее не виданного однообразия. Печать и СМИ, спорт и техника доводят это однообразие до совершенства. Да, есть критика, но и для нее характерна лишь простая разноголосица отдельных мнений, а не принципиальное различие позиций. Нет ни одного революционного требования, способного хотя бы в малейшей степени повлиять на ход развития науки и техники; никто не готов отказаться от использования хотя бы одного винтика, хотя бы одного механизма. Независимость по отношению к знанию, подобную той, которой обладали восточные властители, при необходимости утверждавшие свою власть кострами из книг, сегодня кажется немыслимой. Если бы социалисту из 1900 года довелось оказаться сегодня в странах «победившего социализма», он с изумлением констатировал бы, что основной заботой социалистического государства является
[155]
не заработная плата, а производственные показатели, что за отказ от работы могут приговорить к расстрелу, как часового, покинувшего свой пост, что продовольственный рацион населения на протяжении долгих лет ограничен, как у жителей осажденного города. Эти и подобные вещи, которые еще в 1914 году показались бы чистой утопией, стали привычными для наших современников. В некоторых странах идеологический социализм, действующий где с крайней жестокостью, где чуть мягче, но по сути всегда одинаково, сбрасывает старую кожу, поскольку по мере исчезновения прежнего препятствия, то есть общества, разделенного на сословия, касты и классы, позиции, оставленные противником, захватывают их победители; социализм перестает быть адвокатом угнетенных и эксплуатируемых, но сам включается в государство и становится властью, сохраняя изначальные социальные идеи лишь в качестве простой маскировки.

Картину, нарисованную Юнгером на основе его наблюдений за ситуацией, обрисовавшейся еще в годы написания «Рабочего», можно бы дополнить множеством новых фактов, ставших общеизвестными в последнее время. Сегодня принято демонстративно подчеркивать противостояние между так называемым «свободным миром», где номинально еще остаются в силе режимы, рожденные буржуазным понятием свободы, и миром, контролируемым коммунизмом. Но это противостояние существует скорее на уровне
[156]
идеологических фантазий, нежели в практической действительности. Кто-то удачно заметил, что на Западе победил «социализм без социалистов»; фактическая социализация и униформизация, система обязательств, которые не ощущаются таковыми лишь благодаря их восприятию как чего-то вполне естественного в общей атмосфере конформизма, в «свободных странах» отражают тот же процесс, который в «не свободных» странах имеет грубый и принудительный характер. Если не обращать внимания на идеологические надстройки, надо думать, со временем это сходство будет только усиливаться.

У Юнгера зрелище, которое представляет собой современный мир, сложившийся после краха старого, традиционного строя под влиянием уравнительских принципов XIX века, вызывает образ вспаханного поля, которое ждет только того, когда в него бросят семя. Все, прежде сопротивлявшееся, незримо готовило почву для нового типа государства. Речь идет пока о простом переходе от пассивной, то есть «социальной», стадии к активной стадии рабочего государства. Здесь все будет зависеть от прихода нового активного типа в духовно опустошенное пространство, лишенное истинного принципа порядка. Только он способен придать всем социальным обязательствам новый смысл и иное реальное узаконение. Для типа даже такие ситуации, как война, безработица, зарождающийся автоматизм, которые накладывают на отдельного человека как индивида печать
[157]
бессмысленности, представляют собой источники силы, усиливающие мощь его действий. Тип сумеет истолковать ту тоску, которая, несмотря ни на что, по-прежнему живет «в грезах космополитов и в учении о сверхчеловеке, в вере в волшебные добродетели экономики и в смерти, навстречу которой устремляется солдат на поле сражения», как тоску по «единству господства, которое, ощущая ответственность перед высшими силами, владеет мечом власти и справедливости как единственным гарантом, обеспечивающим мир хижинам, роскошь дворцам и сплоченность народам». Очевидно, что решающим моментом здесь является легитимность принципа, на который должна опираться система виртуальных уз, свойственных пассивной, социальной стадии при переходе в активную стадию. В этом отношении особое значение обретает предостережение, заключенное в следующих словах Юнгера: «Подобно тому, как мы не можем принять подарка от мошенника, не сделавшись его сообщниками, мы не можем признать и законность порядка, устанавливаемого силами особого рода».

