Эвола "Фашизм с точки зрения правых"


V


Почти во всех традиционных государствах основой для воплощения высшего и неизменного принципа чистого политического авторитета служила Корона[16]. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что без монархической идеи истинное правое движение лишается своего естественного центра гравитации и кристаллизации. Это легко доказать на исторических примерах, что однако выходит за рамки нашего сюжета. Наиболее показательна в этом отношении ближайшая нам эпоха, когда даже режимы, отчасти сохранившие нормативный традиционный характер, утратили монархическое устройство. В царившей тогда атмосфере даже некогда существовавшие аристократические и олигархические республики незамедлительно оказались бы извращёнными. Причины подобной ситуации коренятся в ещё более далёком прошлом.

Возвращаясь к сказанному ранее об условиях, в которых обычно возникает правое движение, добавим, что оно должно было взять на себя функцию сословия, отличавшегося в прежние времена особой преданностью Короне и являвшегося наряду с ней хранителем идеи государства и авторитета даже в рамках конституционной монархии с представительской системой современного типа («авторитарный конституционализм»).

Таким образом, для достижения поставленных нами целей имеет смысл вкратце рассмотреть отношения, существовавшие между фашизмом и монархией.

Фашизм двадцатилетнего периода[17] был монархическим. В подтверждение этому можно привести множество ясных и недвусмысленных высказываний Муссолини о роли и значение монархии.

Он утверждал, что монархический принцип тесно связан как с тем новым значением, которое пытается отстоять за государством фашизм, так и с принципом устойчивости и преемственности, который Муссолини относил то к самому государству, то в более широком, мифологическом смысле к «роду». Он дословно определял монархию как «высший синтез национальных ценностей» и «основополагающий элемент национального единства». Таким образом, исчезновение республиканских тенденций (близких к социалистическими), существовавших в фашизме до Похода на Рим, можно считать существенным аспектом процесса очищения, облагораживания и «романизации» самого фашизма. Однако, возвращение к республиканской идее во второй период фашизма времён Сало, наряду с усилением «социальных» тенденций, можно оценивать как часто наблюдаемое в психопатологии явление регрессии, возникающее вследствие травмы. Можно понять как законное возмущение Муссолини, вызванное предательством короля, так и влияние чисто человеческих, преходящих и драматических факторов, которые обычно возникают в подобных обстоятельствах, однако, с точки зрения чистых политических принципов это не меняет существа дела. Поэтому, фашизм периода Социальной Республики можно вынести за скобки обсуждаемой темы.

Прежде всего, укажем на то, что Муссолини не «захватывал» власть, но получил её из рук короля, что было равнозначно законному возведению в сан (пусть и прикрытое законодательно в соответствии с духом времени конформистским назначением главой правительства). Однако, с учётом дальнейшего развития событий, фашизм двадцатилетнего периода можно назвать «диархией», то есть сосуществованием монархии и своего рода диктатуры. Именно усиление второй составляющей позволило тогдашним противникам прежнего строя говорить непосредственно о «фашистской диктатуре», тем самым почти целиком исключая монархическую составляющую, как практически не обладавшую никаким значением.

Критиковали систему «диархии» и с иных позиций. В частности те, для кого признание монархического начала стало искажением или отклонением революционной силы начального движения. Впрочем, эти критики не удосужились сказать что-либо внятное относительно того, каковы, по их мнению, должны были стать его истинные цели. Истина же заключается скорее в том, что если бы в Италии существовала подлинная монархия, не просто символизирующая собой верховную власть, но обладающая реальной властью и волей к решительным действиям в любой кризисной ситуации, грозящей крахом государства, не было бы никакого фашизма и никакой «революции». Другими словами, критическая ситуация, в которой оказалась страна накануне Похода на Рим была бы своевременно преодолена путем «революции сверху» (вероятно с приостановлением действия конституции) – единственно возможной революции в рамках традиционного общества – путём последующего сокращения структур, проявивших себя неэффективными. Но поскольку ситуация сложилось иначе, пришлось действовать другим способом. Можно сказать, что король доверил Муссолини и фашизму совершить «революцию сверху», вероятно надеясь тем самым соблюсти принцип «невмешательства», выраженный в правиле «царствовать, но не править», навязанном монарху либеральным конституционализмом.

С точки зрения чистой доктрины нельзя сказать, что диархия обязательно носит смешанный характер как результат некого недостойного компромисса. Она также может иметь традиционное узаконение, типичным примером чего служит древнеримская диктатура. Однако, следует ясно сознавать, что древние римляне понимали диктатуру не как «революционный» институт, но как институт, предусмотренный системой действующего законодательства в качестве временной меры, действующей до истечения чрезвычайной ситуации или решения сложных задач, требующих привлечения всех сил нации. Традиционные (не только европейские) режимы также знали системы двоевластия типа rex и dux, rex и heretigo или imperator (прежде всего, в военном значении последнего слова). Первый воплощал собой чистый сакральный и незыблемый принцип верховной власти и авторитета; второй получал чрезвычайные полномочия в неспокойные времена или для решения особых задач и дел, не подобающих rex по самому характеру его высшей функции. В отличие от монарха, который черпал свой авторитет из чисто символической функции недеяния, имеющей так сказать «олимпийский» характер, dux должен был выделяться особыми личными качествами.