Последняя стадия
[157]
Однако, как уже говорилось, Юнгер не считает, что рабочее государство на национальной основе является окончательной фазой; оно принадлежит лишь переходной стадии. Более того,
[158]
его, пожалуй, уместно сравнить с такими чрезвычайными формами правления, как, например, упоминаемый Юнгером особый институт диктатуры, вводившийся в республиканском Риме на ограниченный срок в чрезвычайных обстоятельствах. Но, по его мнению, даже в подобных условиях следует всячески избегать какого-либо повторения старых форм. Изменения, происходящие с людьми и вещами в силовом пространстве трудового государства, слишком глубоки, чтобы можно было допустить возможность возвращения на исходные рубежи.

Необходимо идти вперед, и последняя стадия должна ознаменоваться скорее расширением, чем исчезновением нового принципа. Может даже случиться так, что установление национальных рабочих государств приведет к появлению закрытых форм организации, которые, учитывая прогнозируемый планетарный характер, присущий новому обществу, могут показаться регрессом сравнительно с интернационализацией и либерализацией, свойственными многим аспектам текущего переходного периода. Но этот регресс можно сравнить с «попятным движением назад перед прыжком». Атака, обращенная на внутринациональном уровне против сословий и классов, массы и индивида, захватывает уже и сами нации в той степени, в какой они продолжают следовать «буржуазным» образцам, выработанным XIX веком. Это относится как к тем, кто, исходя из концепции индивида, воспринимает нацию как
[159]
совокупность суверенных атомом, так и к тем, для кого нация, в соответствии с представлениями о социальной жизни как об общественном договоре, является сплоченным коллективом; сплоченность коллектива, однако, носит чисто внешний характер, вследствие отсутствия какого-либо существенного и высшего принципа авторитета и порядка. Юнгер указывает на появление зачаточных тенденций к образованию наднациональных конструктивных формаций, подрывающих принцип абсолютных национальных суверенитетов. Однако речь идет о еще незавершенных формах, поскольку пока не достигнута «тождественность власти и права, где оба эти понятия обладают равной силой». Это относится как к империализму, сохраняющему националистическую подоплеку, где власть ставится выше права, так и к тем общественным структурам, в которых формальные полномочия в области права не уравновешиваются надлежащей властью и авторитетом (во втором случае Юнгер имеет в виду женевскую Лигу Наций; последние события показали, что его критика не утратила своей актуальности и по отношению к нынешней ООН). Тем не менее, это первые шаги, которые, несмотря на свою незрелость и несовершенство, отражают более широкомасштабный факт; а именно то, что на более высоком уровне, свойственном гештальту рабочего, различные плановые ландшафты, несмотря на их замкнутый или закрытый характер, являются множеством отдельных участков, на
[160]
которых разворачивается единый фундаментальный процесс. Так идет подготовка к установлению господства нового гештальта над всей планетой; и в стремлении национальных форм, еще сохраняющихся сегодня, к достижению единства, относительно близкого типу рабочего государства, можно предвидеть их грядущее включение в пространство, объединенное грандиозной органической конструкцией. Подлинной целью является планетарное господство как высший символ нового гештальта. Только оно сможет обеспечить подлинную безопасность, независимо от любых возможных путей развития «работы», как мирных, так и военных.

Мы знаем, что для Юнгера тотальный характер работы соответствует также такому режиму функционирования, который не допускает энергетических потерь. Образцом подобного функционирования стала современная война, которая распространяет свою власть на все области, заставляя отойти на второй план все различия между фронтом и тылом, армией и гражданским населением. Война как исконное, стихийное явление открывает новое пространство, измерение тотальности, открытое для передвижений рабочего. Опасности, скрытые в этом процессе, говорит Юнгер, хорошо известны. Необходимо их преодолеть, одновременно не теряя уровня напряжения, предпосылкой чего должно стать новое духовное воспитание человека, о котором подробно говорилось на предыдущих страницах.
[161]
На сегодняшний день уже существуют места на земле, где «стало очевидным стремление охватить жизнь в ее тотальности, наделить ее формой», даже если подобного рода стремления нередко находятся в идейном противоборстве. К этому присоединяются противоборствующие притязания на гегемонию в технико-экономической организации. Надежный и завершенный мир форм останется недоступным до тех пор, пока так или иначе не будет решен вопрос о господстве, пока множество единств, обладающих равным рангом, не будут уравновешены верховным единством высшего ранга. «Нам пока не известно, каким эмпирическим путем будет решен вопрос о верховной власти, именно поскольку состязание различных сил пока не завершено, — говорит Юнгер, — однако каким бы не был его результат, кто бы не стал в нем победителем, в любом случае это решение будет связано с реализацией гештальта рабочего». Мы же, со своей стороны, считаем, что реалистический взгляд на современный мир и его ближайшее будущее не оставляет никаких сомнений относительно единственно необходимого исхода; об этом мы скажем пару слов в заключении.