Наконец, подобные системы двоевластия мы встречаем и в более близкие нам времена. Достаточно вспомнить такие имена, как Ришелье, Меттерних, Бисмарк, которые по сути были соправителями своих монархов. Следовательно, mutatis mutandis, в принципе, любые возражения против фашистской диархии бессмысленны. С другой стороны, Муссолини ни в чём не уронил бы своего достоинства, если бы ограничился ролью великого канцлера, преданного монарху и действовавшего в его интересах. Собственно так он и поступал до образования Империи. Впрочем, в сложившихся обстоятельствах монархии самой следовало бы более ревностно позаботиться о своих преимущественных правах (вернее, тех, которые были для неё естественны в новом государстве). В системе «авторитарного конституционализма», сложившейся во Втором Рейхе, Вильгельм без колебаний отправил в отставку Бисмарка, «Железного Канцлера», создателя новой единой и могучей Германии, когда тот не согласился с предложенными им мерами. Но при этом он не мешал чествовать Бисмарка как героя и величайшего государственного деятеля немецкой нации.

Поскольку в данной работе мы занимаемся исключительно вопросами доктрины, в нашу задачу не входит оценка причин кризиса «диархии», вызванного ухудшением ситуации в Италии как следствием военных неудач. Строго говоря, с чисто юридической точки зрения Виктора Эммануила III не в чем упрекнуть; следует учесть также наличие дворцового заговора во главе с Аквароне, Бадольо и прочими. Формально, Муссолини был для короля вождём движения, которому его главный орган, фашистский Большой Совет, отказал в доверии, и главой правительства, ранее назначенным им самим, а теперь готовым уйти в отставку. Но недостойной для монарха была ссылка на абстрактные конституционные прерогативы, позволяющие ему умыть руки, прибегнув к нелепой выдумке конституционных либералов, освобождающей короля от ответственности. В тех обстоятельствах куда более важное значение имела иная, неписаная, но именно поэтому более реальная обязанность монарха, должного блюсти верность своему вассалу. Ведь, помимо прочего, в своё время он согласился добавить к династическому гербу – официальной эмблеме Италии – ликторские фасции (подтверждая полное согласие, установившееся в двадцатилетней период между фашизмом и монархией) и предоставил право восстановить пошатнувшийся авторитет государства не правым (почти не существовавшим), но фашистам.

Мы также воздержимся от оценки того, как обошлись с Муссолини, как нарушили слово, данное союзникам («война продолжается») и всех последующих событий. Однако, мы не можем отрицать того, что те, кто в подобной ситуации отказался от своих обязательств перед монархом и перешёл на сторону правительства Республики Сало, имели на то неоспоримое право. Столь же понятно человеческое, даже слишком человеческое, чувство обиды, заставившее Муссолини поступить так, как он поступил; чему, к вящей славе подрывных сил, мы найдем немало примеров в истории. Мы говорим о тех случаях, когда оправданное возмущение против отдельной личности необоснованно распространяется или смещается на сам принцип (в нашем случае на монархию), простым носителем которого является данная личность. Именно это привело к провозглашению республики, причем республики «социальной», что мы уже сравнивали с обратной регрессией, возникающей как следствие психических травм[18]. Последовавшие за этим события, отчасти имевшие характер возмездия, привели к окончательной гибели монархии в Италии, скончавшейся без малейшего проблеска величия и трагедии.

VI


Теперь, после небольшого отступления, посвященного историческим событиям, вернёмся к структурному анализу фашистского режима. Как было сказано, в принципе, «диархия» имеет право на существование. Однако, подобная система двоевластия сложилась также в других областях, и в этом случае наша оценка будет иной. Действительно, по самой своей природе революционное движение правых по завершении первой стадии должно – посредством соответствующих процессов интеграции – перейти к восстановлению нормального порядка и единства на новом уровне.

Поэтому, в первую очередь, необходимо обратить внимание на неоднородный характер идеи так называемой «однопартийности», обретшей в новом государстве характер постоянного института. Необходимо вычленить положительную потребность, лежавшую в основе данной идеи и очертить область её возможного применения после прихода к власти.

Стоит ли говорить, что истинное государство не допускает партократии демократических режимов. Поэтому фашистская парламентская реформа, к которой мы обратимся в дальнейшем, безусловно заслуживает положительной оценки. Однако, сама концепция «однопартийности» – абсурдна. Идея партии имеет смысл исключительно в мире парламентской демократии и в иной системе может сохраняться лишь иррациональным образом. Кроме того, поскольку «партия» буквально значит часть, понятие партии обязательно предполагает множественность. Таким образом, единственная партия становится частью, стремящейся подменить собой целое или, иначе говоря, сектой, устраняющей все другие. Однако, поскольку она продолжает считать себя партией (то есть частью), сущность её остаётся неизменной и перехода на более высокий уровень не происходит. В Италии фашистская партия, обретя характер постоянного института, превратилась в «государство в государстве» или дубликат государства со своей милицией, спецслужбами, Большим Советом и прочим, в ущерб органичной и монолитной системе.

До прихода к власти партия может иметь основополагающее значение как центр кристаллизации движения, его организатор и вождь. После прихода к власти, её существование свыше определенного срока – абсурдно. В данном случае речь идёт не об отрицательной «нормализации» с соответствующим понижением духовного и политического напряжения. Напротив, фашизм, как «революционное» и обновляющее движение чувствовал необходимость в соответствующем постоянном и в некотором смысле индивидуальном воздействии на субстанцию нации. Поэтому он не желал отказываться от партийного принципа из опасения потерять наиболее ценные и активные кадры. Но того же можно достичь за счёт внедрения этих сил в обычные структуры государства, по необходимости сокращая их и занимая ключевые позиции. Избранные члены фашистской партии должны были стать не только вооружённой гвардией государства, но также элитой – высшим носителем Идеи. До относительно недавнего времени в центрально-европейских государствах эту роль играла аристократия как политический класс. Поэтому здесь уместнее говорить об «Ордене», нежели о «партии».