Единство рабочего пространства является последней стадией. От него будут зависеть «регуляция технико-экономических функций, производство и распределение благ, установление границ, разграничение и назначение задач между нациями». «Только в силу этого единства станут
[162]
возможными формирующие и символические действия, благодаря которым все жертвы обретут свое завершение и оправдание как образы вечности в гармоническом законе пространства и в монументах, бросающих вызов времени»

Что касается общей атмосферы, то ее подоснова нам уже известна «Бурная деятельность и отдых, серьезность и веселье, будни и праздники перестанут быть противоположностями или, по крайней мере, станут противоположностями второго ранга, подчиненными цельному чувству жизни», жизни, несущей на себе отпечаток работы, понимаемой как «элемент полноты и свободы, открыть которую еще только предстоит»

Заключительные соображения
[163]
Как уже говорилось в начале, целью нашего исследования было знакомство читателя с идеями «Рабочего», а не их критический анализ. Поэтому в заключение мы ограничимся отдельными краткими соображениями общего характера. Кроме того, основные вопросы, затрагиваемые Юнгером, мы уже рассматривали в других своих работах [4] и в критическом анализе его идей нам пришлось бы во многом повторить сказанное ранее.
У многих читателей может создаться впечатление, что, ставя диагноз нашему времени и прогнозируя его будущее развитие, Юнгер сгущает краски, поскольку сегодня кажется, что напряжение, обусловленное теми разрушительными, стихийными процессами, которые составляют основу
[164]
его доктрины рабочего, значительно спало. До некоторой степени это действительно так; помимо прочего, следует помнить, что Юнгер — художник, и поэтому в его книгах немалую роль играет драматическое воображение. Однако имеет смысл вернуться к тому, что говорилось в «Предисловии». В ограниченном пространстве так называемого «западного» мира концепция «Рабочего» может показаться устаревшей или не обязательной, лишь поскольку наше нынешнее положение напоминает нечто вроде антракта, эйфорическая атмосфера которого, впрочем, не должна вводить нас в заблуждение. Невозможно не признать того, насколько мы привыкли жить сегодняшним днем в этой атмосфере, где за соблазнительными перспективами, открываемыми постоянным ростом материальных возможностей, таится фундаментальная нестабильность Естественно, прежде всего это относится к области международной политики; речь идет в первую очередь о затяжной холодной войне между «Западом» и «Востоком» со всеми последствиями, к которым она способна привести; но и помимо этого на нашей планете хватает потенциально «горячих» точек, где взрыв может произойти в любой момент, что неизбежно приведет к активизации стихийных сил.

Что же касается жизни в целом, то все сказанное Юнгером относительно прорыва стихийного как реакции на рационально-конформистские порядки буржуазного общества также нельзя сбрасывать со счетов. Сегодня это стало настолько
[165]
очевидным, что при подборе свидетельств подобного рода самое главное не запутаться в бесчисленном разнообразии новейших форм компенсации, бегства от действительности или бунта против нее, что проявляется в стремительном росте неврозов, появлении новых наркотических средств, разгуле преступности, увлечении примитивистскими и сексуальными сторонами жизни, ныне обретшими уже коллективный характер (достаточно упомянуть то значение, которое в наши дни обрел джаз как танцевальная музыка и другие сходные явления). Все это, похоже, позволяет утверждать, что проблема стихийного не утратила своей актуальности, а следовательно, не утратила ее и проблема целостной жизни, преодолевающей внутреннюю раздробленность, которая и стала причиной вышеупомянутых явлений. Многое из сказанного Юнгером может показаться преувеличением лишь постольку, поскольку более острая, не одурманенная восприимчивость позволяет ему схватить реальность, скрытую за видимостью внешнего благополучия в тех ситуациях, кризисный характер которых большинство людей не ощущает лишь потому, что из острого и спорадического состояния они перешли в общую, хроническую стадию.