Фашизм же пытался сохранить себя как партию. Поэтому, как было сказано, вместо органичного синтеза и симбиоза, произошло удвоение государственно-политических структур, превратившихся в своего рода надстройки, в результате чего вся система приобрела крайне неустойчивый характер. Понятно, что заявления о том, что «партия» и фашистская милиция стоят «на службе нации», явно было не достаточно для решения указанной проблемы. Бессмысленно гадать, удалось бы фашизму справится с ней в дальнейшем, если бы более могущественные силы не привели к краху системы. Можно согласится и с тем, что имелись силы, сопротивлявшиеся новому курсу или лишь пассивно следующие ему, что делало опасным слишком быстрое продвижение в нормализующем направлении и окончательный отказ от партийного принципа. Тем не менее, с нашей точки зрения желание фашизма сохранить себя как партию заслуживает отрицательной оценки. Красноречивым свидетельством этого является поведение большинства вчерашних фашистов, поторопившихся при первых признаках крушения режима, покинуть её ряды.

Впрочем, по поводу последнего отметим, что из-за отсутствия качественного избирательного критерия фашистская концепция «партии» с самого начала была внутренне связана с демократической идеей. Даже после прихода к власти фашистская партия стремилась оставаться массовой партией. Вместо того, чтобы сделать членство в партии почётной привилегией, режим практически навязывал его каждому. Кто вчера не был фашистом? Кто мог позволить себе не быть им, если желал заняться определенной деятельностью? Подобная тактика привела к поистине роковым результатам. Чисто из конъюнктурных соображений конформистского и оппортунистического характера в партию вступали все кому не лень, результаты чего не замедлили проявиться в момент кризиса. Испытание временем выявило множество вчерашних «фашистов», (не только простых людей, но известных писателей и интеллектуалов), которые впоследствии переметнулись на другую сторону, пытаясь скрыть свое прошлое, отрекаясь от него или цинично заявляя, что они состояли в партии лишь для видимости. У коммунистов и национал-социалистов концепция «партии» (также сохранившаяся в данных режимах) поначалу имела более избирательный характер. В фашизме же возобладала идея «массовой партии», что нанесло ущерб той положительной роли, которую могла бы сохранить партия при определённых условиях.

С нашей точки зрения положительным выходом из сложившейся ситуации, положительной альтернативой революционному понятию «однопартийности» в рамках нормализованной и интегрированной системы, могла бы стать идея Ордена как станового хребта государства, отчасти сопричастного авторитету и достоинству, сосредоточием которых является неделимая верховная власть.

Энергия, первоначально воодушевлявшая фашистское движение национального и политического возрождения, после прихода к власти должна была преобразится в естественную движущую силу, способствующую воспитанию и отбору соответствующего человеческого типа. Идеальным решением этой задачи также было создание орденской структуры. Короче говоря, именно партийные предрассудки стали препятствием на пути окончательного и решительного преображения фашизма в истинно правое движение. Они же привели к различным несуразностям в практической деятельности. Так, с одной стороны, считалось, что партийные заслуги первых фашистов (периода активной борьбы, например, сквадристов – членов боевых дружин) дают им право на занятие должностей, в действительности требующих особых качеств и подготовки, даже в области воспитания «фашистского» мышления. С другой стороны, охотно принимали в партию известных людей, веря им на слово и не особо заботясь о том, что их «фашистские» взгляды могут оказаться притворством, а сами они – агностиками или даже антифашистами (как это и произошло со многими членами итальянской Академии, учрежденной фашистами).

VII


Нельзя умолчать о последнем негативном аспекте системы, не лишённом связи с вышеупомянутой проблемой структурного раздвоения, удовлетворительного решения которой так и не было найдено. К сожалению, в мифологизации фашизма этому аспекту уделяется столь большое внимание, что если мы не будем придерживаться нашего правила отделять принципы от их практического воплощения, обусловленного неповторимыми историческими обстоятельствами, он может показаться существенной чертой фашистского строя. Речь идет о феномене «вождизма», олицетворением которого стал Муссолини, сохранивший свою должность главы движения и партии и после прихода фашизма к власти. В возникновении этого явления также сыграли свою роль его отдельные личные качества: стремление к престижу подобному тому, которым обладали Наполеон или трибуны в древнем Риме; внимание, уделяемое его личности как таковой; его если не демагогическая, то по крайней мере демократическая склонность «идти навстречу народу»; любовь к овациям толпы, которая после многолюдных собраний перед Венецианским Палаццо, столь низко отплатила ему в 1945 г.[19]. Подобное поведение Муссолини явно расходится с его же пониманием государства, выразившемся в частности в известных словах: «Я не преклоняюсь перед новым божеством, перед массой. Это порождение демократии и социализма» (речь в Удине, сентябрь 1922 г.).

Это замечание не противоречит сказанному нами чуть выше по поводу особых личных качеств и престижа, которыми по своему положению должен обладать dux как таковой. Однако, при этом нельзя забывать и то, что мы говорили по поводу особого «анагогической» атмосфере, обязательной в любом государстве традиционного типа. Подобная атмосфера не имеет ничего общего с тем воодушевлением, которое охватывает массы благодаря умению их предводителей возбуждать до-личностные глубины человеческого существа в ущерб всякой иной возможной форме индивидуальной реакции. В отдельных случаях это воодушевление способно перерасти в фанатизм и коллективный энтузиазм. Однако интенсивность возникающего в результате этого магнетизма имеет призрачный характер и существенно отличается от той атмосферы, которая складывается под воздействием высшей формирующей силы подлинной традиции. Сплочённость общества, достигнутая указанным путём, напоминает то, как под воздействием магнита слипаются воедино металлические частицы, которые как только поток, создающий магнитное поле исчезает, мгновенно распадаются в неустойчивую массу, тем самым демонстрируя, сколь непрочным было предшествующее состояние бесформенной агрегации. Именно это произошло в Италии и в ещё большей степени в Германии, когда события разрушили (используя наш образ) генерирующий ток магнитного поля.