Однако вклад Юнгера в определения специфических категорий для формирования нового, антибуржуазного человека нельзя признать полностью удовлетворительным. Он указывает общее направление, связанное, главным образом, с
[166]
формулой героического реализма и культурой «типа». Но, как уже говорилось, помимо этого необходимо было поставить и углубить целый ряд специфических человеческих проблем, в связи с чем стоило бы напомнить то, что пишет сам автор в Предисловии, сообщая читателю, что дальше тот должен продвигаться сам, поскольку важен не столько подбор надлежащего материала, сколько «инстинктивная безотказность метода».

С учетом этой оговорки попробуем установить, какое положение занимает юнгеровская доктрина работы и рабочего в комплексном видении времени. Для начала стоит вкратце обратиться к традиционной концепции инволюционного хода истории, подробно изложенной нами в вышеупомянутых работах. Власть и господствующий культурный тип по нисходящей сменяли друг друга в соответствии с четырьмя основными ступенями, на которые, как правило, функционально делились древние общества: духовная власть, воинская аристократия, буржуазия, рабочие. Даже не углубляясь в детали, вполне очевидно, что общества, зиждущиеся на сакральном и на чисто духовной власти, отныне остались в незапамятном прошлом; столь же давно завершился и цикл великих воинских династий, а революция третьего сословия, наряду с наступлением буржуазии и индустриализма, подорвала и вытеснила всякое жизнеустройство и закон, относящиеся к более высоким уровням. Теперь одновременно с кризисом буржуазного общества на первый план
[167]
в общих «социальных», или коллективистских, рамках начинает выходить четвертое сословие, а следовательно, и свойственный ему принцип, то есть труд и соответствующий ему тип — трудящийся, рабочий. Человек, свободный от предрассудков, легко убедится, что описанная нами картина событий — не плод частного умозаключения или толкования, но жестокая реальность.

Действительно, одним из признаков нашего схождения на четвертую стадию является генерализация понятия труда, что в любое другое время показалось бы немыслимым отклонением. Сегодня почти всякая деятельность мыслится и выглядит как один из видов работы. Если в древних традиционных обществах та же работа могла иной раз возвышаться до ранга творческой деятельности или искусства, то сегодня, напротив, даже в искусстве и интеллектуальной деятельности склонны видеть особую разновидность работы, то есть тот вид активности, который в прежние времена связывался исключительно с низшими общественными слоями.