Естественно возникает вопрос о допустимости применения подобных методов сплочения нации в современном мире, который по сути является миром массового человека. Действительно, нет никакой качественной разницы между вышеуказанным явлением, которое пытаются списать исключительно на счёт определенных форм диктатуры, и современным политическим миром антифашистской демократии с его методами пропаганды и демагогии, «промывкой мозгов», фабрикацией «общественного мнения». Но сколь бы убедительными не казались эти соображения и вытекающие из них следствия для политики как простого «искусства возможного» макиавеллевского образца, они не должны затрагивать единственно интересующую нас область принципов. В этом смысле существенное значение сохраняет лишь один вопрос. Хотя об этом почти забыли, но существует принципиальная разница между естественным авторитетом истинного главы и авторитетом, основанном на бесформенной власти и указанной способности или искусстве управлять иррациональными и эмоциональными силами масс, пробуждаемых исключительными людьми. Точнее говоря, в традиционной системе низшие повиновались благодаря «пафосу дистанции» (Ницше), то есть склонялись перед человеком высшей породы. В сегодняшнем мире, с превращением народа в плебс и массу готовы повиноваться в лучшем случае на основе «пафоса близости», то есть равенства; терпят наверху лишь того, кто по сути есть «один из нас», «популярен», выражает «волю народа» и является «старшим товарищем». Вождизм в отрицательном смысле, наиболее ярко проявившийся в гитлеризме и сталинизме («культ личности», напоминающий расплывчатую идею «героев» Карлейля, лишенную романтического покрова), является признаком антитрадиционной направленности и несовместим с идеалами и ethos истинно правого движения[20].

В некотором смысле мы возвращаемся к прежнему разговору о принципах, отличающих традиционную систему от других режимов, также имеющих преимущественно «авторитарный» характер; их сущностное различие определяется природой и основанием авторитета, и вытекающей из этого общей экзистенциальной ситуацией.

Итак можно сказать, что те стороны фашистского режима, которые были порождены двоевластием или вышеуказанной структурной двойственностью, имели внутреннее дополнение, выражающееся в сосуществовании двух различных центров воодушевления национального движения. Первый имел «вождистский» и популистский, а следовательно, неизбежно демократический характер (так, известно, что Муссолини почти всегда стремился достичь общего согласия, даже когда оно было очевидно вынужденным или заранее подстроенным), что наложило отрицательный отпечаток в том числе на партийные структуры[21]. Значимость этого центра объясняется, прежде всего, слабостью другого – монархического, который в ином случае мог бы направить фашизм в русло традиции. Поэтому приходится вновь признать, что именно слабость прежнего государства сказалась на недостатках фашизма. Живительная сила, проистекающая из иного источника, единственно способная исцелить итальянское государство, вследствие проблематичности (вызванной различными причинами) самой природы этого источника, породила нечто двусмысленное. Впрочем, это также обусловлено определенными историческими обстоятельствами.

Помимо отдельных воззрений Ницше сильное влияние на Муссолини оказали теории Освальда Шпенглера, особенно его тезис о новой эпохе «великих личностей» «цезаристского» типа (заметим, что сам Шпенглер явно переусердствовал, чересчур упростив сложную фигуру Юлия Цезаря), которая должна прийти на смену демократической эпохе. Однако, Муссолини, естественно считавший себя личностью подобного рода, похоже не заметил того, что в системе Шпенглера новый «цезаризм», родственный «вождизму» в его отрицательном аспекте, морфологически и ситуационно относится к конечной сумеречной фазе цикла (к стадии «Zivilisation» противоположной, предшествующей стадии «Kultur», то есть дифференцированному и органичному обществу согласно терминологии Шпенглера), к её закату и, в частности, к знаменитому «закату Запада». Поэтому данное явление, как таковое никоим образом нельзя оценить положительно, хотя Шпенглер и признавал его неизбежность. Положительный характер оно могло бы обрести лишь при условии своего очищения за счёт обращения к высшей традиции, способной дать ему высшее узаконение. С другой стороны, с практической точки зрения маловероятно, чтобы одна «великая личность» сменяла другую, не меняя прежнего курса и соответствующего уровня «величия», то есть сохраняя нормальную преемственность. В Италии различные силы достигли временного равновесия, что было не лишено позитивных аспектов. Однако, это равновесие мгновенно нарушилось как только монархический фашизм двадцатилетнего периода подвергся испытанию силой.

Перейдём к следующей составляющей фашизма, которая в принципе вдохновлялась иным духом, противоположным всему идущему под знаменами масс и их крикливых предводителей. Мы имеем в виду воинскую составляющую фашизма.

Муссолини говорил: «Мы хотим быть и становимся всё более и более воинственной нацией. Не побоимся добавить – милитаристской нацией. Скажем больше – мы становимся нацией воинов, то есть всё более одарённой добродетелью послушания, самоотверженностью, готовностью к самопожертвованию» (1934 г.). Чуть ранее он заявлял (1925 г.): «Каждый должен считать себя солдатом; каждый, даже тот, кто не носит военной формы, а работает в конторе, на заводе, на шахте или в поле; солдатом одной великой армии». Здесь необходимо сделать оговорку относительно «милитаризма»: следует различать «воинское» и «милитаристское». Второе понятие скорее применимо к партийным боевым отрядам начального периода фашизма, не предполагавшим качественного отбора. Однако в целом с традиционной и правой точек зрения стремление к определенной милитаризации существования и утверждение «воина» как общего символа можно считать положительными сторонами фашистского движения. В связи с этим необходимо лишь пояснить, что в сущности речь идет о стиле поведения, этике, которая обладает автономной ценностью, независимо от конкретных военных целей. «Воинское» воспитание в положительном, живом, а не «казарменном» направлении безусловно способствует исправлению отрицательных последствий, к которым приводит вышеописанное состояние иррационального и эмоционального единения «толпы» и «народа». Фашизм пытался привить итальянскому народу качество, которым тот вследствие своего индивидуализма почти не обладал, а именно дисциплину и любовь к дисциплине. Кроме того, понимая «опасность буржуазного духа» и питая презрение к «застойному мелкому существованию», фашизм естественно увязывал воинскую направленность с политическим элементом, согласно вышеуказанному противостоянию между политическим и «социальным». Воинский стиль предполагает активную, не показную деперсонализацию и является основным фактором стабильности социально-политического организма. Так армия и монархия, в своей сплочённости служили оплотом истинного государства до революции третьего сословия, демократии и либерализма. Об «аскетическом и воинском ощущении жизни» говорил Примо де Ривера. Этот ориентир неоспоримой ценности, пробный камень призвания. Атмосфера, царящая в «военизированном» обществе прямо противоположна духовно удушливому климату «общества процветания» или «потребления», порождающему разнообразные формы «протеста».

Существенным аспектом воинской этики является понимание службы как чести. Излишне говорить о ценности этого аспекта для политической и социальной жизни. Как известно, фашизм ввёл ношение униформы для государственных служащих, возобновив традицию, ранее существовавшую в других странах, например, России и Пруссии. В сущности это должно было стать символом преодоления бюрократического духа и облагораживания бюрократии. Серому, убогому, всячески уклоняющемуся от ответственности бюрократу, для которого государственная служба отличалась от работы в коммерческой частной фирме лишь размером зарплаты и пенсионным обеспечением (до реформы системы социального обеспечения пенсия выплачивалась исключительно госслужащим), противопоставили тип работника, видящего в служении государству прежде всего великую честь, что, помимо прочего, требует особого призвания. Тем самым, служение государству приравнивалось к воинской службе, а мундир служащего становился символом, обретал ритуальный смысл. Таким образом, бюрократизации армейской жизни, имеющей инволюционную направленность, противопоставили «милитаризацию» как средство дебюрократизации бюрократии, настоящей раковой опухоли демократических и республиканских государств. Это образец правильного подхода, противоположного как механистическому тоталитарному режиму, так и назойливому учительству и морализму пресловутого «этического государства».

Однако отметим, что чёрные рубашки, чёрные куртки[22] и прочее не имеют никакого отношения к вышесказанному. Скорее они связаны с теми сторонами режима, которые имели пародийный, принудительный характер и были обусловлены ранее упомянутой структурной раздвоенностью, отсутствием чувства меры. Поэтому в подобных случаях, связанных с конкретными историческими обстоятельствами и, следовательно, выходящих за рамки нашего исследования, довольно сложно отделить положительное от отрицательного.

Из сходных соображений мы не будем рассматривать и проблему фашистского «милитаризма», о котором, как мы видели, не «побоялся» говорить Муссолини (возможно, излишне увлекшись). Действительно, чаще он предпочитал говорить о «сильной нации», что далеко не равнозначно «милитаристской нации». Естественно, сильная нация должна обладать военным потенциалом, чтобы использовать его в случае необходимости и внушать уважение другим народам. Она должна предусматривать как возможность обороны, так и нападения, в зависимости от обстоятельств; но это ещё не означает «милитаризма». Истина заключается в том, что полемистам демократической и «социальной» направленности выгодна подмена «воинского» – «милитаристским». Тем самым они направляют свою атаку против ранее перечисленных нами общих ценностей, вовсе не обязательно связанных с войной: дисциплины, чувства чести, активной безличности, ответственности, умения повелевать и повиноваться, презрения к болтовне и «дискуссиям», мужественной солидарности. То есть ценностей, основанных на подлинной свободе – свобода для свершения деяний, достойных труда и ведущих за рамки буржуазного «процветания» и растительного существования, не говоря уж о пролетарском «трудовом государстве».

Поэтому в «освобожденной» Италии (освобожденной в первую очередь от задачи по поддержанию высокого напряжения и дисциплины, или этики «воинского» типа, которую, пусть даже в спорной форме, ставил перед страной фашизм, и каковая, к сожалению, оказалась не по плечу большинству итальянцев, вследствие свойственных им наклонностей), прежде всего, постарались подорвать доверие к тем ценностям прошлой традиции, которые сохранились почти исключительно в армии, да и то в довольно урезанном виде. В результате мы имеем «гуманное» отношение к «отказникам», число которых возрастает с каждым днём, как следствие абсурдной идеологии Нюрнберга, узаконившей не просто право, но и обязанность солдата и офицера отказываться от выполнения приказа и нарушать воинскую присягу всякий раз, когда ему это подсказывает личное мнение.

VIII


Кризисная ситуация, с которой столкнулся фашизм «двадцатилетнего» периода, предоставила благоприятную возможность преодолеть компромиссное решение, принятое первым коалиционным правительством. Настоятельно встал вопрос о переустройстве системы представительства и реформе самого правительства. Отсутствие теоретических разработок заставило пойти путём проб и ошибок и лишь по прошествии определенного времени парламентская реформа увенчалась созданием нового корпоративного парламента.