Поэтому может показаться, что, выбрав понятия «работа» и «рабочий» и сведя к общему знаменателю «работы» все формы деятельности, определившиеся с пришествием техники и сопутствующими процессами активистской мобилизации мира, Юнгер поддался настроениям времени, тем самым впав в обычное заблуждение, благодаря которому в работе видят самодостаточную цель и ключ к общему мировоззрению. Однако,
[168]
как мы видели, в его книге понятие «работа» имеет другое смысловое наполнение, а именно не понимается как материально-экономическая категория, но отождествляется с героическим реализмом, не является социальной или коллективно-пролетарской величиной, но определяет новые, обнаженные отношения антибуржуазного человека со стихийным; наконец, его рабочее государство не имеет ни малейшего отношения к тому, что сегодня принято обозначать этим термином, но представляет собой строго упорядоченную органическую структуру, которая даже заставляет автора обратиться к традиционному понятию ордена. С учетом всего этого становится очевидным, насколько иной смысл имеет теория Юнгера с точки зрения основной направленности, экзистенциальной ориентации. Это, скорее, походит на то, как если бы в текущем состоянии, в мире, целенаправленно подчиняющем себя работе, за пределами самой нижней отметки нисходящего процесса нам открылся путь к новому восхождению. Действительно, работа, рабочий и рабочее государство в юнгеровском понимании более не являются категориями четвертого сословия, но сливаются с ценностями героического, активистского и в определенном смысле также военно-аскетического типа. Кроме того, как мы видели, актуальность «Рабочего», в том числе генетически, не вытекает из философских опытов, как это бывает у некоторых эпигонов абсолютного идеализма, или из попыток практического
[169]
применения марксизма, как это случается на определенных участках коммунистического пространства, но обладает «экзистенциальной» актуальностью, которая впервые открывается человеческим типом, прошедшим жестокий отбор в испытаниях великой войны. Так, за процессами, потенциально разрушительными для цивилизации третьего сословия, признается исключительно тактическая ценность, тогда как их положительной целью объявляется не цивилизация четвертого сословия, но жизнеустройство согласно законам, родственным по духу тем, которые были свойственны обществу второго сословия. Не зря Юнгер, наряду с крайним модернизмом, постоянно возвращается к опыту пруссачества, то есть к типичной традиции второго сословия. Более того, многократно обращаясь к «метафизике» мира работы, с соответствующим ему гештальтом, к образцам, заимствованным из традиционных культур и имеющим, несмотря ни на что, всецело сакральную основу, пытаясь дать представление о конечных формах мира типа, свободного от прежних динамичных, революционных и активистских характеристик, Юнгер заходит еще дальше в своем возвращении к корням. Таким образом, таково место и значение теории Юнгера в проблематике нашего времени.

Мы уже указывали на одно из, пожалуй, наиболее актуальных положительных требований, выдвинутых в «Рабочем», — мы имеем в виду требование выработки определенного типа этики,
[170]
воспитания человека (влияющего даже на его жизненную субстанцию), стиля и мировоззрения, каковые, при всей своей реалистичности и решительной антибуржуазности, имеют прямо противоположный знак сравнительно с тем, что предлагают марксизм и коммунизм. Тип заимствует приемлемые для себя характеристики у определенного активного и реалистичного идеала человека, чуждого культу индивида, аскетичного и обладающего иммунитетом против «буржуазного декадентства», описанного уже крайне левыми идеологиями. Равным образом он вбирает в себя отдельные элементы стиля, выработанные их противниками, революционными антикоммунистическими национальными движениями, которые, к сожалению, основательно навредили себе неразборчивостью в выборе мифов и ориентиров. Прежде всего именно в этом заключается особое значение книги Юнгера.

Согласившись с этим, теперь спросим себя, можно ли, следуя в указанном Юнгером направлении, нащупать новый альтернативный путь, так называемый третий путь, за рамками противостояния между Западом и Востоком (то есть между крупнейшими центрами власти, нынешних цивилизаций третьего и четвертого сословия), и имеет ли этот третий путь будущее.

Для этого необходимо принять в расчет те проблематичные факторы, которые практически остались без внимания в рассматриваемом нами произведении. Как мы видели, Юнгер считает
[171]
почти доказанным, что эпоха техники и работы, повинуясь скрытой в ней метафизике, приведет к возникновению мира «типа» и к его господству. Но это, по сути, означает, что можно не сомневаться в неизбежном торжестве будущей универсальной цивилизации, где стихийные силы, пробудившиеся в последнее время, избегнут вытеснения и, напротив, внесут положительный вклад в преображенную и обретшую большую мощь жизнь, преодолевшую все категории, ценности и идеалы буржуазного типа. Однако очевидно, что прорывы стихийных сил могут иметь также отрицательный и даже демонический характер; эта возможность, наглядно доказанная нам последними событиями, включая вторую мировую войну, в «Рабочем» вообще не рассматривается. Как мы видели, Юнгер говорит о текущем соперничестве между центрами мировых сил, воодушевленными волей к гегемонии, и не исключает вероятности их столкновения в будущем; однако он считает, что, чем бы не закончился этот конфликт, независимо от того, какая сторона победит, а какая проиграет, реальным победителем окажется гештальт рабочего, который подчинит себе земное пространство. Но в это можно только верить. Тогда как на самом деле не мешало бы учесть и возможность того, что среди противоборствующих сторон может оказаться и та, которая воплощает в себе стихийное в его отрицательных темных аспектах и соответствующим ужасным способом использует все возможности, открытые
[172]
миром техники, ради подчинения себе не только материальных сил, но и самого человека. В одном месте Юнгер признает, что вопрос о том, какая именно из различных форм воли к власти, считающих себя призванными осуществить мировое революционное действие, «обладает легитимностью», пока остается открытым. Сам же он объявляет практически единственным критерием легитимности для рабочего — господство над техническими средствами и развитием техники, что с учетом вышесказанного представляется явно неудовлетворительным.

Мы уже объясняли, почему не намерены говорить здесь о более поздних работах Юнгера. Но если бы нам захотелось взять книгу, которая, образно говоря, стала демаркационной линией между двумя периодами его творчества, то мы выбрали бы его символически зашифрованное романическое повествование под названием «На мраморных скалах» (Auf dem Marmorklippen, Гамбург, 1939). Именно в этой работе Юнгер подошел к рассмотрению вышеуказанной отрицательной возможности. Действительно, атмосфера, в которой разворачивается действие повести, — это время рагнёрека, «сумерки богов». Мир равнин и лесов, мир «Червей Огня», глава которых получает имя Oberforster (Главный Лесничий), является миром стихийного в его низменных, разрушительных аспектах; это мир насилия и бесчестья, питающий презрение ко всем человеческим ценностям. Юнгер иносказательно
[173]
описывает, как этот мир, вырываясь на свободу, затягивает за собой и противоположный ему мир, мир мраморных скал, где еще сохранились символы гуманистических наук, аскезы, патриархальной жизни; он увлекает его за собой, несмотря на сопротивление, организованное представителями уже обессилившей знати (государь Занмиры/Sanmyra/), бок о бок с которой сражается абстрактная воля к власти (Бракмар/Braquemart/), готовой использовать то же оружие, что и противник и, наконец, сила, сплачивающая вокруг себя людей, не утративших связи с землей, не сломленных и не затронутых буйством разрушительных стихий (Беловар/Belovar/). Естественно, упоминаются те, кому удастся избегнуть катастрофы, и воздвигнутый, когда настанет время, храм, в фундамент которого будет заложена сохраненная ими реликвия. Но настоящий цикл, которому принадлежат символические Мраморные скалы, завершается триумфом сил, пробужденных Главным Лесничим, стихийных в полностью отрицательном смысле, и единственной надеждой остается лишь то, что «опыт уничтожающего огня станет для отдельного человека порогом, переступив который он перейдет в мир, не подверженный порче».

Кроме того, если бы мы анализировали самые последние произведения Юнгера, то мы напрасно искали бы там максимы, подобные тем, которыми изобилует «Рабочий», например, о важности умения выхватывать обнаженный клинок, без опасения
[174]
поранить себя или о необходимости занятия таких позиций, которые позволили бы от обороны перейти в наступление. Более того, в «Лесном пути» (Der Waldweg, Франкфурт, 1945), где забавным образом вновь появляются те ценности, которые ранний Юнгер безусловно заклеймил бы как «бюргерские», он прямо доходит до изучения способов, открывающих индивиду путь к бегству и тайному сопротивлению миру, контролируемому тоталитарными силами, то есть миру, близкому по своему устройству рабочему государству, где, впрочем, стихийное проявляет себя исключительно в своих негативных аспектах