«Палата депутатов устарела сегодня даже в самом своём названии – заявил Муссолини в 1933 г. – Этот институт, перешедший нам по наследству, – чужд нашему мышлению». Она «принадлежит миру, разрушенному нами; она возможна только в условиях многопартийности, при которой чуть ли не каждый почитает себя обязанным критиковать власть по всякому поводу и даже без оного. С тех пор как мы отменили многопартийность, Палата депутатов лишилась своего основания». Муссолини считал, что парламентаризм, «как система представительства, порождённая определенным идейным течением, отныне исчерпал себя в своём историческом цикле». Очевидным подтверждением абсурдности самой системы парламентаризма, неразрывно связанной с демократией, для него было то состояние, до которого докатился парламент в Италии и других странах. Особенно ярким примером стала Франция, где на смену политику пришёл политикан, где воцарились некомпетентность, коррупция и безответственность, где правительство не имело никаких гарантий стабильности, учитывая характер, присущий «пустому государству», то есть государству, лишённому субстанциального центра, неподвластного влиянию исторических обстоятельств.

Строго говоря, проблема имела тройной аспект: во-первых, выборного принципа вообще, во-вторых, принципа представительства и, наконец, политического принципа иерархии. Хотя фашизму удалось решить проблему лишь частично, с нашей точки зрения предпринятые им меры заслуживают положительной оценки.

Сегодня мы привыкли увязывать принцип представительства и саму концепцию парламента исключительно с системой абсолютной демократии, основанной на всеобщем равном избирательном праве. Однако, это право абсурдно и порождено, прежде всего, индивидуализмом, который в сочетании с чистым критерием количества, числа определяет современную демократию. Мы говорим об индивидуализме в отрицательном смысле, для которого индивид является абстрактной, атомистической единицей, а не «личностью» (то есть существом, обладающим особым достоинством, особым качеством и отличительными чертами). Равенство голосов отрицает и умаляет достоинство личности, поскольку голос великого мыслителя, князя церкви, выдающегося юриста или социолога, крупного полководца уравнивается с голосом безграмотного ученика мясника, полуидиота или первого встречного, легко поддающегося влиянию толпы или голосующего за того, кто ему платит. Какой может быть «прогресс» в обществе, где подобное положение дел считается вполне естественным? В лучшие времена эта нелепая система вызвала бы лишь насмешки или изумление.

По самой своей природе принцип демократического представительства не способен обеспечить главенства общего интереса, особенно в том случае, если он имеет трансцендентное, «политическое», а не «социальное» содержание; последнее противоречие было разъяснено нами чуть выше. Индивид может иметь лишь частные, в лучшем случае групповые интересы. Кроме того, учитывая нарастающий материализм современного общества, эти интересы обретают всё более экономический, физический характер. Следовательно, тот, кто желает заручиться поддержкой «большинства», то есть количества, вынужден подчиняться соответствующим условиям и отстаивать (хотя бы для видимости) в своей предвыборной программе – как личной, так и партийной – низшие интересы.

Более того, в системе парламентской демократии всевозможные индивидуальные и социальные интересы, сами по себе не имеющие политического характера, подвергаются «политизации». Демократические партии не ограничиваются ролью простого представителя групповых интересов. В тактических целях они вступают в соперничество или состязание на звание лучшего защитника интересов той или иной группы избирателей, однако, на деле каждая из них имеет своё политическое измерение, то есть собственную идеологию. Они не признают высших потребностей или интересов, действуют в «пустом государстве», стремясь лишь к захвату власти, что приводит к крайне хаотичной и неорганичной ситуации.

Политическая прибавочная стоимость наиболее ярко проявляется в либерально-демократическом тезисе, согласно которому многопартийность является гарантом свободы, поскольку якобы столкновение мнений, «дискуссия» позволяют выбрать без принуждения наилучшее решение. Бессмысленность подобного утверждения совершенно очевидна, если в парламенте или тем более в «Палате депутатов» действует тот же чисто количественный критерий равного голосования. В результате, после «дискуссии» решение всегда принимается простым большинством голосом и остаётся меньшинство, вынужденное подчиниться чисто количественному насилию. Многопартийность и плюрализм могут быть плодотворными лишь в консультативных рамках и при условии сотрудничества, то есть при наличии единых принципов и целей. Но поскольку сегодня каждая партия имеет собственную политическую прибавочную стоимость, руководствуется собственной идеологией, то вместо того, чтобы исполнять свою функцию в органичной системе, спаянной дисциплиной, все они озабочены тем, как бы «свалить правительство», то есть захватить власть в государстве в свои руки. Недаром они постоянно твердят о бескомпромиссной «политической борьбе»; борьбе, в которой именно при демократии хороши все средства.

Не следует смешивать представительскую систему как таковую и уравнительную, эгалитарную систему представительства на чисто количественной основе. В государстве, которое мы называем традиционным, также существовал представительский принцип, но в органичных рамках. Это была система представительства не индивидов, но «сословий», различных по своему влиянию и качеству. Соответственно ценность индивида зависела от его принадлежности к тому или иному сословию. Парламент (или иное учреждение подобного рода) как представительство сословий имел неоспоримую ценность, охватывая интересы всей нации во всём их богатстве и многообразии. Поскольку значение имела не чисто количественная сила сословий или иных частных групп, представленных в парламенте, но их роль и положение в обществе, наряду с представительским принципом спокойно уживался принцип иерархии. Особая атмосфера и ценности, присущие традиционному государству, автоматически исключали господство (достигаемое за счёт количества) интересов низшего уровня, неизменно преобладающих при современных абсолютных демократиях, вследствие неизбежной победы наиболее массовых партий. Приблизительное представление о существовавшей в традиционном обществе системе можно составить на примере Генеральных Штатов, парламента, некогда существовавшего в Венгрии и Австрии и основанного на принципе Ständestaat[23]. Это было характерное обозначение для качественной, многоступенчатой и органичной системы представительства. Корпорации, дворянство, духовенство, армия и прочие сословия, отражающие качественное деление нации, имели своих представителей, делом которых было совместное решение конкретных общенациональных задач[24].