Действительно, тот высший смысл, который предположительно заложен в латентном состоянии в стихийности мира техники и машин и во всей современной жизни, остается чисто гипотетическим. Для того чтобы текущие специфические преобразования обрели положительный характер, они сначала должны переменить свой знак на обратный, что автор с полным правом считает совершенно необходимым условием. Но нет никакой уверенности в том, что человек сегодня «в окружении сил хаоса… закаляет свое оружие и сердце и… находит силы отвергнуть счастливый исход», о чем с определенным пафосом говорит Юнгер в конце своей книги; более того, в большинстве случаев мы наблюдаем, скорее, обратное. Описанные пути развития всего лишь возможны, а следовательно, их можно не столько констатировать, сколько постулировать и детерминировать как вероятные.
[175]
Кроме того, чтобы принять положения, выдвинутые в «Рабочем» в качестве положительной отправной точки для возможного конструктивного пути, следовало бы для начала определить его границы и, следовательно, признать необходимость интеграции. В некотором смысле эту границу указал сам Юнгер, который в другом своем произведении, «Strahlungen» («Излучения»), говорит, что «Рабочего» стоило бы дополнить «теологической» частью, и уподобляет его медали, одна сторона которой — четко отчеканена, а обратная — бесформенна и гладка. Как, вероятно, заметил читатель, Юнгер неоднократно обращается к уровню, превосходящему чисто героико-аскетический уровень, наличие которого, по сути, является необходимым условием для того, чтобы последний смог обрести глубинный смысл и оправдание, ведь, если работу в общепринятом, материальном смысле нельзя мыслить как самодостаточную цель, то возникает вопрос, что же является целью всей этой мобилизации, осуществляемой работой, в ее общепринятом, а не юнгеровском понимании. Реализм, описываемый как характеристика типа, заведомо исключает всякую попытку лжеоправдания, основанную на смутной и пьянящей мистике действия и жизни.

Самой впечатляющей стороной перспектив, намеченных в «Рабочем», является полностью модернизированный, технический, реалистичный, сущностный, незамутненный и свободный от индивидуалистических уз объективный мир, к
[176]
тому же обладающий собственной метафизикой. Именно наличие или отсутствие последней является решающим моментом для главных из поставленных проблем. Так, если проблематичное действие, осуществляемое сегодня фактическим социализмом и другими движениями подобного рода, можно отнести к чисто подготовительной фазе, то для перехода к активной стадии, являющейся необходимой предпосылкой для нового типа государства, решающей становится проблема последнего основания власти, той харизмы или печати, которые, как говорит Юнгер, чтобы прямо проявить себя, «использует знаки, которые легко распознает тот, кто готов им повиноваться». Проблема еще больше усложняется, когда Юнгер указывает на необходимость уравновесить соперничество мировых сверхдержав посредством вышестоящей власти, обладающей столь же высоким рангом; по сути, здесь предлагается нечто вроде того типа власти, которым обладала в Средние века Священная Римская империя над отдельными суверенными государствами. Уровень, соответствующий высшей легитимации, то есть позволяющий найти ответ на эти и другие подобные им вопросы, может быть только чисто духовным уровнем. Но какое место оставляет техника и ее прародительница современная наука не только активному или воинскому, но подлинно духовному мировоззрению? Очевидно, что наука современного типа ведет к полной десакрализации мировоззрения. Единственным ее
[177]
оправданием является прагматичность, на которую указывает Юнгер, говоря о том, что научные системы являются системами рабочего и нацелены на мобилизацию и господство сил реальности. Но сложно представить себе, чтобы эта наука захотела вернуться к поиску духовного, сакрального или метафизического измерения реальности и признать его главенствующее положение, учитывая, что нынешнее человечество привыкло мыслить мироздание исключительно в терминах современной науки и техники, то есть как нечто неодушевленное. Однако именно это является существенным пунктом; в ином случае весь разговор о «метафизике» останется пустой болтовней.

Кроме того, в процитированном выше отрывке Юнгер говорит о «теологии» крайне обобщенно и даже иносказательно, не упоминая ни одной конкретной положительной религии, а следовательно, исключая также христианство. Более того, в одном месте «Рабочего» он высказывается о нем в том смысле, что духовная ориентация рабочего так же далека от направленности христианской души, как последняя далека от состояния души, свойственного классической античности. Новый человек, выбирая «огненный путь саламандры» и «разрыв пуповины», заложенные в героическом реализме, оказывается в крайне затруднительном положении во всех вопросах, связанных с проблемой смысла и последнего оправдания. Он не может рассчитывать на наследие традиционного мира (многие мотивы которого, как мы видели,
[178]
хотя и вспоминаются с чувством ностальгии, парадоксальным образом смешиваются с жесточайшим модернизмом новейшего образца), которое позволило бы ему заранее избежать вероятных отступлений и поражений и четко установить качественное ранговое различие между своим правом и правом своих возможных противников. Таким образом, перед типом расстилается духовная пустыня. Его основная проблема состоит в том, чтобы удержать свои позиции и одновременно отыскать приемлемую «теологию», отличную по форме, но не по уровню, от тех, которые были свойственны великим традиционным культурам прошлого.