Вышеизложенные соображения возвращают нас к крайне легко забытой действительности и позволяют адекватно оценить положительные стороны фашистской реформы системы представительства, которую в зависимости от избранной точки зрения можно назвать как революционной, так и контрреволюционной. Последнее определение приемлемо с учётом того, что парламентская система на неорганичной и количественной основе порождена непосредственно революционными идеологиями 1789 и 1848 гг. Фашистская корпоративная палата, в принципе, означала возврат к «сословной» представительской системе. Поэтому в целом она заслуживает положительной оценки.

Однако, имелись и некоторые отличия. Так, особое внимание уделялось «профессиональному» представительству, в соответствии с духом времени понимаемому преимущественно в техническом смысле. Впрочем, с другой стороны, это позволяло решительно устранить то, что мы назвали политической, или идеологической прибавочной стоимостью. Новый критерий «профессионализма», сужавший и сферу действия, и саму концепцию «корпораций», пришедших на смену партиям, способствовал также преодолению абсурдности демократической выборной системы, при которой некомпетентный политикан, оказавшись в парламенте, мог путём закулисных интриг и комбинаций пролезть в состав правительства даже в качестве министра или замминистра, не обладая ни необходимой подготовкой и образованием, ни практическим опытом. Должностное назначение на основе корпоративно-синдикалистского парламентского представительства позволяло избежать подобных ошибок, ибо оно зависело не от бесформенной и колеблющейся массы избирателей, но от решения узкого круга специалистов, которые выбирали наиболее подготовленную и сведущую в своём деле личность.

Помимо того фашистская реформа предусматривала смешанную систему, в которой выборы дополнялись утверждением сверху: «корпорация» выдвигала не одного, а нескольких кандидатов, из которых правительство делало выбор. Это позволяло учесть и иные критерии, в том числе политические, однако без ущерба основному принципу профессионализма. С этой точки зрения фашистская реформа имела продуманный характер и заслуживает одобрения. Вопрос же о практической реализации этих принципов, как мы уже неоднократно говорили, выходит за рамки настоящего исследования.

Наконец, основной задачей Корпоративной Палаты должна была стать не «дискуссия», но скоординированная работа, допускающая критику в технических и практических вопросах, но не в области политики. Однако это ограничение сферы деятельности, свойственное профессиональному представительству с неизбежным преобладанием производственных экономических интересов, требовало соответствующего законодательного закрепления иерархического принципа, как высшей инстанции, связанной с областью конечных целей. С отменой многопартийности и деполитизацией органов представительства требовалось сосредоточить чистый политический принцип на ином, вышестоящем уровне.

Образцом подобного устройства в государстве традиционного типа служил двухпалатный парламент, состоящий из Нижней и Верхней Палаты. В качестве примера из сравнительно недавнего прошлого можно привести английский парламент в его изначальном виде, с палатой общин и палатой лордов. В связи с указанной профессионализацией и корпоративизацией парламента, и практически полным отсутствием в современном обществе организованных «сословий», как носителей высших ценностей или традиций, подобное разделение представляется более чем необходимым. Ко времени прихода фашистов к власти в Италии существовали Палата депутатов и Сенат. Фашисты не отменили этого деления, но оставили практически без изменения «Верхнюю Палату» – Сенат который в целом сохранил прежний характер декоративной и неэффективной надстройки. Вышестоящей иерархической инстанцией по отношению к Корпоративной Палате мог бы стать Сенат, члены которого назначались бы исключительно сверху и преимущественно на основе их политических качеств, как представители «трансцендентного» измерения государства, а, следовательно, с учётом духовных, метаэкономических и национальных факторов. Основной задачей нового Сената должно было стать поддержание главенства «целей» над «средствами», то есть установление и утверждение естественной иерархии ценностей и интересов.

Но в этом отношении революционная преобразовательная сила фашизма остановилась на полпути. Сенат в основном сохранил лицо, данное ему традицией конца 18 – начала 19 вв., и практически бездействовал. Одной из причин стало чрезмерное количество различных учреждений: партийных иерархий вплоть до Большого Совета, притязающих преимущественно на политическую роль; монархических учреждений, сохранившихся от прежней Италии. К последним относился вышеупомянутый Сенат, а также Итальянская Академия. По идее, именно Академия должна была собрать в своих стенах представителей высших ценностей, задачей которых, в свою очередь, должно было стать активное утверждение этих ценностей, а не бесплодные академические изыскания. Все перечисленные учреждения необходимо было подвергнуть переоценке, сохранив или преобразовав одни из них, и распустив другие. В связи с этим напомним сказанное нами о необходимости создания «Ордена», который мог бы стать основным ядром Верхней Палаты. Тем не менее, учитывая нынешнее состояние Палаты Депутатов и нового Сената, где восторжествовал абсурдный избирательный принцип абсолютной демократии, с точки зрения идей парламентская реформа фашизма, несмотря на указанные недостатки, заслуживает положительной оценки.

Безусловно, к второстепенными и малозначительным сторонам фашизма следует отнести ложную идею «государства Труда» (к слову сказать, сохранившуюся в новой конституции демократического итальянского государства), концепцию «этического государства» (наставника для несовершеннолетних преступников) и ещё более сомнительную концепцию «гуманизма труда» (мы имеем в виду идеи Дж. Джентиле).

Действительно, устами самого Муссолини фашизм недвусмысленно заявил, что «корпорации являются средством, а не целью» (1934). Корпорация – это институт, посредством которого «в государство включается прежде чуждый ему и беспорядочный мир экономики» (1934), а политическая дисциплина дополняется дисциплиной экономической. Но корпоративизм не должен превратиться в некого «Троянского коня», некую маску, под прикрытием которой завершается штурм государства со стороны экономики, то есть происходит деградация и инволюция самой идеи государства. Именно к этому вёл так называемый «панкорпоративизм», представителями которого стали отдельные интеллектуалы вроде Джентиле, рьяно отстававшие эту идею на совещании в Ферраре в 1932 г. Схожих воззрений придерживались сторонники своеобразного корпоративного коммунизма (частично национализированная «частная корпорация») и те, кто настаивал на роспуске партии во имя создания чисто корпоративно-синдикалистского государства. Однако все эти тенденции не имели серьезных последствий в практическом плане.

В то же время, разрыв между политической и корпоративной областями не был преодолен и сверху, посредством национализирующего «тоталитаризма». Действительно, Муссолини считал, что помимо высокого идейного напряжения и введения «политической дисциплины наряду с дисциплиной экономической... что поставило бы долг над противоборством различных интересов», третьим условием для проведения в жизнь «полного, комплексного, интегрального корпоративизма» было тоталитарное государство (1933). Однако, он же говорил: «Корпоративная экономика многообразна и гармонична. Фашизм никогда не стремился свести всю ее целиком к наибольшему общему знаменателю, то есть передать всю национальную экономику в монополию государству. Корпорации дисциплинируют хозяйственную жизнь нации, и государство вмешивается лишь в область, связанную с обороной». Было чётко заявлено: «корпоративное государство – не экономическое государство», что следует понимать двояко: с одной стороны, корпорация не должна была стать средством централизующей национализации, с другой – орудием для штурма государства со стороны экономики.

примечания:

[16] 0 значении и роли монархии смотри нашу статью под аналогичным названием в сборнике «La monarchia nello Stato moderno» KARL LOEWENSTEIN (Volpe, Roma, 1969 г.)

[17] Период с 1922 по 1943 гг. (прим. перев.)

[18] Муссолини провозгласил республику (очевидно под влиянием чувств, накопившихся в нем за время почти тюремного заключения, в котором держало его новое правительство после 25 июля) по собственной инициативе, ни с кем не посоветовавшись. Мы вправе утверждать это, так как находились в главной ставке Гитлера в Ростенбурге, когда туда прибыл Муссолини, недавно освобожденный Отто Скорцени. У него состоялась беседа с находившимися там фашистскими иерархами (мы присутствовали при этом), в разговоре с которыми он даже не касался данного вопроса. Он простился с ними около 21 ч.; на следующее утро, ни с кем не беседуя, около 8 ч. он поставил на повестку дня провозглашение республики. Возможно здесь сказалось влияние Гитлера, с которым Муссолини беседовал до встречи с нами. Гитлер питал явную неприязнь к монархии, несовместимой с концепцией «принципа Фюрера», о чём мы поговорим в дальнейшем. Во время аншлюса и последующий период мы находились в Вене, и надо сказать, что речи, направленные гауляйтером Австрии против Габсбургов, достойны сравнения лишь с пошлостью якобинцев и коммунистического пролетария.

[19] Безусловно нельзя поставить в заслугу Муссолини отдельные его высказывания, вроде следующих: «Если в истории когда-либо существовал демократический режим, то есть народное государство, то это – наш режим» (речь, произнесенная в Перуджии б октября 1926 г.) или: «Если существует страна, где осуществилась подлинная демократия, то это фашистская Италия» (Милан, 1 ноября 1936 г.). Вместо решительного отказа ото всякой демократической идеи, он практически вступил в состязание за звание «подлинной» демократии (точно также поступают сегодня в Италии все партии, включая коммунистов и, к сожалению, отдельные парламентарии, считающиеся «неофашистами»).

[20] Примечательно, что вследствие падения уровня и желания «идти в ногу со временем», стремление к «популярности», отказ от престижа дистанции присущи ныне не только оставшимся монархиям и дворянству, но и религиозным иерархам, о чем свидетельствует «популярное» поведение последних пап.

[21] Можно привести в качестве примера Большой Совет фашистской партии, в котором действовал демократический принцип поименного голосования. Возможно 25 июля, некоторые из его членов действительно организовали заговор, совпавший с готовившимся в кругах Каза Реале. Однако, было совершенно абсурдно сначала дать членам Большого Совета право свободного голоса, а затем, когда большинство им воспользовалось, обвинить их в предательстве и отдать под трибунал. В принципе, Большой Совет был всего лишь обычным консультативным органом и 25 июля Муссолини мог вовсе не принимать во внимание решение его большинства.

[22] Элемент униформы в фашистской Италии, (прим. перев.).


[23] (нем.) сословное, корпоративное государство (прим. перев.)

[24] Можно вспомнить и систему, долгое время просуществовавшую в Пруссии, где после предоставления всеобщего избирательного права, избиратели были разделены на три группы, голос каждой из которых при подсчёте имел разный вес, практически в обратной зависимости от количества.