Если отвлечься от конечных перспектив (которые, тем не менее, следовало бы прояснить с самого начала, поскольку лишь они могут определить различие возможных путей), то следует признать, что теории, выдвинутые Юнгером по поводу современного мира, несомненно, имеют этическую ценность. Юнгеровский рабочий, безусловно, представляет собой более высокий тип по сравнению с тем идеалом человека, который предлагают теории экономического материализма, нацеленные на процветание стадного животного и соответствующее превращение в буржуа даже тех, кто выдвигает лозунг антибуржуазности. Рабочего отличает антигедонистическая и антиэвдемонистическая духовная позиция фронтовика, прошедшего испытание великой войной как позитивно и безлично формирующей силы. Вне всякого
[179]
сомнения, эти люди, готовые следовать не за тем, кто обещает, но за тем, кто требует, способны к созданию высшей культуры. Если бы подобный человеческий тип сумел взять под свой контроль и обуздать безграничное развитие средств, поставив их на службу достойной цели, это привело бы к реализации другой предпосылки, необходимой для установления нового порядка. Положительной чертой можно считать и требование отобрать существенное, «облегчить багаж», выкинув все признанное лишь пустой, отжившей формой, продолжающей удерживаться в жизни только благодаря предрассудкам и конформизму, и, следовательно, сделать свой выбор в пользу реализма, который ни в коем случае не является синонимом материализма. Наконец, если учесть, какое место в так называемых свободных странах отводят молодежи, которую уместнее назвать не потерянным поколением, в соответствии с привычным выражением (им чересчур часто злоупотребляют), но скорее сокрушенным, раздавленным или травмированным поколением, если задуматься обо всех формах компенсации, возникших в результате пренебрежения сокровенным смыслом существования и жизненными законами, способными упорядочить глубочайшие, стихийные слои бытия; если принять все это во внимание, то принцип «работы» в юнгеровском понимании, то есть в смысле бытия, целиком погруженного в действие, преодолевшего противоречия индивида, нетерпимого к любым формам
[180]
бегства от действительности и достигшего новой свободой, не имеющей ничего общего с анархией, хотя и прошедшей через нее, заслуживает положительной оценки. Поэтому если в современном мире возникнут тенденции, подобные тем, которые, как казалось Юнгеру, он предугадывал в свое время в отдельных представителях нового поколения — даже если только «как сигнальные флажки, указывающие направление для армий, которые только находятся на подходе», — их, безусловно, можно счесть благоприятным признаком.

Но все вышеперечисленное является лишь первым шагом. Конечная стадия, связанная с проблемой последнего смысла, имеющей специфически духовную природу, о которой мы говорили чуть выше, выглядит трудноразрешимой (по указанным причинам), если только не произойдет какое-либо непредсказуемое событие «сверхъестественного» — в смысле не человеческого — порядка. Действительно, даже в мире рабочего и типа, коренным образом отличающемся от современного материалистического мира, не просматривается возможности для вторжения метафизического, сакрального или трансцендентного (каждый может выбрать определение на свой вкус) измерения, которое способно очистить и возвысить его; самой собой, это вторжение должно иметь экзистенциальный характер, а не быть просто новой теорией или маргинальным верованием.

В пространстве цивилизаций нередко повторяется то, что согласно теории мутаций происходит
[181]
в биологии: некий непредусмотренный разрыв уровня становится началом развития в новом направлении и новой энтелехии живой органической материи. Юнгер отчасти подразумевал именно эту возможность в своем обращении к доктрине «гештальта»; «гештальта», который не является порождением истории, но сам, своим появлением определяет историю. Эта идея кажется нам вполне приемлемой на высшем, действительно метафизическом уровне, однако при этом не стоит заблуждаться по поводу того, что в данном случае мы имеем дело с простым постулированием некоего условия, время и саму возможность реализации которого сегодня никто не способен предугадать — ибо, объективно рассуждая, уже переход от пассивных, проблематичных, распадающихся форм современного мира техники и количества к активным и законным формам «типа» нам отнюдь не гарантирован.